Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Бык высвободился первым, но, вместо того чтобы предпринять новую атаку, попятился к барьеру. Лошадь, раненная не так сильно, как могло бы показаться, тоже поднялась. Вместе с ней поднялся и всадник: он даже удержался в седле! «Копье! – закричал Ромеро. – Новое копье!» Ему принесли копье, и он бросился на быка. Бык стал оседать – удар копья пробил ему сердце. Он был мертв.

Ромеро с поразительным презрением отбросил копье и крикнул: «Другого быка!» О сударыня, что за упоительное зрелище представляли собой эти сто тысяч человек, в один голос кричавших «Браво, Ромеро!».

В эту минуту королева подала знак и что-то сказала на ухо одному из своих офицеров. Это был запрет Ромеро продолжать сражение и обещание найти другое применение отваге бойца. В то же время она милостиво разрешила Ромеро подойти и поцеловать руку.

Ромеро нехотя спешился, все еще дрожа от напряжения. Его ноздри раздувались, глаза горели, губы были сжаты – было видно, что он возбужден до крайности. Если бы в эту минуту на арене появился тигр или лев, Ромеро безусловно справился бы с ними с той же ловкостью и, вероятно, с той же удачливостью, с какой он поразил этого быка.

Ромеро сожалел о прекращении борьбы, об окончании битвы, где наградой победителю был подобный шквал аплодисментов. Однако он подчинился приказу, спешился и покинул арену.

Через мгновение он появился в ложе королевы. Она протянула ему руку для поцелуя, а герцог де Монпансье отцепил свою собственную шпагу и преподнес ему. Поистине, если какой-нибудь человек бывал счастлив в течение целого дня, то этим человеком был Ромеро. Коррида продолжалась.

Но о чем еще рассказывать Вам, сударыня, после того как Вы услышали о Ромеро? Рассказывать больше не о чем, разве что о том, что я и мои товарищи присутствовали при гибели сорока шести быков, а видели мы при этом всего лишь половину всех состоявшихся коррид.

Я отправлю Вам еще одно письмо из Мадрида – о чем оно будет, понятия не имею. Предоставлю обстоятельствам возможность мне его продиктовать.

X

Мадрид, 21 октября 1846 года.

Празднества окончились, сударыня, и неблагодарные иностранцы начинают покидать Мадрид, словно стая спугнутых птиц, устремившихся к своим гнездам. Дилижансы, переполненные пассажирами, выезжают из Мадрида и разбегаются во все стороны, будто расходящиеся лучи из общего центра. Герцог Омальский уехал сегодня вечером; герцог де Монпансье уезжает завтра. Прекрасным обитательницам Мадрида страшно представить себе, каким станет их город через неделю.

Скажу сударыня, словами Агида из «Леонида»: «Я тебя больше не увижу», так как завтра мы уезжаем в Толедо. Два часа назад я вернулся из Эскориала. Разрешите мне описать Вам нашу поездку в этот Сен-Дени королей Испании.

Почувствовав, что час отъезда приближается, мы решили окончательно организоваться в отряд и распределить роли, которые каждый из нас будет исполнять в течение оставшейся части путешествия. Я оставил за собой титул Amo, присвоенный мне лакеями, торговцами оружия и всякой другой прислугой, имевшей дело с нами со времени моего приезда в Мадрид. Amo означает «хозяин», «начальник», «владелец». Я совмещаю это назначение с должностью главного повара. Дебароль выполняет обязанности присяжного переводчика, а кроме того, ему поручается вступать в сношения с кондукторами дилижансов, погонщиками мулов и хозяевами постоялых дворов. Маке сохраняет свою должность эконома, а в свободные минуты, обладая часами с репетиром, единственными исправными часами, какие у нас были, отзванивает время. Жиро – кассир: все капиталы товарищества хранятся в кожаном поясе, охватывающем его талию. И еще он главный распределитель провизии – ему доверено заботиться о корзине со съестными припасами, начало кото-ррй будет положено сегодня вечером. Буланже заведует экипировкой.

Три дня назад было решено, что мы начнем наши экскурсии с посещения Эскориала; соответственно Дебароль тотчас был послан найти какой-нибудь экипаж, способный доставить нас в любимый замок Филиппа II. Едва мы успели закончить свои сборы, как Дебароль вернулся. Бросив на него беглый взгляд, каждый мог убедиться, что жибюс на нем наклонен вперед; такое положение его шляпа принимала в знак триумфа.

«Карета внизу!» – объявил он, забирая свой карабин. «Как, уже?» – «Да». – «Запряжена?» – «Еще бы, черт побери!» – «Вот это да! Дебароль, только вам такое удается!» – «Да, я такой!» – заявил Дебароль и, опершись на свой карабин, застыл в позе, наилучшим образом дающей возможность оценить все достоинства его фигуры.

Мы спустились. Действительно, как и сказал Дебароль, внизу стояла карета, запряженная четырьмя мулами. Это была берлина с желтым кузовом и зеленым верхом. Такое сочетание зеленого и желтого должно было испугать колориста, но справедливости ради надо отметить, что даже Буланже почти не обратил внимания на эту подробность. Зато он заметил, что кузов кареты слишком узкий и вряд ли в нем поместятся восемь человек.

Жиро и Дебароль стали предлагать немыслимые варианты – один предлагал удерживать равновесие, сидя на оглобле, другой – стоя на подножке. Я подал идею пойти за вторым экипажем, который стал бы филиалом первого. Мое предложение приняли единогласно, и Дебаролю было поручено отыскать еще одну карету; однако его просили поторопиться, так как время шло, был уже час дня, а кучер потребовал семь часов на то, чтобы преодолеть расстояние в семь льё, отделяющее Мадрид от Эскориала.

По-моему, я уже говорил Вам, сударыня, что в Испании льё на треть больше, чем во Франции; то же самое и с часами. Таким образом, когда говорят о семи льё – это означает десять льё, а когда говорят о семи часах – это десять часов. Прошло минут пятьдесят после ухода Деба-роля, и Ашар, стоявший у окна, в изумлении вскрикнул.

«Что там такое?» – хором поинтересовались мы. «Послушайте, господа, – промолвил он, – вы видели немало карет, вы видели берлины, кабриолеты, коляски, ландо, американки, тильбюри, рыдваны, шарабаны, фургоны, галеры; вы полагаете, что вам известны все типы паровозов, бороздящих земную поверхность. Ведь так? Помните, как господин Ласепед считал, что он знает все виды жаб, пока наш друг Анфантен не обнаружил жабу нового вида. Так вот, вам предстоит перенести то же унижение, что и господину Ласепеду: я только что обнаружил новый вид экипажа; подойдите скорей, посмотрите! Вот он едет по улице Майор, вот он движется в нашу сторону, проезжает под нашими окнами; подойдите же, господа, быстрее, быстрее!»

Мы подбежали к оконным проемам, выглянули на площадь Алькала и улицу Майор и в самом деле заметили, что какое-то несчастное четвероногое животное, чья худоба была скрыта под множеством помпонов, колокольчиков и бубенчиков, составляющих убранство всякой испанской лошади, рысцой везет в нашу сторону фантастическую карету, какую не приходилось видеть никому из нас, даже Жиро и мне, хотя мы видели калесеро Флоренции, калес-сино Мессины и корриколо Неаполя.

Это был странного вида экипаж на двух огромных колесах, окрашенных, так же как оглобли, в пылающий ярко-красный цвет. Кузов нежно-голубого цвета весь был разрисован бледно-зеленой листвой: она вилась лозами, распускалась кистями и ниспадала, усыпанная цветами. Все эти листья, кисти и цветы населяли мириады птиц всевозможных расцветок: они пели, целовались, порхали и увивались вокруг помещенного в центре великолепного лилового попугая, который махал крыльями и при этом поедал апельсин. Внутри карета была обтянута одной из тех тканей в стиле помпадур, какие во Франции можно найти теперь только у Гансберга или у г-жи Бланден; однако эта ткань, изготовленная одновременно с этим немыслимым экипажем, вся расползлась, сияла заплатами и была кое-как починена в соответствии со вкусом своего владельца. Она была украшена бахромой, стеклярусом, галунами и побрякушками, словно куртка фигляра времен Империи. В Париже такая карета несомненно была бы продана за большие деньги какому-нибудь азартному старьевщику.

К общему великому изумлению, этот экипаж остановился перед нашей дверью и из него вылез Дебароль. Мы разразились безумным хохотом. Неужели эта карета предназначена для нас? Дебароль вошел со словами: «Вот то, что вы просили». Итак, она действительно предназначалась нам! Мы кинулись на шею Дебаролю и едва не задушили его в объятиях. Он, словно великий триумфатор во время воздаваемых ему почестей, оставался невозмутим и хладнокровен. У него не было сомнений в величии сделанной им находки.

Тотчас же стали выяснять, кому будет предоставлена честь ехать в дебаролье. Поскольку названия этот предмет не имел, ему дали имя его первооткрывателя. Однако Ашар стал возражать против этого, ссылаясь на то, что именно он первый увидел его в окне. На это ему было сказано, что несправедливость, допущенная Америго Вес-пуччи по отношению к Христофору Колумбу, слишком велика, чтобы подобное повторилось, да еще в Испании.

Пока все спорили о своих правах, я дал дону Риего знак следовать за мной, вышел на улицу и сел в дебаролью. «В Эскориал!» – приказал я сагалу; тот вскочил на козлы, и карета тронулась.

Сзади послышались гневные возгласы моих спутников: они решили, что карета уехала пустой. Я велел откинуть верх и помахал им рукой. «Догоним его и возьмем дебаролью штурмом!» – предложил Ашар. «Минутку, – заявил Александр, – я становлюсь на сторону отца!» – «Я, – добавил Маке, – становлюсь на сторону моего соавтора». – «Я, – заметил Буланже, – становлюсь на сторону моего друга». – «А я – на сторону Буланже! – промолвил Жиро. – Дюма имел право выбрать экипаж, который ему подобает: он ато».

Дебароль не сказал ни слова; он не принимал участия в пререканиях и думал о другом. Эти четыре заявления, сделанные одно за другим, в сочетании с невмешательством Дебароля в спор, обеспечили мне столь внушительное большинство, что Ашару пришлось отказаться от своего предложения. Впрочем, я был уже на краю города.

Мои спутники забрались в желто-зеленую берлину и поехали следом за мной. Не теряйте из виду эту желто-зеленую берлину, сударыня, ибо в будущем ей суждено сыграть немаловажную роль в нашей жизни. Договорившись с возницей о поездке в Эскориал, мы одновременно стали вести переговоры и о поездке в Толедо. Так что нам суждено провести в этом экипаже пять или шесть дней. На первых порах наши мулы не дали нам возможность составить высокое мнение о быстроте их бега: дорогу, ужасную в любую погоду, чудовищно развезло от дождей. Так что мы вышли из кареты и пешком двинулись по широкой тенистой аллее, которая вывела нас в сельскую местность; по пути нам пришлось пройти через двое или трое ворот, назначение которых мы тщетно пытались понять.

Сельская местность здесь, как и в окрестностях Рима, являет собой, едва только в нее попадаешь, зрелище пустыни; однако в сельской местности вблизи Рима растет трава, здесь же, вблизи Мадрида, растут одни камни. Мадрид, на какое-то время скрытый от наших глаз складкой местности, вновь стал виден, когда мы поднялись в гору; город, с его белыми домами, многочисленными колокольнями и огромным дворцом, который, возвышаясь среди окружающих его домов, казался Левиафаном среди морских обитателей, выглядел весьма живописно; но, повторяю, здешние огромные равнины, ограниченные скалистыми горизонтами, имеют суровый вид, нравящийся людям с богатым воображением.

Мы ехали уже четыре часа, но вот дорога спустилась в долину, миновала мост и начала круто подниматься по склону Гвадаррамы. На одной из самых высоких ее вершин, напоминающих стадо гигантских буйволов, и воздвигнут Эскориал. Итак, дорога пошла в гору; мы вышли из кареты, скорее не для того, чтобы облегчить труд нашей упряжке, а чтобы самим размяться, и, с ружьями в руках, рассыпались по склону.

Нечасто мне доводилось видеть пейзажи столь дикие и столь величественные, как тот, что открылся нашему взору: в тысяче футов под нами, составляя продолжение пропастей и обрывистых скал, отбрасывающих на склон горы густые тени, по правую руку от нас простиралась бесконечная равнина, усеянная, как шкура гигантского леопарда, огромными рыжеватыми пятнами и широкими черными полосами. Слева взгляд упирался в ту самую горную цепь, по которой мы взбирались и вершины которой были покрыты снегом; и, наконец, вдали виднелся Мадрид, белыми крапинками проступая в вечерней мгле, наступавшей на нас, словно разлив тьмы.

Жиро и Буланже были в восторге, особенно Буланже: он был знаком с Испанией меньше, чем Жиро, и никогда не видел таких огромных просторов, охваченных светом и тенью; каждую минуту он всплескивал руками и восклицал: «Какая красота! Боже, какая красота!»

В таком путешествии, как наше, сударыня, и таким путешественникам, как мы, доводится испытывать бесконечную радость. Человек, сведенный лишь к своей собственной личности, – существо далеко не полноценное; однако человек, объединивший свою индивидуальность с индивидуальностями других людей, с которыми его свел случай или собственное желание, тем самым пополняет себя. Именно так мы, художники и поэты, совершенствуем друг друга, и уверяю Вас, сударыня, прекрасные и величественные стихи Гюго, которые декламировал Александр и разносил ветер, изумительно сочетаются со столь же прекрасной и величественной природой в духе пейзажей Сальватора Розы.

Пока мы то и дело останавливались, предаваясь восторгу, спустилась ночь. Но, как если бы небо решило в свой черед насладиться зрелищем, которым мы упивались, миллионы звезд раскрыли свои золотые мигающие веки и с любопытством стали взирать на землю. Оказывается, сударыня, мы проезжали по местности, считавшейся в прошлом опасной. Во времена, когда Испания насчитывала тысячи разбойников, а не единицы, как сейчас, эта местность находилась в их безраздельном владении, и, как уверял наш майорал, ее невозможно было пересечь, особенно в столь поздний час, как теперь, не вступив с ними в стычку. Два или три креста, один из которых простер свои скорбные руки у обочины дороги, а другие – у подножия скалы, свидетельствовали о том, что никаких преувеличений в словах майорала не было.

Но окончательно подтвердил его рассказ внезапно вспыхнувший в двухстах шагах от нас огонек. Мы поинтересовались, что это, и нам ответили, что впереди пост жандармов. Такая мера предосторожности несколько поколебала мою уверенность в полном исчезновении разбойников, и на всякий случай мы поменяли капсюли в своих ружьях на новые. Спешу сообщить Вам, сударыня, что эта предосторожность оказалась излишней и что мы пересекли malo sitio^[17], как говорят в Испании, без всяких происшествий.

Мы преодолели по равнине один или два льё, а поскольку нам оставалось проделать еще три испанских льё, кучер предложил нам залезть в экипаж и, чтобы убедить нас отказаться от прогулки, представлявшейся нам восхитительной, дал слово, что пустит мулов рысью, хотя до тех пор они упорно отказывались перейти на такой аллюр. Мы расселись по каретам и, так как дорога шла теперь не вверх, а вниз и экипажи своим весом давили на мулов, те были вынуждены перейти, по крайней мере на какое-то время, на шаг, обещанный нам кучером от их имени.

Мы ехали два часа, все это время не замечая – насколько нам позволял «тот темный свет, что падает от звезд»^[18], как сказал Корнель, – никаких изменений в пейзаже. По прошествии этих двух часов нам показалось, что мы въехали в ворота и очутились в парке; одновременно возникло ощущение, что каретам стало труднее двигаться: они ехали по песку.

Езда продолжалась еще час, но теперь мы поднимались вверх, в направлении нескольких редких огоньков, разбросанных по склону горы. В течение получаса эти огоньки, казалось, бежали впереди нас, словно блуждающие огни, которым предназначено сбивать с дороги путешественников. Наконец мы услышали, как копыта наших мулов и колеса наших карет застучали по твердой мощеной дороге. Этот шум сопровождался соответствующей тряской, не оставляющей никаких сомнений в том, что мы едем по мостовой. Справа от нас показалось скопление безмолвных домов без окон, без дверей, без крыш, представляющее собой не живописные руины, созданные временем, а грустную картину незавершенной работы. Мы пересекли что-то вроде площади, повернули направо и углубились в тупик; наши кареты остановились – мы приехали.

Высадившись, мы прочли при свете своих фонарей надпись: «Posada de Calisto Burguillos»^[19]. К нашему великому изумлению, в постоялом дворе вышеупомянутого Калис-то все еще были на ногах. Мы сделали предположение, что там происходит какое-то важное событие. И мы не ошиблись – за три часа до нас сюда приехали две кареты с англичанами. Англичанам готовили ужин.

Ах, сударыня, будучи дважды француженкой – дважды, поскольку Вы и француженка, и парижанка, – ах, сударыня, не попадайте в испанский постоялый двор, когда там готовят ужин англичанам! Это вступление, сударыня, дает Вам возможность понять, что мы были очень прохладно приняты сеньором доном Калисто Бургиль-осом: он заявил нам, что у него нет времени заниматься ни нашим ужином, ни нашими комнатами.

Есть то, с чем я никак не могу согласиться: это когда для того, чтобы привлечь внимание путешественников, над входом помещают надпись «Posada de Calisto Burguillos», а потом считают себя вправе выставлять за дверь тех, кого эта вывеска привлекла. Я удовольствовался тем, что в ответ на эту неучтивость вежливо поклонился метру Калисто Бургильосу и подозвал Жиро. «Друг мой, – распорядился я, – у нас в карете пять ружей, включая карабин Дебароля. Пусть Дебароль вооружится своим карабином, а вы возьмите ваши ружья и приходите сюда разжечь огонь в камине. Если вас спросят, зачем вы это делаете, то объясните, что боитесь, как бы ваши ружья не расчихались». – «Понял!» – заверил меня Жиро и направился к двери, знаком призывая Александра, Маке, Дебароля и Ашара следовать за ним. «Ну а ты Буланже, – продолжал я, – поскольку у тебя характер покладистый, захвати с собой дона Риего и вместе с этим посланцем мира отправляйся на поиски четырех маленьких или двух больших комнат». – «Хорошо», – ответил Буланже и, в свою очередь, удалился вместе с доном Риего.

Метр Калисто Бургильос следил взглядом за всей этой разыгранной сценой. «Видишь, – сказал он жене, – наконец-то они ушли, эти pugnateros французы». Pugnatero – это сильное ругательство, сударыня, и нас приветствуют им с первой минуты нашего приезда в Испанию. Не знаю, право, заслужили ли мы такую репутацию в этой прекрасной стране, но свидетельствую, что она здесь такая повсеместно.

Дон Калисто не видел меня, поскольку я был скрыт колпаком камина. Жена знаком показала ему, что я стою там. Он отошел от плиты и направился ко мне. «Что вы здесь ищете?» – «Решетку». – «А что вы собираетесь делать?» – «Готовить отбивные котлеты» – «Так у вас есть котлеты?» – «У меня нет, но они есть у вас». – «Где?» – «А вон там», – и с этими словами я показал на четверть баранины, висевшую возле камина. «Эти котлеты для англичан, а не для вас!» – «Вы ошибаетесь, эти котлеты для нас, а не для англичан. Им вы только что отнесли дюжину котлет на блюде, и этого им вполне достаточно; те, что вы им отнесли, были их долей, а те, что остались, наша». – «Те, что остались, пойдут им на завтрак». – «Нет, те, что остались, пойдут нам сегодня на ужин!» – «Вы так думаете?» – «Я в этом уверен!» – «Ну-ну!» – «Друг мой, – обратился я к Жиро, вошедшему в эту минуту с ружьем в руках (следом за ним, и тоже с ружьями в руках, шли Дебароль, Маке, Ашар и Александр), – вот господин Калисто Бургильос, который любезно уступил нам эту четверть баранины. Отдайте мне ваше ружье, а сами выясните у него стоимость этой четверти, щедро заплатите за нее, осторожно отцепите ее и аккуратно разрубите». – «Эти три наречия великолепно складываются вместе», – заметил Дебароль, с карабином в руках приближаясь к очагу. «Не подходите слишком близко, мой дорогой! – промолвил Ашар. – Вы ведь знаете, что оружие заряжено». – «Так сколько стоит четверть баранины?» – спросил Жиро, протягивая мне свое ружье и беря с кухонного стола резак. «Два дуро», – ответил метр Калисто Бургильос, глядя одним глазом на ружье, а другим на свою четверть баранины. «Дайте ему три дуро, Жиро!»

Жиро вытащил из своего кармана три дуро и при этом уронил пять или шесть унций. Сеньора Калисто Бургильос захлопала глазами при виде золота, покатившегося по полу ее кухни. Жиро поднял эти пять или шесть унций и протянул три дуро хозяину. Тот передал деньги жене: как мне показалось, она занимала в доме особое положение.

Жиро взялся за баранину, нарезал ее с умением, делающим честь его познаниям в области анатомии, посыпал котлеты нужным количеством перца и соли, разложил их аккуратно на решетке, поданной ему мною, и поместил решетку на ровный слой раскаленных углей, искусно подготовленный Ашаром. Тут же первые капли жира начали шипеть на углях.

«Теперь, Дебароль, – продолжал я распоряжаться, – предложите вашу руку госпоже Калисто Бургильос и попросите ее показать вам, где она хранит картофель. Если по дороге вы натолкнетесь на яйца, положите дюжину их в ваш ягдташ; всю дорогу, мой друг, расспрашивайте вашу спутницу о здоровье ее родителей и детей, это ей польстит, и мало-помалу вы войдете в близкие отношения с ней».

Дебароль, держа в руках жибюс, подошел к нашей хозяйке; уже несколько смягчившись под влиянием магнетического соприкосновения с дуро, она соизволила принять подставленную ей руку. Оба исчезли в двери, казалось ведущей в недра земли.

В ту же минуту через противоположную дверь вошли Буланже и дон Риего. В своих поисках они придерживались направления южного полюса, но встречные пассаты загнали их в коридор, и в конце его обнаружилась длинная комната, где вполне могли поместиться восемь кроватей. Буланже, как здравомыслящий человек, положил ключ от этой комнаты в карман и принес его мне.

Котлеты продолжали поджариваться. «Сковорду и кастрюлю!» – потребовал я. Ашар протянул мне сковороду, а Жиро кастрюлю. Метр Калисто Бургильос изумленно взирал на нас; однако он один противостоял восьми, и против наших пяти ружей его единственным оружием был половник, так что никакой возможности сопротивляться у него не было.

В какую-то минуту ему, разумеется, пришла в голову мысль позвать на помощь англичан, но метр Калисто Бур-гильос был человек весьма сведущий, и он вспомнил, что во время Пиренейской войны испанцы больше страдали от своих союзников-англичан, чем от своих врагов-фран-цузов. А потому он пришел к выводу, что англичан лучше держать у себя в доме исключительно в качестве постояльцев.

Вернулся Дебароль; карманы его были набиты картофелем, а ягдташ – яйцами. Ашар получил распоряжение сбить яйца, а Жиро – почистить и нарезать картофель; Дебароль должен был продолжать свое любезничанье с г-жой Бургильос до тех пор, пока в какой-нибудь комнате не появится стол, накрытый на восемь персон. Дебароль принес себя в жертву; он вышел с г-жой Калисто Бургильос и спустя четверть часа возвратился со словами: «Уф, господа! Стол накрыт».

Через десять минут, чтобы довести до готовности котлеты, оставалось только еще раз помешать огонь, картофелю требовался лишь один поворот кастрюли, а омлету – лишь один поворот сковороды. В это время, сударыня, кухня дона Калисто Бургильоса представляла собой забавную картину. На первом плане стоял Ваш слуга Александр Дюма и, держа по опахалу в каждой руке, размахивал ими, чтобы раздувать угли, на которых поджаривались котлеты и картофель. Жиро чистил вторую порцию картошки, которой предстояло последовать за первой. Дон Риего делал вид, что читает свой молитвенник, и вдыхал ароматы жарящегося на решетке мяса, краем глаза поглядывая на сковороду. Маке держал ручку сковороды. Ашар топтался на месте. Дебароль отдыхал, оправляясь от усталости. Буланже, замерзший во время прогулки под высокими широтами, согревался. Александр, верный себе, спал.

В конце концов метр Калисто Бургильос, приходивший во все большее отупение при виде французского вторжения, обратил внимание на отсутствие своей жены; она тем временем сквозь оконное стекло знаками объясняла Де-баролю, что на столе не хватает чего-то очень важного. К счастью, я следил за метром Калисто и вовремя отослал Дебароля выполнять свой долг.

Десять минут спустя мы сидели за столом, на котором дымилась дюжина отбивных котлет и испускали пары две горки картофеля и огромный омлет. Это зрелище привело нас в такой восторг, сударыня, особенно Буланже, Жиро и Александра, что наши взрывы хохота привлекли в комнату г-жу Бургильос; за ней в дверях стояли две-три неряшливые трактирные служанки, а в глубине за ними виднелись изумленные лица англичан.

Я решил воспользоваться присутствием г-жи Бургильос и вложил в руку Дебароля ключ от комнаты. «Ну же, господин переводчик, – обратился я к нему, – вам предстоит последняя жертва: вставайте из-за стола и проследите за приготовлением наших постелей; ваш ужин постерегут, а после вашего возвращения сообщество увенчает вас лавровым венком, как некогда Рим – Цезаря.

Час спустя, напоминая семь братьев Мальчика с пальчик, мы лежали на циновках, симметрично разложенных на полу. Испанская кровать, то есть двое козел с настланными на них четырьмя досками и матрасом сверху, господствовала над всей спальней. Благодарное сообщество единогласно присудило ее Дебаролю, не лишая его при этом и лаврового венка.

XI

Толедо, 23 октября, вечер.

Занимавшийся сероватый рассвет обволакивал солнце покровом облаков, казалось заимствованных в честь нас у неба нашей прекрасной Франции; я про себя радовался этому, считая что Эскориал следует осматривать как раз при такой погоде. На повороте улицы перед нами возникло величественное надгробие, вполне достойное, по правде сказать, того, кто избрал своей столицей пустыню, а своим дворцом – гробницу.

Вам ведь известно, сударыня, как был построен Эскориал, не так ли? Однажды, в начале 1559 года, Филипп, ведя осаду Сен-Кантена, был вынужден направить на церковь святого Лаврентия огонь своих пушек, нанесший бедной церкви огромные повреждения. Опасаясь, как бы святой не рассердился при виде того, как обходятся с его жилищем, он дал обет построить в честь этого же святого новый храм, богаче и величественнее разрушенного им. Захватив Сен-Кантен, он даже пожелал сделать больше и отдал своему архитектору Хуану Баутисте странное распоряжение придать новому сооружению форму лежащей плашмя решетки. В отличие от присущей королям привычки, Филипп II на этот раз выполнил больше, чем обещал.

Невозможно вообразить, насколько мрачное и суровое зрелище являет собой Эскориал. Гранитное сооружение на гранитной горе, он кажется одним из тех творений природы, какие издали воспринимаются как видение, похожее на реальность. Однако в данном случае это не оптический обман. Когда вы приближаетесь к нему, в полной мере проникаясь ощущением ничтожности человека перед лицом этой необъятной громады, то видите зияющей дверь, которая захлопывается за вами; и, даже если вы лишь мимоходом пришли осмотреть это мрачное сооружение и совершенно уверены в своей свободе, вас, стоит вам туда войти, охватывает дрожь, как если бы вам уже не суждено было оттуда выйти.

Тот, кто никогда не понимал тревожный характер Филиппа II, составит себе, побывав в Эскориале, точное представление о мрачном величии сына Карла V. Ничто в мире не может дать представление об Эскориале: ни Виндзор в Англии, ни Петергоф в России, ни Версаль во Франции. Эскориал можно сравнить лишь с ним самим; это мысль, высеченная в камне; это творение человека и эпохи, сформированной по воле этого человека в часы бессонницы, которой наделило его вечное солнце, никогда не заходившее над его державой.

Ничего не скажешь: Эскориал красив. Грозным не восхищаются – перед ним трепещут. Сам Филипп, когда архитектор вручил ему тысячу ключей от этого сооружения, задуманного его непреклонным гением, должен был задрожать, коснувшись их. Первое, что приходит на ум, когда смотришь на Эскориал: его не построили обычным способом, а выдолбили в гранитной глыбе. Приходилось ли Вам когда-нибудь спускаться в шахту, сознавая при этом, что на Вас давит целая гора? Так вот, подобное же чувство испытываешь, когда входишь в Эскориал.

Чтобы подойти к любому величественному сооружению, обычно взбираются наверх, здесь же приходится спускаться вниз. Филипп и самому себе не пожелал оставить иллюзий: при жизни он похоронил себя в гробнице. Такова семейная традиция. В Эскориале есть все – дворец, часовня, монастырь, склеп. Часовня великолепна. Возможно, во всем сооружении это единственное место где можно свободно дышать. Она опирается на четыре квадратных столба, каждый из которых достигает в обхвате ста двенадцати футов.

К алтарю ведут девятнадцать мраморных ступеней. Алтарь украшен серией картин, представляющих историю Христа и разделенных между собой дорическими колоннами. Лишь колонны дорического ордера, самого холодного из всех архитектурных ордеров, архитектор допустил в качестве украшения здания. Алтарь сверкает и сияет при свете гигантской люстры, которая висит под сводом и, постоянно пылая, заставляет сиять, словно перламутровые блестки, гранитные детали разных оттенков. По обеим сторонам алтаря, на высоте примерно пятнадцати футов, параллельно друг другу выдолблены две большие глубокие ниши: левая из них – гробница Карла V, правая – гробница Филиппа II. Создатель Эскориала несомненно полагал, что только гробницы его отца и его самого будут достойны подняться из королевской Podridero^[20].

Сбоку от статуи Филиппа И, стоящего на коленях и молящегося, в такой же позе воплощены в скульптуре принц дон Карлос и две королевы, ставшие последовательно женами Филиппа. Снизу можно прочесть надпись, выгравированную золотыми буквами:

«Филипп II, король всей Испании, Сицилии и Иерусалима, покоится в этой гробнице, построенной им при жизни. Покоятся вместе с ним две его жены Елизавета и Мария и его сын и первенец дон Карлос».

Так непреклонный отец и христианский король пожелал, чтобы смерть примирила его с сыном.

Слева, как мы говорили, находится гробница Карла V. Статую Карла V, стоящего на коленях так же, как и его сын, тоже окружают коленопреклоненные фигуры; установить, кто это, можно, прочитав следующую надпись:

«Карлу V, королю римлян, августейшему императору, королю Иерусалима, эрцгерцогу Австрийскому, от сына Филиппа. Покоятся вместе с ним его жена Елизавета, его дочь императрица Мария и его сестры Элеонора и Мария: одна – королева Франции, другая – Венгрии».