Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 114 страниц)

ИР, вып. 9, с. 28.

«История», т. 5, с. 210.

Там же.

отверг это требование, заявив, что Его Величество не считает нужным на него отвечать.

То был, конечно, сигнал к началу войны, которую и объявили

*

России европейские державы 27 марта 1854 года. Попутно, однако, вся эта переписка совершенно недвусмысленно высветила имя главного «заговорщика», приведшего союзников в Крым. Читатель уже, разумеется, догадался, что звали его Николай Павлович Романов.

О том, что происходило дальше и о страшной цене, которую заплатила Россия за эту, последнюю из «недостроек» его царствования, подробно рассказано в заключительной книге трилогии. Здесь упомянем лишь, что самодержец, намеревавшийся воевать «до последнего рубля в казне и до последнего человека в стране», не мог пережить – и не пережил – капитуляцию и «позорный мир», которым закончился для него Восточный вопрос.

глава первая ВВОДНЭЯ

глава вторая Московия, век XVII глава третья Метаморфоза Карамзина

глава четвертая «Процесс против рабства» глава пятая Восточный вопрос

ГЛАВА

ШЕСТАЯ

Рождение наполеоновского

комплекса

глава седьмая Национальная идея

ГЛАВА ШЕСТАЯ Рождение! 327

наполеоновского комплекса

Обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них политически и роз будет порвана наша братская связь с великой семьей европейской, ни один из этих народов не протянет нам руки в час опасности.

Петр Чаадаев

Читатель, конечно, заметил, что внимательно, словно под микроскопом, рассматривая подробности иностранной и домашней политики николаевской России, сосредоточились мы на фигуре её демиурга, императора, на противоречиях его характера, его логики, его решений. Я не думаю, что такой откровенно персоналистский подход удивил читателя. «Мало сказать, что правительство обрело в правлении Николая персональный характер, – заметил один из его биографов М. Полиевктов. – Скорее абсолютная монархия во времена Николая I воплотилась в его личности».1 Еще ярче выразил эту мысль английский путешественник Томас Рейке, записав в дневнике, что «Николай с полным основанием мог бы сказать „Россия – это я"».2 Конечно, вопросы национальной безопасности и иностранной политики традиционно были в России делом царским. Николай добавил к этрму не только сферу народного просвещения, в которой считал себя первостатейным экспертом, но и, как это ни странно, экономическую политику, в которой не понимал ничего. В частности, увольняя своего многолетнего министра финансов Егора Францевича Канкрина, император воскликнул: «Я сам буду своим министром финансов!»3

Все это правда. Только пришло время поговорить о том, чего не рассказали нам случайные наблюдатели и биографы, не говоря уже

М. Полиевктов. Николай I: биография и обзор царствования, М., 1918, с. XI.

Quoted in}. Gleason. The Genesis of Russophobia in Great Britain, London, 1950, p. 224.

N. Riasanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia: 1825-1855, Univ. of California Press, 1969, p. 46.

о «восстановителях баланса». Мы хорошо знаем Николая как громовержца, как строгого отца-командира, как внимательного, несмотря на множество светских романов, семьянина, как честолюбивого политика, очарованного европейской славой своего покойного брата, даже как талантливого актера, «лицедея», говоря словами Ф.И. Тютчева. Но мы очень плохо знаем его как человека, страдавшего острым дефицитом собственных идей. Император, конечно, тщательно скрывал этот недостаток под в высшей степени импозантным facade d'un grand homme, по словам Тютчева. И тем не менее Николай не мог, как мы видели, на протяжении десятилетий найти адекватную, убедительную для созданной им самим новой элиты страны форму реализации сверхдержавного могущества России.

И по самой природе режима помочь императору заполнить вакуум, созданный отсутствием у него собственных идей, могли немногие. Независимое политическое мышление и сотрудничество с режимом были, как мы знаем, при Николае не в моде: первое опасно, второе считалось не совсем приличным. И потому лояльные режиму самостоятельные политические идеологи были в николаевской России большой редкостью. Нам, собственно, известны лишь трое: С.С. Уваров, Ф.И. Тютчев и М.П. Погодин. Уваров, однако, в сферу иностранной политики не вмешивался. Его идеологическая формула – Православие, Самодержавие и Народность – предназначена была исключительно для внутреннего потребления. Именно поэтому он никак не мог помочь императору найти то, чего тому недоставало, и в конечном счете выпал из игры.

Политика, однако, так же не терпит пустоты, как и природа. И николаевская элита выдвинула двух других идеологов, внешнеполитические проекты которых соперничали на российской политической сцене 1840-1850-х за то, чтобы стать основой нового внешнеполитического консенсуса.

Вот об этих, не замеченных биографами Николая сюжетах, мы главным образом здесь и поговорим. И о том, как заполнялся идеологический вакуум в международной политике России. И о том, как складывались и что представляли собою соперничавшие идейные платформы. И о том, как моральное обособление от Европы перерастало под влиянием этих «новых учителей», по выражению Чаадаева, в обособление политическое. А также о том, к чему это привело.

«Россия сбилась

с пути» Мы привыкли к беспощадной критике николаевского царствования со стороны людей предыдущей, александровской эпохи. Менее привычно слышать уничтожающую критику императора из его собственного лагеря. Между тем уже через несколько месяцев после кончины Николая имперская злита, словно очнувшись от дурного сна, кипела негодованием по поводу ничтожества его замыслов и бездарности его политики. И упреки зти точно отражали взгляды победителя, того из «новых учителей», чьи идеи взяли верх нац идеями его соперника. Мы знаем это, в частности, потому, что обвинения в адрес покойного императора были аккуратно зафиксированы в дневнике А*Ф, Тютчевой, очень хорошо осведомленной и влиятельной фрейлины новой императрицы.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Конечно, Анна Федоровна отнюдь не была, как мы еще увидим, беспристрастной наблюдательницей, но она превосходно знала ситуацию изнутри – как при дворе, так и в обществе. Мы еще не раз прибегнем поэтому к её дневниковым записям как к необычайно важному источнику.

«Обвиняют его [Николая], – писала Тютчева, – в чисто личной политике, которая ради удовлетворения его собственного самолюбия, ради достижения европейской славы... предала наших братьев, православных славян, и превратила в полицмейстера Европы государя, который мог и должен был возродить Восток и церковь»? Суть обвинений, если освободить их от риторической шелухи, была проста: морально обособив Россию от Европы посредством Официальной Народности, он не обособил от неё страну политически. До самого конца 1840-х Николай настаивал на союзе с восточноевропейскими монархиями, преследуя химерическую цель силой подавить с их помощью европейскую революцию. С точки "зрения «новыхучителей», это и было изменой сверхдержавному предназначению России, её национальным интересам, как они их понимали.

4 Анна Тютчева. Воспоминания, М., 2002, с. 203.

Та же Тютчева очень точно суммировала эти новые идеи.

«Николой считал себя призванным подавить революцию... И действительно в этом есть историческое призвание православного царя. Но он ошибался относительно средств, которые нужно было применять. Он пытался гальванизировать тело, находящееся уже в состоянии разложения – еретический и революционный Запад – вместо того, чтобы дать свободу прикованному цепями, но живому рабу– славянскому и православному Востоку, который, сохранив истинную традицию веры и социального строя, призван внести в мир живительное искупительное начало»? Короче говоря, новый миф – об умирающей Европе и о призванном обновить мир славянстве – уже овладел большинством политического класса России. А император, упоенный мечтой о европейской славе, сопротивлялся ему до самого начала 1850-х. Мало того, «винят его за гордыню, которая внушила ему ненависть ко всему, что было мыслящего и, до известной степени, независимого».6 Другими словами, не только не было у Николая собственных идей, он и чужие из-за своей гордыни ненавидел – и в результате «Россия сбилась со своего пути».7

Нисколько не похоже зто, как видим, на критику С.М. Соловьева, Т.Н. Грановского или А.В. Никитенко, не говоря уже о П.Я. Чаадаеве. И потому ставит перед нами эта критика из сверхдержавного лагеря серию новых вопросов, которые нам тоже придется здесь обсудить. Не только о том, как складывался новый миф, поссоривший политический класс николаевской России с его императором, или о том, как привел зтот миф к конфронтации с Европой, но и о том, почему так глубоко проник он в сознание последующих поколений. И, конечно, о том, как удалось ему пережить все реформы и революции постниколаевской России.

Сначала, однако, давайте окончательно рассчитаемся с «восстановителями баланса», которым подобные вопросы, естественно, не приходили в голову. В особенности с теми из них, кто утверждал – и продолжает утверждать, – что «царствование Николая

Там же, с. 204.

Там же, с. 203.

было хорошим временем для многих в России»8 и что «при Николае I сложилась правомерная бюрократическая монархия».9

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса ду^

эпохи В предыдущей главе я обещал читателю подробнее познакомить его с докладной запиской генерал-адъютанта Н. Кутузова, отправленного в 1841 году императором в инспекционную поездку по трем среднерусским губерниям. На замечания этого наблюдательного генерала, касавшиеся состояния русской армии эа десятилетие до Крымской катастрофы, мы уже ссылались. Но вот более общие его впечатления. Напомню лишь, что Кутузов – отнюдь не диссидент, не страдалец о бедах народных, как Радищев. Он солдат и перед нами не «сердца горестные заметы», но официальный рапорт государю. И тем не менее...

«При проезде моем по трем губерниям в самое лучшее время года при уборке сена и хлеба не было слышно ни одного голоса радости, не было видно ни одного движения, доказывающего довольство народное. Печать уныния и скорби отражается на всех лицах, проглядывает во всех чувствах и действиях. Эта печать уныния была для меня поразительна тем более, что благословение Божие лежало на полях губерний, мною проеханных, на них красовались богатые жатвы, обещавшие вознаградить труды земледельца более, чем обыкновенно вознаграждает их северное небо нашей родины. Отпечаток этих чувств скорби так общ всем классам, следы бедности общественной так яв– ны, неправда и угнетение во всем так губительны для государства, что невольно рождается вопрос: неужели всё это не доходит до престола Вашего Императорского Величества?»10 Несколькими страницами дальше, однако, Кутузов сам же и отвечает на свой отчаянный вопрос. «В прошедшем году некоторые губернии поражены были голодом. Но разве голод вдруг упал с неба?

Bruce Lincoln. Nicholas I, Autocrat and Emperorof All Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989, p. 152.

Б.Н. Миронов. Социальная история России периода империи, М., 1999, т. 2, с. 149. «Русская старина», 1898, сентябрь, с. 270.

Нет, еще в ноябре предшествующего года в тех губерниях ели желуди, не было ни всходов, ни хлеба, ни овощей, голод представлялся везде и во всем, а в Петербурге узнали об этом лишь через шесть месяцев – в мае, когда целые селения заражены были повальными болезнями, когда уже младенцы умирали у груди матерей, находя в них не жизнь, а заразу смерти».11

Иначе говоря, не только Его Императорское Величество, но и министерства, ведавшие народным благосостоянием, и даже ill отделение, глаза и уши государевы, незамедлительно реагировавшее на каждое пусть отдаленно крамольное высказывание даже в верноподданной булгаринской «Северной пчеле», понятия не имели на протяжении полугода, что целые губернии умирают от голода. Кутузов, пытался, как умел, объяснить зту несообразность. И конечно, тотчас же приходил в жестокое противоречие с оправданиями бюрократии, которые слышали мы от отечественных «восстановителей баланса»: «Причина столь предосудительной невнимательности, – говорит генерал, – заключается в том, что всё внимание главных начальников обращено на очистку бумаг для представления в отчетах блестящей деятельности, когда сущность управления – в самом жалком положении»12 И вообще, продолжает он,

«бедственное состояние государства происходит от недостатка административного устройства, производящего множество чиновников, желающих обогащения, а от сего нет правды в судах, нет истины в делах, одна корысть и угнетение»Р Пусть читатель сам теперь судит, похожа ли хоть сколько-нибудь нарисованная Кутузовым картина на «правомерное государство», которое, как пытается уверить публику Б.Н. Миронов, воцарилось при Николае.

Разумеется, окажись Кутузов писателем, можно было бы и его горькие наблюдения попытаться выдать за «намеренные преувеличения с целью дискредитации верховной власти». Но он-то доверенное лицо императора, им самим и отправленный инспектировать российские губернии, какая уж тут «дискредитация верховной власти»! Вот генерал и рапортует – честно, совестливо – в укор на-

Там же, с. 274 (выделено мною. —А.Я.)

Там же.

шим «восстановителям баланса». Профессиональные писатели чувствовали и передавали свои ощущения с куда большей экспрессией. Сошлюсь хоть на самого яркого, самого искреннего из них Глеба Ивановича Успенского. Вот его впечатления от николаевской эпохи.

«Не показывать виду, что не боишься, показывать, напротив, что боишься, трепещешь – тогда как для этого и оснований никаких нет, вот что выработали эти годы в русской толпе. Надо постоянно бояться – это корень жизненной правды, все остальное может быть, а может и не быть, да и не нужно всего этого остального, еще наживешь хлопот – вот что носилось тогда в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нея ум и охоту думать... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого; напротив, именно эта-то уверенность и была умерщвлена в толпе... атмосфера была полна страхов; „пропадешь!" кричали небо и земля, люди и звери. И всё ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору».и Так мироновское «правомерное государство» выглядело на практике.

Вот и попробуйте после этого не поверить горькому признанию А.В. Головнина, министра народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов» в 1860-е: «Мы пережили опыт последнего николаевского десятилетия, который нас психологически искалечил».15 Или суровому приговору С.М. Соловьева: «Невежественное правительство испортило целое поколение».16

1/1 Сочинения Глеба Успенского, Спб., 1898,1.1. с. 175-176.

Quoted in Bruce Lincoln. In the Vanguard of Reform, Northern Illinois Univ. Press, 1982, p. 85 (emphasis mine. —A.Y.)

Глеб Иванович Успенский

CM Соловьев. Мои записки для моих детей..., Спб., 1919, с. 123 (выделено мною. – АЯ)

Честно говоря, важны эти свидетельства полуторастолетней давности главным образом для тех читателей, кто не пережил «черную дыру» сталинизма, поразительное сходство которого с николаевской эпохой так потрясло Джорджа Кеннона.Тем, к сожалению, уже немногим, кто пережил, нет нужды рассказывать о том, как «младенцы умирали у груди матерей» или как безжалостно калечили умы последующих поколений сверхдержавные амбиции, возведенные в ранг государственной идеологии. Даже брежневское, посттоталитарное время, когда идеология эта лишь догнивала в номенклатурных кабинетах, и то оставило после себя безнадежно расколотую элиту, значительная часть которой, как мы еще здесь увидим, и сегодня страдает сверхдержавными комплексами. Что ж удивляться жалобам Головнина и Соловьева, переживших подобный кошмар во второй четверти XIX века? Таков был тогда воздух эпохи, над которым годы, казалось, невластны.

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса ИДеЙНОв НаСЛвДИв

Николая И это обстоятельство невольно наводит на мысль, что есть еще одно измерение загадки николаевской России, на которое «восстановители баланса» попросту не обратили внимания. Все они считали свою задачу исчерпанной, убеждая читателей, что в царствовании Николая были не только дурные, но и хорошие стороны. Одни, как Брюс Линкольн, подчеркивали, что, по крайней мере, «все было тогда определенно и жизнь предсказуема».17 Другие, как Б.Н. Миронов или В.В. Кожинов, добавляли к этому упреки в адрес «писателей и современников», якобы оболгавших императора, и дипломатов, якобы его обманывавших. Третьи, как А.Н. Боханов, только удивлялись «ненавистникам российского государства», так до сих пор и не сумевшим понять столь очевидную для него истину, что «монархи в России получали свои прерогативы не от народа, а от Всевышнего, наделявшего их властью на земле».18 Не понимают, мол, а всё пытаются судить земным судом помазанника Божия.

Bruce Lincoln. Nicholas I, p. 157.

A.H. Боханов. История России: XIX – начало XX в., М., 1998, с. 13.

И никому из этих исследователей не пришла в голову элементарная мысль об идейном наследстве, которое оставило николаевское царствование – не только в умах и душах современников, но и в самой структуре мировосприятия последующих поколений, в их «моральном строе», как сказал бы П.Я. Чаадаев. Все они, например, прошли мимо невинной на первый взгляд, но зловещей, если посмотреть на неё из будущего, записи в дневнике А.В. Никитенко от 26 апреля 1828 года, что предстоит отныне России «борьба кровавая за первое место в ряду царств вселенной».19 Никто из «восстановителей баланса» не задумался над тем, почему не могла появиться такая странная запись ни при Екатерине, ни при Александре, а вот при Николае вдруг появилась. Не задумались, другими словами, почему первая искра сверхдержавного превосходства России оказалась зароненной в сознание очень умеренного консерватора уже в самом начале именно этого царствования. И тем более о том, какое пламя должно было из неё возгореться.Не обратили они внимания также и на серию удивительных прозрений, замечательных интуиций, словно нечаянно прорвавшихся у современников и историков николаевской эпохи. Я знаю, по крайней мере, о трех таких пронзительных интуициях. Две из них читателю уже знакомы. Разве не сказал М.П. Погодин о николаевской системе еще в самом разгаре Крымской войны, что «рабы славят её порядок, но такой порядок поведет [страну] не к счастью, не к славе, но в пропасть»?20 В середине XIX века можно было, наверное, отнести это зловещее пророчество к предстоявшей тогда России капиту/ущии, хотя и в ту пору выражение «поведет страну в пропасть» должно было выглядеть по меньшей мере странно.

Но вот в начале XX века – за три года до мировой войны и за шесть до падения монархии – М.О. Гершензон заметил о николаевской эпохе, что «никогда русское общество не переживало такого крутого умственного перелома, как в ту эпоху... Николай и в духовной жизни, как и в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь. Он надолго определил ненормальность [её развития]».21 И опять осталось – до сих пор остается – темным это странное замечание.

AS. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1965, т. 1, с. 77 (выделено мною. – А.Я.)

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1974. с. 259.

М.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, сс. з, 9 (выделено мною. – А.Я.)

Прошло много лет и в конце 1960-х известный американский историк Н.В. Рязановский, на которого Брюс Линкольн, кстати, ссылался как на своего ментора, размышлял о чем-то, что должно было показаться совершенно загадочным любому «восстановителю баланса».

«Александр II проводил реформы, – писал Рязановский, – Александр III апеллировал к национальным чувствам... при Николае II страна обрела даже шаткий конституционный механизм. Но все эти начинания остались каким-то образом неуверенными, неполными. И в конце концов в пожаре 2927 года обрушился все тот же архаический старый режим (antiquated ancien regime), установленный Николаем I. В известном смысле этот жесткий самодержец преуспел больше, чем мог вообразить».[27]К сожалению, словно устрашившись собственной интуиции, историк поставил на этом точку. Мы так и не услышим от Рязановского ответа на решающий вопрос, каким же все-таки образом – несмотря на драматические изменения, пережитые Россией после Николая, несмотря на Великую реформу Александра II и контрреформу Александра III, несмотря даже на конституцию и Государственную думу – режим, окончательно, казалось бы, похороненный в феврале 1917 года, остался всё тем же архаическим старым режимом Николая I. Но не об этой ли «пропасти» пророчествовал еще за полвека до того Погодин? И не была ли она результатом той самой «ненормальности», которую сообщило, согласно Гершензону, николаевское царствование русской жизни?

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

критерия Как бы то ни было, именно эти, пусть так никогда и не объясненные

их авторами прозрения моих предшественников, и дали мне основание сделать в вводной главе самую, пожалуй, обязывающую заявку на прорыв в историографии послепетровского периода русской истории. Как помнит читатель, утверждал я там, что царствование Николая словно разрубило этот период на две не только разные,

но и враждебные друг другу фазы – европейскую (условно говоря, екатерининскую) и николаевскую. Что если екатерининская фаза неизбежно вела к окончательной европеизации русской элиты, то николаевская, напротив, к моральному и политическому отторжению от Европы. И потому обрушилась в октябре 1917-го вовсе не екатерининская Россия, но, как и говорил Рязановский, николаевская.

Понимая, до какой степени спорно это моё утверждение и как мало надежды, что согласятся с ним отечественные специалисты по послепетровскому периоду, я и послал эту вводную главу некоторым из них, наиболее открытым, как мне казалось, для принципиально новых историографических интерпретаций. Ответы были даже более обескураживающими, чем я ожидал. Чтобы не быть голословным, процитирую один из них (не называя, конечно, автора). Вот его суть.

«Думаю, что правительство Александра намного сильнее подействовало на умы и души современников, намного сильнее определило их настроения и мировосприятие, чем правительство Николая. Есть немало свидетельств того, что контроль властей ограничивался формой социальной жизни, а не её содержанием. Я думаю, что сам император сознавал, что официальная идеология не проникаете души подданных, не становится религией империи, потому и был недоволен деятельностью Уварова». Как легко поймет после этой отповеди читатель, недостатка в ученых оппонентах у меня не будет. Академическое сообщество – и в России, и на Западе – наверняка восстанет против моего тезиса, как против ереси. И одних ссылок на Погодина, на Гершензона или Рязанов'скогодля его доказательства недостаточно.

Хотя бы потому, что доказательство это должно отвечать, по крайней мере, двум жестким критериям. Прежде всего следует показать, что ничего подобного тому «настоящему перевороту в национальной мысли», какой произошел, по выражению Чаадаева, при Николае, не было – и не могло быть – в екатерининской фазе петровского периода и уж тем более при Александре I. Но этого мало. Второй критерий много сложнее. Ибо показать должен я также, что результаты этой революции никуда не исчезли и во всех последующих царствованиях после Николая. Что так и оставалась русская жизнь до самого конца династии, говоря словами Гершензона, «ненормальной». Оставалась – несмотря на все реформы, контрреформы и революции.

Например, резкий перелом в отношении к Европе, случившийся с воцарением Официальной Народности (и в особенности в начале 1850-х), отвечает лишь первому критерию. Потому что постниколаевские режимы, включая даже контрреформистский, откровенно националистический режим Александра III, последовательно шли на сближение с Западом, вплоть до немыслимого при Николае военного союза с франко-английской антантой. И внук его действительно снял шляпу при исполнении в кронштадтском порту Марсельезы, чего Николай наверняка бы ему не простил. Но если не отторжение от Европы, то что?

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Мечта о «першем государствовании»

Вообще-то ничего особенно нового в мечте Николая о «первом месте в ряду царств вселенной» не было. В первой книге трилогии очень подробно документирована аналогичная мечта Ивана Грозного во время Ливонской войны. Только тогда это называлось «першим государствованием» (на сегодняшнем политическом жаргоне, как мы знаем, зовется это «сверхдержавностью»). Проблема лишь в том, что Николай был первым в новой истории русским государем, возродившим эту угасшую было после Грозного мечту. Уж слишком много бед принесло стране в XVI веке её крушение. На два с половиной столетия хватило России воспоминаний о катастрофическом результате этой первой в её истории попытки добиться «першего государствования» – и вызванного ею столкновения с европейской коалицией.

Сюжета о возрождении при Николае этой злосчастной мечты мы попутно касались в вводной главе, но я, конечно, напомню читателю, о чем там шла речь. Сначала, однако, скажу, что в екатерининской фазе мечта «о першем государствовании » действительно отсутствовала и, стало быть, первому критерию вполне отвечает. Петр, если верить графу Никите Панину, «выводя народ свой из [мо– сковитского] невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса».23 Екатерина вывела Россию в ранг государств «первого класса», но роль одной из великих европейских держав её нисколько не тяготила. Александр Павлович, несмотря на свое амплуа победителя Наполеона, никогда, если верить А.Е. Преснякову, мечтой этой одержим не был. Напротив, при нем «эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а её внешнюю политику – в рамки общеевропейской политической системы».24 Короче, если и существовала до Николая мечта о российской сверхдержавности, то лишь в нескольких воспаленных умах и уж наверняка не вдохновляла она большинство российского политического класса.

С другой стороны, после Николая мечта эта жива, как нам еще предстоит увидеть, во многих умах и сегодня (несмотря даже на то, что умы эти не имеют ни малейшего представления, кому они ею обязаны). И уж во всяком случае в 1914 году мечта эта в российской элите, как подробно показано в заключительной книге трилогии, присутствовала точно. Мечта о «Великой России» пронизывала тогда мышление всей поголовно российской элиты – от крайних консерваторов-монархистов до самых радикальных либералов. Из-за этой-то мечты и ввязалась тогда Россия в совершенно ненужную ей и самоубийственную мировую войну, к которой абсолютно не была готова. Более того, следовала она тогда именно последнему внешнеполитическому сценарию Николая, тому, который включал в себя, как мы помним, всё то же преобладание на славянских Балканах – до Адриатического моря – и, само собою, завоевание Константинополя.

Короче, несмотря на возражение моего корреспондента, что «правительство Александра сильнее подействовало на умы и души современников*, чем правительство Николая», я не знаю никакого другого феномена в русской истории послепетровского периода, который отвечал бы обоим критериям. Даже александровская мечта о конституционной монархии не пережила не только николаевскую диктатуру, но и царствование самого Александра I (этот политический вакуум, собственно, и пытались заполнить декабристы), после чего практически исчезла с горизонта до самого начала XX века. А потом и вовсе скончалась своей смертью.

Но пора, наконец, объяснить, что именно имею я в виду под этим самым важным идейным наследством Николая, которое, не-

8.0. Ключевский. Сочинения, т. 5» М., 1958, с. 340.

24 А.В. Пресняков. Апогей самодержавия, Л.. 1925, с. 15.

смотря на свою важность, полтора столетия оставалось почему-то в тени во всех без исключения исследованиях той эпохи, какие мне известны. Я имею в виду

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса НаПОЛвОНОВСКИЙ

комплекс России

Речь идет, собственно, не о какой-то специально российской, но о европейской болезни (и это еще раз доказывает, что Екатерина была права и даже в болезнях своих оставалась Россия, вопреки Официальной Народности, державой европейской). И вообще называю я её так лишь потому, что самым ярким примером – и жертвой – этого комплекса в новое время была именно наполеоновская (и постнаполеоновская) Франция.

Удивительно, право, как Наполеон, гениальный во многих отношениях человек, не понимал абсолютную тщету своего доминирования в Европе и кровавой её перекройки. Да, он стал хозяином континента, вождем европейской сверхдержавы. Но ведь ясно же было, что вся его постройка до крайности шаткая, что ни при каких условиях не переживет она своего создателя и даже в самом лучшем для него случае развалится после его смерти, как карточный домик. И к чему тогда окажутся все его войны и триумфы? Тем более, что заплатить за них пришлось страшно: целое поколение французской молодежи полегло на европейских и русских полях. Во имя чего? Что осталось от всей этой помпы, кроме безымянных могил неоплаканных солдат в чужих, далеких краях?

Еще удивительней, однако, что очевидная бессмысленность сверхдержавных подвигов Наполеона ровно ничему не научила его последователей, неукоснительно встававших один за другим в череду воителей за «первое место в ряду царств вселенной». Ни Николая I, ни Бисмарка, ни Вильгельма II, ни Гитлера, ни Сталина, ни даже Буша. И если Бисмарк оставил после себя единую Германию, то ведь ту самую, которой после него суждено было стать нацистским Рейхом.

Это обстоятельство подсказывает нам, что наполеоновский комплекс, о котором мы говорим, вовсе не сводится к одной лишь жестокой тщете временной сверхдержавности среди «царств вселенной» (постоянной, как свидетельствует история, она никогда не была и быть по природе вещей не может. Это знал еще Корнелий Тацит, предсказавший крушение Римской сверхдержавы от рук германских варваров за столетия до того, как оно произошло). Хуже то, что болезнь эта имеет коварное свойство давать рецидивы. За первой фазой наполеоновского комплекса неизменно следовала вторая, едва ли не более жестокая. Ибо что-то Наполеон (и Николай, и Вильгельм, и Сталин) после себя все-таки оставляли. И то была пронзительная национальная тоска по утраченной сверхдержавности.

Если первая фаза наполеоновского комплекса опиралась – и опирается – просто на право сильного (так соблазнительно, оказывается, чувствовать, что нет нам на земле равных или, как услышим мы еще от М.П. Погодина, что «Россия может все, чего же более?»), то ключевым словом второй всегда был реванш. Иначе говоря, со страной, на долю которой выпало историческое несчастье побывать на сверхдержавном Олимпе (и неизбежно после этого оказаться разжалованной в рядовые), происходит, по сути, то же, повторю метафору, употребленную в третьей книге трилогии, что с человеком, потерявшим на войне руку. Руки нет, а она все болит. Человек, конечно, сознает, что боль эта лишь фантомная. Но разве становится она от этого менее мучительной? Потому и называю я вторую, реваншистскую фазу наполеоновского комплекса «фантомной».