Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 114 страниц)

История свидетельствует, что погасить такого рода непримиримые конфликты «мнений» между европейскими странами (Франция, например, на протяжении двух последних столетий была трижды оккупирована немцами, а Германия дважды оккупирована французами) можно лишь одним способом – в рамках единой Европы. Иначе говоря, ничего, кроме вступления России в Европейский союз, репутацию или, как модно сейчас в Москве говорить, имидж России в глазах соседей – и мира – не изменит.

Только в процессе подготовки к такому вступлению – а он может занять годы – могла бы Россия изжить свой фантомный наполеоновский комплекс. Только поставив себе целью стать одной из великих держав Европы, могла бы она избавиться от николаевской идейной проказы со всеми её химерами.

Глава седьмая

Национальная идея ПерИОДИЗЭЦИЯ РУССКОЙ

истории Вот и подошло к концу наше грустное повествование о николаевском «перевороте в национальной мысли», определившем, как думал Чаадаев, это ключевое в новой истории России царствование. Теперь мы во всяком случае знаем, что происходит со страною, когда она «морально обособляется от европейских народов». Не мне судить, подтвердила ли нарисованная здесь картина положенную в её основу гипотезу. Единственное, что я могу еще в заключение сделать, это поделиться с читателем некоторыми неожиданными для меня самого мыслями, пришедшими мне в голову, когда я перечитывал рукопись.

Первая из них чисто академическая. Она касается общепризнанной – и в классической, и в советской, не говоря уже о запад-

157 James Н. Biliington. Russia in Search of Itself, Woodroo Wilson Center Press, Washington DC, 2004, p. 3.

ной историографии – периодизации истории дореволюционной России. Делится она, как скажет вам любой учебник, на периоды московский и петербургский. Но можно ли серьезно говорить о каком-то петербургском периоде, если, как видели мы в этой книге, состоял он из двух не только не похожих друг на друга, но и враждебных друг другу по своей культурно-политической ориентации периодов – петровского и николаевского? А ведь то же самое получается и с московским периодом, куда так настойчиво Звали Россию славянофилы.

Можно ли в самом деле отождествить прогрессивную европейскую Москву Ивана III и Великой реформы 1550-х с противопоставившей себя миру фундаменталистской Московией – с её собственным Русским богом, «никому более не принадлежащим и неведомым»? Можно ли, если одна процветала и шла вперед, а другая безнадежно топталась на месте в историческом тупике – и, по словам патриарха Никона, не было «никого веселящегося в дни сии»? Ведь выглядели они не столько даже как два разных периода в истории одной страны, но как два совершенно разных государства. Одно походило, скорее на Швецию, а другое на некий средневековый Талибан.

Если разобраться, однако, то другой, наверное, Россия и не могла быть после опустошительного тотального террора, в ходе которого снесены были практически все думающие головы, а те, кто уцелел в опричной чистке, сгорели в пожаре развязанной ею великой Смуты. Должны были пройти поколения, чтобы явилась в Московии новая интеллектуальная элита, способная вырвать страну из исторического тупика, куда завел Россию Грозный царь, выбрав для неё неевропейский «особый путь» (или Русский проект, как сказали бы сегодня).

Возглавив новую, европейскую элиту, Петр, казалось, с корнем вырвал этот московитский дурман, вменив каждому российскому дворянину европейское просвещение в непременную обязанность. Но по многим причинам, которые мы подробно здесь обсуждали, пробитого Петром «окна в Европу» оказалось недостаточно, чтобы сделать Европейский проект необратимым. Не прошло и века с четвертью после его реформы, как «просвещение [снова] стало преступлением в глазах правительства», по выражению С.М. Соловьева. И на тридцать «потерянных» лет воцарился в стране второй Русский проект, от идейного наследства которого так и не смогла до конца освободиться постниколаевская элита.

Вот почему, если механически не привязывать периодизацию русской истории к перемене столицы, альтернативная периодизация выглядела бы намного сложнее. Примернотак.

Европейское столетие России (1480-1560)

Первый Русский проект (1560-1584)

Московитское столетие (1584-1689)

Новый Европейский проект (1689-1825)

Второй Русский проект (1825-1855)

Постниколаевская полуевропейская Россия (1855-1917)

Эта неожиданная мысль напрямую выводит нас к следующему сюжету.

Глава седьмая

Национальная идея ^ ПереКреСТКе

W

трех стратегии Для Петра, как мы знаем, стратегический выбор был однозначен: либо Европа, либо Московия. Одно из самых страшных последствий николаевского Русского проекта заключалось, однако, в том, что он затемнил, замутнил петровскую ясность этого выбора, открыв возможность третьей «стратегии». Назад в Московию никто, кроме славянофилов, понятно, не желал, но и вперед, к конституционной монархии, другими словами, к Европе, путь, как выяснилось тотчас после смерти Николая, тоже был заказан. Слишком могущественно, как мы видели, оказалось его идейное наследие. Реформистского импульса хватило на то, чтобы покончить с политическим обособлением от Европы. Но для того чтобы покончить с обособлением моральным, его оказалось недостаточно.

Александр II был все-таки сыном своего отца. На нового Петра походил он меньше всего, и дефицит собственных идей был у него столь же острым, как у Николая. И не в силах последовать ни выбору Петра, ни выбору отца, он на выходе из николаевской «Московии», по сути, отказался от какой бы то ни было национальной стратегии – обрекая таким образом страну на то, чтобы жить одной политической тактикой. Жить, совмещая московитское самодержавие с имитацией европейских учреждений и европейской риторикой. Жить, то есть, вообще без стратегического видения будущего страны. Без той великой цели, которая рождает, по выражению Маркса, великую энергию. Вот почему «стратегией» постниколаевской России оказалось то самое опирающееся на имперскую бюрократию «ох– ранительство», связанное, как мы помним, с именем Победоносцева. «Охранительство», которое свело внешнюю политику страны к полувековому тактическому прозябанию и отучило российскую элиту от умения делать самостоятельный и смелый выбор в сложной международной ситуации. Напротив, приучила она её к реактивному, инерционному внешнеполитическому мышлению.

В результате, столкнувшись в начале XX века с жестоким противостоянием двух европейских военных блоков, «охранительное» крыло элиты оказалось не в состоянии понять, что России не место ни в одном из них. Что единственный её интерес состоял лишь в защите собственных границ. И единственной политикой, способной избавить её от фатального риска, был вооруженный нейтралитет.

Другое дело, что этому «охранительному» крылу противостояло крыло реваншистское, воспитанное на Данилевском и кипевшее агрессивной энергией. Ему давно уже, по слову Бестужева-Рюмина, «тесно было жить в [европейском] бараке», его «душа рвалась на простор... кровавой борьбы». И снился ему крест на Св. Софии. Не удивительно, что в предстоящем столкновении двух военных блоков это реваншистское крыло элиты увидело предсказанный Данилевским «закат Европы» и решающий довод в пользу нового Русского проекта. Оно жаждало вмешаться в европейскую драку и, покуда остальные будут убивать друг друга, отхватить в горячке «кровавой борьбы» обещанное тем же Данилевским славянское «дополнение». И,конечно, Царьград.

Никто, разумеется, не может знать, чем кончилась бы борьба между «охранителями» и реваншистами, будь в июле 1914 года жив Победоносцев. Но его не было. И в эти страшные дни идеологи Русского проекта торжествовали победу. Два с половиной года спустя она оказалась Пирровой.

И уж если уверять читателей, как проф. Галактионов, в удивительной дальновидности Данилевского, зачем же проходить мимо этого эксперимента по воплощению в жизнь его идей, если эксперимент этот поставлен был самой историей? Чем он в самом деле закончился? Гегемонией России в новой «Славянской федерации» и крестом на Св. Софии, как предсказывал Данилевский, или гибелью монархии и имперской элиты? Поскольку ответ известен заранее, будем считать, что история, спасибо ей, наш спор о Данилевском рассудила.

Другой вопрос, что проводила она свой эксперимент в условиях постниколаевского режима, суть которого, как мы помним, состояла в попытке совместить имитацию европейскихучреждений с московит– ским самодержавием. Это правда, что полвека спустя после гибели монархии в условиях тотального сталинского террора эксперимент, могло показаться, удался. Часть славянской Европы и впрямь была подчинена силой и на протяжении четырех десятилетий удерживалась с помощью военной оккупации – или угрозы такой оккупации. Но почему в таком случае прямо не сказать, что для осуществления Русского проекта Данилевского нужен Сталин? И что прославление «славянского Нострадамуса» есть на самом деле оправдание террора?

Вернемся, однако, к историческому эксперименту 1914-1917 гг. Данилевский, напомню снова, был убежден, что в России революция невозможна. И что же? Разве не завершился этот эксперимент именно революцией? И не забрела страна опять в результате этой революции в новую «Московию», опять противопоставив себя миру? Правда, роль «богопротивной геометрии» выпала на этот раз генетике и кибернетике, но отстала Россия от современного мира ничуть не меньше, чем в XVII веке. Чтобы вырвать её из нового тупика, нужен был, наверное, новый Петр. Обойтись, правда, пришлось Горбачевым и Ельциным. Но предвидел ли что-либо подобное наш «Нострадамус»?

Глава седьмая

Национальная идея ^^^ ^

«дорожной карты» так или иначе,

в очередной раз очнувшись в 1989 году от смертельного московитского сна, Россия опять оказалась на распутье. Только выбирать она теперь могла не между двумя стратегиями, как во времена Петра, но, если читатель еще не забыл, между тремя. Могла, например, подобно тому же Петру, выбрать Европейский проект, могла, как Николай, проект Московитский, но могла и последовать примеру Александра II, опять уклонившись отвыбора национальной стратегии и совместив имитацию вропейских учреждений и европейскую риторику с московитским «особнячеством».

Петровский выбор, к сожалению, даже в голову не пришел новым российским реформаторам. Тем более, что в наши дни означал он не просто пробивание еще одного «окна в Европу», как в XVIII веке, но и попытку раз и навсегда сломать стену между Россией и Европой, с самого начала поставив стране цель в неё интегрироваться. Слов нет, такой проект требовал не только смелости исторического воображения, но и перелома в национальном сознании и великого терпения.

Насколько непрост в наши дни такой путь видим мы хотя бы на примере сегодняшней Турции, которая уже много лет изо всех сил пытается осуществить свой собственный Европейский проект. Чего только она ни делает, чтобы заставить Европу забыть прошлое! В одном лишь 2001 году турецкий парламент принял 34 (!) поправки к конституции страны, чтобы привести свои политические порядки в соответствие с требованиями ЕС. Уже после этого турецкое правительство согласилось для той же цели урегулировать и обе особенно болезненные для общественного мнения проблемы: курдскую (сопоставимую по своемузначению с проблемой Чечни в России) и кипрскую.

И тем не менее Европейский проект Турции уже долгие годы топчется на месте. Все еще не может простить ей Европа, что на протяжении столетий была в ней Турецкая империя инородным телом. Не прощает и разницы в религиозных ценностях (мусульманская все-таки страна). И особенно былого «морального обособления» не прощает. Того самого, между прочим, которое возродил в России в 1825 году с помощью Карамзина Николай.

Разница, однако, в том, что Турция, в прошлом «больной человек Европы», отнюдь не ограничивается европейской риторикой. Она целеустремленно и настойчиво пытается выкорчевать из своей традиции это «моральное обособление», тогда как Россия не устает его подчеркивать. Она не имитирует, в отличие от России, европейские стандарты, она работает над тем, чтобы им соответствовать. А мы все еще пытаемся «идти своим путем». Несмотря даже на то, что Европейский проект важен для нас даже больше, чем для Турции. Ибо ничто другое не даст нам возможности раз и навсегда освободиться от древней патерналистской традиции.

И главное, Европейский проект предложил бы стране ту самую великую цель, которой оказалась лишена элита постниколаевской России. Дал бы ей видение нормального европейского будущего, программу и план этого будущего. Я не говорю уже, что он избавил бы, наконец, страну от преследовавшего её столетиями страха геополитического окружения, сделав полноправной частью могучего и процветающего сообщества.

Беда Европейского проекта в России, однако, в том, что все его очевидные преимущества оборачиваются на деле недостатками. По простой причине: они лишают его политической базы. Ибо значительная часть сегодняшней российской элиты предпочитает стратегии конкурирующие. Например, всетотже николаевский Русский проект. С той, как мы уже знаем, разницей, что роль угасшего славянского «дополнения», которое столько десятилетий вдохновляло дореволюционных его идеологов, играет в наши дни постсоветское пространство или, употребляя уже известное нам выражение А.Г. Дугина, «собирание Империи».

С точки зрения историка николаевского идейного наследия, проблема как с современным «охранительством», так и с новым Русским проектом, прежде всего в том, что оба уже были испробованы. И, как знаем мы из исторического опыта, и то и другое никуда, кроме как в очередную «Московию» привести страну не могут. Новый Русский проект, допустим, даже окажись он физически возможным, ни при каких условиях не обрел бы легитимности в глазах современного мира. И уже по одной этой причине обрек бы страну на положение международного изгоя. На то самое, между прочим, положение «больного человека Европы», в каком находилась во времена Николая Турецкая империя. И чем, скажите, кончилось для этой евразийской империи дело? Напомню тем, кто забыл: её разделили между собою южные славяне и арабы, можно сказать, Европа и Азия.

С другой стороны, «охранительство», подменяющее, как в постниколаевские времена национальную стратегию вялотекущей политической тактикой, тоже ничего, кроме беды, не сулит. Во всяком случае привело оно уже однажды, как мы помним, к провалу в глубокий исторический тупик. И повторения этого постсоветская Россия – в условиях жесточайшего демографического кризиса – позволить себе никак не может. Хотя бы потому, что из еще одного тупика ей, скорее всего, уже просто не выкарабкаться.

Вот и остается, казалось бы, первый, никем еще со времен Ивана III и Екатерины не испробованный Европейский проект. Вроде бы у него все преимущества перед своими конкурентами. По крайней мере, в отличие от них, он ни при каких условиях не мог бы привести ни к разделу страны, как Русский проект, ни к новому историческому тупику, как постниколаевский. Неважно, что осуществление его заняло бы, скорее всего, как и в случае Турции, долгие годы. Другое важно. То, что вектор движения в будущее был бы точно определен, не оставляя места ни для очередных имперских завихрений, ни для топтания на месте. Страна обрела бы в этом случае своего рода готовую «дорожную карту» и не было бы у неё надобности гадать о том, что будет после Путина. Поскольку после Путина будет в этом случае именно то, что заранее намечено в «дорожной карте» Европейского проекта. И за любое отклонение от неё пришлось бы слишком дорого платить. Турция, тоже некогда, как мы помним, грозная и гордая империя, поняла это на собственном опыте.

Глава седьмая

Национальная идея QflflTb ПОСТН И КОЛ Эв ВСКИ Й

выбор? Где, однако, политическая база Европейского проекта в сегодняшней России? Разве заинтересована могущественная бюрократия в избавлении от патерналистской традиции? В конце концов, это её хлеб. И потому куда больше устраивает её постниколаевский политический ступор, который она и пытается выдать за укрепление государственности. Зачем ей в самом деле национальная стратегия?

Активные же, чекистские, как принято теперь говорить, слои элиты тем более не испытывают ни малейшего тяготения к интеграции в Европу. Этих по-прежнему сжигает фантомный наполеоновский комплекс. Они все еще бредят николаевскими химерами, хотя и не подозревают об их происхождении. И потому куда соблазнительней для них привычный Русский проект.

Что оставалось в таких условиях делать на перекрестке стратегий лидерам постсоветской России, для которых Европейский проект так и не стал приоритетом? Конечно, искать компромисс между противоречивыми импульсами своей элиты. Нашли они его в идее интеграции «ближнего Зарубежья» вокруг России. Идея и впрямь имела свои преимущества. По крайней мере, на время. С одной стороны, она имитировала дугинское «собирание империи», помогая разрядить агрессивную энергию чекистских слоев элиты. С другой, устраивала она и «охранительные» её слои, поскольку, как всякая имитация, не требовала серьезных конфликтов с окружающим миром (во всяком случае до сентября 2001-Г0, т.е. до американских баз в Средней Азии, до того, как ЕС объявил Украину, Беларусь и Грузию своим собственным ближним Зарубежьем и до «революции роз» в Тбилиси).

Короче говоря, идея интеграции СНГ могла казаться идеальной, хотя и временной, подменой национальной стратегии страны. В начале XXI века обнаружилось, однако, что она вдруг стала постоянной. Между тем у неё есть, по крайней мере, три недостатка, которые, если их вовремя не заметить, могут стать для России фатальными.

Во-первых, она совершенно бесплодна. В том смысле, что ровно ничего не дает для избавления страны от её патерналистской традиции «людодерства», говоря языком Юрия Крижанича. Чему, спрашивается, мог бы научить Россию союз с такими светилами «людодерства», как Лукашенко в Беларуси, Каримов в Узбекистане или какой-нибудь новый Ниязов в Туркмении? Ясно, что ценности «нормальной» жизни Россия от СНГ перенять не сможет. От Европы могла бы, от СНГ – нет.

Во-вторых, имитация национальной стратегии обнажает и обостряет противоречия между Россией и Европой. Возрождая моско– витскую традицию «потребительского» отношения к Европе, она лишает Россию возможности заимствовать из неё не одни лишь технологии и капитал, но и главное её богатство – гражданские ценности, позволяющие стране жить «нормально» – без произвола чиновников, без нищеты и страха перед завтрашним днем. Как писал один из виднейших немецких экспертов Александр Рар, «Россия предлагает Европе общение, основанное на общих интересах, но не на общих ценностях, на экономическом прагматизме, но не

на гражданском диалоге, на партнерстве в модернизации, но не на демократическом партнерстве».158

Такого рода «ножницы» могут в конечном счете привести к новому моральному обособлению от Европы. Иначе говоря, опять превратить Россию в европейского изгоя, вернуть её к статусу мос– ковитских и николаевских времен, от которого так отчаянно пытается избавиться сегодняшняя Турция.

В-третьих, наконец, просто не может великий народ бесконечно пробавляться имитацией национальной стратегии, т.е. жить без цели и смысла, подменяя всё это тактическим прозябанием. Ведь уже пробовала так жить Россия в постниколаевские времена – и закончилось дело в 1917-м мы слишком хорошо знаем как. Короче, опасно для политически немодернизированной страны жить без национальной стратегии.

Что поделаешь, не удалось, как видим, постсоветским элитам на перекрестке стратегий преодолеть трагический опыт своих постниколаевских предшественников. Выбрали самое простое: вернулись к дореволюционному образцу.

Глава седьмая

Национальная идея РаЗОруЖвНИв

либералов Самой загадочной, однако,

выглядит позиция постсоветских либералов. Уж их-то Европейский проект должен, кажется, устраивать по всем статьям. Хотя бы потому, что обе остальные стратегии им откровенно враждебны. Я не говорю уже, что дал бы он им великое преимущество, которого не имеет в России никакая другая элита: преимущество представить своему народу достойную (и что не менее важно, доступную пониманию каждого, кто мечтает о «нормальной» жизни) цель его исторического путешествия. Ведь они на самом деле единственные, кто действительно способен предложить стране национальную стратегию: политическую модернизацию, гарантии от векового произвола, возможные лишь в рамках Европейского проекта.

158 Johnson's Russia List, May 27, 2004.

Тем не менее подавляющее большинство либералов так же равнодушны к Европейскому проекту, как и остальные элиты. Объяснить это могу я лишь «экономическим кретинизмом» одних (когда люди уверены, что достаточно привести в порядок «базис», экономику, а «надстройка», то, что Чаадаев называл национальной мыслью, автоматически приложится) и уникальным историческим невежеством других. В результате и те и другие не в состоянии понять решающую роль «национальной мысли» на перекрестке стратегий. И нечего оказывается им противопоставить ни Русскому проекту националистов, ни политическому ступору бюрократии. Отказавшись от Европейского проекта, постсоветские либералы, по сути, сами себя разоружили.

Ну вотхотя бы один пример, который обсуждали мы в этой книге очень подробно. Нет сомнения, что николаевская реакция состоялась бы в 1825 году и без идей Н.М. Карамзина. Только «переворотом в национальной мысли» она без них не стала бы. И к моральному обособлению России от Европы не привела. Более того, нельзя исключить, что под влиянием ошеломляющего крымского разгрома николаевской системы начала бы Россия своё движение к европейской конституционной монархии не в 1905-м, когда было уже поздно, но, допустим, в 1855-м, когда даже Погодин заговорил об «очаровательном слове свобода», когда всё еще было возможно. Иначе говоря, перед нами случай, в котором именно «переворот в национальной мысли» сыграл на решающем перекрестке русской истории роль поистине роковую.

Так какой же, суммируя, оставляем мы на сегодняшнем перекрестке выбор нашей истории-страннице?У Европейского проекта, если так и не возьмут его на вооружение российские либералы, шансов нет. На стороне постниколаевского тактического прозябания бюрократия, но нет, если можно так выразиться, национальной энергетики. Бюрократия не сможет противостоять разделению бизнеса на «патриотический» и «антипатриотический», которого энергично добиваются пропагандисты Русского проекта. И тем более не сможет она противостоять такому же разделению культуры, т.е. российской историографии, литературы и СМИ. Короче, дело, похоже, идет к тому, что истории-страннице опять, как в 1825 году, и выбирать-то будет особенно не из чего. Русский проект и с ним моральное обособление от Европы могут победить, так сказать, by default.

Глава седьмая Национальная идея

ретроспектива Так выглядит дело,

если смотреть на него глазами разочарованных современников. С точки зрения истории-странницы, однако, вместе с которой побывали мы на многих перекрестках русского прошлого, начиная с кровавой опричной зари самодержавия в 1560-м и до праздничного отречения от него в феврале 1917-го (так напоминавшего отчаянные августовские дни 1991-го), дело обстоит несколько по-другому.

Просто у неё другая, долгая ретроспектива, longue duree, как говорят французы. В отличие от современников, она имеет возможность сравнивать.

Так вот, похож ли с точки зрения этой долгой ретроспективы перекресток, на котором предстоит ей выбор сегодня, на тот, 1825 года, где пришлось ей предпочесть Русский проект? Похож, но еще больше не похож. И дело тут вовсе не в том, что реальность сегодня другая, как любят подчеркивать те либералы, что отвергают опыт русской истории-странницы в качестве матрицы, определяющей спектр возможных национальных стратегий. Само собою, Россия больше не крестьянская страна, как в прошлом веке, она – грамотная страна, продемонстрировавшая миру мощь своей культурной потенции. Но массовая психология, но патернализм и предпочтение силы праву, но неспособность сегодняшних элит принять максиму Крижанича, что «мы не первые и не последние среди народов», но их имперский, наполеоновский комплекс – сильно ли все это изменилось? А ведь решает дело именно это.

Попробуем в таком случае подойти к делу иначе. Если обобщить опыт всех перекрестков, на которых истории-страннице пришлось согласиться на Русский проект, получим в некотором роде формулу такого её выбора. Пять условий, оказывается, должны совпасть, чтобы Русский проект стал реальностью. Перечислим их.

Долгая

Во-первых, нужен для этого сильный Лидер, уверенный как в превосходстве России над Европой, так и в своей способности доказать это превосходство на поле брани (или, по крайней мере, в открытой конфронтации).

Во-вторых, нужен авторитетный Идеолог, способный убедить политическую элиту страны, что у России нет с Европой ничего общего, ибо она – еретическая ли, революционная или, напротив, буржуазная (выбор эпитетов зависел от времени) – для России смертельно опасна. И потому единственным способом самосохранения державы является «переворот в национальной мысли»: для Ивана IV, например, такую роль сыграл митрополит Макарий, для Николая I – Н.М. Карамзин, для Сталина – Отдел пропаганды ЦК ВКП(б).

В-третьих, нужна новая опричная политическая элита, безусловно поверившая Идеологу (или идеологам) нового «переворота».

В-четвертых, либеральная элита должна быть идейно разоружена, деморализована и потому неспособна оказать «перевороту» серьезное сопротивление.

В-пятых, наконец, требуется для этого геополитическая ситуация, исключающая Европейский проект (по крайней мере, с точки зрения Лидера и идеологов Русского проекта).

Посмотрим теперь под углом зрения нашей формулы на то, что происходит в России сегодня. Нет нужды, я думаю, доказывать, что первого и пятого условий успеха Русского проекта сейчас не существует. Зато в наличии второе условие – в лице многочисленной неоконсервативной котерии, пытающейся сыграть роль коллективного Карамзина (или Отдела пропаганды). Третье и четвертое, наконец, условия – обновление политической элиты и идейное разоружение либералов – происходят на наших глазах. Тут, однако, сложность. Покуда формирующий новую, лояльную ему элиту Лидер к «особому пути» России безразличен, нет оснований ожидать, что она тотчас и бросится в объятия идеологов Русского проекта. За неё им – в ожидании нового, более «патриотического» Лидера – еще предстоит побороться.

Присмотревшись к идейной жизни страны, мы ясно увидим, что именно это сегодня и происходит. Идеологи Русского проекта отчаянно борются за умы новой политической элиты и молодежи страны. Правда, договориться между собою они покуда не могут (не могут даже рассчитаться на первый-второй: все первые). Зато одно знают все они твердо: «переворот в национальной мысли» для Русского проекта – императив. И сила их в том, что сопротивления им практически не оказывают. Либералы отдали национальную мысль

в полное их распоряжение. Отсюда парадоксальный вывод Джеймса Биллингтона, что «авторитарный национализм [имеет в России шансы], несмотря на то, что не сумел создать ни серьезного политического движения, ни убедительной идеологии».159

Исторический опыт, надо признать, дает для этого вывода некоторое основание. В конце концов примерно такой же была ситуация в России и в царствование Александра I. С одной стороны, говоря словами того же А.Е. Преснякова, могло «казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов [сегодня сказали бы саммитов] вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, и её внешнюю политику в рамки общеевропейской политической системы».160

С другой стороны, однако, тогдашние идеологи Русского проекта столь же самозабвенно, как сегодняшние, готовили национальную мысль к «перевороту». Правда, ни серьезного политического движения, ни убедительной идеологии создать они в ту пору тоже не сумели. Но старались очень. До того даже, как мы помним, доходило, что, судя по донесению французского посла Коленкура, «в Петербурге говорят в ином доме о том, что нужно убить императора, как говорили бы о дожде или о хорошей погоде». И лишь победоносная война и отказ Александра от европейских реформ отсрочили тогда развязку.

Мы знаем, впрочем, чем кончилось дело. Русский проект победил – пусть не при действовавшем тогда императоре, но при следующем. Несговорчивого Александра сменил Николай – и Россия действительно «выпала» из Европы.

В этом сходство нынешнего раунда с тем, который выиграли после Александра идеологи Русского проекта. Но и различий масса, начиная с разгрома декабризма, который привел тогда к необратимому ослаблению либеральной оппозиции, и кончая откровенной * политической реакционностью тогдашней Европы. Надеяться в этих

James И. Billington. Ibid., p. 91.

А.Е. Пресняков. Апология самодержавия, Л., 1925, с. 15.

условиях сегодняшние неоконсерваторы могут поэтому лишь на то, что им удастся полностью деморализовать либералов, запугать и вывести из игры ту единственную элиту страны, что способна помешать им завоевать умы нового поколения.

Глава седьмая

Национальная идея ЗПИГОНЫ

«НОВЫХ учителей» Читателям, кото-

рые помнят последнее письмо Петра Яковлевича Чаадаева, принятое нами здесь за точку отсчета, понятно, о каких говорил он «учителях». Конечно о тех, что сеяли в умах молодежи московитский дурман, сбивая её с петровского европейского курса и готовя свой «переворот в национальной мысли». Мы видели, что и полтора столетия спустя эти «новые учителя» все еще с нами. Они по-прежнему изображают Европу как «чужую этноцивилизацион– ную платформу» и по-прежнему пытаются изобрести оправдания «языческому особнячеству». Как писал мне недавно коллега из Москвы, «радикальный пересмотр русской истории с националистических позиций идет полным ходом». В историографии советского периода дело уже обстоит так, продолжал он, «будто никогда не было не только перестройки, но даже и хрущевского доклада на XX съезде». И Нарочницкая, наверное, не преувеличивала, когда похвалялась, что её книгу – «антилиберальную и антизападную бомбу» – сметали с прилавков «не только оппозиционеры, но бизнесмены, профессора и высокопоставленные сотрудники». Что ж, современные новые учителя, как могут, окармливают свою паству. Правда, по сравнению с временами Карамзина или Данилевского, чего-то им недостает. Чего?