Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 114 страниц)

Был ли у декабристов шанс на успех, пусть даже временный? Подавляющее большинство историков уверено, что нет. Исключений, сколько я знаю, два. Первым был Герцен. «Что было бы, – спрашивал он в открытом письме Александру II, – если б заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово? Что было бы, если б, не строясь в каре, они утром всеми силами напали бы на дворцовый караул, еще шаткий и не уверенный в себе?» Его заключение: «Им не удалось, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен».34 Похожий сценарий предложил столетие спустя Н.Я. Эйдельман:

«Не совсем ясными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопроцентный неуспех... Кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая; восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вполне реальных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситуация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим»?5 Еще интереснее, однако, рассуждение Эйдельмана о том, что могло бы произойти в этом случае:

«Историки очень не любят разговоров на темы „что было бы, если бы... чем, кстати, отличаются от социологов, исследователей общественного мнения, которых интересуют и несбывшиеся, но возможные варианты событий. В случае хотя бы временного захвата столицы 14 декабря были бы изданы важные декреты – о конституции, крестьянской свободе, – что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись и куда менее вероятные события, например сто дней Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов»?6 Как бы то ни было, бесспорно, что численность откровенных противников самодержавия по сравнению с их многомиллионным народом была тогда ничтожной (из 579 обвиненных в связи с мятежом 14 декабря в Сибирь пошел 121 человек, еще пятеро – на виселицу). Стоит, однако, сравнить ее с числом тех, кто отважился 4 июля 1776 года в Филадельфии подписать Декларацию независимости Соединенных Штатов, чтобы убедиться, что важно вовсе не это. Ведь и откровенных сторонников независимости тоже было 56 – капля в море по сравнению с их собственным многомиллионным

Колокол, ВЫП. 1, с. 30.

Н.Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия, М., 1973, с. 315.

Там же, с. 315-316-

народом. И в случае неуспеха их тоже ожидала виселица. Они рискнули своей вполне благополучной жизнью потому, что, как и декабристы в России, сознавали себя интеллектуальной элитой страны, мозговым центром нации, ответственным за ее судьбу.

И, между прочим, их ситуация тоже была отчаянной. Достаточно сказать, что больше трети американцев, так называемые «тори», оставались верны законному монарху в Лондоне и твердо стояли против независимости. И еще одна треть, как всегда бывает в переломные эпохи, «сидела на заборе», выжидая, кто победит. Добавьте к этому, что бросили 56 диссидентов в Филадельфии вызов самой могущественной тогда империи мира. И что в том же июле высадилась на Лонг– Айленде карательная экспедиция и 32 тысячи солдат готовились идти на подавление мятежа. Сложите все это вместе, и вам неожиданно станет ясно, что у филадельфийских мятежников было в тот роковой день ничуть не больше шансов на успех, нежели у петербургских.

Я, собственно, ничего особенного этим сравнением не хочу сказать, кроме того, что уже сказал: век с четвертью после «вызова Петра» интеллектуальная элита России была готова к не менее кардинальной, чем независимость для Америки, реформе. Другими словами, к ее трансформации в нормальную европейскую страну – без самодержавия и крепостного рабства.

Глава первая Вводная ^g^ofi ВеК РУССКОГО

национализма» сУДьба судила

иначе. Победил Николай и с ним новомосковит– ское самодержавие. Его «вызов» России был не менее крутым, чем петровский. Ибо означал он не только новый триумф самовластья и крепостного права. И не только интеллектуальную катастрофу, неизбежную, когда внезапно, в одну ночь лишают общество цвета его молодежи. Означал «вызов Николая» еще и нечто худшее. А именно, что надолго, на десятилетия, если не на поколения, снимается с повестки дня назревшее уже в первой четверти XIX века воссоединение страны. Именно это, надо полагать, и имел в виду М.О. Гер– шензон, заметив уже в 1911 году, что «Николай и в духовной области, как в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь – не ход ее развития, но ненормальность этого хода».37

Не менее важно и то, что, разбудив отвергнутое Петром московит– ское«особнячество», Николай безошибочно нашел единственный способ, каким можно было сохранить в стране крестьянское рабство и самодержавие. Если даже сегодняшний читатель попробует придумать, как можно было бы это сделать в тот роковой для страны час, все равно ведь ничего лучшего не придумает. Я знаю, я пробовал. Только национализм, только московитское убеждение, что «Россия должна идти своим особым путем», что мы единственные, – по язвительному выражению В.О. Ключевского, – истинно правоверные в мире, способно было тогда заново легитимизировать деспотизм и рабство. Стоит ли после этого удивляться, что наступил в России с воцарением Николая «золотой век русского национализма», по словам того же Преснякова? Что «Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических мира, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера»?38

Настоящая цена этого николаевского отступления в Московию выяснится лишь впоследствии, когда окажется, что заново посеять в национальном сознании эту «языческую тенденцию к особнячест– ву», как назовет ее позже B.C. Соловьев,39 можно сравнительно быстро (особенно если в качестве сеятеля выступает всемогущая администрация режима, открыто объявившего себя деспотическим). Но и двух столетий не хватит для того, чтобы от нее избавиться.

Как бы то ни было, едва ли осталось теперь у читателя сомнение в том, что стояла Россия после смерти Александра Павловича на пороге революционного переворота – совершенно независимо от того, чем кончилось бы дело на Сенатской площади. Просто, поскольку не удалось декабристам довести до ума дело Петра, совершилась другая революция – антипетровская, московитская.

Первое возражение очевидно: какая же это в самом деле антипетровская революция, если в результате Николай оказался точно таким же самодержцем, как Петр? Формально это так. Но ведь, как мы

. уже знаем, самодержавие самодержавию рознь. И культурно-полити-

/И.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, с. 4.

АЕ Пресняков. Цит. соч., с. 15.

B.C. Соловьев. Соч. в двух томах, М., 1989, т. 1, с. 443.

ческая ориентация режима не менее важна для будущего страны, нежели его формально-юридическая структура. Это неожиданный вывод, согласен. И тем не менее подумайте, что случилось бы с Россией^ поддержи она и сентября 2001 года не Буша, а бен Ладена.

Ведь и в этом случае формально-юридическая структура режима осталась бы прежней. Изменилась бы лишь его культурно-политическая ориентация. Именно это изменение, однако, и обещало бы стране катастрофу.

Глава первая Вводная |""|p|/||~QgQp

современниковно ведь нечто

подобное как раз и случилось с Россией после воцарения Николая. И поэтому мыслящие современники не могли не воспринять это резкое изменение культурной ориентации режима именно как революцию. Вот что писал, например, о разнице между петровским и николаевским самодержавием знаменитый историк С.М. Соловьев: «Начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства. Век с четвертью толковали только о благодетельных плодах просвещения, указывали на вредные последствия невежества в суевериях. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства».[14] Поворот, как видим, и впрямь на 180 градусов. Попробуйте отрицать, что это была именно революция.

А вот что, не сговариваясь с Соловьевым, записал в дневнике цензор и академик А.В. Никитенко: «Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор... Теперь же [при Николае] все подземные болотные гады выползли из своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается»[15] Короче, и по мнению Никитенко, революция Николая была именно антипетровской. Победили «болотные гады», потомки вождей разгромленных Петром «стрелецких бунтов».

Вот портрет николаевского самовластья, вышедший из-под пера самого яркого из публицистов славянофильства К.С. Аксакова: «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью... Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно до чего дойдут... Как дурная трава, выросла непомерная бессовестная лесть, обращающая почтение к царю в идолопоклонство... Всеобщее развращение в обществе дошло до огромных размеров».42 Как назвали бы вы это внезапное и тотальное торжество «бессовестной лжи»?

Послушаем теперь отзыв о николаевском самодержавии редактора вполне реакционного «Русского вестника» Н.А. Любимова, исполненный почти щедринского сарказма: «Обыватель ходил по улице, спал после обеда в силу начальнического позволения; приказный пил водку, женился, плодил детей, брал взятки по милости начальнического снисхождения. Воздухом дышали потому, что начальство, снисходя к слабости нашей, отпускало в атмосферу достаточное количество кислорода... Военные люди, представители дис-

Сергей Михайлович | Соловьев I

[16] Русь, 1881,16 мая, сс. 18,13.

циплины и подчинения, считались годными для всех родов службы... Телесные наказания считались основою общественного воспитания».43 Это ли не возвращение в Московию?

Вот мнение будущего статс-секретаря и министра внутренних дел П.А. Валуева, уверенного, как и Аксаков, что причиной крымской катастрофы была «всеобщая официальная ложь... Сверху – блеск, а внизу – гниль».44

А вот финальный приговор Федора Ивановича Тютчева: «В конце концов было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе»45 И добавил уже в стихах, адресованных покойному императору, человеку, по его словам, «чудовищной тупости»:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые,

Все было ложь в тебе, все призраки пустые.

Ты был не царь, а лицедей!46

Я нарочно процитировал здесь современников Николая самых разных, даже противоположных убеждений. И среди них, как видит читатель, нет ни одного из тогдашних прославленных диссидентов – ни Белинского, ни Герцена, ни Бакунина, ни Чаадаева (хотя им, естественно, тоже было что сказать по поводу николаевского вызова – Чаадаев, например, как раз и назвал его «настоящим переворотом в национальной мысли»).47

Никто из этих современников не вынес своего приговора в пылу полемики или в связи с какими-нибудь оскорбительными для них лично обстоятельствами. Все это, кроме дневниковой записи Ники– тенко, сказано задним числом и звучит скорее как итог тридцатилетних размышлений, нежели как запальчивые оговорки. Да и Алек-

[16] Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга. По документам и личным воспоминаниям НА. Любимова, Спб., 1889, с. 184.

[16] А.Е. Пресняков. Цит. соч., с. 89. 4

[16] Литературное наследство, т. 19-21,1935» с-197-

[16] Старина и новизна, кн. 19, Пг., 1915, с. 149.

[16] П.Я. Чаадаев, цит. соч., с. 87.

Глава первая Вводная I «Восстановители

баланса»

сандр Васильевич Никитенко, вынося свой беспощадный вердикт, по-прежнему оставался дружен с министрами, был уважаемым академиком, редактором и цензором. Короче, цитировал я выстраданные и тщательно обдуманные суждения вполне благополучных граждан и несомненных патриотов своей страны. Объединяло всех этих людей, в принципе не имевших друг с другом ничего общего, – умеренного либерала Соловьева, умеренного консерватора Никитенко, пламенного славянофила Аксакова, тихого реакционера Любимова, преуспевающего правительственного дельца Валуева и певца российского великодержавия Тютчева, – лишь одно: сознание невыносимости «новомосковитского» самовластья в России XIX века.

48

Соответственно, все они отнеслись к «вызову Николая» как к чудовищной напасти или, говоря словами Ивана Сергеевича Тургенева, как к «своего рода чуме».48 Режим, при котором, по выражению Погодина, «во всяком незнакомом человеке предполагался шпион»49 и, по словам Никитенко, «люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных»,50 был для них всех одинаково неприемлем. Они ощущали николаевскую Московию не только как петлю на шее, но и как исторический тупик.

Глаеапереа» Вводная « ВОССТЭ H О В ИТвЛ И

баланса» Все это имело бы сегодня,

быть может, лишь академический интерес, когда бы не одно зймечательное и совершенно современное обстоятельство. Я говорю о том, что именно в последнее время набирают в интеллектуальных кругах – и на Западе, и в России – силу попытки реабилитировать николаевский режим или, как деликатно выразился известный американский историк Брюс Линкольн, «восстановить баланс в пользу Николая».51 Причем набирают эти попытки силу по причинам, похоже, отнюдь не академическим. Во всяком случае, «восста-

50

Тургеневский сборник, Пг., 1921, с. 168.

49 М.П. Погодин. Цит. соч., с. 258.

История России в XIXвеке (далее ИР), М., 1907, вып. 6, с. 446.

Bruce Lincoln. Nicholas I, Emperor and Autocrat of All Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989.

новители баланса» никакими особенными историографическими открытиями, которые давали бы основание оспорить единодушный приговор самых наблюдательных современников Николая, человечество в конце XX века не осчастливили. Почему происходит это в России, наверное, объяснимо. Разочарование в реформах и, в первую очередь, резкое падение престижа и общественного положения интеллигенции; распад четырехсотлетней империи и утрата сверхдержавного статуса – все это каким-то образом отнесено многими на счет «космополитической» политики Горбачева и Ельцина, т. е. попытки примирения с Европой. Или, как выражался А.А. Зиновьев, «позорной капитуляции Родины» перед Западом.52 А поскольку в некотором роде напоминает эта политика аналогичный курс Александра I, то круто националистический, антиевропейский поворот его преемника вырастает вдруг в некий судьбоносный исторический урок, который следует усвоить России в XXI веке, чтобы «подняться с колен».

Правда, кончился этот антиевропейский поворот крымской катастрофой и какразтой самой «позорной капитуляцией» перед Западом, на которую жаловался Зиновьев. К сожалению, это печальное обстоятельство ускользает от внимания «восстановителей баланса». Странным образом толкуется оно не как неизбежное последствие московит– ской революции в Петербурге, но как результат «последнего колониального похода всей Европы на Россию» (В.В. Ильин).53 Или, еще выразительнее, «европейского заговора против России» (В.В. Кожи– нов).54 Только вот почему такой «европейский заговор против России» возник именно при Николае, объяснить они не могут. Как и то, почему ничего подобного не возникло в Европе ни при Екатерине, ни при Александре» не могут тоже.

Безусловно, мотивы «восстановителей баланса» могут быть сложнее, выглядят они в таком тезисном изложении. И мы тотчас это увиДим, едва приступим к более или менее подробной их экспозиций– Начнем с историографии западной. Просто потому, что здесь у нас преимущество: сравнительно недавно вышло второе издание книгИ Линкольна, специально посвященной этому предмету.

А.А. Зиновьев, ^эпад, М., 1995. с. 6.

В.В. Ильин, реформы и контрреформы в России, м., 1996, с. 49.

В.В. Кожи нов. ^к>тчев„ М., 1988, с. 336.

Начинает автор без обиняков. Он тоже считает николаевскую Россию загадкой – только историографической. В частности потому, что, будучи временем, когда страна, по его мнению, «вступила на путь экономического прогресса и внутреннего успокоения», описывают ее до сих пор историки по какой-то причине как эпоху «интеллектуального притеснения, тирании и произвола».55Линкольн уверен, что разгадал причину этой ошибки. Оказывается, она просто «следствие ударения на русском радикализме, которое делали как советские, так и западные историки. В результате большинство исследований посвящено было интеллектуалам-диссидентам... и мы смотрели на этот период глазами кого-нибудь вроде Александра Герцена... или с точки зрения таких людей, как И.И. Панаев и В.Г. Белинский». Да, для этих людей «апогей самодержавия и в самом деле был ужасным временем». Но, с другой стороны, ведь и «любой исторический период выглядит жестоким и притеснительным для диссидентов, выступающих против установленного порядка».56Между тем «для многих в России это было время, на которое они впоследствии смотрели с ностальгией, время, когда все было определенно и жизнь предсказуема. Для тех, кто был хоть сколько-нибудь заинтересован в существующем порядке, эта стабильность была очень желанна».57 Не зря же «многие в России восхищались Николаем, даже благоговели перед ним». Именно поэтому и ставит перед собою автор цель «восстановить баланс в пользу Николая».58 И, естественно, обязательная оговорка: «Конечно, это не апология строгого, иногда жестокого императора. Я просто попытаюсь показать его таким, каким видели его современники, поместить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу». В конце концов, повторяет автор, «царствование Николая было хорошим временем для многих в России».59

Имея в виду, что книга Линкольна писалась на исходе брежне– визма, когда советские диссиденты были в центре внимания запад-

55 Bruce Lincoln. Op. cit., p.9.·56 Ibid.

Ibid., p. 151.

Ibid., p. 9.

Ibid., p. 151-152.

ной публики, такое открытое предпочтение благоговеющих «многих» диссидентским свидетельствам совершенно явственно звучало как вотум недоверия этим свидетельствам. Так неожиданно переплелись академические мотивы с откровенно политическими.

Нечего и говорить, что в России переплетение это еще очевиднее. Сколько я знаю, однако, никто из российских историков не отважился покуда написать, подобно Линкольну, дерзкую книгу, специально посвященную «восстановлению баланса в пользу Николая» (как, впрочем, и в оправдание Ивана Грозного или Сталина). Но свидетельств этой тенденции более чем достаточно в отечественной литературе.

Например, Б.Н. Миронов в недавней «Социальной истории России» тоже, подобно Линкольну, не возражает против описания николаевской Московии как «эпохи просвещенного абсолютизма».60 Не возражает, несмотря даже на то, что, согласно не оспоренному автором заключению С.М. Соловьева, именно просвещение стало при Николае «преступлением в глазах правительства». А уж имея в виду свидетельство такого авторитетного наблюдателя, как А.В. Никитенко, что «просвещение застывает, цепенеет, разлагается», взгляд Миронова становится и вовсе загадочным. (Впрочем, судя по списку использованной в его монографии литературы, ни «Записок» Соловьева, ни «Дневника» Никитенко он просто не читал).

Но окончательно переходит Миронов в ряды «восстановителей баланса», когда, по сути повторяя Линкольна, выступает в защиту николаевской бюрократии. Он тоже полагает, что в тогдашней России «закон нарушался главным образом в отношении нелояльных к власти лиц, но в отношении простых обывателей, составлявших около 99 % всего населения, он, как правило, соблюдался»61 И тоже винит в «нарушении баланса» русскую литературу. «Сделанные выводы вступают в противоречие с распространенным в исторической литературе мнением о как бы врожденной некомпетентности, коррумпированности русской бюрократии, ее злоупотреблениях и несоблюдении законности... Одними из важных, если не главных, источников такого мнения до сих пор являются художественная ли-

Б. Н. Миронов. Социальная история России периода империи, М., 1999, т. 2, с. 148. Там же, с. 171.

тература и публицистика».62 Я прошу читателя запомнить эти слова, мы еще не раз к ним вернемся.

Сейчас скажу лишь, что Миронов идет куда дальше осторожного Линкольна, откровенно обвиняя в сознательном искажении светлого образа николаевской бюрократии не одних Панаева с Белинским, а практически всю русскую классику:

«Н.В. Гоголь, П.И. Мельников-Печерский, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.И. Герцен, А.В. Сухово-Кобылин и другие классики создали впечатляющий, но отрицательный портрет российского чиновника. Мне кажется, что писатели и современники намеренно преувеличивали не– достатки русской бюрократии по той простой причине, что их цель... состояла в том, что бы опорочить ее и косвенно дискредитировать верховную власть. Это был способ борьбы образованного общества с самодержавием, которая активно началась при Николае I».63

Ну, допустим, исследователю социальной истории России недосуг читать какого-нибудь Белинского, тем более его письмо к Гоголю. Но не знать, что Николай Васильевич Гоголь боготворил самодержавие (см. его «Выбранные места из переписки с друзьями»), и обвинить его ни больше ни меньше как в попытке дискредитировать верховную власть, это, пожалуй, просто неприлично. Так же как не задать хоть себе самому вопрос: почему, собственно, «борьба образованного общества против самодержавия» началась именно при просвещенном, по его мнению, абсолютизме Николая? Казалось бы, классики русской литературы должны были только радоваться его просвещенности, а вот поди ж ты – по неизвестной причине на него ополчились. Неужели такое странное их поведение не заслуживает того, чтобы хоть попытаться его объяснить?

Впрочем, заключение мироновского обвинительного акта против русской классики стоит его преамбулы. «Историки, по-видимому, пошли на поводу у писателей, поскольку и они, как правило, преследовали ту же политическую цель: любыми средствами скомпрометировать самодержавие».64 Тут просвещенный читатель, должно быть, ахнул. Это Погодин-то, чей беспощадный приговор николаевской России был

Там же, с. 173.

Там же (курсив мой. – АЯ.)

Там же.

отчаянной попыткой защитить самодержавие, против него злоумышлял? Или академик Никитенко, о котором даже реакционное суворин– ское «Новое время» заметило, что «никак не его обвинять в легкомыслии или в желании подорвать авторитет власти»?65 Что-то же должно было заставить даже вполне лояльных самодержавию современников именно при Николае изменить своему призванию, занявшись вдруг подрывной, в сущности, деятельностью. Так что это было? Надо уж совсем не уважать читателя, чтобы не задать этот вопрос.

А ведь есть и другие, куда более важные. Например, может быть, дружная оппозиция русской литературы николаевскому самодержавию объясняется вовсе не внезапным желанием «опорочить верховную власть», а тем, что и впрямь прав был Герцен, когда сказал: «В XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом»? А вдруг отчаянное декабристское восстание как раз и было грозным сигналом этой несовместимости, интуитивным предчувствием грядущего национального несчастья, которым чревато было для России самовластье?Но Миронов скорее поверит какому-нибудь «Отчету министра юстиции за 1847 год», нежели Щедрину. И статистическим сводкам, а не Ключевскому. Впрочем, секрет его предпочтений прост: он, как и Линкольн, презирает диссидентов. Презирает, причем всех поголовно, не делая ни малейшего различия между радикалами, как Михаил Бакунин, просто ненавидевшими власть, и либералами, как Алексей Унковский, искавшими конструктивную альтернативу самодержавию. Все они для него одним мирром мазаны. Так сказать, узок круг их интересов и страшно далеки они от народа, обожающего самодержавие. «Кого представляли радикалы и либералы?» – негодующе спрашивает Миронов. И уверенно отвечает: «До начала XX века большей частью самих себя, т. е. горстку людей, а не народ»66

Но что, если именно эта «горстка людей», так же как и филадельфийские мятежники 1776 года или петербургские 1825-го, как раз и представляла национальную мысль? И национальную судьбу? Что, если видела она дальше, чем народ, и именно к ней должна была прислушаться верховная власть, коли и впрямь желала предотвратить не-

Новое время, 1889, 5 октября.

ВМ. Миронов. Цит. соч., с. 179.

минуемую катастрофу, способную, в конечном счете, не только смести ее, но и принести неисчислимые бедствия этому самому народу?

Мы еще поговорим об этой вдохновляющей Миронова смеси примитивного популизма и статистического фетишизма. Сейчас констатируем лишь, что ни один из рецензентов его монографии, из тех, конечно, кого мне довелось читать, на защиту отечественной классики не выступил. И это, боюсь, свидетельствует, что многие сегодняшние интеллектуалы в России подход Миронова разделяют.

Глава первая Вводная «Уд |/| В ИТв Л Ь H О ,

что мы еще живы»

Но если Миронов встал в ряды «восстановителей баланса» из соображений хотя бы отчасти методологических, то хватает у него сегодня союзников и среди тех, кто занят «восстановлением баланса» по соображениям очень даже политическим. А.Н. Боханов, например, автор школьного учебника русской истории, вполне искренне сочувствует николаевской официальной народности. Во всяком случае, самодержавие представляется ему институтом таким же сакральным, каким фигурировало оно в официальной народности. Судите сами: «Окруженный сакральным ореолом, недоступный лицезрению простых подданных носитель верховной власти в качестве высшего нравственного символа и бесспорной земной инстанции выступает гарантом и воплощением России».67

Боханов, правда, приписывает этот взгляд Пушкину (никак, впрочем, документально свой навет не подтверждая). И точно так же прозрачно маскирует он свое сочувствие двум другим столпам официальной народности. «Писатель Иван Шмелев очень точно описал характерные признаки русского исторического типа: Русский тот... кто верен Русской Православной Церкви. Она соединяет нас с Россией».68 Разделяет точку зрения Боханова и д-р исторических наук Н.А. Нарочницкая, которая тоже считает «религиозно-фи– лософской основой русского государственного сознания концепцию самодержавия как верховной власти от Бога» и даже уверена,

Отечественная история, 2002, № 2, с. 13.

А.Н. Боханов. История России XIX – начала XX в., М., 1998, с. 8.

что, не понимая этого, «несерьезно в научном отношении судить о сущности московского самодержавия».69

Понятно, что к диссидентам, отвергнувшим в свое время эти мос– ковитские представления, относятся наши православные фундаменталисты еще более сурово, чем Линкольн или Миронов. Боханов, например, вполне разделяет мнение николаевского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа о событиях 14 декабря как о «преступном выступлении против власти».70 И уверяет современных школьников, что лишь «ненавистники российского государства» могут считать реакционной идеологию официальной народности, стоявшую на самом деле «на страже порядка и спокойствия империи».71 Тем более что «монархи в России получали свои прерогативы... не от народа, а от Всевышнего, наделявшего их властью на земле».72

Нарочницкая, конечно, и тут согласна. «Чин помазания на царство, – уверяет она, – делал царя самодержцем, верховным правителем, ограниченным в своих поступках ответственностью перед Богом не менее строго, чем перед законом»73 Ну и как, спрашивается, должны мы после этого относиться к смертным, бунтующим против чрезвычайного и полномочного представителя Всевышнего на земле, для которого закон не писан? Без малейшего стеснения проповедуют эти историки диктатуру, лишь едва прикрытую флером средневековой риторики, и при этом еще полагают себя единственными, кто безупречен «в научном отношении».

Согласитесь, что на таком фоне даже невинное, на первый взгляд, заявление обозревателя «Известий» (и тоже, между прочим, автора школьного учебника) Александра Архангельского тоже выглядит как призыв к «восстановлению баланса». Вот посмотрите: «Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе всего к образу Николая I, столь нелюбимого интеллигентами и столь репутационно замаранного... В отличие от своего братца Александ-

H.A. Нарочницкая. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 132 (курсив мой. – ЛЯ.)

A.H. Боханов. Цит. соч., с. 94.

Там же, сс.93, 99.

Там же, с. 13.

Н.А. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137.

ра, Николай – вменяемый, искренне национальный, честный, но политически неглубокий, не масштабный».74

Страшно даже подумать, что случилось бы во второй четверти XIX века с Россией, будь Николай еще «масштабнее». Во всяком случае, Тимофей Николаевич Грановский, самый выдающийся из профессоров Московского университета той эпохи, находил, что масштабы этого «искренне национального» царствования были и без того смертоносны. Вот что рассказывал об этом в своих воспоминаниях тотже С.М. Соловьев: «Приехавши в церковь [приносить присягу новому государю], я встретил на крыльце Грановского; первое мое слово ему было „умер". Он отвечал: „Нет ничего удивительного, что он умер; удивительно, что мы еще живы"»75

KUhIcKL I d Все мои только что процитированные современники принадлежат, как мод-

но сейчас говорить в Москве, к мейнстриму российской политической и академической жизни. Никто из них не радикал, вроде Проханова, и тем более не диссидент, как Лимонов. И все-таки они единодушны в своем стремлении «восстановить баланс в пользу Николая». Беда, как мы видели, лишь в том, что стремление это непримиримо противоречит приговору мыслящих современников Николая, испытавших его «просвещенность» на собственной, как говорится, LiJKyffe. Точнее всех, кажется, обобщил их приговор Ники– тенко: «Главный недостаток этого царствования в том, что все оно было ошибкой».76 Так как же все это согласовать? В учебнике А.Н. Боханова противоречие буквально бросается в глаза. Тут в соседних абзацах находим мы и гимны николаевскому царствованию, которое эти люди считали ошибкой, ложью, даже чумой, и прославление тех же С.М. Соловьева или Т.Н. Грановского как видных ученых, составивших славу русской науки. Не может ли быть в таком

. случае, что истинная роль николаевского тридцатилетия в русской

М. Колеров. Новый режим, М., 2001, с. 38.

С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 152.

А.в. Никитенко. Цит. соч., с. 421.

истории виднее в ретроспективе как раз моим современникам? Разве не сказал поэт, что «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи»? Ведь и в западной историографии позиция профессора Линкольна, который попытался обжаловать приговор мыслящих современников Николая, вовсе не выглядит чудачеством одинокого эксцентрика, нарывающегося на публичное осмеяние.