Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Целый день шел дождь; нам приходилось пересекать большие реки, в пучины которых наши мулы погружались до самых путовых суставов. С утра эти реки вздулись от непрекращающегося ливня. Мосты были перекинуты почти всюду, но, без сомнения, и мостам наскучило стоять, не имея даже капли воды, чтобы посмотреть на свое отражение; за них взялась сухость: они начали трескаться, потом раскалываться, и едва ли не у каждого осталось только по одной арке или по половине арки, торчащей наподобие слонового хобота.

Около четырех часов пополудни дождь прекратился. Мы слезли с мулов, разбрелись по обе стороны от дороги и добавили вторую дюжину подстреленных воробьев к уже имевшейся первой. С самого утра на дороге нам встречались только редкие небогатые караваны и отдельные путники, да еще какой-нибудь пастух в лохмотьях, стоявший на гранитном утесе посреди равнины, неподвижный и могучий, словно основание, на котором он возвышался; вдруг мы заметили, как с обратной стороны невысокого гребня появились сначала голова, потом тело, а затем вырисовались две ноги и две руки. Ноги замелькали, изо всех сил пытаясь нас догнать, а одна из рук стала подавать нам знаки, призывая нас остановиться и показывая на какого-то зверька во второй руке. Когда расстояние между нами сократилось до сотни шагов, мы поняли, что перед нами браконьер, а в зверьке узнали зайца. Охотник угадал в нас иностранцев и, полагая, что мы, в отличие от его соотечественников, лишены предубеждения к этому виду жвачных животных, надеялся сбыть его нам за хорошую цену.

«О, да это заяц, господа!» – воскликнул я, благодаря остроте своего зрения первым различивший предложенное нам четвероногое. «Неужто заяц?» – переспросил Дебароль. (Я всегда подозревал, что Дебароль не любит зайцев.) «Зайцем не стоит пренебрегать», – заметил Буланже. «Особенно если он приготовлен моим отцом», – вставил Александр, склонный каждый раз изо всех сил возвеличивать славу, которую ему предстояло унаследовать. «Зачем нам заяц? – продолжал Дебароль. – Мы поужинаем в Алькала-ла-Реале, большом городе с пятнадцатью тысячами обитателей; было бы удивительно, если бы мы не нашли там, чем поужинать!» (В своем пристрастии к Испании Дебароль неисправим.) «И все же возьмем его, господа, – вмешался Маке, – возьмем!» – «А ты что скажешь, Жиро?» – спросил я. «А у меня нет права голоса, я обычный кассир: мне прикажут, и я заплачу. Это все, что я могу сказать». – «Ну, хорошо! Маке, пойдите навстречу этому человеку и поторгуйтесь; я открываю вам кредит в пределах двух песет».

Хочу напомнить, что для Маке была создана особая должность любителя торговаться, доселе неизвестная в финансовой иерархии. Следует сказать, ко всем своим обязанностям, в том числе и финансовым, Маке относился с яростной добросовестностью, в которой я его уже упрекал и которую он всегда проявлял как в важных делах, так и во второстепенных.

Мы следили за ним. После двухминутных переговоров заяц перешел из рук браконьера к нашему другу, и мы увидели, как Маке возвращается, с триумфом неся нам превосходного трокара. Простите меня, сударыня, за употребление охотничьего термина: так называют молодого зайца, которому не хватает всего нескольких месяцев, чтобы достичь своего наибольшего размера.

«Сколько?» – спросил я у Маке. «Одна песета». – «Друг мой, вы чудо экономии. Жиро! Выдайте песету Маке!» – «Извольте». Монета перешла из рук Жиро к Маке, а затем от Маке к браконьеру, и тот удалился, весьма довольный сделкой. Во Франции заяц стоит три франка, нам же посчастливилось приобрести его за сорок су.

Мы снова тронулись в путь, сделав перед этим короткую остановку, в течение которой каждый из нас успел прижать бурдюк к своей груди, подобно тому, как пастух прижимает к себе свою волынку – не для того, чтобы выдуть из нее воздух, а чтобы извлечь из нее звук.

Хотите, сударыня, представить себе, как мы выглядели на фоне окружающего пейзажа? Нет ничего проще. Пересеченная местность, гора сменяет гору, и за каждой новой вершиной, если позволяет обволакивающий нас густой туман, перед нами открываются чудные дали; они казались бы еще прекраснее, если бы солнечный луч придал им жизнь. Впрочем, это не так уж важно, мы довольствовались этими далями, ибо они и так прекрасней всех, какие мы видели. А теперь вообразите, как мы либо взбираемся почти всегда один за другим по склону горы, прочерчивая ее длинной пестрой лентой; либо как половина нашего каравана уже скрылась за гребнем, в то время как вторая половина еще заметна и один или двое из нас отчетливо выделяются на вершине; либо, наконец, как мы спускаемся по склону, противоположному тому, на который мы только что взбирались; вот так перемещается наш караван, вот чем он занят.

Дебароль с карабином на плече идет впереди на расстоянии десяти шагов от нас, образуя авангард. Время от времени его пронизывает холод, он издает свое «бррр!» и, чтобы согреться, фехтует зонтиком. За ним иду я, за мной Маке, а иногда я следую за Маке. Мы задираем голову, пытаясь разглядеть красивые очертания гор, живописные горизонты, теряющиеся в облаках горные пики, запасая в памяти такое количество пейзажей, что нам их хватит на пятьдесят томов. Александр, все время верхом на Акке, сравнивает методы Боше и Дора, без конца занимается вольтижировкой, перескакивая с седла то на левый бок лошади, то на правый, то на ее круп, и, подобно войсковому сержанту, разъезжает от головы каравана к его хвосту, чтобы поделиться с каждым, словно боевыми припасами, своими каламбурами и остротами. Погонщики уже вкратце говорили со мной по поводу непривычных упражнений, каким он подвергает их лошадь. По их мнению, она не выдержит больше трех дней такой жизни. Я склонен согласиться с ними. Буланже предоставил своему мулу возможность идти как ему вздумается; он сидит уверенно, ноги его в тепле, и вид у него такой блаженный, что приятно на него смотреть. Жиро, опытный наездник, использует все свое умение, чтобы заставить своего мула идти бок о бок с мулом Буланже. Они беседуют, обсуждая краски, цвет, ослабление света и т. д. и т. п. Последним едет Росный Ладан. Он восседает на некоем подобии платформы, состоящей из сундуков, складных дорожных сумок и спальных мешков; на ней он ест, пьет, спит и с нее же падает.

«Но как же так, – скажете Вы, сударыня, – я немного разбираюсь в грамматике и вижу, что вы используете в своем рассказе глаголы несовершенного вида, обозначающие постоянно совершающиеся действия. Я готова принять, что Дебароль непрерывно фехтует своим зонтом, а вы с Маке только и делаете, что запасаетесь пейзажами; пусть Александр все время вольтижирует, пожалуйста; я соглашусь и с тем, что Жиро и Буланже непрерывно говорят о живописи, но, в конце-то концов, не бывает же постоянного состояния падения!» Извините, сударыня, бывает, и вот как это происходит.

Я уже говорил, что Поль ел, пил, спал и падал. Я употребил четыре глагола несовершенного вида в прошедшем времени, обозначающем длительность действия. Поглощение пищи Полем – процесс непрекращающийся, перерывы наступают только когда он пьет, спит или падает. У Поля всегда при себе хлеб с окороком, колбасой или крутыми яйцами, а также полная фляга с красным или белым вином. Вы не сможете правильно разобраться с грамматикой, сударыня, пока не познакомитесь чуточку с анатомией. Итак, Вам известно, что пищеварение вызывает приток крови к голове; Вам известно, что этот приток крови к мозгу порождает сонливость, притупляющую все чувства, даже ощущение опасности. Поль во сне забывает, что он сидит на муле, вернее на багаже, навьюченном на мула; пока тот идет ровно, Поль, согласно всем законам притяжения, покоится, не нарушая положение центра тяжести, но, как только мул начинает спотыкаться, равновесие нарушается и Поль падает.

Так что я позволю себе утверждать, что это непрерывное состояние – Поль ест, пьет, спит, падает. Точнее говоря, я должен был бы добавить: «Поль встает и вновь взбирается на мула» – таким образом я описал бы весь цикл его дневного времяпрепровождения. «А как можно без конца падать и не ломать себе кости?» – спросите Вы.

Я ждал этого вопроса, сударыня, и готов к ответу. Вот он: «Я не знаю!» Вернувшись в Париж, я буду добиваться создания при Медицинской школе специальной комиссии по изучению Поля. Наверное, он сделан из каучука; это самая вероятная гипотеза, особенно если учесть, что он цветной. Когда Поль падает, этого совершенно не слышно: он просто подскакивает, и все. Потом он поднимается на ноги, его рот распахнут в улыбку, и тридцать два зуба сверкают на солнце.

«Подумать только, – говорит он, – я упал сегодня во второй… в третий… в четвертый раз». Как видите, он не жалуется, он доволен, что может пересчитать свои падения. Поль прекрасно считает: до ста. Так что у нас его падения вызывают только относительное беспокойство. Каждый раз, когда слышатся взрывы хохота наших погонщиков, мы поворачиваемся и видим, как Поль в своем черном бурнусе с красными кисточками вылезает из какой-нибудь рытвины и, произнося привычную фразу, только что приведенную мной, с помощью Хуана и Антонио забирается на свое прежнее место.

Я сказал «относительное беспокойство» потому, что такие падения Поля не проходят без значительного ущерба для него и для всех нас. Он теряет то свое вино, то свою флягу, то наши капсюли, то наш порох, то наш свинец и потерял даже несколько поэтических сборников, доверенных ему. Поэтому при каждом падении Поля мы поочередно обследуем место его падения, но поиски эти безрезультатны: найти никогда ничего не удается, и только вечером обнаруживается, что днем случилась пропажа. А поскольку наши погонщики – люди честные и неспособные на злой умысел, то, по-видимому, наше добро поглощает земля или нас обворовывают гномы. Вот, кстати, один пример, сударыня.

В первый же день, в полдень, когда мне тоже захотелось пополнить наши запасы провизии несколькими жаворонками, я слез с мула и, ощутив в кармане своих брюк какую-то стеснявшую мои движения вещь, засунул туда руку и вытащил шестизарядный пистолет. Вероятно, Вы помните, что мы уже говорили о паре таких пистолетов. Итак, я вытащил шестизарядный пистолет и, подняв руку, воскликнул: «Есть ли доброволец с пустым карманом?» Два-три голоса мне ответили, и шесть или восемь карманов оказались к моим услугам. Но тут явился злой дух и стал давать мне советы. Пистолет мне мешал, и я опасался, что он точно так же будет мешать кому-нибудь из моих друзей. Я сказал Полю: «Держите пистолет и спрячьте его куда-нибудь!» Поль положил его в карман. Упомянув это, я возобновляю основной ход моего повествования.

К вечеру сильно похолодало; возможно, во Франции такую температуру сочли бы умеренной, но здесь она казалась леденящей. Погонщики изо всех сил хлопали себя по груди руками. Маке и Жиро спешились и пошли впереди колонны, преследуя двойную цель: согреться быстрой ходьбой и подготовить наше размещение в Алькала-ла-Реале. Все остальные с трудом тянулись за ними на своих уставших мулах; с наступлением темноты туман сменился дождем, и постепенно наша одежда пропиталась холодной изморосью. Так что нам очень хотелось поскорее добраться до места, но два обстоятельства препятствовали тому, чтобы мы ускорили шаг мулов. Во-первых, наши мулы сами по себе отказывались идти быстрее, а во-вторых, мы окоченели до такой степени, что все наши навыки верховой езды стали бесполезными, так как мы не чувствовали под собой мулов. Лично мне казалось, что при первом неосторожном шаге моего мула я свалюсь на землю, как Поль.

Однако вскоре мы стали различать в темноте конусообразную гору, у подножия которой раскинулся город. Грязная, разбитая меловая дорога с огромными лужами извивалась, будто раковина улитки. Наконец, мы добрались до какого-то подобия крепостного вала, по виду довольно живописного. Луна пробивалась сквозь облака и расцвечивала белыми и золотыми отблесками лужи воды, более глубокие, чем те реки, что попадались нам в течение дня. Мы проехали под стрельчатым сводом и оказались в предместье города.

Не успели мы сделать и десяти шагов, как вынуждены были спешиться, ибо мулы скользили от малейшего толчка, а на этой неровной мостовой таких толчков было двадцать в минуту. Я никогда не видел такого скользкого гололеда, как на этой мостовой Алькалы. Поль, заупрямившись, остался на муле и дважды слетал с него. Эти два падения вместе с предыдущими составили дюжину.

Наконец, мы добрались до площади; на другой ее стороне располагалась гостиница, более желанная в наших глазах, чем гавань в глазах матросов, уцелевших во время урагана. Я, несчастный иностранец, еще плохо различающий связь между внешним видом и внутренним убранством помещения, весь промерзший, на секунду остановился у двери, любуясь фасадом здания. Это был настоящий дворец с гербовыми щитами, лепными окнами и карнизами с узорами из листьев и цветов.

Я вошел. Маке и Жиро времени не теряли. Нас встретили приветливые веселые лица. Огонек гаванской сигары, торчащей во рту хозяина, объяснял, какому жертвоприношению мы обязаны столь любезным приемом. Росный Ладан, невероятно суетясь, устремился в гостиницу. От этой активности у меня, как всегда, мороз по коже пробежал. Я позвал его. Он сделал вид, что не слышит. Я повысил голос, он обернулся и по моему повелительному жесту подошел ко мне.

«Что вы потеряли, Поль?» – спросил я. Росный Ладан опустил голову. «Ну, так что вы потеряли?» – повторил я вопрос. «Сударь, всего в двухстах шагах от города». – «И что?» – «Мой мул споткнулся». – «И вы перелетели через голову?» – «Нет, прошу прощения, сударь, на этот раз я упал набок». – «Ну, это не так уж важно». – «Очень даже важно, сударь!» – «Почему?» – «Когда я перелетаю через голову мула, я падаю на спину». – «Да, и что?» – «А когда я падаю набок, то падаю на голову». – «Ну хорошо». – «Прошу прощения, сударь, совсем нехорошо, пожалуй даже очень плохо! Когда я падаю на голову, ничто не держится у меня в карманах». – «Ах, несчастный! Вы потеряли пистолет?!» – «Теперь вы поняли, сударь?» – удовлетворенным тоном воскликнул Поль. – Да, я его потерял», – продолжал он льстивым голосом. «Как?! – воскликнуло двадцать голосов. – Потерял пистолет?!» – «Да, потерял», – стыдливо потупился Поль, разводя ладонями в знак признания этого факта. «Так вы его потеряли? И где это случилось?» – «В четверти льё от Алькалы». – «Вы уверены?» – «Конечно, сударь. Он был у меня за четверть часа да падения, а через десять минут после падения я его не обнаружил; значит, я потерял его, когда падал». – «Так вы заметили, что потеряли пистолет? Заметили через десять минут после потери и не вернулись?» – «О сударь! Шел дождь, и к тому же было холодно». – «Но тогда, – сказал Маке, – есть еще возможность найти пистолет». – «Каким образом?» – «Сейчас темно, холодно, идет дождь, как говорит Поль, вся Алькала спит, и пистолет некому подобрать». – «Эй! Хуан! Эй! Антонио!» – позвал я.

Погонщики подбежали. «Вы заметили место, где Поль упал в восьмой раз?» – «Извините, сударь, в девятый». – «Пусть в девятый». – «И где это было?» – «Рядом с дорогой, ведущей в замок, в нескольких шагах от креста, указывающего на развилку двух дорог». – «Да, и что?» – «А то, что Поль, падая, потерял шестизарядный пистолет. Сбегайте туда, ребята! Я дам по пятнадцать франков каждому, если пистолет найдется, и пять франков, если вам так и не удастся его найти». Они схватили фонарь и выбежали из трактира.

Через полчаса они вернулись, ничего не отыскав. «Как странно! – бормотал Поль. – Как странно! Я потерял его именно там».

А теперь, сударыня, я объясню Вам, почему все это так серьезно. Дело вовсе не в самой потере, а в возможных последствиях ее. Слушайте и трепещите!

Шестизарядный пистолет – разрушительное оружие, совершенно неизвестное в Испании, где распространены еще эскопеты Жиля Бласа. Он менее всего похож на пистолет; я бы даже сказал, что он скорее похож на мотовило. Действительно, каждый раз, когда указательный палец дергает за кольцо, заменяющее здесь гашетку, ствол, который состоит из шести трубок, скрепленных друг с другом, поворачивается вокруг оси, и при каждом повороте происходит выстрел. А теперь представьте бедного испанца, который либо уже сегодня нашел пистолет, либо найдет его завтра утром. Сначала он обрадуется, увидев этот привлекательный с виду предмет; потом, чтобы разобраться в его предназначении, он начнет искать механизм именно в ту минуту, когда дула всех шести заряженных пулями стволов будут смотреть ему в лицо. «Боже мой!» – восклицаете Вы.

Вы поняли: он выбьет себе мозги не хуже Вертера; смерть человека и горе его семьи будут на моей совести, хотя я могу упрекать в этом только Росного Ладана. После такой грустной картины, сударыня, не буду описывать Вам ни наш ужин, ни наши кровати; отложим подобные описания на завтра, и это будет тем более разумно, что мое письмо уже составляет по объему десять или двенадцать газетных столбцов.

Примите и пр.

XXIV

Кордова.

Примирившись с потерей пистолета, которая была совершенно очевидной, мы вернулись в трактир. Все обсуждение велось на французском языке, и хозяин ничего не понял; впрочем, судя по всему, его вообще мало что на свете заботило. Нам стало ясно, что если мы не займемся им, то он нами заниматься не будет; приветливо улыбаясь, я подошел к этому могущественному человеку, в руках которого была судьба и нашего ужина, и нашего ночлега. На самом деле, нас встретили достаточно гостеприимно.

Вокруг огромного, занимавшего значительную часть комнаты старинного очага, дымили, сидя перед полыхающим огнем, который тоже дымил., но с умеренностью, вызывавшей у меня признательность, около дюжины молодцов отталкивающего вида; это были погонщики, нищие, коробейники. Должен сказать, что, когда мы вошли, промокшие до костей, скорчившиеся от холода и падающие с ног от усталости, кое-кто из них отошел от огня – то ли потому, что они уже согрелись и рассудили, что им пришло время уходить, то ли потому, что их охватило чувство христианского милосердия; предпочитаю думать, что именно оно заставило их так поступить.

Наши друзья поторопились занять освободившиеся места и через несколько минут уже спали в самых разнообразных и живописных позах. Маке собрался последовать примеру других. «Друг мой, – заметил я, – настала минута для принесения великих жертв: эти спящие, измученные усталостью люди через час проснутся по зову своих желудков. Будем же бодрствовать и приготовим ужин». Маке вздохнул, но, будучи стоиком и воплощением самоотверженности, не стал будить Буланже, Дебароля, Александра и даже Жиро.

Жиро спал, сударыня, спал, вместо того чтобы чистить картофель и резать лук: судите же о нашей общей усталости по утомлению одного этого человека. Мы пристроились в пространстве между очагом и стеной; если бы это был обычный камин, мы оказались бы прижатыми к его чугунной плите. Поль, который после причиненного им урона проявлял невероятную активность, завладел зайцем и, как черная тень, носился вверх и вниз по лестнице, не выпуская его из рук.

При этом он сдирал с зайца шкуру, и, когда он в последний раз промелькнул перед нами, в одной руке у него была шкура, а в другой – заяц.

«Ну, так что надо делать? – спросил Маке. – Предупреждаю, стоит мне пробыть еще несколько минут в без-делии, и я засну». – «Друг мой, надо ощипать жаворонков». У Маке вырвался крик ужаса.

Придется сказать Вам, сударыня, о слабости Маке, которую он от меня скрывал и о которой я не подозревал, – оказывается, он не в состоянии дотрагиваться до перьев. Я это хорошо понимаю, потому что сам не могу прикасаться к бархату. Однако Маке повел себя героически: сел рядом со мной и занялся этим печальным делом, содрогаясь с головы до ног каждый раз, когда ему приходилось выдергивать окровавленный пух из уже застывших маленьких тушек.

Через час двадцать два или двадцать четыре жаворонка были ощипаны. Когда мы кончили, а точнее говоря, когда я кончил ощипывать последнего, так как ужас, испытываемый Маке, придал его пальцам чудесную сноровку, и, несмотря на то что мои навыки несомненно превышали его, он справился с делом быстрее меня; итак, повторяю, когда я ощипал последнего жаворонка и положил рядом с его собратьями на лист белой бумаги, извлеченной из моего несессера, появился Поль. В руках у него уже не было ни шкуры, ни зайца.

«Комнаты для господ приготовлены», – объявил он. Я решил, что ослышался, и переспросил: «Комнаты?» – «Да, сударь, комнаты». – «Вы нашли нам комнаты?» – «Да, нашел!» – с довольным видом ответил Поль. «Настоящие комнаты?» – «Почти».

Как видите, Поль не осмелился высказаться определеннее, но даже его «почти» превосходило наши надежды. «И мы можем пообедать в одной из комнат?» – «В одной из комнат? Ну, конечно, сударь, там большой камин…» – «Прекрасно! Приготовьте все что нужно». – «А все готово сударь!» – «Сковорода, manteca^[51], мука, лук?» – «Все приготовлено, сударь, я только не решился почистить картофель, зная, что это делает господин Жиро». – «Картофель! Где картофель?» – подал голос Жиро, разбуженный призывом к выполнению его привычных обязанностей. «Какая удача!» – заметил я. – «Взгляните только на этих лентяев! Как им не стыдно! – подхватил Жиро. – Они спят, в то время как мы надрываемся от труда! О, мне известен некто, кому на ужин достанется отменная фига».

И приблизившись к Дебаролю, он вдавил ему нос по самые щеки. «Э-э! Что такое? – очнулся Дебароль. – Что случилось?» – «Как тебе не совестно, лодырь?! – продолжал Жиро. – Ты же видишь, а вернее ничего ты не видишь, потому что спишь, так вот: амо и Маке ощипывают жаворонков, причем не тобой подстреленных, а ты во время этого трогательного зрелища храпишь, как кордельер!» – «Браво, браво, Жиро! – вступил в разговор Буланже, проснувшийся в свою очередь. – Я полностью разделяю твое возмущение. Так что, ужин готов?» – «Не совсем, друг мой! – ответил я. – Но все равно следуй за нами!» – «А малыш Дюма?» – спросил Жиро. «Оставь его спать!» – «Оставить одного среди всех этих бандитских рож? О несчастный мальчик, брошенный отцом! Пойдем со мной!» Он схватил спящего Александра за руку и потащил за собой; тот шел совершенно машинально, не сознавая, от какой опасности уводит его Жиро.

Постепенно все пришли в себя, кроме Александра, поднялись по высоким ступенькам лестницы и достигли комнаты, предназначенной служить обеденной залой. Яркий огонь пылал в очаге; сначала мы этому обрадовались, но вскоре, разобравшись, поняли, что своей яркости и живости огонь обязан окну, в котором недоставало двух стекол и отсутствовал шпингалет и через которое дул такой ветер, что он был способен вращать мельницу. Этот ледяной, дувший с гор ветер заставлял биться дверь без задвижки и замка, находившуюся напротив окна. Маке, самый проворный из всех нас, включая меня, заткнул окно нашими плащами.

Жиро довел Александра до камина; табурет, стоявший возле него, казалось, дожидался нашего соню. Долго ждать ему не пришлось. Буланже некоторое время боролся с дремотой, но вскоре заснул, примостившись рядом с Александром. Дебароль, пытаясь сохранить хотя бы видимость бодрствующего человека, остался на ногах, но бродил как сомнамбула, расслабленно ступая по жаворонкам, с таким трудом ощипанным нами и только что уложенным на пол. Жиро носился снизу вверх и сверху вниз. В этот вечер он счел нужным заменить печеный картофель жареным.

Каждый раз, когда мы пытались закрыть дверь, распахивалось окно и на середину комнаты отлетали наши плащи, предназначенные для его утепления. Всякий раз, когда мы закрывали окно, оно как бы всасывало дверь, заставляя ее распахиваться, и холодный воздух, который уже пронесся по комнате и, попав в коридор, еще больше охладился, вновь обрушивался на нас. Тем не менее приготовление ужина продолжалось: заяц, помещенный на сковороду, уже превратился в рагу, а жаворонки бурлили в кастрюле. Маке крикнул «К столу!» таким голосом, каким обычно призывают к оружию. В ответ на этот зов все пробудились, даже Александр. Сели к столу.

Будет трудно, сударыня, дать Вам точное представление об этой комнате в городе, стоящем на пути от Гранады к Кордове, имеющем пятнадцать тысяч обитателей и носящем помпезное имя Алькала-ла-Реаль: трухлявый стол; два или три колченогих стула, внушивших нам так мало доверия, что мы заменили их скамейками, взятыми из кухни; две открытые двери (одна выходит в коридор, другая – на чердак); окно, продуваемое всеми ветрами и, наконец, проломленный потолок, над которым располагался курятник, где яростно кукарекали петухи, приняв отблеск наших свечей за зарю наступающего дня.

Итак, ветер гулял по ногам, несся из окон, из дверей, дул со всех четырех стран света. Даже из камина дул ветер, и этот был хуже всех, так как он смешивался с дымом. В довершение ко всему – кудахтанье кур и пение петухов.

Не менее весело дело обстояло и с ужином. Поскольку те, кто сидел рядом с огнем, поджаривались, а те, кто сидел далеко от огня, замерзали, то на стол положили хронометр Маке и каждые несколько минут первые менялись местами со вторыми; в итоге все оказались замерзшими и поджаренными в равной пропорции. Все заявили, что спать в комнате, где мы ужинали, невозможно. Это грозило воспалением легких на все время путешествия. Поль был отправлен на поиски другой комнаты; он вернулся через десять минут, отыскав нечто вроде темницы без окон и с одной-единственной дверью, но там, по крайней мере, можно было не опасаться сквозняков. Туда были снесены все матрасы, какие можно было отыскать; о простынях речи не было, что, может быть, и к лучшему. Помимо прочего, этот переход из обеденной залы в спальню дал нам любопытные сведения о том, как спят люди в Андалусии.

В коридорах и на лестнице мы перешагивали через дюжину спящих людей: это были погонщики, ярмарочные торговцы, коробейники. Не столь изнеженные, как мы, они не утруждали себя поисками комнат, одной или нескольких. Они разместились по всему трактиру. Каждый, следуя своему представлению об удобствах, выбрал себе место по, вкусу: одни вытянулись во весь рост, лежа на левом или правом боку, другие прислонились к стене, третьи развалились на спине, вместо подушки положив под голову руки.

Эта картина настроила нас на философский лад. Верно говорят, что тот, кто не терпит нужды, плохо понимает беды других. Мы попытались разыскать двух наших погонщиков, но спящие андалусцы так похожи друг на друга, что это оказалось невозможно.

Ночь прошла приятнее, чем можно было ожидать. На испанские трактиры клевещут, когда встает вопрос об их чистоте. Побеленные известью стены, возможно, наводят грусть своей наготой, но зато радуют глаз своим цветом, на котором можно мгновенно различить даже самое мелкое насекомое – врага спящего человека. Разумеется, насекомые и коренные жители страны прекрасно приспособились жить вместе; я ни разу не видел, чтобы здешний погонщик проснулся, разбуженный местной блохой. Усталость одарила нас чисто кастильской нечувствительностью. И потому мы проспали до пяти часов утра, пока наши погонщики не пришли безжалостно будить нас, под предлогом, что нам предстоит проделать в этот день десять испанских льё.

В настойчивости, с какой они добивались, чтобы мы покинули гостиницу до наступления дня, таилось нечто неясное, поскольку десять льё можно было проделать самое большее за двенадцать часов. Два часа пошло бы на трапезы, вольтижировку и зарисовки – итого четырнадцать. Словом, мы могли бы прибыть в Кастро-дель-Рио часов в девять, то есть на час раньше нашего вчерашнего приезда в Алькала-ла-Реаль.

Наши вопросы, адресованные погонщикам с целью выяснить причину их нетерпения, ничего не дали; в ответ мы слышали только четыре слова: «Vamos, senores, vamos, vamos!^[52]»

Так что нам пришлось предоставить времени, этому великому разоблачителю всех тайн, разобраться и в этой. Мы взобрались на наших мулов, казавшихся вполне бодрыми после ночного отдыха, и тронулись в путь, предварительно сделав запасы вина и предоставив Провидению, накануне явившемуся к нам в облике браконьера* снабдить нас всем остальным.

XXV

Кордова.

Мы уезжали, сударыня, в воскресенье 2 ноября; погода стояла хорошая, хотя и не слишком ясная; несколько прозрачных облаков, сбившихся с пути из-за вчерашней грозы, бежали по небосводу, позволяя увидеть сквозь свою хлопьевидную ткань звезды, казавшиеся алмазами там, где их ничто больше не скрывало.

Дорога еле вырисовывалась перед нами на красноватой голой земле; по обеим сторонам дороги простиралась равнина, поросшая чертополохом и сорняками; было очевидно, что сельское хозяйство – не основное занятие обитателей Алькала-ла-Реаля. Дорога шла в гору. Все были веселы и ликовали. Вчерашнее недомогание и плохое настроение исчезли после ночного сна; мы предвкушали славную охоту в течение всего дня: жаворонки показались нам великолепными на вкус. Поднявшись на вершину первой возвышенности, мы увидели, что нас окружают широкие горизонты, бугрящиеся холмами; красноватая линия, местами прерываемая гребнями гор, прочерчивала небо, бросая сверкающие отблески на эти вершины; все остальное было погружено в утреннюю мглу, которая, чувствовалось, была последним усилием ночи в борьбе с днем, мрака – в борьбе со светом. Постепенно остатки мрака рассеялись и появилось лучезарное солнце.

О сударыня, какой же дивный концерт мы услышали! Все в природе пело, начиная с куропатки, укрывшейся в своей борозде, и кончая жаворонком, взмывающим отвесно в небо и исчезающим из глаз. Это ликование захватило даже лошадь Александра, несчастную Акку, которая до этого времени, понуря голову, с потухшим взглядом, как кони Ипполита, плелась за мулами; но тут, ощутив в себе под французскими шпорами чуточку старой андалусской крови, она устремилась вперед, чтобы обогнуть караван с фланга и встать во главе колонны.

Это вселило в Александра кое-какую надежду на возможность в течение дня вновь заняться с Аккой вольтижировкой, прерванной накануне рассудительными замечаниями наших погонщиков. Однако погонщики не дали обмануть себя этими остатками пыла; они с удивлением глядели, как она обгоняет их, а затем, когда ей удалось всех обойти, покачали головами с видом людей, уверенных, что подобный показ сил – последний. Я заметил их жесты и посоветовал Александру заменить удовольствие от верховой езды охотничьими радостями.

Он вопросительно взглянул на Маке; тот соскочил со своего мула, а Александр – со своей лошади, и оба, взяв ружья, помчались как на крыльях, словно два стрелка, отправившиеся провести разведку на пути армейской части.