Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 114 страниц)

«Но главное, – выдвигает он второй тезис, – то, что люди науки, и в том числе историки, давно утратили наивную веру в чудеса и твердо знают, что сказать что-либо новое в исторической науке не так легко, чтй для этого необходим большой и добросовестный труд над первоисточниками, новый фактический материал и совершенно недостаточно вдохновения, хотя бы и самого благожелательного».41 Но разве не буквально то же самое слышали мы за столетие до этого от Кавелина и Соловьева? И разве предостерегли их проповеди общественное сознание России от жесточайшего рецидива «историографического кошмара»? Короче, и второй тезис С.Б. Веселовского мало что нам объясняет.

Н.М. Карамзин. История государства Российского, т. 9, Спб., 1821, с. 472.

С.Б. Веселовский. Цит. соч., с. 37.

. . Введение кИваниане

Наука

и национальная драма

Степан Борисович был великолепным историком, ученым милостью Божией. Я искренне сочувствую его горестному недоумению и растерянности. Но сочувствие не может помешать мне констатировать, что дело тут намного сложнее, чем ему представлялось. Он встретился с национальной драмой, а пытался трактовать ее как случайное и временное отклонение от «науки». Даже оппоненты подсказывали ему, что не так все просто, что на самом деле уходит его спор с современным ему кошмаром вглубь веков. Тот же Полосин доказывал, что Веселовский «изучает опричнину с позиций князя Курбского, позиций ненадежных, попросту сказать, насквозь прогнивших».42

Я уверен, что Степан Борисович никогда бы с такой аналогией не согласился. И зря. Потому что, если отбросить партийно-советскую брань, аналогия-то по сути верна. Потому что и Курбский, и Веселовский действительно сражались по одну сторону баррикад в вековой национальной дискуссии о природе и происхождении русского самодержавия, в исторической, если хотите, битве, происходящей в сердце одного народа, расколотом надвое.

Может быть, все разбитые надежды и отчаяние Веселовского происходили из того, что он никогда не усомнился в самом постулате Соловьева, связавшим две совершенно разные плоскости исторического бытия нации – глубокую травму общественного сознания с той или иной степенью «зрелости» науки. На самом деле окончательное решение теоретического спора о прошлом страны немыслимо, покуда не утратит оно своей практической актуальности.

Ибо никакая степень зрелости науки не способна освободить общественное сознание от древней и мощной патерналистской традиции. Изжить ее общество может только в собственном историческом

42 И.И. Полосин. Цит. соч., с. 19.

опыте. А наука, сколько бы новых первоисточников ни ввела она в оборот, заменить этот опыт не в силах (разве не разворачивается перед нашими глазами сейчас совершенно такая же история с одним из свирепейших наследников Грозного Иосифом Сталиным?)

Другое дело, что, как врач больному, может она помочь обществу – или помешать ему – преодолеть эту традицию. Вопрос лишь в том – как? И только здесь подходим мы к действительной проблеме Иванианы. С моей точки зрения, состоит она в том, что все знаменитые критики Грозного в русской историографии, начиная от Ми– хайлы Щербатова и кончая самим Веселовским, всегда были, скорее, диссидентами, нежели оппозиционерами.

__ Введение к Иваниане

Диссиденты Иванианы

Иначе говоря, они спорили, обличали, негодовали и проклинали, они были правдивы и сильны в своей критике, покуда достаточно было одной критики. Но конструктивной альтернативы патерналистской традиции они никогда не выдвинули. Они просто не увидели ее в прошлом своей страны – ни теоретически, ни исторически. Не увидели, другими словами, что одним лишь самодержавным своим отрезком история России не исчерпывается. И что холопская традиция, из которой этот отрезок вырос, лишь часть её исторического предания.

Самое большее, что могли они в смысле альтернативы предложить, это опыт других, более благополучных, более цивилизованных стран. И потому неспособны были объяснить даже собственное свое происхождение. Вот почему так легко было представить их агентами, сознательными или бессознательными, чужих этих стран, антигосударственниками и антипатриотами. Убирайтесь в «латинскую» Литву, могли им сказать в XVI веке. Или в «жидовский» Израиль – в XX.

Зато апологеты самодержавия, начиная от самого Ивана Грозного и кончая Иваном Смирновым, опирались не только на эту холопскую традицию, но и на предрассудки нации, дважды пережившей цивилизационную катастрофу. И на внедренное в массовое сознание могучее стремление к оправданию сильной власти державного Хозяина. Да зачем далеко ходить? Вот как суммировал уже в 2000 году главный урок «российской цивилизации» утонченный интеллектуал и выдающийся идеолог неоевразийства В.В. Ильин: «За какую бы политическую ширму правительства ни прятались, России хорошо при сильной власти, строящей или восстанавливающей её как империю».*3

Потому-то неизменно и оказывались диссиденты Иванианы безоружны перед апологетами самодержавия. Ибо что значили все первоисточники, все нравственное негодование и даже мартирологи жертв самодержавия перед страшной мощью массовых культурных стереотипов? Это было все равно, что штурмовать неприступную крепость, вооружившись гусиными перьями.

Только противопоставив холопской традиции России её собственную европейскую традицию, ничуть, как мы видели, не менее древнюю и легитимную, могли бы обличители Грозного, по крайней мере, уравнять шансы. И только разобравшись в причинах многочисленных поражений европейских реформ, рожденных этой альтернативной традицией, и научившись на ошибках своих предшественников, были бы они в силах противостоять на равных апологетам «людодерства».

Но никогда до сих пор они этого не сделали. И потому снова и снова терпели поражение от наследников Ивана Грозного и опричников русской историографии. Точно так же, как потерпели поражение их прародители, реформаторы XVI века – от рук самого Грозного и его опричников. В следующих главах Иванианы я постараюсь показать, как это происходило.

43 Российская цивилизация, М., 2000, с. 125.

часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

глава первая глава вторая глава третья глава четвертая

Завязка трагедии Первостроитель Иосифляне и нестяжатели Перед грозой

часть вторая

глава пятая глава шестая глава седьмая

ОТСТУПЛЕНИЕ В ТЕОРИЮ

часть третья

иваниана

ГЛАВА

Крепостная историография «Деспотисты»

ВОСЬМАЯ

Язык, на котором мы спорим Введение к Иваниане

Пёрвоэпоха

Государственный миф Повторение трагедии

Последняя коронация?

глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая заключение

Век XXI. Настал ли момент Ключевского?

глава восьмая I 459

Первоэпоха

Естественно было бы начать Иваниану с Курбского. Просто потому, что именно его знаменитая переписка с царем как раз и образует её хронологическое начало. Разумеется, за протекшие с тех пор четыре с половиной столетия переписка эта толковалась много и по разному, но лишь однажды, в начале 1970-х, нашелся человек, который отважился заявить, что никакой переписки вообще не было, что она подделка, апокриф.1 Человек этот, гарвардский профессор Эдвард Киннон, даже получил за оригинальность своей гипотезы высокую академическую премию. Как её после этого игнорировать?

Что поделаешь, придется начинать Иваниану с разговора о Кин– ноне: не могу же я, право, опираться на документы, само существование которых подвергнуто сомнению. Впрочем, история с книгой Кин– нона забавная, в известном смысле даже драматическая. Целый год работал он, не поднимая головы, в московских архивах, а потом – забыл почти готовую рукопись в трамвае. Её никогда не нашли. И восстановить её по памяти было практически невозможно: сложнейший текстологический анализ, на котором она была основана, нельзя было воспроизвести без текстов. А их под рукой больше не было.

И потому, похоже, что профессору Киннону дали премию, скорее, за смелость гипотезы и экстраординарное упорство, с которым он все-таки попытался восстановить по памяти потерянную рукопись, нежели за действительно научное достижение. Говорю я так потому, что по отзывам опытнейших экспертов-текстологов ничего, кроме «фантастической пирамиды спекуляций», у него не получилось. Это

Edward I. Кеппап. The Kurbsky-Groznyi apokripha, Harvard univ. Press, 1971.

я цитировал крупнейшего специалиста по русской литературе XVI-XVIII веков кембриджского профессора Н. Андреева.2

Известный советский историк Р. Скрынников пришел к аналогичному печальному выводу: «обещанное Кинноном внимательное чтение источников сводится к неточным и произвольных их интерпретациям, а законы вероятности служат мостом к бездоказательным и фантастическим умозаключениям».3

Я не текстолог и мне трудно компетентно судить, до какой степени правы рецензенты в своей уничтожающей критике. Насторожило меня другое. Едва автор выходит за пределы чистой текстологии, вся его конструкция начинает вдруг звучать как-то даже не вполне профессионально. Вот пример. Киннон утверждает, что «у Курбского... неясно, во что он верит, кроме жалоб на личную тиранию Ивана, тогда как Иван большей частью пытается оправдать свои действия тоже личными и историческими основаниями, а не какой-либо последовательной теоретической программой».4 Иначе говоря, пустячный какой-то личный спор, в котором идеями и не пахло.

Нужно совсем плохо знать русскую историографию, однако, чтобы в 1970-е, почти столетие спустя после работ Ключевского, посвященных этой переписке, всё еще не уразуметь, что за обоими спорщиками стояли вековые традиции русской государственности, причем, не только отличные друг от друга, но и противоположные. Это еще, может быть, простительно было бы глобалистам таким, как Тойнби или Виттфогель, которые по-русски не читали и о Ключевском знали лишь понаслышке. Но даже студент, специализирующийся на русской истории, такие вещи знать обязан.

Это правда, что Ключевский, как мы скоро увидим, не всегда твердо придерживался своей первоначальной позиции, но аргументов в пользу подлинности и экстраординарной важности переписки привел он больше чем достаточно. И уж слишком ученически нужно следовать Правящему Стереотипу, чтобы их попросту не заметить.

Н. Андреев. Мнимая тема, Новый журнал, кн. 109,1972, с. 270.

Р.Г. Скрынников. Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Киннона, Л., 1973, с. 128.

EdwardL Keenan. Op. cit., р. 6о.

Если в подтверждение «безидейности» Курбского Киннон хотя бы ссылается на исследования замечательного датского историка Норретрандерса, доказавшего, что мятежный князь вовсе не был защитником «старого феодального порядка» или «олигархической точки зрения», то в подтверждение идейной пустоты царя Ивана Киннон вообще ни на что не ссылается, даже на тексты самого царя. Однако доказательства Норретрандерса, хотя сами по себе и хороши, просто не имеют отношения к делу, поскольку и без них очевидно из текста писем, что Курбский защищал традиции Ивана III, а вовсе не олигархию и тем более не старый феодальный порядок.

Я готов был бы согласиться с Кинноном, скажи он, что Курбский защищал традицию Ивана III не лучшим образом. Но он ведь не обсуждал политическое содержание переписки, он отрицал его с порога. Такой инфантильный экстремизм заставляет меня согласиться с заключением профессора Андреева: «Жаль, что Эдвард Киннон бросил свою громадную энергию и неистощимое воображение на создание мнимой темы».5

Глава восьмая Первоэпоха

Теперь, когда мы убедились, что переписка Курбского с царем и впрямь исторический факт, можно с чистой совестью приступить к её анализу. Точнее, продолжить анализ Василия Осиповича Ключевского, который первым открыл в ней роковую дихотомию, пронизавшую русскую политическую традицию с самого её начала. Отдавая должное первоокрывателю, а также потому, что Ключевский – блестящее перо, своего рода Пушкин русской историографии, соревноваться с которым неразумно, постараюсь изложить суть этой переписки главным образом его словами.

Колебания Ключевского

«В 1564 г. боярин князь А. Курбский, сверстник и любимец царя Ивана, герой казанской и ливонской войны, – пишет Ключевский, – убежал к польскому королю, покинув в Дерпте, где был воеводой, свою жену с малолетним сыном... С чужбины, из Литвы он на-

5 Н. Андреев. Цит. соч., с. 272. See also S.A Zenkovsky Prince Kurbsky – Tsar Ivan correspondence, The Russian Review 32 (1973).

писал резкое укоризненное... письмо Ивану... Царь, сам „словесной мудрости ритор", как его звали современники... отвечал ему длинным оправдательным посланием... на которое последний возражал. Переписка с длинными перерывами шла в 1564-1579 гг».

Теперь о содержании переписки. «Попадаются у Курбского... политические суждения, похожие на принципы, на теорию. Он считает нормальным только такой государственный порядок, который основан не на личном усмотрении самовластья, а на участии „синклита", боярского совета в управлении... Впрочем, государь должен делиться своими царскими думами не с одними великородными и правдивыми советниками: князь Курбский допускает и народное участие в управлении, стоит за пользу и необходимость Земского Собора...

„Если царь и почтен царством... он должен искать доброго и полезного совета ... у всенародных человек, потому что дар духа дается не по богатству внешнему и не по могуществу власти, но по правоте душевной". Под этими всенародными человеками Курбский мог разуметь только собрание людей, призываемых для совета из разных сословий, от всей земли... Вот почти и все политические воззрения Курбского. Князь стоит за правительственное значение боярского совета и за участие Земского собора в управлении. Но он мечтает о вчерашнем дне, запоздал со своими мечтами. Ни правительственное значение боярского совета, ни участие Земского собора в управлении не были уже в то время идеалами, не могли быть политическими мечтами [поскольку] были уже в то время политическими фактами... Его политическая программа не идет за пределы действующего порядка... резко осуждая московское прошлое, он ничего не умеет придумать лучше этого прошлого».6

Допустим – должен заключить из этого анализа читатель, как заключали до него десятки опытнейших экспертов, – Курбский и впрямь стоял за статус-кво. Стало быть, его оппонент, царь, стоял за что-то новое, что «идет за пределы действующего порядка». Так, по крайней мере, должно это быть логически: из-за чего иначе стали бы они ломать копья?

6 В. О. Ключевский. Сочинения, т. 2, М., 1957, с. 164.

Однако «послушаем другую сторону. Царь... возражает не на отдельные выражения Курбского, а на весь политический образ мыслей боярства, защитником которого выступил Курбский. „Ведь ты, – пишет ему царь, – твердишь все одно и то же... переворачивая и так и этак любезную тебе мысль, чтобы рабам помимо господ обладать властью" – хотя в письме Курбского ничего этого не написано. „Это ли, – продолжает царь, – противно разуму – не хотеть быть облада– ему своими рабами?" Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов... Все политические помыслы царя сводятся к одной идее. К мысли о самодержавной власти. Самодержавие для Ивана не только нормальный, свыше установленный порядок, но и исконный факт нашей истории, идущей из глубины веков... Вся философия самодержавия свелась к одному простому заключению: „жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же". Для подобной формулы вовсе не требовалось такого напряжения мысли. Удельные князья приходили к тому же заключению без помощи возвышенной теории самодержавия и даже выражались теми же словами: „Я, князь такой-то, волен, кого жалую, кого казню"... Такова политическая программа царя Ивана».7

Но если ещеудельные князья за 200 и 300 лет до Грозного исповедовали в отношении «своих холопей» туже самую политическую философию, то что в ней, собственно, нового? Да ничего – отвечает Ключевский: «обе стороны отстаивали существующее».8 Согласитесь, здесь что-То необъяснимое, по крайней мере, необъясненное. Два непримиримых врага сражаются долгие годы и на знаменах обоих написано одно и то же: я – за существующий порядок?

Ключевский, конечно, тоже ощущает в этом что-то несуразное. И пытается как-то несуразность объяснить: «Чувствуется... что какое– то недоразумение разделяло обоих спорщиков. Это недоразумение заключалось в том, что в их переписке столкнулись не два политических образа мыслей, а два политических настроения».9 Что должен

Там же, с. 166-167.

Там же, с. 167,168-169.

Там же, с. 170.

означать термин «политическое настроение» не очень понятно мне и, боюсь, Ключевскому тоже. Во всяком случае на той же странице, где он приходит к выводу, что «обе стороны отстаивали существующее», он вдругзаявляет: «обе стороны были недовольны... государственным порядком, в котором действовали и которым даже руководили».10

Глава восьмая Первоэпоха

Мыслимо ли, однако, чтобы обе стороны шли в бой за один и тот же государственный порядок, которым обе вдобавок были недовольны? У меня нет ощущения, что здесь, в лекции 28 своего Курса русской истории, который мы цитируем, Ключевскому удалось дать объяснение смертельному конфликту, удовлетворяющее хотя бы его самого. Именно поэтому, надо полагать, он еще много раз вернется к беспокоящему его предмету, пытаясь прояснить свою собственную мысль.

Природа Московского государства

«Что такое было на самом деле Московское государство в XVI веке?» – спрашивает он уже в следующей лекции. «Это была абсолютная монархия, но с аристократическим управлением, т.е. правительственным персоналом. Не было политического законодательства, которое определяло бы границы верховной власти, но был правительственный класс с аристократической организацией, которую признавала сама власть. Эта власть росла вместе, одновременно и даже рука об руку с другой политической силой, ее стеснявшей. Таким образом, характер этой власти не соответствовал свойству правительственных орудий, посредством которых она должна была действовать».11

Читателю, уже познакомившемуся в теоретической части книги с характеристикой европейской государственности XVI века, нет нужды напоминать, что именно описывает здесь Ключевский. То самое, что назвали мы парадоксом абсолютизма. Верховную власть,

Там же. Там же.

юридически неограниченную, и тем не менее вынужденную сосуществовать с аристократией, вполне реально эту власть ограничивавшей («стеснявшей», называет это Ключевский). Даже не подозревая об этом, он совершенно точно описывает ту парадоксальную неограниченно/ограниченную государственность с ее латентными ограничениями власти, которая предохранила цивилизацию от растворения в океане хронически застойной «мир-империи», говоря языком Валлерстайна. Понятно, короче говоря, что у самого крупного знатока средневековой российской государственности нет ни малейшего сомнения: еще в первой половине XVI века Россия и впрямь была страной европейской, абсолютистской.

Глава восьмая

la самая двойственность

Здесь – корень дела. Здесь

ответ на мучившую Ключевского загадку. Ответ, который содержится, между прочим, как раз в его собственных работах. Это ведь именно он объяснил нам фундаментальную дихотомию политической традиции русского Средневековья. Объяснил, то есть, что с самого начала, с догосударственных еще времен сосуществовали

12 Там же, с. 180.

Но в середине века возник вдруг смертельный конфликт: «Бояре возомнили себя властными советниками государя всея Руси в то самое время, когда этот государь, оставаясь верен воззрениям удельного вотчинника, согласно с древнерусским правом пожаловал их как дворовых слуг своих в звание холопов государевых».12 Этого в Европе не было. То есть и там претендовали короли на неограниченность, и там не было политического законодательства, которое определяло бы границы верховной власти, и там отстраняли аристократию от принятия политических решений. Но в «холопов государевых», в рабов, говоря современным языком, разжаловать ее там короли не смели. А в России посмели. Почему?

в России два не только отличных друг от друга, но я прямо противоположных отношения государя к «земле» (т.е. к обществу), о которых говорили мы во введении.

Первым, как мы помним, было древнее отношение князя-вотчинника к своим дворовым служащим. И это было патерналистское отношение господина к холопам. Латентные ограничения власти здесь и не ночевали. Одним словом, это как раз и было самодержавие.

Но и вторая, договорная традиция, которую отстаивал Курбский, была ничуть не менее древней. В России не было, в отличие от средневековой Европы, формального феодализма в смысле строгой иерархии вассалов по отношению к вышестоящим сеньорам. Но обычай свободного отъезда дружинников от князя как раз и исполнял функцию этой иерархии. Во всяком случае эффект был тот же самый: русские вассалы (дружинники и бояре) были людьми не только свободными, но и независимыми. Они определяли свою судьбу сами. И князь не смел обращаться с ними, как с холопами.

Мало того, однако, что обе традиции сосуществовали долгие столетия, они еще, как справедливо замечает Ключевский, «росли рука об руку». Его замечание резко противоречит Правящему Стереотипу, гласящему, что эти, латентные ограничения власти, на моем языке, постепенно, но неуклонно ослабевали в России по мере того, как превращалась она при Иване III из княжеского конгломерата в централизованное государство и «уехать из Москвы стало некуда или неудобно».13

На самом деле происходило все, как мы уже знаем, прямо противоположным образом. Короче, лишь в одном смысле можно сказать, что обе стороны в споре Курбского с царем «отстаивали существующее». В том, что каждая из них опиралась на одинаково древнюю и легитимную традицию. Ни в каком другом смысле сказать это нельзя. Ибо «действующего порядка» в Москве середины XVI века просто не было. И чтобы стало это окончательно ясно, предстоит нам развязать по пути еще несколько сложных исторических узлов. И прежде всего выяснить:

13 Там же, с. 181.

Зачем нужен был Земский собор?

В своей докторской диссертациии «Боярская Дума древней Руси» Ключевский показал, что формировалась аристократия в России именно в процессе становления централизованного государства, была, если хотите, одной из главных его функций. Оказалось, что власть так же не могла в этом процессе работать без аристократии, как и без чиновничества новых центральных ведомств. Обе страты не просто сосуществовали, они взаимно друг друга дополняли: одна законодательствовала, другая администрировала. Механизм этого взаимодополнения как раз и исследовал Ключевский.

Вот его главный вывод: «Дума ведала все новые, чрезвычайные дела, но по мере того, как последние, повторяясь, становились обычными явлениями, они отходили в состав центральных ведомств... Центральные ведомства формировались, так сказать, из тех административных осадков, какие постепенно отлагались от законодательной деятельности Думы по чрезвычайным делам, входя в порядок текущего делопроизводства».14

Глава восьмая Первоэпоха

Короче, никакой несовместимости между Думой и бюрократией до середины XVI века не наблюдалось, и московская политическая машина вполне успешно комбинировала единоличное лидерство в сфере исполнительной власти с ограниченным лидерством в сфере законодательной. Так выглядел в России накануне своего крушения европейский парадокс абсолютизма в изображении Ключевского.

Стабильна ли, однако, была такая система? Сам уже факт введения в 1549 ГОДУ в эту неограниченно/ограниченную комбинацию третьего элемента, Земского Собора, свидетельствует, что нет. Это не было чьим-то капризом или случайным феноменом в московской политической жизни. На протяжении всей первой половины XVI века нестяжательская литература полна страстных призывов к этим «всенародным человекам». И были у нее для этого очень серьезные ос-

u В.О. Ключевский. Боярская дума древней Руси, М., 1909, с. 162.

нования. Исторический опыт двух поколений после Ивана ill продемонстрировал опасную трещину в отношениях между исполнительной и законодательной властями.

С одной стороны, царствование Василия III (1505-15ЗЗ) показало, что в случае, если лидер стремится к диктатуре, боярская Дума оказывалась не в силах его ограничить. «Дело» боярина Берсеня Беклемишева, открыто обвинившего в 1520 году великого князя в отступлении от «любосоветности» его отца, т.е. в нарушении правил политической игры, установленных Иваном III, очень ясно об этом свидетельствовало. Василий был склонен к келейному принятию решений со своими дьяками, и Дума не смогла защитить от расправы мятежного боярина, восставшего против его тиранических замашек.

С другой стороны, эпоха «боярского правления» (1537-1547) продемонстрировала другую крайность – без единоличного лидера система просто разваливалась. Олигархические кланы, передравшиеся между собою, по сути, парализовали политический процесс – и страна в результате безнадежно и опасно стагнировала. В двух словах, в случае чрезвычайного усиления исполнительной власти абсолютистскому парадоксу в России угрожала диктатура, а в случае ее чрезвычайного ослабления стране угрожала анархия. И потому жизненно необходим был сильный и надежный арбитр, способный провести страну между Сциллой диктатуры и Харибдой анархии.

Именно эту роль по замыслу нестяжателей и призван был исполнить «вселенский собор», составленный из людей всех чинов, призванных от всех городов и уездов, чтобы заседать «погодно», т.е. постоянно, давая возможность властям «хорошенько расспросить их про всякое мирское дело».15 На современном языке речь шла о сословном представительстве, составными частями которого могли бы стать и боярская Дума (как палата лордов) и освященный Собор иерархов (как палата духовенства), и «лутчие люди» русского крестьянства и городов (как третье сословие). Наконец – и для идеологов

15 Г.Н. Моисеева. Валаамская беседа – памятник русской публицистики середины XVI века, М. – Л., 1958.

Глава восьмая Первоэпоха

нестяжательства в этом, наверное, было самое главное, – толькотакой «вселенский собор» и мог бы сокрушить сопротивление иосифлян церковной Реформации. Только он мог противопоставить иерархам волю нации.

Глава восьмая Первоэпоха

Нестабильность существующего порядка понимали в Москве 1550-х все. Необходимость его изменить была очевидна. Другое дело, что изменить его можно было по– разному. В оборот московской политической мысли поступили тогда, как, может быть, помнит читатель, два главных проекта. С одной стороны, Иван Пересветов предлагал полное отстранение аристократии от власти, «государеву грозу» и «турецкую правду». Этот проект, естественно, предполагал разрушение хрупкой абсолютистской государственности – самодержавную революцию.

Другой проект был выдвинут в анонимном памфлете, известном под именем «Беседы валаамских чудотворцев» и вышедшем из нестяжательских кругов. Он предлагал модернизацию абсолютистской государственности, ее укрепление «вселенским собором».16

Судя по тому, что предпринял в 1560-е Грозный, он склонялся к альтернативе Пересветова. Судя по жалобам Курбского, боярство столь же очевидно склонялось к альтернативе «Валаамской беседы» (это, между прочим, объясняет нам то странное на первый взгляд обстоятельство, что боярин Кубский не проявляет ни малейшего желания защищать лишь корпоративные интересы своего сословия, а, напротив, рекомендует радикальное расширение базы принятия политических решений). Судя, наконец, потому, что Правительство компромисса и ввело в Судебник статью 98, и созвало Земский собор, оно, по-видимому, считало необходимым как юридическое закрепление привилегий боярского Совета, так и призыв «всенародных человек».

Альтернативы

Все это подтверждает вывод Ключевского, что обе стороны в споре Курбского с царем «были недовольны существующим порядком, в котором они действовали и которым даже руководили». Но это не подтверждает другой его тезис, что «обе стороны отстаивали существующее». Более того, это полностью его исключает. Просто потому, что порядок, существовавший в Москве 1550-го напоминал, как это ни странно, порядок в Москве года 2000. Иначе говоря, он был в текучем состоянии, был развилкой – переходом в неведомое.

Глава восьмая Первоэпоха

Никогда раньше, например, не было

в России такого, чтобы крестьяне и горожане «судились между собою», сами раскладывали «меж собя» налоги, имели не только свои суды присяжных, но и местные земские правительства. Не было раньше юридических ограничений царской власти. Не было того, чтобы царю воспрещалось издавать новые законы «без всех бояр приговору». И того не было, чтобы «всенародные человеки» – пусть не выборные еще, а приглашенные – собирались из всех уездов в Москву обдумывать дела государства. Расплывался, терял привычные очертания, исчезал у всех на глазах «действующий порядок». И сам ведь Ключевский это подтверждает, когда рассказывает нам, что «в обществе времен Грозного бродила мысль о необходимости сделать Земский собор руководителем в деле исправления приказной администрации».17 Более того, «зарождалась новая идея народа не как паствы, подлежащей воспитательному попечению правительства, а как носителя... государственной воли».18

Ну, мыслимо ли было представить себе – при самом даже живом воображении – еще за двадцать, еще за десять лет до этого, что подобные мысли будут бродить в московском обществе? Ведь и четверти века не прошло со времени, когда императорский посол Си– гизмунд Герберштейн, посетивший Россию при диктатуре Василия дважды, в 1517-м и в 1526 годах, оставил в своих знаменитых «Записках о Московии» такое страшное свидетельство о ее порядках: «Го-

В.О. Ключевский. Сочинения, т. 2, с. 392.

Там же, с. 395.

сударь, – писал Герберштейн, – имеет здесь власть как над светскими, так и над духовными особами, распоряжается жизнью и имуществом всех. Между советниками, которых он имеет, никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь противоречить ему или быть другого мнения... Неизвестно, такая ли загрубелость народа требует тирана-государя или оттирании князя этот народ стал таким грубым и жестоким».19

Конечно, Герберштейн не видел кратковременного расцвета «Московских Афин» в 1490-е. Конечно, он понятия не имел, что тираническая атмосфера при дворе Василия была результатом разгрома третьего поколения нестяжателей и ряда громких политических процессов – над Берсенем Беклемишевым, над Вассианом Патрикеевым, над Максимом Греком (и все они, между прочим, противоречили государю, за что и были осуждены). Не следует также забывать, что перед нами здесь корень старинного мифа о тождественности московской и турецкой государственности.Мифа, который несколько десятилетий спустя повторит с чужих слов, как мы помним, Жан Боден, а несколько столетий спустя и Ричард Пайпс. (В конце концов при дворе Германского императора были не только сторонники союза с Россией «против тиранического и опасного врага Турка», но и люди, ненавидевшие московитских «схизматиков» столь же искренне, сколь иосифляне ненавидели немецкое «латинство».)И все-так^трудно, согласитесь, представить себе, чтобы политическая жизнь Москвы, так увиденная глазами иностранца, могла воскреснуть в столь короткий срок после тирании Василия – поднявшись до «идеи народа как носителя государственной воли» и национального представительства. Если верить Ключевскому, однако, это было именно так. И означать это могло лишь одно – существующий порядок в Москве 1550-х и впрямь был текуч и неустойчив. И полон роковых предчувствий.