Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 114 страниц)

Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 16.

Richard Pipes. Karamzin's Memoir on Ancient and Modern Russia, Harvard Univ. Press, 1959.

Ю.М. Лотман. Сотворение Карамзина, M.t 1987, с. 590.

ИР, вып. i, с. 38.

чащее его приказу, для него такой же бессмысленный бунт, как для Николая восстание декабристов (Карамзин ведь даже о мотивах бунтовщиков не осведомился). И «кликуш» (зачинщиков неповиновения) не колеблется он приказать высечь розгами, коли не уймутся.

Конечно, Карамзин слишком дитя европейского Просвещения, чтобы буквально следовать рекомендациям Гоголя, откровенно надувая наивных мужиков. Но ведь отношение белого человека к туземцам так же откровенно сквозит в каждой строчке его письма. И сколь бы ни был он европейски просвещен, для мужиков признает Карамзин лишь одно просвещение – московитское.

«Восстановитель баланса» возразил бы, наверное, что таким, собственно, и было типичное отношение помещиков предниколаев– ской эпохи к своим мужикам и негоже поэтому переносить современные представления на человека первой четверти XIX века. В их устах такое возражение напрашивается само собою. Удивительно другое. Удивительно услышать его от голубой воды либерала Ю.М. Лотмана. Между тем именно Лотман ополчается на «либеральное мышление в исторической науке», которое, по его мнению, «строится по следующей схеме: то или иное событие отрывается от предшествующих... и как бы переносится в современность, оценивается с политической и моральной точек зрения эпохи, к которой принадлежат историк и его читатели. Создаётся иллюзия актуальности, но при этом теряется подлинное понимание истории».62

Быть может, и звучала бы эта странная тирада убедительно, не будь современниками карамзинского письма бурмистру и братья Тургеневы, и Андрей Кайсаров, не говоря уже о Петре Вяземском или Никите Муравьеве. А им, как мы знаем, крестьянская неволя тоже и точно также, как и сегодняшнему читателю, казалась унизительной для России, нехристианской, нечеловеческой, если хотите. Так причем здесь, спрашивается, «либеральное мышление в исторической науке»?

И еще в одном, я думаю, не должно остаться у читателя сомнения. В том, что конфронтация в представлениях о крестьянском рабстве между Карамзиным и Муравьевым была в сущности непримирима. Речь вовсе не о том, кто из них был прав, на этот вопрос опять же давно ответила история (пусть «восстановители баланса» и пыта-

62 Ю.М. Лотман. Цит. соч., с. 590.

ются осггорить её приговор), но лишь о том, что на исходе первой четверти XIX века не могла такая конфронтация завершиться мирно. Революция в конце туннеля была тут неминуема. Точнее, как всегда в России, две революции – практически одновременно. Первая преследовала цель уничтожить пропасть между двумя Россиями (а с нею и московитское просвещение), вторая старалась пропасть эту увековечить. Иначе говоря, приближался очередной перекресток, где ис– тории-страннице придется снова выбирать для страны путь.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

«Лукавый

реакционер»? «ci960 годов

происходит ощутимый процесс возрождения Карамзина как активно читаемого автора».63 Это мнение Ю.М. Лот– мана подтвердил в 1997-м Ю.С. Пивоваров: «Вряд ли кто-нибудь осмелится спорить с утверждением, что время Карамзина пришло. Его имя на устах у всех. О нём пишут, говорят, наконец, издают».64 Ничего удивительного, что в 2002 году с энтузиазмом присоединился к ним и А.Н. Боханов, для которого Карамзин, правда, оказывается примером характерной, как он полагает, для первой четверти XIX века «эволюции от европейски-либерального консерватизма к либерально-самодержавному».65

Такое единодушие в отношении к Карамзину царило, однако, в истории русской мысли не всегда. Столетний юбилей со дня его рождения (в 1866 году), который, по словам А.Н. Пыпина, приобрел «тенденциозно-охранительный характер»,66 вызвал вовсе не всеобщие восторги, а напротив, жестокие антикарамзинские филиппики тогдашних либералов. Даже «обычно академически объективный», по характеристике Лотмана, Пыпин «излагал воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонят-

63 Там же, с. 317.

# 64 Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 25.

АН. Боханов. «А.С. Пушкин и национально-государственная самоидентификация России», Отечественная история, 2002, № 2, с. 7.

АН. Пыпин. Общественное движение при Александре I, Спб., 1908, с. 187.

но, каким образом этот лукавый реакционер, прикрывавший сентиментальными фразами душу крепостника, сумел ввести в заблуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем своего рода моральный эталон».67

Чтобы читателю легче было разобраться, кто в зтом споре прав, посмотрим сначала, что на самом деле думал о политических идеях позднего Карамзина такой выдающийся историк русской общественной мысли, как Александр Николаевич Пыпин. Оказывается, всего лишь очевидное. А именно, что идеи его Истории и тем более Записки о древней и новой России обеспечили николаевской реакции высшую интеллектуальную санкцию.

Карамзин не скрывал, например, что, по его мнению, дело Сперанского не ссылкой «должно закончиться [а] зшафотом»68 Важнее, впрочем, что его националистическая риторика сделала николаевский культурно-политический курс приемлемым для образованного общества, включая «передовых литераторов», для которых Карамзин и вправду был властителем дум. По крайней мере, на время.

Именно благодаря его идеям, говорит Пыпин, «русскаяжизнь отделена была от жизни общеевропейской и даже противопоставлена последней заявлением исключительных особенностей, дававших русской жизни положение независимое от европейского развития и даже совсем чуждое ему... эти [неевропейские] начала были, кроме того непререкаемы: в них была категорически высказана вся программа русской жизни, они указывались в прошедшей истории и предполагались в будущем – в таком же смысле, как в Истории и в Запискел>69

Так где же тут, спрашивается, неправда? Что тенденциозно? Пыпин ни в малейшей степени, как видим, не покушался на моральные достоинства Карамзина как отца, мужа, друга и покровителя «передовых литераторов» или даже своего рода светского духовника императорской семьи. Не посягнул он и на заслуги Карамзина перед русской литературой. Речь шла лишь о том, что

Ю.М.Лотмон. Карамзин, с. 589.

АЛ. Зорин. Цит. соч., с. 231.

A.H. Пыпин. Характеристики литературных мнений от двадцатых до шестидесятых годов, Спб., 1909, с. 109-110.

каждый мог прочесть в его Истории и Записке, о политических идеях, свидетельствующих, что Боханов прав. Для читателей, имевших хоть какое-то представление о карамзинских Письмах русского путешественника, эволюция от европейского либерализма к консервативному национализму не может не быть очевидна. Иначе говоря, идеи позднего Карамзина и впрямь выглядели откровенно реакционными – даже во времена Сперанского, не говоря уже о временах Пыпина.

Ну, вот хоть несколько карамзинских «парадоксов», вызвавших, как знаем мы хоть из эпиграфа к этой главе, резкое возражение еще одного «декабриста без декабря» и ставших впоследствии классическими в словаре русских реакционеров.

«Для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу»,70

«Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу... но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную».71

«Всякая новость в государственном порядке есть зло».72

«Не должно позволять, чтобы кто-нибудь в России смел торжественно представлять лицо недовольного».73

«Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой»7и

«Пусть уноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли своё»75

«Восстановление Польши будет падением России».76

«Для старого народа не надобно новых законов»77

H.M. Карамзин. Цит. соч., с. 74.

Там же, с. 393.

Там же, с. 56.

Там же, с. 104.

Там же, с. 63.

Неизданные сочинения и письма НЖ Карамзина, Спб., 1862, т.1, с. 5.

H.M. Карамзин. Записка о древней и новой России, М., 1991, с. 93.

Там же, с. 48.

«Самодержавие основало и воскресило Россию, с переменою государственного устава она гибла и должна погибнуть»™

Удивительно ли, что М.Н. Покровский комментировал карамзин– ские парадоксы точно так же, как Пушкин? Конечно, высказал он своё суждение о них другими словами, но смысл был тот же: родоначальник русского консервативного национализма предпочитал рабство свободе. «Все русские проекты монархической конституции были попыткой сделать шаг вперед... от деспотизма, как его понимал Монтескье, к монархии. Для Щербатова, Воронцова, Мордвинова деспотия была пройденной ступенью, для Карамзина это было последнее слово политической мудрости».79

Слишком резко? Но вот беспристрастное мнение современного историка, автора послесловия к недавнему изданию Истории государства Российского: «Понимая, что самодержавие только незначительной гранью отличается от деспотии, Карамзин в качестве противовеса ей выдвигаеттребование обязательного исполнения монархом законов, но никакого учреждения, обеспечивающего подчинение им царя, не предусматривает». Да, говорит Л.Г. Кислятина, Карамзин превозносит Сенат, но «лишает его каких-либо юридических прав в отношении самодержца. Сенат можеттолько апеллировать к совести и добродетели монарха».80 Что, спрашивается, оспаривать здесь либеральному историку? Да и зачем оспаривать очевидное?

Пусть оспаривает зто А.Н. Боханов, для которого Карамзин, а не Монтескье, первейший в таких делах авторитет, поскольку в православном государстве все и должно быть не так, как на еретическом Западе. Не удивлюсь, если он и сегодня со священным трепетом цитирует самый знаменитый из карамзинских парадоксов:

«Самодержавие есть Палладиум России. Целость его необходима для её счастья»?1

Там же.

ИР. Вып. 1, с. 57.

НЖ Карамзин. История государства Российского, M., 1989, т. 1, с. 502-503 (выделено мною. – А. Я.)

Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России, с. 105.

Боханов рассуждает просто: что «для них» деспотизм, то для нас Палладиум.

Недалеко от него, хоть и по иным причинам, ушел и другой «восстановитель баланса». Б.Н. Миронову символ веры карамзинского консервативного национализма представляется так: «Народ отказывается от власти в пользу Бога, а Бог делегирует верховную власть монарху, в силу чего произвол верховной власти... принципиально невозможен». И зто, полагает он, в порядке вещей, ибо «русская консервативная мысль от Н.М. Карамзина до Л А Тихомирова вовсе не была оторвана от русской жизни. Она отражала воззрения народа на власть, архетипы русского сознания».82

В конструкции мироновской логики мы, впрочем, уже, кажется, разобрались: сначала посредством московитского просвещения эти самые рабские архетипы в народе укоренить, а потом, ссылаясь на них, объявить об опасности «несвоевременной» свободы. Причем судьями в том, когда свобода своевременна, назначают себя, конечно, все те же консервативные националисты. А поскольку они уверены, что сам Господь делегировал власть самодержцу, скорее всего никогда. Трудно себе представить более глубокое презрение к собственному народу, нежели то, которым пронизаны зти софизмы. Откровеннее был разве только К.Н.Леонтьев, который, в отличие от Миронова, софизмами не баловался, а так прямо и заявлял: «Русская нация специально не создана для свободы».83

Всё зто так, но Юрию Михайловичу Лотману-то что было в зтой компании делать?

Глава третья

Метаморфоза Карамзина ЛибераЛЬНаЯ ЛОГИКЭ?

Понять его, конечно, можно. В конце концов ранний Карамзин и впрямь был в свое время в России посланником европейского Просвещения, в этом качестве и вошел в золотой, так сказать, либеральный фонд русской культуры. Целое поколение российских либералов выросло на его Записках русского путешественника. Про Петра Вяземского говорили даже, что он

Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 216.

К.Н. Леонтьев. Письма к Фуделю. Русское обозрение, 1885, № 1, с. 36.

исповедует культ Карамзина. Александр Тургенев был до глубины души тронут его знаменитой фразой: «Главное дело быть людьми, а не славянами».84

Да и в его Истории, помимо того, что была она первым связным изложением русского прошлого, есть страницы потрясающие. В конце концов он – первый авторитетный историк, неопровержимо доказавший, что Иван Грозный был вовсе не «народным царем», как думает Миронов, а мучителем своего народа. Даже в Записке не прощал ему Карамзин, что тот

«по какому-то адскому вдохновению возлюбив кровь, лил оную без вины и сёк головы людей, славнейшихдобродетелями»85 Недаром Пушкин считал Карамзина «Колумбом русской истории».

Тот, ранний Карамзин действительно так глубоко проникся идеями европейского Просвещения, что восхищался не только Вольтером, но и Мирабо, сочувствовал жирондистам в революционном Париже, был в восторге от английской конституционной монархии. А как забыть, что именно его устами литература и впрямь заговорила на чистом, прозрачном русском языке? Ведь ранний Карамзин действительно возглавил борьбу литературных новаторов против «архаистов» А.А. Шишкова, почитавших первым долгом верного сына отечества «бороться с развращенными идеями Запада». На того, раннего Карамзина даже в полицию доносили, обвиняя его ни больше ни меньше как в якобинстве. Тому Карамзину принадлежит знаменитый афоризм, настолько непохожий на только что цитированные, будто сказан он был совсем другим человеком: «Что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских».

Только – какая печаль! – странным образом перестал он за десятилетия, отделявшие его Письмо от Записки, понимать, что, если самовластье плохо для людей вообще, то плохо оно и для русских. И напишет этот поздний Карамзин совсем в духе «архаиста» Шишкова: «Если бы Александр... взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, то истинный добродетельный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать

А. И. Тургенев. Политическая проза, М., 1989, с. 203.

Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 25.

„Государь, ты преступаешь границы своей власти... ты можешь всё, но не можешь законно ограничить её..."».86

Такие метаморфозы грустны, но нелепо ведь отрицать, что они случаются. Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Сперанском, председательствовавшем в комедии суда над декабристами (где судьи ни о чем их не спрашивали и многие из обвиняемых даже не знали, что их судят), того блестящего молодого юриста и замечательного реформатора, который за полтора десятилетия до этого предложил свой проект конституционного преобразования России? Узнал ли бы кто-нибудь в позднем Льве Тихомирове, консервативном националисте и мрачном фанатике самовластья, пламенного вождя народовольцев, приводившего в трепет всю иерархию империи? А ведь были это как будто бы те же самые люди...

И тем не менее поздний Тихомиров убежденно повторял вслед за поздним Карамзиным, что в России, в отличие от Европы, гражданские права и общественное благополучие могут быть достигнуты лишь ценою отказа от прав политических. И точно так же поздний Сперанский запятнал свою совесть, не говоря уже о репутации безупречного юриста, приговаривая к смерти цвет русской молодежи. Но если могла такая чудовищная метаморфоза приключиться с этими выдающимися людьми, то почему не могла она произойти с Карамзиным?

Глава третья

Метаморфоза Карамзина J]0TM8H Пр0ТИВ ПЫПИНЭ

И тем не менее Юрий Михайлович (и, как я подозреваю, десятки стоящих за ним либеральных историков и культурологов) признавать метаморфозу Карамзина отказался. Слишком дорог, надо полагать, был ему ранний, европейский, так сказать, Карамзин, чтобы пожертвовать им ради позднего консервативного националиста. Он готов был стоять до последнего против разбазаривания золотого либерального фонда русско-европейской культуры, на который, как он думал, покушался Пыпин.

Понять его мотивы несложно: непреходящий вклад Карамзина в историю русской культуры огромен и очевиден, что по сравнению с ним тривиальные соображения текущей политики? Но в том-то

86 А.И. Тургенев. Политическая проза, М., 1989, с. 203.

и дело, что вовсе не о текущей политике говорил Пыпин, но о войне идей, которая в стране с двойственной политической традицией, как Россия, решает судьбу той самой культуры, на защиту которой так беззаветно бросился Лотман.

Допустим, на перекрестке середины XVI века победили и стали на много поколений руководящими идеи Ивана Грозного. В результате Россия, по словам Ключевского, «в XVII веке оказалась более отсталой от Запада, чем была в начале XVI»87 Причем, отсталой не только технологически, но и культурно. Место Ньютона занял в ней Кузьма Индикоплов.

А победи на очередном перекрестке в середине XIX века идеи Карамзина, не состоялась бы в России Великая реформа 1861 года – и не было бы ни освобождения крестьян, ни суда присяжных, ни либеральных земств. И кто знает, состоялись ли бы Лобачевский или Чехов. Эту решающую роль войны идей в судьбах русской культуры понимал Пыпин. Лотман её, к сожалению, не увидел. И поэтому оказалось ему нечего возразить Пыпину по существу дела. Единственное, что оставалось самому, пожалуй, выдающемуся культурологу советской эпохи, – отыскать в броне оппонента хоть какую-нибудь фактическую ошибку.

Вот, однако, полный текст крамольного высказывания, на которое обрушился Лотман. «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в Записке, имели практическое влияние на идеи наступившего [т.е. николаевского] царствования. Когда русская общественная мысль в начале нового царствования переживала трагический кризис, Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода. Этими советами и внушениями наносил он свою долю зла начинавшемуся нравственному пробуждению общества, он рекомендовал программу застоя и реакции»88

Выделенная жирным шрифтом полуфраза и впрямь выглядит ошибкой. Уже в первые недели николаевского царствования Карамзин был смертельно болен и, естественно, едва ли мог персонально внушать свои идеи «людям нового периода». Я не говорю

В.О. Ключевский. Сочинения, М., 1957, т. 3, с. 259.

А.Н. Пыпин. Общественное движение..., с. 254 (выделено мною. – А.Я.)

Александр Николаевич I Пыпин

уже о том, что Записка стала доступна публике лишь после 1836 года (её нашли в архиве покойного Аракчеева).

Но ведь смысл высказывания Пыпина вовсе не в персональных «внушениях», он в «практическом влиянии [идей Карамзина] на идеи наступившего царствования». А идей-то своих Карамзин нисколько, как мы видели, при жизни не скрывал – ни от Николая, ни от «передовых литераторов». Ну, вотуж совсем не Пыпин, а известный историк А.А. Корнилов пишет, причем, полвека спустя после Пыпина, что «Николай старался осуществить... ту самую систему, которую русским государям рекомендовал... Карамзин, лично наставлявший императора в 1825 г».89

Более того, Корнилов подчеркивает: «доверие к государственной мудрости Карамзина было в Николае Павловиче так сильно, что он со-

89 А.А. Корнилов. Курс русской истории XIX века, М., 1993. с. 193– бирался, по-видимому, дать ему постоянный государственный пост, но умирающий историограф вместо себя рекомендовал в сотрудники Николаю более молодых своих единомышленников, давших впоследствии окончательную формулировку той системе Официальной Народности, отцом которой был Карамзин».90 Ну не сговорились же, право, Корнилов с Пыпиным. Какое еще доказательство надобно, чтобы увидеть, что Пыпин был прав и, пусть не лично, но книгами своими, но самой логикой исторической концепции, не говоря уже о влиянии его единомышленников (двое из них, в том числе граф Уваров, стали министрами николаевского правительства), Карамзин действительно «внушил свои идеи людям нового периода»?

И ровно ничего не меняет в этом решающем обстоятельстве аргумент Лотмана, что «Карамзин более, чем кто-нибудь другой, был человеком европейского просвещения».91 Трагично, без сомнения, что человек европейского просвещения оказался отцом Официальной Народности. Но ведь факт. А больше ничего Пыпин, собственно, и не утверждал.

Не помогает и популярное противопоставление раннего Карамзина Шишкову с его московитским архаизмом. Конечно, по сравнению с Шишковым, Карамзин и впрямь был европейцем. Но достаточно ведь сравнить его идейное оправдание николаевского «разрыва с Европой» хотя бы с идеями Сперанского, не говоря уже о Муравьеве, чтобы не осталось сомнений, что пахло от исторической концепции Карамзина отнюдь не Европой, пахло Московией.

Не спасают положения ни тезис Ю.С. Пивоварова, что Карамзин создал в России «модель независимого человека»,92 ни тезис Е.Л. Рудницкой о типе либерализма, «который генетически восходит к Карамзину – выбор внутренней свободы, не нуждающейся в свободе внешней, в конституционно-правовых гарантиях»93 Слов нет, Карамзин умел «истину царям с улыбкой говорить», но ведь истина-то его была реакционной, а «внутренняя свобода» возможна, если верить Солженицыну, и в ГУЛАГе. И вообще можно ли считать

Там же, с. 152 (выделено мною. – А.Я.)

Ю.М. Лотман. Карамзин, с. 593.

Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 29.

Отечественная история, 1999, № з, с. 8.

либеральной доктрину, откровенно направленную на защиту самовластья, на уничтожение любых конституционно-правовых гарантий и оправдание крестьянского рабства – с какой бы «внутренней свободой» доктрина эта ни преподносилась?

Но и помимо того есть ведь и еще одно важное обстоятельство, которое почему-то приглушено во всех этих аргументах. Читатель уже видел, как человек европейского просвещения мгновенно превращался в человека просвещения московитского, едва принимался он воспитывать «внутреннюю свободу» в своих мужиках. И куда, спрашивается, подевалась «модель независимого человека», едва зашла в его Записке речь об освобождении крестьян? С искренним пафосом и замечательной изобретательностью старался-то все-та– ки Карамзин убедить царя в необходимости отказать христианам и соотечественникам именно в независимости.

И добро бы ограничивалось все воспитательной поркой мужиков. Но ведь точно то же самое происходило с «человеком европейского просвещения», когда он без малейшего колебания переносил свою модель управления крепостным хозяйством на управление самодержавным государством. И тут ведь считал он господские повеления «святыми», любые их ограничения святотатством, а протесты «кликуш», вроде Сперанского, рассматривал как бунт, полагая, что заслуживают они эшафота.

Глава третья

Метаморфоза Карамзина <{ н СТИТу Ц ИЯ

страха» Впрочем,одно ограничение самовластья Карамзин признавал. Только опять же ничего общего с европейским просвещением оно не имело. Я говорю об ограничении страхом. Именно страх представлялся ему вернейшим средством «ограничить самовластье, не ослабив спасительной царской власти».94 Ибо «кто знает человеческое сердце, не усомнится в истине сказанного Макиавелли, что страх гораздо действительнее... всех иных побуждений для смертных» 95

Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 48.

Там же, с. 101.

Больше того, под пером Карамзина страх вырастает в универсальный инструмент управления.

Подумайте, спрашивает он, «сколько агнцев обратилось бы в тигров, если бы не было страха?»96 И вообще «одно из важнейших государственных зол нашего времени есть бесстрашие. Везде грабят, а кто наказан?»97 Карамзин даже называет страх «спасительном». Причем, фигурирует это определение в Записке, по-моему, лишь дважды, один раз в применении к самодержавию, а другой – именно к страху. «Спасительный страх должен иметь ветви: где десять за одного боятся, там десять смотрят за одним»98Нет слов, странно звучит это упорное прославление страха в устах человека, искренне возмущавшегося Павлом, «ежедневно вымышлявшим способы устрашать людей». Но разве это единственное противоречие в его Записке? Ну вот, авторитетно заверяет он императора, что «тиран может иногда безопасно господствовать после тирана, но после государя мудрого – никогда!»99 Но откуда же тогда взялся Павел после «блестящего – по его же словам – царствования Екатерины»?100 Той самой мудрой государыни, которая, по мнению Карамзина, «очистила самодержавие от примесов тиранства»?101

Ясно, что все эти противоречия вытекают из одного источника: задача, которую поставил перед собою Карамзин, не имеет решения. Самодержавие есть диктатура, а диктатура беременна тиранией: отделить одно от другого невозможно. И как же после этого не согласиться с А.А. Корниловым, когда он говорит: «если бы Карамзин пережил царствование Николая, он должен был бы признать, что опыт осуществления его системы сделан, и вместе должен был убедиться, что такая задача являлась несомненной химерой».102

Там же.

Там же.

Там же, с. юг.

Там же, с. 49.

Там же, с. 62.

Там же, с. 41.

А.А. Корнилов. Цит. соч., с. 193.

Впрочем, пусть читатель судит сам. Вот что рекомендует Карамзин подданным:

«Кто верит Провидению да видит в злом самодержце бич гнева небесного!.. Снесем его, как бурю, землетрясение, язву»}03, А вот что рекомендует он самодержцу:

«Правила, мысли народные лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти; чем? Страхом возбудить всеобщую ненависть в случае противоположной системы управления».10* Удивимся ли, узнав, что М.Н. Покровский назвал государственное устройство, рекомендованное Карамзиным, «своеобразной конституцией, основанной на взаимном страхе государя и подданных»?105 Понятно и почему назвал его химерой А.А. Корнилов.

Ну, прежде всего, «буря, землетрясение, язва» (имеются в виду эпидемии) от людей не зависят, но формы правления-то, как свидетельствует история, зависят. Зачем же, скажите, самим приглашать на свою голову несчастье? А что касается «всеобщей ненависти» к тирану в грядущих поколениях, то где она, спрашивается, если и в 2003 году в опросах общественного мнения в связи с пятидесятилетием со дня смерти Сталина, большинство опрошенных в современной России все еще было убеждено, что роль его в русской истории скорее положительная? Да ладно бы Сталина, ведь Б.Н. Миронов и до сих пор уверен, что «Иван Грозный не случайно вошел в народную память как народный царь»!106

»

Глава третья

Мегам0рф03акарам3ина Ошибка Пайпса дажеконсер-

ватор Ричард Пайпс, в принципе симпатизирующий консерватору Карамзину, вынужден признать, что «его позитивные предложения были практически бесполезны».107 А когда речь заходит об отношении Карамзина к крепостному праву, Пайпс даже неожиданно срывается с академического тона и говорит – со-

Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 46.

юз

Там же. с. 49.

ИР, вып1,с.57.

Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 127.

Richard Pipes. Op. cit, p. 84.

всем в духе декабристов, – что «оно обличает полное отсутствие социальной совести».[17]

У американского историка, однако, есть и своё представление о происхождении карамзинского консервативного национализма в эпоху наполеоновских войн. «Монархия колебалась: привычка была сильна и, что еще более важно, приемлемой замены для старой западнической стратегии у неё не было. Именно в эту критическую минуту... и вступило в игру дворянство, снабдив монархию своей собственной национальной идеологией вместо дискредитированного Просвещения»[18]Не знаю, согласятся ли с таким объяснением «восстановители баланса», но мне формулировка Пайпса представляется неверной. И дело не только в том, что карамзинская «конституция страха» ровно ничего общего не имела с традиционными дворянскими проектами реформы государственной власти. Ни один из выдающихся консервативных реформаторов, ни М.М. Щербатов, ниА.Р. Воронцов, ни Н.С. Мордвинов, ни тем более М.М. Сперанский не предлагали ничего даже отдаленно напоминавшего консервативный национализм Карамзина и его апологию самодержавия. Напротив, все они исходили из екатерининского представления о России как о державе европейской и все предлагали ограничить самовластье. Ограничить, то есть, по– европейски – конкурирующими институтами, а не по-московитски – страхом.На самом деле все эти консервативные проекты были своего рода отражением того старинного раскола между просвещенным дворянством и темной массой Собакевичей, который проследили мы здесь от самого его начала, от раскола в Вольном Экономическом Обществе в 1765 году. И все они оказались перечеркнуты наполеоновским гегемонизмом, кардинальным образом изменившим не только геополитическую ситуацию в Европе, но и расстановку сил в российском истеблишменте. Настало время не столько консерватизма, как думает Пайпс, сколько консервативного национализма. И суть его была вовсе не в дворянском характере, а в принципиальном отказе большинства российской элиты от ограничений

власти. В том, что отныне вручало оно власть над судьбою страны самодержавию, противопоставившему её Европе.

Глфа третья М«Мморфоза Карамзина

идеи Важно подчеркнуть, однако, что причиной этой роковой перегруппировки сил была вовсе не французская революция, как до сих пор принято думать, но именно наполеоновский свехдержавный гегемонизм, именно унижение России. Революция могла напугать Екатерину, но она не остановила Павла от сотрудничества с Францией. Не устрашила она и молодого Александра, который, как вспоминал Чар– торижский, говорил ему, что «с живым участием следил за французской революцией и, осуждая её ужасные крайности, желает успехов республике и радуется им».110

Совсем другое дело наполеоновский гегемонизм. Достаточно припомнить вполне московитский указ Синода, изданный в ноябре 1806 года и приглашавший духовенство «внушать народу, что дело [т.е. война с Наполеоном] идет ни более ни менее, как о защите православной веры; что Наполеон вошел в соглашение с ненавистниками имени христианского и пособниками всяческого нечестия, иудеями, и... задумал похитить священное имя Мессии».111 Короче, речь шла о том, что с Запада движется на Россию антихрист. Это толкование MJ-I. Покровского совсем недавно подтвердил и А.Л. Зорин: «В идеологическом обосновании кампании 1806-1807 гг. огромную роль сыграла православная церковь. В объявлении Синода от 30 ноября 1806 г., читавшемся во всех церквах, Наполеон обвинялся в отпадении от христианства, идолопоклонстве, стремлении к ниспровержению Церкви Христовой, а начинавшаяся кампания приобретала характер религиозной войны»112

Именно такая московитская интерпретация войны как столкновения еретической Европы с хранительницей Христовой истины

НО 1ЧП

ИР, вып. 1, с. 33.

Там же, с. 47.

Война

А.Л. Зорин. Цит. соч., с. 163.

Россией и взрыхлило почву для новой идеологии, сделавшей изменение расстановки сил в российской элите неизбежным. Старинный екатерининский спор между просвещенными помещиками и Соба– кевичами тотчас и утратил свою былую роль. Значительная часть образованного общества объединилась с темной помещичьей массой на общей антиевропейской идейной платформе.