Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 114 страниц)

Ситуация была действительно трагическая. Миф о России, «единой по крови и вере со славянством», торжествовал в тот самый момент, когда она была готова раз и навсегда «отказаться от славянских авантюр».37 Так настигло в конечном счете страну историческое возмездие за сверхдержавные претензии Николая I, за усвоенное

Там же.

Там же.

Там же, с. 382.

им в последние годы царствования погодинское кредо Православия, Самодержавия и Славянства. Так шагнула Россия в предсказанную ей за шестьдесят лет до этого тем же Погодиным пропасть.

Отчаянные

мысли Наблюдаешь эту абсурдную картину, и в голову приходят самые неожиданные, если хотите, отчаянные мысли. Например, о том, какая жалость, что рядом с «ответственным перед Богом» самодержцем не оказалось в момент кризиса никого, кто отвечал бы и перед смертными. Хотя бы Константина Петровича Победоносцева, единственного, кто способен был удержать царя от рокового шага. Да, того самого, чьи «совиные крыла» простерлись над Россией в конце XIX столетия. Того, о ком К.Н. Леонтьев, как мы помним, писал, что «он не только не творец, он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего».38 Я всё об этой идейной бесплодности Победоносцева знаю, сам о ней писал. И все-таки жаль.

Его сверхосторожность, казавшаяся современникам нелепой, его опасения любого решительного шага, влево ли, вправо, ох как могли бы пригодиться в ту страшную минуту! Победоносцев относился к самодержавной России, как к капризному ребенку, заигравшемуся на краю пропасти. Удержать её от падения было его жизненной задачей. Нельзя ему в этом отказать, прочитав, к примеру, его письмо Александру III от 4 марта 1882 года, похоронившее славянофильскую мечту о Земском соборе: «Нам предлагается из современной России скликать пестрое разношерстное собрание. Тут и Кавказ, и Сибирь, и Средняя Азия, и балтийские немцы, и Польша, и Финляндия! И этому-то смешению языков предполагается предложить вопрос о том, что делать в настоящую минуту. В моих мыслях – это верх государственной бессмыслицы. Да избавит нас Господь от такого бедствия».39

Ю.П. Иваск. Константин Леонтьев, Франкфурт, 1974» с. 243.

Глава седьмая Национальная идея

Письма Победоносцева Александру III, М., 1925, т. 1, с. 380-381.

Понятно, почему и у «византийца» Леонтьева, гордившегося тем, что он и был единственным в России «реакционером в тесном смысле слова», и у проповедников Земского собора славянофилов, и у секулярного националиста Блока, и тем более у современных ему либералов было больше, чем достаточно, оснований поносить Победоносцева. Менее ясно, почему никто из них даже не попытался понять его действительную роль в контексте постниколаевской России, когда былая неколебимая уверенность в нерушимости самодержавного строя вдруг исчезла и режим впервые за столетия зашатался над пропастью. Совершенно ведь не удивительно, что именно в такой исторический момент и должно было явиться на светтечение мысли, самым влиятельным представителем которого оказался Победоносцев. Я говорю об «охранительстве», полагавшем своей главной моральной и политической ценностью сохранение режима.Все без исключения доктрины современных ему консервативных мыслителей, от проекта Леонтьева до проекта Данилевского, одинаково пытавшихся возродить могущество России посредством всякого рода её «дополнений», будь то за счет славянства или Константинополя, не могли не казаться Победоносцеву одним зловредным Русским проектом, готовым рискнуть ради своих агрессивных химер самим существованием империи. Потому и исчерпывалась философия «охранителей» популярной пословицей: не до жиру, быть бы живу. Социальным эквивалентом «охранительства» была, как легко догадаться, защитница статус кво, косная имперская бюрократия. Любые изменения ненавидела она страстно. Неподвижность была её идеалом, что, естественно, совпадало с философией Победоносцева.И все же бывают в истории страны ситуации, когда действительно не до жиру. И только такая «безвоздушная гробница», только такой «сторож», по выражению Леонтьева, мог спасти её от грозящих ей бедствий. Как раз такая ситуация и сложилась в роковые июльские дни 1914-го. Но словно рок тяготел тогда над Россией: «сторожа» на месте не оказалось.Другой «охранитель», бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново, с удивительной точностью описавший в докладной записке царю в феврале 14-го последствия вступления России в войну, заменить Победоносцева не мог: он не располагал и десятой долей его

влияния. О либералах, как Витте или Милюков, и говорить нечего. К ним царь вообще относился как к врагам России. И даже будь в ту пору жив Столыпин, и у него ни малейшего шанса не было бы остановить маршировавшего к бездне самодержца.

Глава седьмая Национальная идея

I iui идимс» Так или иначе, на наших глазах

дорогое сердцу Победоносцева самодержавие обрекло династию и страну на «верх государственной бессмыслицы» – на самоубийство. Но возможно ли, вправе спросить читатель, что это государственное самоубийство так уж и было запрограммировано в погодинской идее о Славянском союзе как о единственном залоге сверхдержавного могущества России? Нет, конечно, если бы идейное наследство Николая заглохло вместе с подстрекательскими проповедями Погодина (от которыхтот и сам впоследствии отрекся). Нет, когда бы не терзала российскую элиту после Крымской войны жестокая идея реванша, болезнь, которую назвали мы в предыдущей главе фантомным наполеоновским комплексом. Но поскольку комплекс этот и впрямь не давал ей спать, неминуемо должен был он породить других идеологов, более подкованных и авторитетных, чем Погодин, которые, в отличие от него, сумели бы превратить мечту о реванше в «исторический завет» постниколаевской России.

Я говор» неминуемо потому, что другого пути к реваншу, кроме славянского «добавления» к России, говоря языком Тютчева, действительно не было. Крымская катастрофа сделала очевидным простой факт: Россия не сможет вернуть себе сверхдержавный статус собственными силами, не мобилизовав для борьбы с Западом славянское население Европы. И зов фантомного наполеоновского комплекса оказался столь неотразим, что и впрямь привлек к разработке стратегии реванша целую плеяду замечательно талантливых идеологов. Вот эти люди и возродили угасшее было погодинское кредо. И не только возродили, но и возвели его в ранг неопровержимой, если верить сегодняшним их наследникам, научной истины.

Преемники

Да, преемники Погодина отреклись от родоначальника Славянской идеи, хотя и заимствовали у него, как мы увидим, практически

все основные компоненты своего мифа. Так же, как он одержал в николаевские времена идейную победу над Тютчевым, овладев умами своего поколения, безжалостно отбросили они его позднейший скептицизм, завоевывая умы постниколаевских поколений.

Эти преемники – Н.А. Данилевский, И.С. Аксаков, Н.Н. Страхов, Ф.М. Достоевский, К.Н. Бестужев-Рюмин – заботливо взрастили посеянные Погодиным семена, превратив их в мощный, полнокровный миф, способный стать «историческим заветом» для России другого, маленького, так сказать, Николая. Вот в этой интенсивной, темпераментной и в то же время наукообразной работе преемников Погодина и предстоит нам здесь разбираться.

Глава седьмая Национальная идея

Но сначала, конечно, о необъяс– ненном пока что превращении самого родоначальника будущей Национальной идеи из беззаветного апологета николаевского режима в его беспощадного критика. А уж тем более в певца свободы, что и вовсе звучало в устах Погодина парадоксально.

Обычно объясняют этот его поворот поражениями николаевской армии в Крыму, которые Погодин переживал и впрямьтяжело. Но слишком уж далеко зашел он в своём отрицании режима, чтобы можно было удовлетвориться лишь одним этим объяснением. Что– то еще должно было побудить его к такой радикальной метаморфозе. И это «что-то» вовсе не нужно далеко искать. Николаевский режим полностью, безоговорочно противоречил предложенному Погодиным новому курсу внешней политики России. Больше того, на фоне «законного террора» 1848-1855 годов, курс этот выглядел в полном смысле слова нелепым.

Коли уж о свободе речь, спрашивали европейцы, включая предназначенных к освобождению славян, то почему бы России не начать с себя? Почему бы ей, например, не освободить 25 миллионов крепостных рабов, которые ведь тоже славяне? Почему не освободить славянскую Польшу, лишенную Николаем не только автономии, но и каких бы то ни было национальных прав, дарованных ей после 1815 года императором Александром? Почему не разрешить славянам-украинцам писать на их языке? Ведь «стоило украинофи– лам, – по словам А.Н. Пыпина, – воспользоваться малороссийским языком не для одних стихов, а для популярных книжек, как тотчас начались крики о сепаратизме».40

И одними криками дело ведь не ограничилось. Руководители невинного просветительского Кирилло-Мефодиевского братства, обвиненные в создании тайного общества (хотя ни от кого они и не прятались), были жестоко наказаны: Николай Костомаров арестован, Тарас Шевченко отдан в солдаты. «И действительно, – заметил по этому поводу уже в 1878 году тот же Пыпин, – было немного странно (как и теперь бывает иногда странно) браться за вопрос „освобождения" [других], когда у себя дома царило крепостное право, литература была стеснена до крайности, свободная мысль была невозможна, общество не могло иметь никакой деятельности».41

Иначе говоря, новый курс внешней политики, предложенный Погодиным, властно требовал либерализации политики внутренней. И в этом смысле метаморфоза Погодина предвещала целую серию других, еще более серьезных метаморфоз, в том числе главную и самую загадочную из них, в результате которой новый император, бывший при жизни отца одним из самых твердокаменных противников отмены крепостного права, оказался вдруг царем-освободителем. Этот неожиданный поворот Александра II так и остался загадкой для современников и, сколько я знаю, для историков. Впрочем, это не удивительно. Ибо едва ли может он быть объяснен вне связи с новым курсом внешней политики и с погодинскими обличениями старого режима.

«Государь, – писал он еще в 1854 году, – став на высоту недосягаемую, не имеет средств ничего слышать; никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может; все пути выражения мысли закрыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни апелляции, ни протеста, ни контроля... В каком положении находится он, в таком и все его министры, все начальники, из которых каждый представляет собой в своем ведомстве самодержавного государя и так же не имеет возможности узнать правду о своей части».42

Л

А.Н. Пыпин. Панславизм в прошлом и настоящем, М., 1913, с. 177.

Там же, с. т.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 260.

Как видим, заговорил теперь Погодин так, словно у него, как некогда у генерал-адъютанта Кутузова, внезапно открылись глаза. Он вдруг проникся «сознанием опасности великой, какой не бывало еще в русской истории ни на Куликовом поле, ни под Полтавой, ни в Бородине».43 Во имя спасения России говорил он теперь с царем жестко, бескомпромиссно, требуя раз и навсегда «отложить ту систему, которая привела нас на край гибели».44 Ибо именно из-за неё, из-за этой системы, «угрозы, которые мы, упоенные нашим могуществом, считали хвастовством, начинают сбываться к нашему удивлению, стыду и горести»45 и «самое могущественное в мире государство висит в эту минуту по вашей милости на волоске»46Как его, однако, спасти? Где искать новых союзников? Какую другую систему, вместо «отложенной», предлагал теперь Погодин, который сам не так уж давно смеялся над европейской свободой, представлявшейся ему тогда одной лишь «распрей, дробностью, слабостью, коими еще более, как тенью свет, возвышаются наши средства»?47 Читатель может не поверить, так неправдоподобно звучало это в устах Погодина. Но воттекст: «Нам остаётся в Европе приобрести сильного союзника – в свободе».48Конечно, погодинская свобода особая, совместимая каким-то образом с диктатурой самодержавия, но все-таки... «Слова господствуют над нашим временем – и во главе этих могущественных, очаровательных слов звучит вожделенно – свобода!.. Вот слово, которое должно раздаться на высоте самодержавного русского престола! Вот слово, которое соберет под знамя русского царя всю усталую и расстроенную Европу».49

Больше того, только придя из России, способно оно, это очаровательное слово, действительно обновить старую Европу. Ибо «на

Там же, с. 321.

Там же, с. 329.

Там же, с. 326.

Там же, с. 329.

Там же, с. 7.

Там же, с. 337.

Западе оно износилось, обветшало, опошлено, осквернилось богохульными устами... в Германии стало отвлеченностью, во Франции шуткою, в Англии юродством. У нас, доселе неслышное, и только теперь провозглашенное торжественно неограниченною властью, найдет оно отголосок по всей Европе».50

Оставляя в стороне весь этот восторженный и отчаянно противоречивый в устах идеолога диктатуры лепет, мы очень ясно видим, что на самом деле добивался Погодин трех совершенно прагматических целей.Привести внутреннюю политику самодержавной империи в соответствие со своей Славянской идеей.Снять самое важное возражение славянского мира против России как главы проектируемого им Союза.

Сделать для нового императора возможным то, что было невозможно для Николая с его скандально обанкротившимся даже в глазах Погодина режимом (тем самым, заметим в скобках, который и по сей день пытаются оправдать наши «восстановители баланса»).

Глава седьмая Национальная идея

мира против новой стратегии России отнюдь не сводились лишь к отсутствию в ней свободы (тем более предложенной Погодиным фантасмагорической «самодержавной свободы»). Было много других возражений. Как, например, быть с тем, что Россия оставалась тюремщицей Польши? Как быть с православием, которому предстояло стать государственной религией будущего Союза в ситуации, когда половина его предполагаемых членов была католической? Как быть с русским языком, который Погодин представлял себе государственным языком будущего Союза? Захотят ли славянские народы отказаться от собственной литературы? И, наконец, главное: пожелают ли они, освободившись от власти турецкого султана и австрийского императора, стать подданными русского царя? Иначе говоря, сменить одного хозяина на другого?

Химера Однако возражения славянского

Собственно, на большую часть этих неразрешимых вопросов исчерпывающе ответил еще при жизни Погодина знаменитый чешский историк и, между прочим, тоже член Российской Академии наук Франтишек Палацкий. «Я отвечаю всем и каждому так. Чеки более тысячи лет бились за свою национальную индивидуальность и сохранили её ценой бесчисленных жертв. Они не захотят пожертвовать ею ради каких-то сомнительных обещаний. То же самое и у всех других славян, особенно у южных... Мы никогда не покинем своего языка; мы никогда не пожертвуем своей литературой. Химера одного общего языка для всех славян всегда останется химерой. Чехи будут своими собственными господами; чехи никогда не будут русскими подданными».51

В этой жесткой формулировке содержалось практически все, что произошло со Славянской идеей накануне Первой мировой войны, когда западные славяне оказались на стороне Австро-Венгрии, а южные отвернулись от России (за исключением Сербии, преследовавшей, как мы помним, свои собственные имперские цели). Больше того, нечаянно предсказал Палацкий и события 1968 года, когда погодинская идея неожиданно воскресла в брежневской империи, и «бархатные революции» 1989-го, и даже устремленность славянских государств в Европейский союз в наши дни.

Глава седьмая Национальная идея

Это сегодняшним российским геополитикам представляется славянская Европа «патронируемой территорией». Для старинных и гордых народов, которые её населяют, она – родина. И их стремление к независимости с самого начала обрекало погодинское кредо, неожиданно оказавшееся под пером его преемников «историческим заветом» постниколаевской России, на статус, который предсказал ему Палацкий, на статус химеры.

Польский

вопрос В смелости и изобретательности, однако, Погодину не откажешь. Мы видели, как попытался он с помощью «очаровательного слова свобода» снять одно из возражений славянского мира против союза с Россией. Сейчас мы увидим еще одну, столь же отважную попытку снять другое

51 А.Н. Пыпин. Цит. соч., с. 153-154-такое возражение – на этот раз в отношении покоренной Польши. «Если должен существовать Славянский союз, то мы должны отказаться от Польши», – решительно заявил Погодин в разгаре Крымской войны.52 Раздел Польши назвал он «предательским планом, на который Екатерина имела слабость, неосторожность или необходимость согласиться».53 Чтобы представить себе, насколько смелой и неортодоксальной была тогда эта мысль Погодина, достаточно сравнить её хотя бы с сентенцией Н.Я. Данилевского, ставшей впоследствии в националистических кругах стандартной: «раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга».54

Мысль Погодина была, однако, куда более дальновидна: «А для чего желать нам держать её при себе? Это болезнь на нашем теле. Это одна из причин европейской ненависти к России... Враги России подоброходствовали нам эту несчастную страну».55 И ведь логично: «не прочнее ли, не полезнее ли нам быть во главе двадцати дружеских государств, нежели питать у груди одно враждебное?»56 Тем более, что, восстанавливая Польшу в её «языковых границах», мы нанесли бы тем самым сильнейший удар по бывшим союзникам, а ныне недоброжелателям. Если исходить из принципа, что «где говорят по-польски, там и Польша», то ведь и «Познань – это Польша, возьмите её у Пруссии», скажем мы полякам. «Западная часть Гали– ции – там говорят по-польски, она ваша».57 И посмотрим, что скажет на это Австрия. Деритесь с ней за единство независимой Польши, восстаньте*против пруссаков в Познани – и пусть не нас, а их проклинает Европа как захватчиков. Элегантный, согласитесь, вполне макиавеллиевский план.

И словно предвидя возражения своих «патриотических» преемников, для которых расстаться с оккупированной Польшей было не-

М.П. Погодин. Цит. соч„ с. 126.

Там же, с. 171.

Н.Я. Данилевский. Россия и Европа, изд. 6, Спб., 1995, с. 27.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 126.

Там же, с. 127.

Там же, с. 130.

выносимо, Погодин попытался заранее утихомирить их тем, что сама по себе Польша все равно нежизнеспособна. Не сможет она «существовать особо», ибо «страна она дополнительная, пограничная и отнюдь не самобытная».58 И потому никуда Польша от нас не денется, ибо только «при основании Славянского союза и при покровительстве России... Польша может существовать особо. Это есть единственная сколько-нибудь возможная форма её будущего бытия».59

Но маневр не удался. Оказалось, что преемников на мякине не проведешь. Не называя Погодина, Н.Я.Данилевский отвергнет его план на корню. Отвергнет потому, что польская культура, по его мнению, изначально искалечена, искажена. «Искажение это заключается в так называемой польской интеллигенции и именно в трех сторонах её: католически-ксендзовской, аристократически-шляхетской и демократически-революционной. Подводя общий итог этим трем сторонам польской интеллигенции, мы увидим, что он заключается в коренном извращении, обезображении польско-славянской натуры чуждыми ей европейскими влияниями – подражательным европейничаньем».60Этот, если угодно, первородный грех тяготеет над Польшей и, покуда не избавим мы её от «так называемой интеллигенции», неизбежно станет она мутить воду на наших границах. И если даже мы «допустим... что мечты поляков сбудутся, что им удастся образовать, в тех или других размерах, независимое государство», оно все равно «сделается несомненно центром революционных интриг... преимущественно направленных на западные губернии России. Очевидно, что России нельзя будет этого терпеть, что при первой возможности она должна будет стараться уничтожить вредное для неё гнездо».61

И потому только «очищенной положительным русским влиянием от приставших к ней зловредных, искажающих её примесей» окажется Польша «дружественным товарищем и пособником русскому народу в великом общеславянском деле».62 Иначе говоря,

Там же, с. 127. *

Там же, с. 131.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 333"334>

Там же, с. 331.

прежде, чем даже подумать о том, чтобы отпустить Польшу на волю, на России лежит обязанность «очистить» её от традиционной культуры и веры. Или, как без обиняков скажет И.С. Аксаков, поляки должны перестать быть «верными прихвостнями Западной Европы и латинства».63

Чтобы понять связь между «латинством» и революцией, вспом– ' ним утверждение Тютчева в письме к Г уставу Колбу, что революция, собственно, из католицизма и происходит. Другое дело, верно ли это. Но, так или иначе, православные фундаменталисты всегда 6ы– " ли в этом убеждены. И поскольку предварительным условием освобождения Польши ставили преемники Погодина её «очищение» от тысячелетней культуры и веры, то понятно, что преследовали они опять-таки химеру – еще в большей степени, чем сам родоначальник будущей Национальной идеи.

Глава седьмая

Национальная идея

о Данилевском Я понимаю, что чита

тель теперь снова вправе спросить меня, как мог-

ло это собрание химер, основанное на недоразумениях, на сверхдержавных амбициях и, повторим Милюкова, на «темном национализме», стать Национальной идеей постниколаевской России. Если спросит, я снова отвечу: не стало бы, когда бы не работала

*

над этим целая когорта серьезных, рафинированных и талантливых преемников Погодина, не посчитавшихся даже с его собственным замечанием (в позднейшем приложении к Записке о Польше: «мысль о Славянском союзе отнеслась [ныне] в область мифологии»).6*

Нет, преемники не сочли его Славянскую идею мифологией, ибо увидели в ней единственное средство вернуть России утраченный сверхдержавный статус. И устами самого выдающегося из них · Н.Я. Данилевского провозгласили, что «Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою

63 И.С. Аксаков. Собр. соч., М., 1886-87, т. 1, с. 109. 6Д М.П. Погодин. Цит. соч., с. 131.

особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей её общности и целостности».65

Я подробно говорил об этом в панорамном обзоре эволюции русского национализма постниколаевской эпохи в заключительной книге трилогии. Читатель найдет там даже очерки идей и прогнозов таких прославленных его представителей, как Федор Достоевский и Константин Леонтьев.

Но поскольку здесь задача перед нами иная – проследить роковую для постниколаевской России метаморфозу Славянской идеи Погодина в её «исторический завет», – то на первый план, естественно, выдвигается фигура главного её архитектора. Не то чтобы я совсем оставил Данилевского без внимания в заключительной книге трилогии. Мы довольно подробно обсудили там его «геополитическое счетоводство», перечисление «квадратных миль пространства» и миллионов населения стран, предназначенных им для славянского «дополнения» России. Напомню лишь одну из его рекомендаций: включить «Королевство Мадьярское, т.е. Венгрию и Трансильванию, за отделением тех частей их, которые должны перейти к России, Чехии, Сербии и Румынии, приблизительно с 7000 ооо жителей и около з ооо кв. миль пространства».66

Короче, о «геополитическом счетоводстве» Данилевского, вполне, как видим, бесцеремонно перекраивавшего славянскую – и неславянскую – Европу, мы говорили подробно, но о его теории «куль– турно-исторических типов», на которой это счетоводство основано, нет. Еще более важно, что за пределами нашего внимания остался спор о вкладе Данилевского в мифологию русского национализма (спор, не утихающий, как мы сейчас увидим, и по сей день). Между тем имеет он для нашей темы значение первостепенное. Хотя бы потому, что можно с уверенностью утверждать: без «России и Европы» Данилевского, которая стала во времена националистической контрреформы Александра III официальной философией русской истории (и соответственно была рекомендована преподавателям гимназий в качестве настольного пособия), у метаморфозы погодинской «мифологии» в Национальную идею, наверное, и шансов не было. Присмотримся же к спору о Данилевском повнимательнее, он того стоит.

Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 341.

Глава седьмая Национальная идея «Славянский 433

Нострадамус»

Гпава седьмая

Национальная идея «СЛЭВЯНСКИЙ

Нострадамус» Скажем прежде всего, что еще со времен Александра III Данилевский всегда был культовой фигурой для академического крыла русского национализма. Культовой фигурой остается он и в наши дни. В 1993 году некий Михеев назвал свою книгу о Данилевском «Славянский Нострадамус».67 В 1995-м мнение Михеева, по сути, подтвердил заведующий кафедрой русской истории в Петербургском университете проф. А.А. Галактионов. Он тоже считает «удивительной особенностью книги Данилевского то обстоятельство, что... она актуальна даже сейчас в ходе очередного витка социального и национального переустройства Европы и России».68 Впрочем, предшественник Галактионова на этом ключевом научном посту 120 лет назад проф. К.Н. Бестужев-Рюмин пошел дальше Михеева, «приравнявтеорию Данилевского к открытию Коперника».69

Куда, спрашивается, дальше? Тем не менее уже в 2001 году еще один д-р исторических наук Д.П. Балуев попытался превзойти предшественников, утверждая без тени юмора, что книга Данилевского была «взглядом, брошенным на историю не с „кочки зрения" европейской цивилизации, а с высоты космоса и одновременно с высоты Божественного устроения всего сущего на всё в человеческом мире и вокруг него».70 И даже Г.А. Зюганов не удержался от соблазна сказать своЈ веское слово в этом споре, объяснив читателям, что Россия сможет восстановить свое лидерство в мире лишь в качестве знаменосца открытого Данилевским «славянского культурно-исторического типа».71

На фоне всех этих восторгов совершенным диссонансом звучит приговор американского историка Роберта МакМастера, посвятив-

M.B. Михеев. Славянский Нострадамус, Брест, 1993.

Н.Я.Данилевский. Цит соч., с. V. (Предисловие А.А. Галактионова).

См. Б.П. Балуев. Споры о русской истории / Н.Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа», Тверь, 2001, с. 116.

там же, с. 190.

«Современная русская идея и государство» под ред. Г.А. Зюганова, М., 1995, с. 25.

шего исследованию работы Данилевского больше десятилетия. По его мнению, «не изучив теорию Данилевского, мы не поймем природу русского тоталитаризма». Причем, главным элементом этой теории МакМастер считал «пропаганду войны».72 Разумеется, можно было бы сбросить со счетов приговор американца, тем более произнесенный в разгар холодной войны (хотя даже Б.П. Балуев не решился оспорить научную добросовестность МакМасте– ра), когда бы неожиданно не совпал он с суждением о Данилевском Владимира Сергеевича Соловьева, высказанным за много десятилетий до того, как появились на свет понятия тоталитаризма и холодной войны.

Вот как суммировал главную идею «России и Европы» Соловьев: «Славянский мир есть море, в котором должны слиться все потоки истории, – этою мыслью Данилевский заканчивает свою книгу, это есть последнее слово всех его рассуждений. Слияние же исторических потоков в славянском море должно произойти не иначе, как посредством великой войны между Россией и Европой. По поводу этого рокового кровопролития Данилевский прославляет войну вообще как единственный достойный способ решения мировых вопросов и даже сравнивает её с явлением Божиим на горе Синай».73 Если добавить к этому, что Данилевский отнюдь не чурался и мечты о мировом господстве своего «славянского моря», гегемоном в котором, по его собственным словам, предстояло стать России, то суждение МакМастера тотчас и перестает казаться столь уж экзотическим. Вот что говорит по поводу такого «мировладычест– ва» сам Данилевский: «пугало, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии – страх перед мировладычест– вом. [Но] если бы такое мировладычество и было естественным, необходимым следствием Всеславянского союза, то оно во всяком случае было бы не специально русским, а всеславянским... Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве... Что за странная скромность – отступать перед великою будущностью, чураться её из боязни быть слишком могущественным и сильным...?»74

R.E. McMaster. Danilevsky: a Russian Totalitarian Philosopher, Harvard Univ. Press, 1967, p. 3-4.

B.C. Соловьев. Сочинения в двух томах. М., 1989,1.1, с. 515.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 340.

Сходство с ранним, еще небитым, так сказать, Погодиным здесь неотразимо. С тем, который гордо спрашивал в 1838 году: «не в наших ли руках политическая судьба Европы и следственно мира, если только мы захотим решить её?»75 С тем, иначе говоря, Погодиным, который не пережил еще шока военной конфронтации с Европой и не подозревал, чем кончается такое «наполеоновское» фанфаронство. Но вот не прошло еще с тех пор и трех десятилетий, и мы снова слышим то же самое из уст его ученого преемника.

Глава седьмая Национальная идея

И тем не менее уверен был Соловьев, что работа Данилевского еще выгодно отличается оттого, что писали конкурировавшие с ним тогдашние националисты. «Данилевский имеет несомненное преимущество в выражении национальной идеи. Для прежних славянофилов эта идея была по преимуществу предметом поэтического, пророческого и ораторского вдохновения... С другой стороны, в последние годы та же идея стала предметом рыночной торговли, оглашающей своими полуживотными криками все грязные площади, улицы и переулки русской жизни. Против поэзии и красноречия спорить нельзя. Бесполезно также препираться с завывающим и хрюкающим воплощением национальной идеи. Но кроме этих двух крайностей, мы имеем, благодаря книге Данилевского, спокойное и трезвое, систематическое и обстоятельное изложение этой идеи в её общих основах». И спорить с ним поэтому, полагал Соловьев, имеет смысл: «Обдуманная и наукообразная система национализма... заслуживает и требует серьезного критического разбора».76 Вот и попробуем в ней разобраться.

«Радиоактивная»

теория B.C. Соловьев считается в кругах пропагандистов теории Данилевского как царских времен, так и сегодняшних, persona поп grata, если уж не прямо, как назвал его однажды К.Н. Леонтьев, сатаной. Я не преувеличиваю. Некий игумен Дамаскин, написавший предисловие к книге