Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

И тут мне следует предостеречь Вас от ошибочного представления о восточных зданиях, какое Вы, несомненно, получили в Порт-Сен-Мартене и Цирке. Когда в Вашем присутствии произносят названия «Хенералифе» и «Альгамбра», в Вашем воображении тотчас же встает скопление зданий, пестреющих голубыми, красными и желтыми красками, с многочисленными стрельчатыми портиками, бесконечными куполами и минаретами. Выбросьте из головы, сударыня, все нарисованные Вами фантастические альгамбры и сказочные хенералифе, чтобы вместе со мной посмотреть на эти дворцы в их истинном виде.

Представьте себе, напротив, длинные простые и единообразные ряды, над которыми кое-где высятся пальмы и кипарисы, эти природные купола и минареты архитектурного сооружения, выросшие в каком-нибудь его уголке. Все эти стены с едва видимыми редкими проемами, более похожими на бойницы, чем на окна, от поцелуев солнца – ревнивца, который оберегает красоту своих любовниц заботливее, чем скупец оберегает свои сокровища, – приняли цвет опавших листьев. Таков внешний облик здания, сударыня, а если Вам интересно узнать, как оно выглядит изнутри, следуйте за мной!

Переступив порог низкой двери, которую я имел честь коротко Вам описать, мы увидели вначале лишь массу нежной листвы и рассеянный повсюду мягкий свет: ни куска неба, ни клочка земли, словно перед нами была фантастическая картина, обрамленная аркой этой черной двери. Вглядевшись внимательнее, мы поняли, что этот тенистый свод образован из тисов, которым обрезка придала форму арок и беседок; под ним находится прямоугольная площадка длиной примерно в сорок шагов и шириной в двадцать пять. По всей длине ее пересекает ручей, обложенный кирпичом; в ширину он имеет три фута и неудержимо несется по твердому и глубокому ложу.

На берегу этого ручья, сударыня, Вы можете сесть и забыть обо всем на свете; до Вас будут доноситься только журчание воды и пение славок, укрывшихся в листве тисов; еще Вы услышите, как пробегающая ящерица царапает залитые солнцем стены, которые из глубокой тени, где Вы будете находиться, покажутся Вам огненным поясом; больше ничего – ни земли, ни людей; и только когда Ваши зрачки, расширившиеся в темноте, смогут различить самые незаметные драгоценности из тех, что запрятаны в этом ларце, только когда Ваше отдохнувшее ухо сможет уловить малейшее дуновение воздуха – только тогда Вы увидите шпалеры лимонных и апельсиновых деревьев и заросли жасмина, благоуханным поясом окутавшего эти сады, повелительницей которых Вы можете себя вообразить. Вы услышите тогда незнакомые звуки – шорох ветвей высоких кипарисов, и он покажется Вам любовным вздохом прежних хозяев этих дворцов.

В Хенералифе, сударыня, чудесны не залы, не бани, не коридоры – все это мы увидим в Альгамбре более красивым и лучше сохранившимся, – а сады, воды, пейзажи. Оставайтесь же там посреди этих садов как можно дольше, упивайтесь их ароматами: нигде ничего подобного Вы не найдете, ведь нет на свете такого места, где бы на столь крошечном пространстве было столько апельсиновых деревьев, роз и жасмина; впитывайте мягкую свежесть, исходящую от воды, ведь нигде не протекает столько ручьев, не звенит столько водопадов, не бурлит столько потоков; и, наконец, посмотрите сквозь все проемы в стенах – и Вы поймете, что каждое из них – это окно, открытое в рай.

Но особенно очарует Вас витающий в воздухе аромат Аравии. Если отвести взгляд от нанесенных на эти красивые стены слоев гипса, которые некогда были покрыты резьбой, словно вееры из слоновой кости, и от которых, при том что они заполняют все щели, не осталось ничего, кроме какой-то лапши, свисающей по стенам; если не обращать внимание на беспорядок, который радостная природа, обретя, наконец, свободу после стольких лет заточения, устроила в садах, – Вы можете представить себе, что мавры находятся здесь, в сотне шагов от Вас, и будьте в любую минуту готовы увидеть прекрасную султаншу Зо-раиду, выходящую через одну из таинственных дверей дворца Боабдила в сад, чтобы сесть в тени громадного кипариса, который носит ее имя. Вот почему, сударыня, если даже сегодня потомок тех мавров, что некогда владели всеми этими чудесами и утратили их, грустит, то, где бы он ни находился, здесь ли, по другую ли сторону моря, у берегов озера Бизерта или у подножия Атласских гор, – о нем говорят, усмехаясь: «Он думает о Гранаде».

Мы провели в Хенералифе два часа, хотя готовы были остаться там на всю жизнь, забыв даже о том, что нам предстоит идти в Альгамбру, – настолько умиротворенными и отдохнувшими мы себя ощущали. Все мы были заняты лишь тем, что вдыхали воздух, наполненный незнакомыми ароматами, и, к нашему общему стыду, один лишь Маке, сударыня, нашел в себе силы записать в свой альбом прелестные стихи, которые я Вам посылаю:

Хенералифе спит. Его узорных врат

Сейчас ты гостем стал, пройдя дорогой длинной.

Здесь блеском усыпит немолкнущий каскад,

И сладко опьянит куст белого жасмина.

Дарит рубинами граната спелый плод

Здесь, где сбываются заветные мечтанья.

К твоим устам цветок по-детски нежно льнет.

Что шепчут запахи и листьев лепетанье?

Журча, блестит в ручьях прозрачная вода,

И поцелуи роз касаются коленей.

Лазурь небес манит остаться навсегда

В соборе тисовом, прохладном царстве тени.

Но берегись, душа: коварна красота!

Знай, кипарисы здесь колдуют, словно маги.

Здесь солнце южное огнем поит уста,

И вовлекает в грех невинный лепет влаги.

Ты всех забудешь здесь, впивая песнь сирен.

Отдаться власти чар ужель всего дороже?

Прими совет ума: опасен сладкий плен;

Забытые тобой тебя забудут тоже!^[40]

Даже наши художники отложили работу на другой день, и мы покинули Хенералифе, направляясь в Альгамбру. Возвращались мы той же дорогой, что и пришли. И по правде говоря, сударыня, нам казалось, что, для того чтобы удержать нас в этих новых садах Армиды, цветы поднимались из земли более яркими и благоуханными, чем прежде, а кисти винограда, апельсины и гранаты образовывали над нами свод, до которого можно было дотянуться рукой. О сударыня! Поскольку Вы свободно распоряжаетесь своим временем, средствами и своим сердцем, не ездите сюда, ибо тогда нам не удастся увидеться с Вами больше там, куда мы сами вынуждены будем возвратиться!

Прощайте, сударыня, а вернее, до свидания! Если бы я не боялся, что Вы сочтете меня сумасшедшим, я бы сорвал первый попавшийся из этих цветов и отправил бы его

Вам; возможно, лучше, чем я, он поведал бы Вам об этом земном рае, в котором он родился и который, к несчастью, я посетил только мимоходом.

XIX

Гранада, 27 октября 1846 года.

Проходя мимо дверей Кармен де лос Сьете Суэлос, мы осведомились о наших цыганах и узнали, что они ищут друг друга, но отец семейства твердо надеется собрать всех к условленному часу. Итак, наш день обещал быть заполненным. Дорога, по которой мы шли в Альгамбру, проходила по отлогому спуску и была превосходной.

В конце ее стоят ворота со стрельчатой аркой в форме сердца; их возвел Юсуф Абуль Хаджадж, правивший примерно в 1348 году после Рождества Христова. Два изображенных на ней символа привлекают внимание верующих и любопытство чужестранцев. На внешней стороне арки выгравирована рука с вытянутыми, но не разведенными пальцами, на внутренней стороне – ключ. Подобная рука, изображаемая у арабов повсюду, призвана заклинать от дурного глаза. Ключ служит напоминанием стиха Корана, начинающегося словами: «Отверзающий…» Такие два истолкования оказались то ли слишком просты, то ли слишком глубоки для народа, и он дал этим символам другое объяснение: «Когда рука возьмет ключ, Гранада будет захвачена».

Рука не дотянулась до ключа, но, тем не менее, к моему величайшему сожалению, мавры были изгнаны из Гранады; поэтому мы, сударыня, если у Вас нет возражений, будем придерживаться первого объяснения символов. Под этими вбротами стоит алтарь, посвященный Богоматери. Именно перед этим алтарем отслужили первую мессу после того, как король Фердинанд одержал свою победу, и как раз в это время король Боабдил тяжко вздыхал на вершине горы, получившей название «Вздох мавра». Именно по поводу этих вздохов и слез мать Боабдила сказала: «Коль скоро ты не смог защитить Гранаду как мужчина, оплакивай ее как женщина!»

Когда проходишь через эти ворота, оказываешься в стенах Альгамбры, и первое, что бросается в глаза, вовсе не мавританский замок – мавры, сударыня, прячут своих женщин и свои сокровища, – а ужасный дворец, построенный Карлом V; возможно, я произнес сейчас страшное кощунство, и архитекторы (борцы за чистоту своего дела, разумеется) препочитают творения, воздвигнутые победителем при Павии, шедеврам, созданным победителями при Гвадалете. Однако, Вы согласитесь со мной, сударыня, что Карл V, со скукой видевший, как над его государством никогда не заходит солнце, вполне мог бы выбрать в этой части света, которой он владел, совсем другое место для нового дворца и не притязать на то, где мавры построили свой. Тогда не было бы необходимости разрушать половину Альгамбры, что принесло несчастье если и не ему, то, по крайней мере, его дворцу, который никогда не был достроен и, дай Бог, никогда не будет.

С точки зрения арабов, частная жизнь должна быть скрыта от всех глаз и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Не знаю, найдете ли Вы, обойдя вокруг Альгамбры, более трех-четырех окон, выходящих наружу. Входные ворота ее едва можно разглядеть, и, даже когда ты уже находишься всего в десяти шагах от них, тебе все еще кажется, что проникнуть в эти волшебные стены придется так, как проникали в некоторые монастыри Востока, то есть с помощью корзины, блока и веревки. Тем не менее ворота открываются в довольно темный коридор, который ведет в большой двор, носящий три разных названия: двор Мирт, двор Водоема и двор Купальни.

Оказавшись там, сударыня, ты сразу молодеешь на пять веков и, без сомнения, перемещаешься с Запада на Восток. Не просите, чтобы я последовательно описывал Вам все чудеса, называемые залом Послов, двором Львов и залом Двух Сестер. Такое может попытаться изобразить кисть, а не перо. Поройтесь в папках художников, попросите Оро и Доза показать Вам их рисунки и эстампы. Закажите у Озе опубликованную им великолепную книгу об этих двух грезах из «Тысячи и одной ночи», которые всегда будут для Испании тем же, чем Геркуланум и Помпеи всегда будут для Италии, то есть превратившейся в камень памятью об исчезнувшем мире, – и тогда, возможно, Вы получите некоторое слабое представление обо всех тех чудесах, среди которых мы бродим сегодня часть дня, готовые в любую минуту увидеть, как из-под какой-нибудь затененной арки навстречу нам выходит султанша Цепь Сердец или мавр Тарфе.

Ах, да! Есть еще Готье, сударыня, которого Вы можете почитать; Готье, который пишет одновременно пером и кистью; Готье, который, благодаря тому мастерству слова и той достоверности красок, что присущи лишь одному ему из нас, сумеет дать Вам полное представление о том, что я не пытаюсь изобразить даже в виде наброска. К несчастью, сударыня, Альгамбра, хотя и кажется построенной духами, построена людьми, а все творения людей смертны, как и они сами, и праху зданий предстоит рано или поздно смешаться с прахом тех, кто их возвел. И увы! Недалеко то время, когда Альгамбра обратится в прах. Чудо человеческих рук, называемое двором Львов, сновидение, по мановению палочки волшебника застывшее в камне, растрескивается, раскалывается, грозит обрушиться и могло бы уже упасть, если бы не поддерживающие его подпорки. Молитесь же за двор Львов, сударыня, молитесь, чтобы Господь сохранил его стоящим, или хотя бы за то, чтобы, уж если он рухнет, его не восстанавливали. Мумии я предпочитаю труп.

Выходя из этого восхитительного замка, мы посетили управляющего, и он очень любезно, хотя и храня почти полное молчание, повел нас смотреть сады. Расположенные ступенями, они представляют собой настоящие оранжереи с самыми капризными тропическими цветами. Не удержавшись, я сорвал один, завернул в бумагу и, адресуя ее особе из числа Ваших знакомых, написал на ней карандашом, будто бы от имени цветка:

Привет, сестра моя! Как многие цветы,

В садах Альгамбры я вдруг сорван был рукою Того, чей поцелуй уж забываешь ты,

Но чья любовь вовек не даст душе покоя.

Тебе, сестра, сказать велел он мне, левкою:

Лишь станут продавать, он купит всю Гранаду,

Всю для тебя одной – и в том найдет отраду.^[41]

После чего, устыдившись подобной вычурности слога, я вывел своих друзей из ворот Правосудия, напомнив им, что нас ждут в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос.

Так же как и Вы, сударыня, они забыли о наших цыганах.

Возле трактира уже собралась толпа: любители хореографии, предупрежденные нашим хозяином, что знатные иностранцы собираются развлечься танцами цыган, без всяких церемоний тоже пришли насладиться этим зрелищем.

Пробное щелканье кастаньет и звуки настраиваемой гитары, слышавшиеся издалека, оповещали, что ждут только нас. Мы поднялись на второй этаж, отведенный для танцев. Пришедшие без спроса зрители уже выстроились там вдоль всех стен. Две цыганки, которых отыскали в ответ на нашу просьбу и которых мы видели впервые, переговаривались и пересмеивались со своим отцом, в то время как мальчик лет четырнадцати – пятнадцати, прислонившись к стене, насвистывал со странными модуляциями, скорее присущими змее, чем человеку, какую-то мелодию. Между чертами его лица и лиц двух молоденьких девушек прослеживалось семейное сходство: в самом деле, это был их брат.

Мне приходилось рисовать в воображении и видеть наяву немало порочных лиц, сударыня, когда я блуждал в мире вымыслов или шел по реальной жизни, но, по правде сказать, никогда мне не встречалась физиономия с таким выражением подлости, как у этого парня. Представьте себе создание с землистым цветом лица, с впалыми щеками, с чернотой вокруг глаз, с выступающими скулами; добавьте к этому почти потухший взгляд в тени, отбрасываемой широкими полями андалусской шляпы – и вы получите лишь слабое представление об этом отталкивающем существе. Как я уже говорил, он стоял, прислонившись к стене, засунув обе руки в карманы своих штанов и скрестив ноги, но в этой позе не было и тени той ленивой элегантности, какую нам приходилось часто наблюдать с тех пор, как мы пересекли Бидасоа. Это было состояние почти полного упадка сил, ставшего следствием постоянного распутства; это было гнусное на вид отупение раньше времени развившегося сластолюбия, так что это маленькое существо, хилое, истощенное, состарившееся до срока, выглядело отталкивающим, несмотря на бледную и лихорадочную улыбку, которой он изредка пытался оживить свое лицо, тусклое и бесцветное, как у старого пьяницы.

Обе девушки смеялись, и смех их казался неподдельным; вид у них был жалкий, хотя, несмотря на отмеченное мной выше фамильное сходство, выражение их лиц не имело ничего общего с лицом их брата. У них была типичная для цыган смуглая кожа светло-коричневого тона и черные большие глаза, словно сделанные из бархата и перламутра. Глаза были хороши, но соседствовали с неухоженными волосами, и красота глаз забывалась при взгляде на грязь и жалкое кокетство прически. В самом деле, эти иссиня-черные волосы были охвачены лентами кричащего розового цвета, а крупные ромашки, составленные в букет вместе с несколькими ярко-красными гвоздиками и воткнутые в волосы, увядали посреди этих выцветших лохмотьев и, казалось, страшно стыдились того, что им, рожденным под сверкающим солнцем и среди чистейших ароматов, приходится умирать в столь позорном окружении. Добавьте к этому белые платья в мелкую голубую полоску; прицепите к этим помятым платьям пояса такого же розового цвета, как и ленты на головных повязках; представьте, что юбки у этих платьев доходят до щиколоток, а рукава – до запястий, мысленно натяните на видимую часть ног чулки, когда-то белые, но сейчас – того же цвета, что и рубашка королевы Изабеллы, а короткие и широкие ступни обуйте в туфли, не имеющие ничего общего с остальным нарядом, – и перед вами будет достаточно точный портрет наших танцовщиц. Мы хотели видеть цыган – мы их увидели.

Послышались первые перестуки кастаньет, зазвучали первые аккорды гитары; цыган-отец принялся напевать ту самую цыганскую песню, что слышится по всей Испании (мне так и не удалось заставить хотя бы одного музыканта записать ноты к ней) и служит аккомпанементом ко всему – к работе, отдыху, танцам, и вот одна из девушек и ее брат начали приходить в движение. Сначала и с той и с другой стороны это было довольно однообразное покачивание, медленное и вялое топтание на месте, легкое движение бедер, тщетно пытавшееся оживить сладострастие во взглядах брата и сестры. Но постепенно их взгляды становились все более вызывающими. Танцующие мало-помалу сближались и входили в соприкосновение, не столько дотрагиваясь друг до друга руками, сколько касаясь губами. Топтание, казавшееся борьбой чувственности и целомудрия, вылилось в итоге в это почти полное слияние губ, и брат и сестра замерли так, глядя друг на друга, готовые поддаться желанию, горевшему в их глазах и толкавшему их навстречу друг другу. В это время отец примешивал к своей песне непристойные выкрики, которые вызывали хохот собравшихся и предназначались для того, чтобы либо устранить последнюю стыдливость у танцовщицы, либо окончательно возбудить танцора. Наконец брат сорвал с головы шапку и, держа ее в руках, два или три раза прокружился вокруг сестры, а та, не двигаясь с места, запрокинула голову, как опьяневшая вакханка, и зазывно изогнула спину; внезапно шапка упала на пол и танцор издал резкий свист, напоминавший шипение змеи, что должно было в этом танце изображать желание, готовое вот-вот обрести удовлетворение; после чего движения стали у брата более пылкими, а у сестры почти безумными, и он напирал так на нее до тех пор, пока, при последних звуках гитары и последних выкриках певца, она не рухнула в позе, говорившей о ее полнейшем изнеможении, а он не замер на месте, испустив самый выразительный свой свист.

Не могу сказать, что такого вида танцы мы презираем больше всего на свете, но из вполне естественного сибаритства нам хочется, чтобы руки танцоров и танцовщиц были бы изящными, ноги – маленькими, кожа – белой или хотя бы золотистой. Мы хотим понять желание у мужчины и готовность отдаться у женщины, и потому нам не хочется, чтобы в таком танце были лишь подробности кровосмесительной связи и отталкивающая поэтизация внутрисемейного разврата между братом и сестрой, который, несомненно, предшествовал увиденному нами представлению и, безусловно, будет продолжаться после него.

Есть чувство, какое Вы, сударыня, никогда не могли испытывать, но я попытаюсь разъяснить его Вам: это стыдливый страх, ощущаемый при виде такого рода сцен, свидетельницей которых Вы никогда не были, ибо женская стыдливость в Вас слишком сильна, чтобы Вы уступили своему любопытству художника и позволили себе наблюдать подобное зрелище. Разумеется, все мы, находящиеся здесь, видели безумные танцы. Нельзя прожить двадцать лет, как Буланже и Жиро, в своих мастерских; провести пятнадцать лет, как я и Дебароль, в путешествиях; побывать, как мы все, на балах в Варьете и Опере и при этом не узнать, какой может быть поза натурщицы или что такое танец пьяных людей. Однако натурщица, по крайней мере, подчиняется желанию художника; она бывает обнаженной и зазывающей, лишь когда художник этого хочет и когда взыскательность искусства прикрывает наготу тела. Что же касается танцоров и танцовщиц на балах, то они, по крайней мере, обладают всеми теми достоинствами, о каких мы только что вели речь. К тому же это не бесстыдство двух отдельных существ, а заразительное безумие, охватившее тысячу людей; и хотя по виду, следует признать, все они напоминают выходцев из ада, ни один из них не танцует таким образом в паре со своей сестрой под непристойные выкрики своего отца. Поэтому, уверяю Вас, я и мои друзья, обещавшие этой семейке, которая находилась перед нашими глазами, заплатить несколько дуро за то, что она придет, охотно заплатили бы вдвое больше за то, чтобы она убралась, если бы, поскольку историкам и художникам приходится видеть все, Жиро и Буланже не нужно было бы пополнить свои альбомы, а Маке и мне – наши впечатления и познания.

Что касается Дебароля – не помню, говорил ли я Вам, сударыня, что он самый целомудренный во Франции путешественник, – то он наполовину закрыл глаза: возможно, чтобы не видеть происходящее, но возможно также, чтобы поспать. Относительно Александра могу сказать только, что, когда я взглядом спрашивал его мнение, он презрительно выпячивал губу и с завистью смотрел в сторону тенистой аллеи, приведшей нас в Альгамбру. Но самое большое отвращение вызывал у нас мальчишка-кровосмеситель. Каждый раз, когда это маленькое существо приближалось к кому-нибудь из нас, тот, к кому он подходил, невольно отшатывался и явно стыдился того, что присутствует на подобном зрелище; наконец, первая сцена окончилась так, как я Вам об этом рассказал; молодой цыган поднял шапку, засунул руки в карманы и вернулся на то место, где он находился, когда мы вошли. И тут мы увидели, что две сестры готовятся танцевать вместе.

Нас тотчас охватила надежда, что увиденное нами перед этим составляет исключение в их привычках и предыдущий танец был исполнен лишь потому, что его порой просят показать пресыщенные путешественники, считающие, что если им не удастся увидеть подобное, то, значит, они вообще ничего не видели; однако надежда оказалась ложной, так как после танца двух сестер, возможно менее разнузданного по форме, но вполне непристойного по замыслу, возобновился первый танец. Тем не менее, поскольку при всем том типы их лиц были достаточно необычными, Жиро и Буланже начали делать наброски, намереваясь закончить их завтра. Они попросили поэтому, чтобы на следующий день отец, сын и сестры пришли попозировать, но на этот раз уже без всяких танцев. Кутюрье предложил свою террасу, где он делает дагеротипы. На этом и порешили, после чего все разошлись: цыгане, думаю, вполне довольные нами, мы – не слишком довольные цыганами.

Поскольку было еще светло, мы зашли в один дом, стоявший у нас на пути; дом этот принадлежал сеньору Контрерасу, о котором нам говорили как о человеке, делающем макет Альгамбры, чудесный, как утверждают, по мастерству и по точности. Этот сеньор Контрерас, оказавшийся молодым человеком, жил напротив Кутюрье. Мы вошли к нему в дом и попросили показать этот макет. Он провел нас в небольшой сарай и показал свою работу. Это был зал Двух Сестер, уменьшенный до шести футов высоты, полутора футов ширины и примерно пяти футов длины. При виде этого чуда оставалось только восхищаться настойчивостью человека, который, возымев мысль о подобной работе, имеет терпение ее исполнять.

Я записал в свой дневник имя молодого человека и обещал ему по возвращении во Францию сообщить министру об этой любопытной работе и добиться для ее автора какого-нибудь вознаграждения или хотя бы поддержки, которую такое государство, как наше, обязано оказывать подобному труду, в какой бы стране он ни велся.

Сударыня, помните, как однажды я просил Вас не терять из вида желто-зеленую карету, и Вы следили за ней до тех пор, пока мы не перевернулись? Вы помните, верно? Так вот, теперь я прошу Вас не терять из вида дом Контрераса. В следующем моем письме Вы поймете, с чем связан такой совет.

Остаюсь Ваш и пр.

XX

Гранада, 28 октября 1846 года.

Нам предстояло посетить самую любопытную, вероятно, часть Гранады – Лас Куэвас. Лас Куэвас, или Пещеры, – это квартал, заселенный цыганами. По всей Испании, сударыня, то есть во всех испанских городах, где есть цыгане, они живут в отдельных кварталах. Трудно описать отвращение, испытываемое испанцами по отношению к цыганам, и ненависть, испытываемую цыганами по отношению к испанцам.

В Гранаде это отвращение с одной стороны и ненависть – с другой, пожалуй, острее, чем в любом другом месте. Цыган редко появляется на улицах Гранады, точно так же как испанец редко выходит из стен Гранады, чтобы посетить цыганский квартал. Квартал этот расположен вне черты города, по другую сторону Хениля. С высоты Хенералифе, откуда он виден во всей своей протяженности, невозможно представить себе, что там обретаются двенадцать тысяч человек. В самом деле, при взгляде туда сначала в глаза бросается горный склон, ощетинившийся алоэ и кактусами, потом среди этих растений начинаешь различать зияющие отверстия – отдушины пещер, в которых укрываются эти изгои Востока. Кое-где виднеются легкие струи сизого дыма: они поднимаются прямо вверх в прозрачном воздухе, овевающем гору, и свидетельствуют о нахождении там подземного обиталища.

Легко догадаться, насколько любопытным для нас было паломничество в места поселения этого странного народа, образчик которого предстал перед нами в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос. Для этих бедняков иностранцы, в отличие от испанцев, желанные гости; дело в том, что они не чувствуют к себе со стороны иностранцев то презрение, каким уничтожают их испанцы, занимающие привилегированное положение в стране. В самом деле, для нас, французов, цыгане – люди, всего лишь чуть более интереснее прочих, в то время как для испанцев они просто собаки и даже хуже, чем собаки.

Поэтому мы не успели еще раскрыть рот, а нас уже встречали как друзей; каждый ребенок подходил с улыбкой, молоденькие девушки, носившие из колодцев воду, останавливались с амфорами на плечах, похожие на античные статуи, и наблюдали, как мы проходим, а их удивленные родители собирались кучками у входа в пещеру и замирали в неподвижности, словно кариатиды. Время от времени мы вглядывались в глубь какой-нибудь пещеры и в темноте различали либо мужчину, плетущего солому, либо девушку, стоя расчесывающую свои длинные волосы, отливающие синевой и ниспадающие до земли. Все там было неслыханно странным и носило черты жуткой нищеты; грязь кругом вызывала содрогание, но, при всей ее омерзительности, из-под этих волос, так нуждающихся в уходе, сверкали великолепные черные глаза, а под ужасающими лохмотьями выгибались стройные тела, способные стать моделью для скульпторов. Порой красота этих глаз и фигур производила некоторое впечатление на путешественников, в особенности на англичан, людей эксцентричных и больших любителей новизны, но, как уверяют, несмотря на глубочайшую нищету, терзающую несчастное племя, совсем не существует примеров тех мимолетных союзов, что столь привычны у цивилизованных народов. Цыгане вступают в брак только друг с другом; их свадебный ритуал примитивен и своеобразен. Цель этого ритуала – выставить напоказ целомудрие невесты. Ни один чужак не может быть допущен на эти праздники, и о них знают только понаслышке.

Не знаю, сударыня, с чем сравнить по очарованию и одновременно по красочности прогулку по Лас Куэвас. Каждый раз подъемы и спуски дороги, огибающей гору, позволяли по-новому разглядеть то, что выступало за нами, перед нами, вокруг нас. Если следовать по той же тропинке, что и мы, идя по правому берегу реки, то, оглянувшись, можно с высоты птичьего полета увидеть нижнюю часть города Гранады, изобилующую шпилями колоколен и колоколенок, почти все из которых восходят к эпохе Возрождения, а за колокольнями и колоколенками – залитую солнцем светло-желтую равнину, уходящую к лилова-тым горизонтам, более или менее темным в зависимости от того, насколько далеки ограничивающие ее горизонты; перед нами зубчатой стеной на фоне лазурного неба стояли снежные вершины Сьерра-Невады; справа, с другой стороны долины, на холмах, выступали мягкие силуэты Альгамбры и замка Карла V; и, наконец, слева находилась гора с обитаемыми склонами и человеческими норами, еле заметными среди зарослей алоэ и кактуса. Кое-где попадались кресты, напоминая, что путь наш проходит по земле, где живут христиане или почти что христиане.

Мы зашли в пару таких пещер – они сдаются в аренду или продаются так же, как настоящие дома; старуха, жившая в одной из этих нор вместе с дочерью, в ответ на наш вопрос, сколько ей приходится платить в год за свое жилище, ответила, что она платит песету… то есть двадцать су, и, несмотря на малость этой суммы, она просрочила два платежа, то есть должна пятьдесят сантимов, и ее вот-вот выселят. Александр позвал владельца и, заплатив ему за десять лет вперед, вручил бедной старой женщине расписку, составленную по полной форме. Задолженность за два срока была учтена в этой расписке как скидка, сделанная владельцем.

Устав от бесед, видов и зарисовок, мы пошли по тропинке, ведущей вправо, углубились в лощину под бесконечным сводом виноградных лоз и гранатов и дошли до склона стоящей напротив горы: там и находится верхняя часть Гранады, то есть мавританский город.

Насколько склон той горы был засушлив и раскален, настолько этот склон был тенист и насыщен прохладой. Ручьи, обращенные мавританскими королями в усладу, которой славились Альгамбра и Хенералифе, неумолчно журчали у наших ног и водопадами низвергались в глубокие обрывы, над которыми тянулась наша тропа. На склонах этой горы, по-видимому, никому не принадлежащей, было все, чтобы разбить там великолепные сады, какие умеют делать во Франции или в Англии.

Мы возвратились в дом метра Пепино, очарованные всем увиденным, клятвенно обещая себе вернуться в Гранаду и поселиться здесь: Буланже, Жиро и Дебароль, чтобы заниматься живописью; Маке и я, чтобы писать романы и стихи; Александр – чтобы ничего не делать. Дома мы обнаружили программу спектакля местного театра. Должен сказать Вам, сударыня, и моя скромность заставляет меня немало страдать, поскольку приходится говорить такое, что слава, за малой частицей которой мы, несчастные безумцы, жаждущие известности, гоняемся и которая во Франции беспрестанно оспаривается, обрушивается на нас широким потоком, стоит только нам пересечь границу. В итоге, в то время как французская критика забавляется, раздирая на клочки все наши произведения, словно свора собак, терзающая затравленного оленя, здесь, где мы сейчас находимся, нас, возможно, возносят выше того, что мы есть на самом деле, подобно тому как во Франции нас ставят ниже того, чего мы стоим. Все это я говорю по поводу программы спектакля, о которой идет речь.

Дело в том, что, как только стало известно о моем приезде в Гранаду, меня посетил среди прочих визитеров директор театра. Он пришел для того, чтобы пригласить меня и моих друзей в театр, а заодно обратился ко мне с просьбой составлять все то время, пока я буду здесь, программы спектаклей на каждый вечер. Такая любезность была тем приятнее, что она позволяла мне выбрать взамен обычного репертуара, почти целиком воспроизводящего то, что ставит Жимназ, репертуар чисто национальный. В частности, на сегодняшний вечер я заказал балет, состоящий из андалусских танцев и двух одноактных пьесок.