Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 114 страниц)

Там же, т. 1, с. 16.

Richard Pipes. Karamziri's Memoir on Ancient and Modern Russia, Harvard Univ. Press, 1959. P. VII.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 153.

Ibid.

Ibid., p. 187.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Николай I 201

и П.Д. Киселев

Как говорит известный русский историк А.А. Кизеветгер, «перед лицом самой смерти они не переставали заботиться о России».36 И ведь Николай, отдадим ему должное, и вправду не отмахнулся от отчаянных призывов «злодеев и цареубийц», признал в заявлениях декабристов «голос политической мудрости», по словам того же Кизевет– тера, и поручил делопроизводителю следственной комиссии Боров– кову составить из писем и записок декабристов систематический свод, с которым не расставался до конца своих дней.

Известно, что председатель Комитета министров В.П. Кочубей говорил Боровкову: «Государь часто просматривает ваш любопытный свод и черпает из него много дельного, да и я часто к нему прибегаю». Известно, наконец, что дан был этот свод секретному комитету 6 декабря 1826 года с наставлением «извлечь из сих сведений возможную пользу при будущих трудах своих».37 То был первый из шести, как думал В.О. Ключевский, или девяти, как полагал великий знаток крестьянского вопроса В.И. Семевский, или даже десяти, как думал Линкольн, секретных и весьма секретных комитетов. Всем этим комитетам предписано было покончить с помещичьим беспределом, как со слов декабристов описал его Боровков:

«Помещики неистовствуют над своими крестьянами; продавать в розницу семьи, похищать невинность, развращать крестьянских жен считается ни во что и делается явно, не говоря уже о тягост ном обременении барщиною и оброками»38 Так что в эт^м смысле Линкольн прав: Николай, в отличие от своего современного поклонника Миронова, действительно считал крепостничество анахронизмом. И более того, крестьянский вопрос полагал он главным вопросом своей внутренней политики. Не менее важно, что император терпел в числе ближайших сотрудников Павла Дмитриевича Киселева, человека, в высшей степени европейски просвещенного и в то же время представлявшего полную противоположность Карамзину. Киселев был таким же «декабристом без декабря», как А.И. Тургенев или П.А. Вяземский, которые, между прочим, были его сверстниками и товарищами. В бытность начальником

ИР, вып. з, с. 170-171. Там же, с. 171. Там же, с. 173.

штаба 2-ой армии Киселев не только близко знал многих декабристов, но с некоторыми был дружен. Он был знаком с Трубецким, Волконским и Басаргиным. Бурцев был его адъютантом и другом. Он восхищался умом Пестеля. Вот такой это был человек.

И Николай не только его терпел, но и очень ему доверял. Еще в 1834 году он говорил Киселеву, что «оба мы имеем те же чувства об этом важном вопросе [освобождении крестьян], которого мои министры не понимают и который их пугает. Видишь ли [он указал на декабристский свод Боровкова], я собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства».39 В другой беседе император сказал Киселеву, что «крепостное право в настоящем его положении оставаться не может». И пожаловался: «Я говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашел прямого сочувствия; даже в семействе моём некоторые были совершенно противны. Несмотря на это, я учредил комитет для рассмотрения постановлений о крепостном праве. [И в нём] я нашел противодействие».40

Глава четвертая

«Процесс против рабства» ЗаВеЩаНИе НИКОЛЭЯ

Беда в другом: за все тридцатилетие его царствования ровно ничего так и не было сделано для облегчения крестьянской участи, не говоря уже о подготовке «процесса против рабства». Как писал В.О. Ключевский, «издано было свыше ста указов о помещичьих крестьянах. Они как будто бы исходили из мысли постепенно ограничить крепостное право, но или остались без действия, или даже укрепляли существующее положение дел»41 Совершенно согласен с этим и В.И. Семевский: «деятельность девяти секретных, келейных и особых комитетов не имела никаких серьезных последствий»42 Даже Миронову приходится это признать, пусть и в очень странной форме: «Николай I побоялся отменить крепостное право из-за непредсказуемости последствий этого шага, хотя и завещал своему сыну отменить его».43

Там же, с. 236.

Там же, с. 237.

В.О. Ключевский. Сочинения, М., 1958, т.5, с. 379.

УИ.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, с. 61.

Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 1, с. 408.

Откуда взял историк это «завещание сыну» остается его тайной. Никаких документальных подтверждений он не приводит. Да и выглядело бы такое завещание в высшей степени нелогично, чтобы не сказать безответственно. В самом деле, какой отец завещал бы сыну «непредсказуемый шаг», на который сам не решился именно из-за его непредсказуемости? Впрочем, воттексттой знаменитой речи 30 марта 1842 года, на которую ссылался Линкольн и которая была, собственно, завещанием Николая.

«Нет сомнения, – сказал он, – что крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным... Я никогда на это не решусь, считая, что время, когда можно будет приступить к такой мере вообще очень еще далеко, но в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства.

Но нельзя скрывать от себя, что нынешнее положение не может продолжаться навсегда. [Это] я не могу не отнести больше всего к двум причинам: во-первых, к собственной неосторожности помещиков, которые дают своим крепостным несвойственное состоянию последних высшее воспитание, а через то, развивая в них новый круг понятий, делают их положение еще более тягостным; во-вторых, к тому, что некоторые помещики употребляют свою власть во зло, а дворянские предводители к пресечению таких злоупотреблений не находят средств в законе, ничем почти не ограничивающем помещичьей власти... Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию... Я считаю это священною моей обязанностью и обязанностью тех, кто будет после меня».ы Вот что на самом деле завещал наследнику Николай. Не отменить крепостное право, но всего лишь «проложить дорогу к переходному состоянию». Что именно имел он в виду под этим переходным состоянием, очевидно из указа об «обязанных крестьянах», который и был издан 6 апреля 1842 года. Указ лишь повторял александровский закон 1803-го о вольных хлебопашцах, разрешая помещикам отпускать крестьян на волю. Но с одной существенной поправкой,

44 /И.О. Гершензон. Цит. соч., с. 59-60.

которая портила все дело: землю в собственность крестьяне не получали. Так Николай 30 марта и сказал:

«проект устраняет, однако же, вредное начало того [александровского] закона – отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, желательно видеть навсегда неприкосновенною в руках дворянства». Ибо «земля есть собственность не крестьян, а помещиков».

Но самое главное, указ ни в малейшей степени не обязывал помещиков отпускать крестьян на волю, пусть даже без земли. Он лишь предоставлял

«всякому возможность следовать своему сердечному влечению»45 Даже Линкольн вынужден был признать, что баланса не получилось. «Едва ли можно это назвать мерой, – писал он, – способной „проложить дорогу к переходному состоянию"».46

Глава четвертая

«Процесс против рабства» ДД И Р О Н О В ПрОТИВ

Ключевского Совершенно очевидно здесь, что Николай капитулировал. Только за восемь лет до этого фиаско он так искренне, чтобы не сказать трогательно, жаловался Киселеву на сопротивление своих министров и семьи, утверждая, что никогда не сложит оружия. И вот он признал своё поражение. Точно так же, как за полвека до него Александр. Разница, однако, в том, что для Александра было это помимо всего прочего поражением политическим и нравственным, тогда как для Николая здесь был просто тактический выбор. Он, конечно, страшился пугачевщины. Только еще больше боялся он Собакеви– чей и Скалозубов, напугавших в своё время его старшего брата и оказавшихся после 1825 года правящей кастой империи.

Василий Осипович Ключевский тонко почувствовал разницу.

«Этим [николаевским] правителям, – писал он, – доступна была не политическая или нравственная, а только узкая полицейская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречи-

Тамже. (Выделено мною. – АЯ.) Bruce Lincoln. Op. cit., p. 188.

ем самой основе государства... не возмущало как нравственная несправедливость, а только пугало их как постоянная угроза государственному порядку и спокойствию». По поводу же завещания Николая

«проложить дорогу к переходному состоянию» заметил Ключевский, что «таким гомеопатическим лечением зла, по всему вероятию, довели бы пациента до движения, перед которым пугачевщина показалась бы мелкой ссорой крестьянских ребят с барчуками»?7 Эти замечания представляются мне, между прочим, исчерпывающим ответом и на утверждение Б.Н. Миронова, что даже в ситуации, когда, по словам Ключевского, «крепостная масса представляла из себя взрывчатое вещество, готовое воспламениться от всякой случайной искры»,48 крепостничество всё еще не стало социальным анахронизмом. Но чтобы избежать возражения, что Ключевский (как и вся дореволюционная либеральная историография) просто шел на поводу у классиков русской литературы «в их борьбе за власть с самодержавием»49 сошлюсь на историка американского.

Вот свидетельство того же Брюса Линкольна, вовсе, как мы знаем, не заинтересованного в сгущении красок и тем более в том, чтобы опровергнуть взгляд генерала А.Е. Зиммермана, своего главного, наряду с баронессой Фредерике, свидетеля, что «всё было спокойно и нормально и никакие диссонансы не нарушали общую гармонию».50 Уже через несколько страниц, однако, честному историку приходится тем не менее признать, что «диссонансы» были и они очень даже «общую гармонию» нарушали. Потому хотя бы, что «какими бы цифрами мы ни пользовались, невозможно усомниться: число крестьянских мятежей увеличивалось во второй четверти XIX столетия. Наиболее достоверная, вероятно, оценка свидетельствует, что, если между 1826-м и 1834 годами было 148 крестьянских мятежей, а в следующем десятилетии число их выросло до 216, то между 1845-м и 1854-м их было уже 348».51

5.0. Ключевский. Цит. соч.,т. 5, с. 374-375-

Там же, с. 382.

8.N. Mironov. A Social History of Imperial Russia, Westview Press, 2000, vol.i, p. XVII.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 152.

Ibid., p. 188.

И речь тут шла о серьезных вещах, о настоящих восстаниях, для подавления которых приходилось вызывать армейские команды, порою и с артиллерией. А уж о рутинных случаях, когда мужики без шума убивали барина, и говорить нечего. В среднем за николаевское царствование 13 крепостников ежегодно кончали жизнь таким образом. Это к вопросу о «гармонии» николаевской эпохи и о том, было ли при нем крепостничество социальным анахронизмом. Право, неловко выглядит в свете всех этих цифр совпадение во взглядах николаевского генерала и отечественного «восстановителя баланса».

Глава четвертая

«Процесс против рабства» Q ДД

6 декабря Но все-таки капитуляция Николая в главном вопросе его внутренней политики требует объяснения. И без более или менее подробного анализа работы секретных комитетов, учрежденных им для решения вопроса, понять его капитуляцию, пожалуй, невозможно. Было бы, однако, недобросовестно не упомянуть прежде, чем приступим мы к этому анализу, что тот же Б.Н. Миронов решительно отрицает сам факт капитуляции Николая. Аргументов у него три.

Первый, впрочем, выглядит очень странно: «Позитивные результаты николаевского царствования свидетельствуют о том, что „скорбный труд" декабристов не пропал».52 Получается вроде бы, что автор одинаково сочувствует и декабристам, и их палачу. Как мы, однако, скоро увидим, впечатление это поверхностное: палачу историк сочувствует гораздо больше. Второй аргумент состоит в том, что именно при Николае «сословная монархия трансформировалась в бюрократическую монархию».53 Другими словами, произошло «освобождение императора от дворянской опеки и зависимости»54 Этот аргумент тотчас делает непонятным, перед кем же все-таки капитулировал Николай: перед Собакевичами, от опеки которых он, согласно Миронову, уже «освободился», или перед подчинен-

Б.Н. Миронов. Цит. С0Ч..Т.2, с. 217.

Там же, с. 148.

Там же.

Комитет 207 6 декабря

ными ему бюрократами, которых он сам мог «освободить» одним росчерком пера. Третий аргумент и вовсе умопомрачительный. Миронов тратит много сил (и страниц), чтобы доказать, что виновато в крепостном праве не столько русское самодержавие, сколько (читатель не поверит!) само русское крестьянство.

На первые два аргумента, впрочем, можно без труда ответить по ходу дела. Конечно, тема секретных николаевских комитетов сложная и полна утомительных подробностей, повторявшихся к тому же из комитета в комитет. Остановлюсь поэтому лишь на двух эпизодах, вполне, впрочем, внятно объясняющих, и почему пропал– таки даром при Николае «скорбный труд» декабристов, и почему самодержец не только не освободился от дворянской опеки и зависимости, но именно из страха перед дворянством и проиграл свой «процесс против рабства».

Первый и самый продолжительный из всех секретных комитетов открылся 6 декабря 1826 года. Ему и дан был в наставление декабристский свод, запечатлевший, если можно так выразиться, программу-минимум реформаторов. Надо ли, впрочем, говорить, что Миронов никакими реформаторами декабристов не считает? Более того, уверен, что в случае их победы «власть перешла бы в руки дворянской аристократии», даже «олигархии».55

Так или иначе, с самого начала работы комитета стало ясно, что ни о какой декабристской программе-минимум речи в нем не будет. Сходу было заявлено, что целью трудов своих комитет ставит «не полное изменение существующего порядка управления, но его усовершенствование посредством некоторых частных перемен и дополнений».56 Ни в чем не проявилось это «усовершенствование» ярче, чем в вопросе о крепостном праве. Докладчиком был Сперанский и из его доклада явствовали две вещи.

Во-первых, что искомое усовершенствование будет достигнуто, если удастся восстановить в России «истинное крепостное право», т.е. ситуацию, когда нельзя продавать крестьян без земли и землю без живущих на ней крестьян. Во-вторых, что достигнуто это может

Там же, сс. 218, 217.

ИР, вып. з, с. 176.

быть лишь одним способом: улучшением быта казенных, т.е. принадлежащих не помещикам, а казне, крепостных – с тем, чтобы это улучшение послужило хорошим примером и для помещиков.

Само собою разумеется, что комитет горячо одобрил мысль Сперанского, дававшую ему возможность попросту ничего по поводу крестьянского рабства не делать, по сути подменив вопрос о помещичьих крестьянах вопросом о крестьянах казенных. Конечно, и утех жизнь была не сахар, они полностью зависели от произвола коррумпированной местной полиции, которая тоже над ними «не– истовствала». Но все-таки «продавать в розницу семьи, похищать невинность и развращать крестьянских жен» на казенных землях было не принято.

А.А. Кизеветтер заметил, что «постановка, приданная этому вопросу в комитете 6 декабря, оказала решающее влияние на все дальнейшее его движение в течение этого царствования».57 Суть этой «постановки», как видим, была такая. Помещиков в их владельческих правах не трогать, ни в чем не стеснять, не создавать даже впечатления, что правительство намерено их в чем бы то ни было стеснить. Причинутакого скандального бесплодия комитета 6 декабря указывает нам все тот же честный Линкольн. «Ясно, – пишет он, – что поскольку самые источники существования сановников, назначенных Николаем в этот комитет, были прямо связаны с крепостнической экономикой, сама мысль о её отмене была отвергнута»58

Были эти сановники бюрократами? Без сомнения. Но можно ли себе представить, чтобы в качестве зависимых от власти чиновников, осмелились они так откровенно, чтобы не сказать издевательски, нарушить прямое указание императора заняться судьбою именно помещичьих крестьян? Очевидно же, что могли они себе позволить такой афронт, лишь осознавая себя представителями могущественного сословия, от которого зависел сам император и против воли которого он пойти не посмеет. Я не говорю уже, что и сами члены комитета, как слышали мы от Линкольна, были помещиками-крепостниками и попросту защищали

Там же, с. 188.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 188.

«процесса против рабства»

свои сословные интересы. Вот вам и «трансформация в бюрократическую монархию».

Глава четвертая

«Процесс против рабства» КруШвНИв «ПрОЦеССЭ

против рабства » Еще более

ярко продемонстрировал полную зависимость императора от своего дворянства третий секретный комитет 1839 года, где докладчиком по крестьянскому вопросу был П.Д. Киселев. Перед ним стояла поистине головоломная задача. Хотя бы потому, что предыдущий секретный комитет 1835 года высказался в том смысле, что окончательным решением крестьянского вопроса было бы именно безземельное освобождение крестьян. Эту идею Киселеву предстояло раз и навсегда похоронить. С другой стороны, он, конечно, понимал с кем имеет дело. Ни большинство комитета, ни император отдать крестьянам помещичью землю не согласились бы ни при каких обстоятельствах. Поэтому смысл его проекта состоял в том, чтобы дать крестьянам землю, не отнимая её у помещиков.

Безземельное освобождение крестьян неприемлемо потому, – рассуждал Киселев, – что породит сельский пролетариат и с ним революцию. Но неприемлемо и отнять у помещиков часть земли в пользу крестьян. Прежде всего потому, что это «поколебало бы священный институт частной собственности и ослабило дворянство, важнейшую нравственную силу государства». (Киселев, как видим, умел и польстить, когда нужно было). Неприемлемо также и потому, что крестьянин-собственник мог бы претендовать на участие в управлении государством и таким образом «силою необузданного большинства ниспроверг бы равновесие в частях государственного организма».59 А поскольку неприемлемо ни то, ни другое, нужно выбрать средний путь. Рассуждение, согласитесь, достойное раннего Сперанского.

Средний путь Киселева состоял в следующем: а) крестьянину предоставляется личная свобода; б) земля остается в собственности дворянства; в) помещики обязуются законом выделить в пользование крестьянам часть своей земли, за которую крестьяне обяза-

59 ИР, вып. з. с. 215.

ны платить; г) крестьянин не может бросить свой надел, но и помещик не может согнать его с земли.

Как видим, проект был составлен хитро. В итоге крестьянин становился свободным, хотя и «обязанным», но обязательства налагались и на «важнейшую нравственную силу государства». И именно для того, чтобы «нравственная сила» знала свое место и не смела под каким-нибудь предлогом уклониться от своих обязательств, Киселев и предложил, по словам В.О. Ключевского, «обязательный закон и земельный надел крестьян с определением повинностей по правилам, установленным законодательным путем, а не по добровольному соглашению помещика с крестьянами».60Само собою разумеется, что важнее всего для Киселева была крестьянская свобода, пусть и купленная единственно возможной в той ситуации ценою прикрепления к земле. Комитет, однако, услышал в его проекте нечто совсем другое: государство со своей бюрократией намеревалось обязать не одних крестьян, но и помещиков. Иначе говоря, увидел в нем комитет покушение на свои сословные привилегии. И, естественно, взбунтовался. Правительственная бюрократия не смеет обязывать дворянство к чему бы то ни было – таков был смысл этого бунта.Но и Киселев не вчера на свет родился. Прежде, чем представить свой проект комитету, он представил его императору и заранее заручился высочайшей поддержкой. То был, казалось, первый – и последний – случай, когда Николай решился пойти против своего дворянства. Киселев был окрылен: опираясь на волю самодержца, он был уверен в победе.

Никто не знает, что произошло между свиданием императора с Киселевым и моментом, когда барон Корф, занявший в 1834 году пост, который занимал при Александре Сперанский, и возглавивший оппозицию Киселеву в комитете, вдруг объявил, что государь на самом деле не имеет ни малейшего намерения принуждать своё дворянство к принятию предложенного проекта. Что бы ни произошло, однако, понятно, что Николай в последнюю минуту сдался. Дворянство снова победило. Новый проект закона об «обязанных крестьянах» поручено было писать Корфу.

60 В.О. Ключевский. Цит. соч., т. 5, с. 376.

Чтобы дать читателю представление о том, что за человек был Модест Андреевич Корф, которого Николай предпочел Киселеву, нет даже нужды подробно цитировать убийственный отзыв Герцена о его книге «Восшествие на престол императора Николая /», достаточно одной фразы: «выражение изумительной бездарности и отвратительного раболепия».61 Впрочем, довольно было бы и одного эпизода из истории секретных комитетов, причем, что особенно важно, рассказанного без малейшего стеснения самим Корфом. Вот его рассказ.

После одного из заседаний кто-то из членов комитета пожаловался ему: «В том-то и беда наша, что коснуться одной части [крестьянского вопроса] считают невозможным, не потрясая целого, а коснуться целого отказываются, поскольку, дескать, опасно тронуть 25 миллионов народу. Как же из этого выйти?» Вот что ответил Корф: «Очень просто – не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, долее проживем».62

Вот такому человеку поручил в конечном счете Николай довести до ума свой «процесс против рабства». Понятно, что должно было из этого получиться: именно то, чего опасался Киселев. Осуществление закона об «обязанных крестьянах» поручено было исключительно доброй воле крепостников. Кто-то из членов комитета заметил государю, что едва ли станут помещики по своей воле заключать с крестьянами договоры и что без обязательного для них закона всё дело, пожалуй, опять окажется фикцией. Николай ответил – и ответ его соперничает в анналах русской истории разве что с репликой^Корфа:

«Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и приказать помещикам заключать договоры с крестьянами».63 Зависимость Николая от дворянства была в этом эпизоде продемонстрирована с потрясающей откровенностью. А если у кого-нибудь еще оставались по этому поводу сомнения, то спустя пять лет, когда император принимал депутацию смоленского дворянства, они

«14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа)», М„ 1994, с. 159.

ИР, вып. з, с. 175.

B.O. Ключевский. Цит. соч., т. 5, с. 377.

развеялись окончательно. Речь самодержца на этом приеме «при желании быть любезным, – говорит Ключевский, – вышла льстивой».64 Вот что, между прочим, сказал государь своим дворянам:

«Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть наша, дворянская, заметьте, что говорю я с вами как первый дворянин в государстве».65

После чего попросил государь смоленских коллег уважить все-таки его указ об «обязанных крестьянах».

Не помогла, однако, и лесть. Губернский предводитель, князь Друцкой-Соколинский ответил императору от имени депутации, что вся его затея с «обязанными крестьянами» противозаконна. И что вообще крестьянская свобода, если бы она, к несчастью, состоялась, привести может лишь к одному: «стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе таким разрушительным потоком, который сокрушит её гражданское и государственное благоустройство».66 Вот саркастический комментарий Ключевского:

«Такой ответ на доверчивый призыв императора был очень похож на насмешку... Едва ли какой конституционный монарх с таким молчаливым терпением выслушивал от своего подданного урок и такой вздорный урок, как это сделал самодержавнейший из самодержцев»67 Зря, впрочем, волновалось дворянское общество. Как и предвидел Киселев, ничего из императорского указа не вышло. При Александре, по крайней мере, высшая администрация всячески содействовала помещикам, пожелавшим освободить своих крепостных, согласно закону о «вольных хлебопашцах». И несколько сот тысяч крестьян действительно тогда освободились. При Николае администрация отчаянно сопротивлялась реализации императорского указа. Когда князь Воронцов решил «по сердечному влечению» перевести крепостных во всех своих многочисленных имениях на положение «обязанных», сопротивление сверху было таким упорным, что, несмотря на деятельную поддержку Киселева, князь смог устроить по новому закону лишь одну из своих деревень,

Там же, с. 379.

Там же. (Выделено мною. – АЯ.)

Там же, с. 380.

Там же.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Похвальное слово! 213

коррупции

И тем не менее Миронов совершенно уверен, что «прагматичный и консервативный Николай I сделал в конечном счете для общества больше, чем его брат – возвышенный, либеральный и мистически настроенный Александр I».68 И аргументация его уже знакома читателю: «За 1826—55 гг. было принято 30 007 законодательных актов о всех категориях крестьян, в том числе 367 о помещичьих крестьянах – это почти в 3 раза больше, чем в предшествующее царствование».69 Увы, и здесь для Миронова официальная отчетность важнее реальности.

Похвальное слово

КОРРУПЦИИ Тут бы самое время и перейти к заключительному аргументу Миронова, к его, если можно так выразиться, обвинительному акту против русского крестьянства. Но прежде придется нам разобраться с еще одним сюжетом, который слишком важен, чтобы его игнорировать.

Пора уже, кажется, обобщить, кого в русской истории не любит наш «восстановитель баланса» и кого любит. Не любит он декабристов, диссидентов, Александра I, крестьян, классиков русской литературы и примкнувшую к ним либеральную историографию. А любит прагматичного Николая, Официальную Народность, консервативных нацибналистов и бюрократические отчеты. Чего мы, однако, еще не знаем, зто что любовь его к русской бюрократии простирается и до оправдания чудовищной коррупции, достигшей в царствование прагматичного Николая своего апогея.

Читатель, надеюсь, помнит, как честил Миронов литературных классиков за то, что они, по его мнению, «намеренно преувеличивали недостатки русской бюрократии», поскольку это был «способ борьбы образованного общества с самодержавием, которая активно началась при Николае I».70

Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ.,Т. 2, с. 217.

Там же.

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Там же, с. 173.

Сам он, в противоположность классикам, полагает, что «хотя русский чиновник не вполне соответствовал идеальному типу чиновника, который подчиняется только законам и действует невзирая на лица... русская бюрократия развивалась именно как правомерная».71 Надо полагать, обозначает он этим странным термином нечто близкое к праву. Так он сам, впрочем, и говорит: «Первый тип правового государства назовем правомерным».72 Другими словами, николаевская бюрократия, на которую из откровенно корыстных, как полагает Миронов, побуждений, ополчились классики русской литературы, была, оказывается, элементом правового государства, пусть и «первого типа»,И вдруг, словно бы в опровержение собственного тезиса, посвящает он целую подглавку взяткам. Зачем, спрашивается, ему это понадобилось? Причем, подходит он к делу очень серьезно, начиная с определения: «Взятка отражала традиционный, патриархальный характер государственной власти, пережитки которого в народной среде сохранялись до начала XX века».73 Что «отражала» взятка в XX и в XXI веке, автор, впрочем, не объясняет: не его епархия.И примеры коррупции приводит Миронов в высшей степени выразительные. «В.В. Барви (Н. Флеровский) утверждал, что правительство намеренно смотрело на взятки сквозь пальцы, чтобы иметь в руках... систему контроля за работой бюрократического аппарата: давая чиновникам содержание, недостаточное для существования, оно вынуждало к взяточничеству, что делало их заложниками в руках начальства».74 Это в правовом-то, виноват, «правомерном» государстве.Другой пример еще ярче. «На существование своеобразной круговой поруки между чиновниками-взяточниками указывает и М.А. Дмитриев:

„Мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти

Там же, с. 149. там же, с. 114. Там же. с. 167. Там же, с. 165.

суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, которые были приставлены следить за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно"».75 Не надо искать здесь скрытого сарказма, все эти примеры приводит Миронов, как говорится, на голубом глазу, пытаясь защитить русскую бюрократию от несправедливых, как он полагает, «преувеличений» литературных классиков. Именно поэтому грех было бы опустить еще один приведенный им пример, который настолько напоминает проделки чиновников из «Губернских очерков» Щедрина, что различить их крайне затруднительно.

Речь о судебном чиновнике, который «брал по равной сумме у обоих соперников, и обе в запечатанных конвертах, и говорил каждому, разумеется, особо и наедине, что в случае неудачи он пакет возвратит в целости. При слушании дела он сидел сложа руки. Дело на какую-нибудь сторону, наконец, решалось. Проигравший процесс приходил к нему с упреками; а он уверял, что хлопотал за него, да сила не взяла, и, как честный человек, возвращает его пакете деньгами».76

Журнал «Русская старина» был в 1880-90-е полон таких – и почище – историй. Приведу лишь одну – о знаменитом в николаевские времена пензенском губернаторе Панчулидзеве.

«Приезжает в Пензу инкогнито сенатор с ревизией. Нанял извозчика и велел везти себя на набережную. И тут между ними произошел замечательный диалог.

– На какую набережную?

–Да ^азвеувас их много? Одна ведь только, туда и вези.

–Да никакой нету у нас набережной. Оказалось, что на бумаге строилась она уже два года и десятки тысяч рублей были на неё истрачены, и все, естественно, оказолись в кармане у Панчулидзева»?7 Ну, что тут, спрашивается, нужно было литераторам «намеренно преувеличивать», если реальность была красочней любой выдумки? Миронов, однако, не желает дать русскую бюрократию в обиду. «Напрашивается, – пишет он, – парадоксальный вывод: взятка вы-

Там же. Там же, с. 115.

«Русская старина», 1880, июнь, с. 42.

подняла полезную социальную функцию – помогала чиновникам, которые в массе были небогатыми людьми, справиться с материальными трудностями и заставляла их хорошо работать, чтобы угодить начальству и обществу».78 Вот зачем, оказывается, понадобилась ему подглавка о взятках. Чтобы подчеркнуть: до такой степени все «нормально» было в николаевской империи, что даже и взятки были там «органичны и необходимы».