Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Теперь перейдем к Полю. Поскольку Вы хотите не только следить по карте за нашим путешествием, но еще и мысленно видеть нас там, где мы будем и какими мы будем, то необходимо, чтобы я Вам описал Поля. Это личность особенная, сударыня, и заслуживает отдельного рассказа. Начнем с того, что Поля зовут не Поль, а Пьер; хотя нет, я ошибся: его зовут не Пьер, а Росный Ладан; этими тремя именами называют одного и того же чернокожего, абиссинца по происхождению и космополита по призванию.

Как эта капля благовоний появилась на склоне Сымен-ских гор, между берегами озера Дембеа и истоками Голубой реки? Об этом он и сам вряд ли бы мог рассказать, а следовательно, и я Вам этого не скажу. Известно лишь, что однажды утром некий путешествующий джентльмен, который прибыл из Индии, перебравшись через Аденский залив, поднялся вверх по реке Аназо, проехал через Эмфрас и Гондар и увидел в этом последнем городе юного Росного Ладана; мальчик ему приглянулся, и он купил его за бутылку рома. Росный Ладан последовал за своим хозяином и в течение трех дней оплакивал разлуку с отцом, матерью и домом; потом перемена обстановки начала его отвлекать и заставила забыть свое горе, так что через неделю, то есть к тому времени, когда они добрались до истоков реки Рахад, он уже почти утешился.

Англичанин спустился по реке Рахад до Абу-Харада, где она впадает в Голубую реку, а затем до Хальфы, где Голубая река впадает в Бахр-эль-Абьяд; два месяца спустя они уже были в Каире. Росный Ладан оставался у англичанина шесть лет. За эти шесть лет он объехал Италию и немного освоил итальянский; Францию – и немного заговорил по-французски; Испанию – и немного выучил испанский; Англию – и немного стал изъясняться по-английски. Росному Ладану очень нравилась эта кочевая жизнь, напоминавшая жизнь его предков – царей-пастухов. Так что он никогда не покинул бы своего англичанина, зато англичанин его покинул.

Путешествующий джентльмен повидал все – Европу, Азию, Африку, Америку и даже Новую Зеландию; больше ему в этом мире делать было нечего, и он решил посетить мир иной. Однажды утром он не позвонил в привычное время; Росный Ладан вошел к нему в спальню и увидел, что англичанин повесился на шнурке от звонка. Этим объяснялось, почему он не позвонил.

Находясь на службе у англичанина, Росный Ладан мог бы скопить денег, поскольку тот был человек щедрый. Но Росный Ладан не был бережлив. Настоящее дитя экватора, он любил все, что блестит на солнце, и для него не имело значения, что это – стразы или алмаз, стекло или изумруд, медь или золото. Он тратил на них все свои деньги, пропуская между этими покупками по нескольку глотков рома, ибо он очень любил ром, и, если бы ему суждено было вернуться когда-нибудь к подножию Сыменских гор, на берега озера Дембеа, к истокам Голубой реки, он был бы способен продать своего сына за ту же цену, за какую его, самого продал отец. Расставшись с последним экю, Росный Ладан понял, что настало время подыскать новое место; он взялся за это, и ему, с его открытым взглядом, наивной улыбкой и белоснежными зубами, не пришлось долго оставаться на улице.

Его новый хозяин, французский полковник, увез его с собой в Алжир. Там Росный Ладан оказался как в родной семье. Африканские арабы, на языке которых он говорил с чистотой, свидетельствующей о прикосновении к пер-воистокам, приняли его как брата, с чуть более черной кожей, чем они сами, – вот и все; в Алжире Росный Ладан провел пять счастливых лет, и в это время его коснулась милость Господня: он крестился и взял себе имя Пьер, несомненно с тем, чтобы сохранить возможность трижды отречься от Господа, как его святой покровитель. К несчастью для Росного Ладана, его полковник был отправлен в отставку. Он вернулся во Францию, чтобы обжаловать этот приказ, но, несмотря на его ходатайство, приказ был подтвержден. Полковник оказался на половинном содержании, и это сокращение его доходов привело к сокращению числа его слуг; в итоге Поль вновь оказался на улице.

Понятно, что на службе у полковника он был не более бережлив, чем на службе у англичанина. Зато он приобрел полезное знакомство – знакомство с Шеве. Тот рекомендовал его мне как превосходного слугу, говорящего на четырех языках, не считая родного, хорошего ходока и умелого наездника, слугу, обладающего единственным недостатком – терять все, что ему доверяют. Значит, следовало лишь ничего ему не доверять, и тогда это был лучший из слуг. Что касается его пристрастия к рому, то об этом Шеве не сказал мне ни слова, предполагая, несомненно, что такое я и сам замечу

Но Шеве ошибся. Конечно, время от времени я видел, как Росный Ладан таращит глаза с пожелтевшими белками; замечал, что он чересчур подчеркнуто вытягивает руки по швам своих штанов; слышал, что он путает английскую, французскую, испанскую и итальянскую речь, но я знавал негров с весьма желчным нравом, а военная выправка казалась мне последней данью, которую он отдавал своему бывшему хозяину-полковнику; кроме того, я считал вполне допустимым, что, когда человек знает четыре языка, не считая родного, он может говорить «yes»^[3]вместо «si»^[4] и «nо»^[5] вместо «non»^[6], и продолжал не доверять ему никаких вещей, если не считать ключа от винного погреба, который, вразрез со своими привычками, он никогда не терял.

И вот однажды, отправившись на охоту, где мне предстояло провести целую неделю, я неожиданно вернулся на следующий день и, войдя в дом, стал, как обычно, звать Поля. Ах, да! Я Вам уже рассказал, как Росный Ладан стал Пьером, а теперь надо объяснить, как он из Пьера превратился в Поля.

В моем доме был садовник по имени Пьер; узнав, что какой-то черномазый носит то же имя, он почувствовал себя оскорбленным. Я предложил садовнику называться иначе и сменить имя на самое благозвучное, какое только есть в календаре. Но он решительно отверг мое предложение, ссылаясь на свое более длительное пребывание в доме и на присущее ему как белому человеку естественное превосходство над вновь прибывшим. Тогда я обратился с тем же к Полю, и Поль ответил, что поскольку он уже однажды менял имя, то ему ничего не стоит сделать это еще раз, но он не хотел бы понижать свое достоинство и просил меня выбрать ему среди небесного начальства покровителя столь же славного, как и тот, кого избрал он сам. Посчитав, что равным апостолу может быть только другой апостол, что меч стоит ключа и святой Павел ничем не ниже святого Петра, я предложил Росному Ладану именоваться Полем, и он согласился. При помощи этой уступки мир между Пьером и Полем был восстановлен.

Итак, вернувшись с охоты, я стал звать Поля. Он не откликнулся. Я открыл дверь его комнаты, опасаясь, что он повесился, как его прежний хозяин. То, что я увидел, несколько меня успокоило: Поль занимал не вертикальное положение, а горизонтальное.

Он лежал на постели, застывший в неподвижности, словно деревянный брус. Я решил, что он скончался, но не покончил с собой, а умер естественной смертью. Я окликнул его – он не ответил; я стал его трясти – он не пошевелился; я поднял его за плечи, как пьеро поднимает арлекина, – он не согнулся ни в одном суставе; я поставил его на ноги – ноги у него подкосились; я прислонил его к стене – он остался стоять. Во время этой последней операции я заметил, что он делает попытки заговорить. И в самом деле, он удивленно открыл остекленевшие глаза, пошевелил губами и произнес: «Зачем это меня поднимают?» Поддерживая Поля, я позвал Пьера. Тот вошел. «Что с Полем, – спросил я, – он сошел с ума?» – «Нет, сударь, он просто пьян», – и с этими словами Пьер удалился.

Я знал, что Пьер имеет зуб на Поля после того как я опрометчиво сделал ему злосчастное предложение сменить имя, и потому редко прислушивался к его постоянным доносам на беднягу. Однако на этот раз обвинение выглядело настолько правдоподобным, что оно стало для меня озарением. Тем не менее я вспомнил, что есть на свете страна, где приговор подсудимому выносят только после признания им своей вины, повернулся к Полю и, продолжая прижимать его рукой к стене, спросил: «Поль, это правда, что вы пьяны?» Но Поль уже закрыл и рот и глаза. Он не отвечал, он снова уснул. Подобная сонливость показалась мне убедительнее всех признаний на свете. Я позвал кучера, распорядился положить Поля на кровать и попросил позвать меня, когда он проснется.

Спустя сутки кучер вошел в мою комнату и объявил, что Поль минуту назад открыл глаза. Я стал спускаться по лестнице, всю дорогу пытаясь придать своему лицу самое строгое выражение, и, войдя к Полю, объявил, что он уволен. Десять минут спустя я услышал дикие вопли: у Поля, потрясенного этим известием, случился нервный припадок. Он во все горло кричал, что покинул своего первого хозяина только потому, что тот повесился, а второго – потому, что того отправили в отставку; что он не признает никаких других причин для увольнения, а так как я не вешался и не получал отставки, то он меня не оставит.

Никого на свете нельзя так быстро убедить разумными доводами, как меня; те же, что привел он, показались мне превосходными. Я взял с Поля слово, что он больше не будет напиваться, отобрал у него ключ от винного погреба, и после этого все вошло в привычное русло. Конечно, время от времени Поль нарушал слово, но, понимая причину его летаргического состояния, я уже не пугался и, питая отвращение к нервным припадкам, остерегался угрожать ему увольнением.

Судите же сами, сударыня, как накануне поездки в Африку я хвалил себя за свою снисходительность. Если в уже не раз подмеченном мною смешении языков Поль не забыл свой родной язык, то он будет мне крайне полезен как переводчик. Вот почему именно Поль, а не кто-нибудь другой, был выбран в качестве нашего сопровождающего.

Я увозил с собой не новообращенного христианина Поля или Пьера, а араба по имени Росный Ладан.

Вы оставили нас, сударыня, когда мы только-только начали трястись по железной дороге, 3 октября, в половине седьмого вечера, как раз в то самое время, когда наши квартирмейстеры Жиро и Дебароль, отправившиеся за три месяца до этого и уже посетившие Каталонию, Ла-Манчу и Андалусию, изнемогая от усталости и задыхаясь от жары, стучались, по всей вероятности, в дверь какого-нибудь постоялого двора в Старой Кастилии, куда их остерегались впускать.

Когда едешь по гладкой железной дороге, когда спускается темная ночь и на ночном небе нет ни луны, ни звезд, а впереди еще пять ночей в дилижансе, самое разумное, что можно делать, – это спать. Мы так и поступили. Внезапно нас пробудило отсутствие всякого движения. Если поезд, следующий по железнодорожным рельсам, останавливается, возможны лишь два предположения: либо он прибыл на станцию, либо с ним что-то случилось. Мы высунули свои четыре головы в обе дверцы: станции не было ни справа, ни слева. Оставалось сделать вывод, что произошла авария, но авария, скорее всего, безобидная, так как не слышалось криков и не ощущалась суета, однако слышалось, как открываются дверцы и в темноте можно было различить толпу двигавшихся теней. Однако это были не тени пассажиров, что было бы вполне естественно в Ле-Валь-Флёри или Фампу, а сами пассажиры: воспользовавшись этим происшествием, они прогуливались по обе стороны рельсов, чтобы размять ноги.

Мы в свою очередь спустились вниз, желая выяснить, где находится наш поезд и чем вызвана эта непредусмотренная расписанием задержка. Оказалось, что мы проехали чуть дальше Божанси, а остановились потому, что в котле Паровоза образовалась течь, вода загасила пламя, и от такой водянки паровоз расстался с жизнью. Приходилось ждать локомотива, который нам непременно должны были прислать из Блуа, увидев, что мы туда не прибыли.

Ожидание длилось почти два часа. Наконец, появилась красноватая точка, которая приближалась, пылая как глаз циклопа, и увеличивалась в размерах по мере приближения. Вскоре мы услышали тяжелое дыхание чудовища и увидели огненные следы, оставляемые им на своем пути; он пронесся мимо нас, стремительный и рыкающий, словно лев из Священного Писания, затем остановился и, покорный и послушный, вернулся, давая накинуть на себя железную узду. Все снова сели на свои места, к хвосту нашего поезда прицепили умерший паровоз, и мы вновь пустились в дорогу. В шесть часов утра поезд прибыл в Тур.

В три часа дня мы проезжали Шательро. Да хранит Вас Господь^ сударыня, от посещения этого города, если только Вы не питаете страсти к ножичкам; если же, напротив, такая страсть Вам присуща, то за несколько минут Вы можете составить тут самую полную на свете коллекцию ножей. К несчастью для нас, остановка в Шательро длилась почти четверть часа. Оказавшись блокированными в нашем дилижансе целой толпой женщин, среди которых самой юной было лет семь, а самой пожилой около восьмидесяти и которые на все лады расхваливали нам свой товар, мы, надеясь пробиться к воротам города, позвали кондуктора, чтобы он помог нам выбраться наружу. Но – то ли наш план был плохо продуман, то ли этот смелый замысел был на самом деле невыполним, – едва мы ступили на землю, как нас рассеяли, стали преследовать, окружили и одолели! Так что после более или менее героической обороны мы были вынуждены сдаться на милость победителя. Нам не удалось двинуться всем вместе к выходу из города, как было задумано: вместо этого дилижанс подбирал нас тут и там поодиночке, как спасательная лодка подбирает в море терпящих кораблекрушение; и, к стыду своему, каждый из нас стал обладателем какого-нибудь приобретения – у одного была пара бритв, у другого садовый ножик, кто-то вернулся с ножницами, кто-то со скальпелем.

Особенно отличился Александр, купивший гигантских размеров кинжал с перламутровой ручкой и. медной отделкой, выдаваемой за серебряную. У него просили за это изделие луидор; желая пресечь приставания, он предложил вместо этого пять франков, и ему отдали кинжал. Запомните эту подробность, сударыня, и, если Вам когда-нибудь доведется проезжать через Шательро, эти сведения будут небесполезны для Вас. Мы же полагаем, что либо обитатели Шательро наделены необычайной предрасположенностью к торговле, либо это само Провидение, приняв облик ножовщицы, послало нам за ничтожную плату это оружие, несомненно призванное творить чудеса вроде тех, какими прославились Жуаёз, Бализарда и Дюрандаль.

Затрудняюсь, сударыня, выделить что-нибудь особенное из того, что мы видели по пути из Шательро в Ангулем. Могу лишь сказать, что была ночь, когда мы по крутому подъему въезжали в этот последний город, который, благодаря своему расположению во внутренней части страны, был выбран, в отличие от Бреста, Шербура и Марселя, для размещения в нем морской школы. Возможно, капитан «Саламандры» окончил именно Ангулемскую школу

В который час мы прибыли в Бордо, я толком не знаю. Знаю лишь, что два часа мы потеряли в Божанси, еще два – пытаясь наверстать упущенное время, что составило в общей сложности четырехчасовое опоздание, так что в итоге, когда мы подъезжали к одним воротам Бордо, из других его ворот выезжал последний экипаж, направлявшийся в Байонну. Это означало уже опоздание на сутки, так как следующая карета отправлялась только через день. Дело происходило 5 октября, свадьба принца была назначена на 10-е, до границы оставалось еще пятьдесят льё, и, если мы собирались приехать вовремя, нельзя было терять ни минуты.

Мне пришлось купить за 1 300 франков дорожную карету, стоившую не более 500, в противоположность Александру, который купил за пять франков кинжал, стоивший двадцать четыре. Правда, каретный мастер объяснил мне, что я делаю прекрасное приобретение, так как французские кареты очень ценятся в Испании и я, несомненно, смогу продать ее в Мадриде за трехкратную цену по сравнению с той, какую она мне стоила. Однако я не слишком верю – но не тому, что мне говорят господа каретники, избави Бог! – а в свои собственные таланты по части коммерции. Раздумывать, тем не менее, не приходилось – езда на почтовых была для меня единственным средством добраться за сутки из Бордо в Байонну, а если бы я на третий день утром оказался в Байонне, то у меня еще был бы шанс получить место в мальпосте, уходящем в Мадрид. Я приказал запрягать, и мы отправились в дорогу.

Было уже четыре часа дня, и у меня оставалось не больше часа светлого времени, чтобы наблюдать за сменой пейзажа. Меня уверяли, что Испания начинается сразу на выезде из Бордо, и в самом деле, мы видели, как солнце опускается за обширной равниной, весьма напоминающей равнины Ла-Манчи, которые описывает Сервантес в своей комической «Илиаде», доныне не имеющей себе равных, как и та, другая «Илиада», и называющейся «Дон Кихот». А утром, проснувшись в Рокфоре, мы оказались в совершенно новом краю. Если бы Ланды находились не во Франции, а в двух тысячах льё от нее, то мы располагали бы уже полусотней описаний этой местности, и она была бы известна, как пампасы, как долина Нила или берега Босфора. К несчастью, Ланды расположены между Бордо и Мон-де-Марсаном, поэтому мимо них то и дело проезжают, но никогда их не посещают.

На восходе солнца Ланды представляют собой необыкновенное зрелище. По обе стороны от нас простиралась бескрайняя равнина, усеянная пятнами рыжеватого вереска и напоминающая этим шкуру гигантского тигра; горизонт на востоке, пылавший огнем, уже струил слабый свет, а на западе, напротив, мрак вступил в свою последнюю битву и медленно отступал, волоча за собой темные складки своего покрывала, еще усеянного кое-где звездами. Впереди, то есть на юге, взгляд упирался в незыблемую стену остроконечных зубцов – это на лазурном испанском небе вырисовывались серебристые вершины Пиренейских гор.

Все это – песчаная равнина, рыжеватый вереск, темные и пылающие горизонты – все это пробуждалось к жизни, столь же юной и столь же жаждущей бытия, как в первый день творения. Жаворонки с пением отвесно взмывали в небо. Подгоняемые пастухами на длинных ходулях, брели стада овец, поднимая бесчисленные стаи красных куропаток, которые в испуге взлетали с шумом, а затем опускались шагах в пятистах от того места, где они поднимались в воздух. И, наконец, невидимый, надежно затаившийся в траве перепел испускал пронзительные и ясные звуки, которым металлический скрежет цикад словно создавал непрерывное басовое сопровождение.

На почтовой станции в Рокфоре мы заметили, что изменения произошли и в характере упряжки. Вместо норовистых белых лошадей из Перша и тяжелых нормандских лошадей, скрещенных с датскими, появились маленькие тощие лошадки с развевающимися хвостом и гривой, дожигавшие в упряжке, для которой они никак не были приспособлены, остатки арабской крови, которую их предки влили им в жилы, когда мавры, спустившись с Пиренеев, прошли через Гиень, чтобы завоевать Францию, как они завоевали Испанию. Такая замена дала нам возможность выиграть по десять минут на каждом льё. Что ни говори, порода всегда чувствуется, как бы мало от нее ни оставалось.

Никогда, сударыня, я не видел ничего красивее, чем выезд из Мон-де-Марсана. Думаю, что именно здесь находятся последние большие деревья Франции. Попрощайтесь с ними, если Вам когда-нибудь придется проехать в их тени, так как ни в Испании, ни в Алжире подобных Вы не найдете. Стоя с обеих сторон дороги, гладкой, как бильярдный стол, они смыкают свои верхушки, образуя дивный зеленый свод; справа и слева от дороги тянутся огромные сосновые рощи; в них каждый ствол, словно деревья в заколдованном лесу Тассо, имеет ножевую зарубку, из которой вместо потоков крови льется серебристая струйка смолы; но ведь, как Вы знаете, смола – это как раз и есть кровь сосны, и раненое дерево, как человек, нередко умирает от слишком большой потери ее.

Помимо высоких деревьев Мон-де-Марсана, советую обратить внимание на мост Сент-Андре-де-Кюбзак. Поприветствуйте также Дордонь, достигающую в этом месте ширины почти в восьмую часть льё. Вы увидите еще много рек, в русле которых будут камни, песок, мастиковые деревья, мирты и даже олеандры, но Вы больше не увидите ни одной реки с водой. Что касается мостов, то их Вы увидите в избытке, но, если у Вас нет желания свалиться вместе с ними в воду, Вам придется обойти их стороной.

Мы прибыли в Байонну в полдень. То, каким превосходным образом мы доехали сюда из Бордо, еще в большей степени, чем золотые посулы каретного мастера, подвигли нас к решению продолжать путь на почтовых. Едва мы добрались до гостиницы, я помчался к нашему консулу в Байонне, г-ну Леруа, умолять его, чтобы он как можно скорее отметил наши паспорта и всеми возможными средствами поспособствовал нашему отъезду без всякой задержки. Я встретился с милейшим человеком, готовым оказать нам любые услуги, но сообщившим мне о двух обстоятельствах, которые полностью перечеркнули весь наш прекрасный план: во-первых, все французские экипажи за въезд в Испанию обязаны платить 1 800 франков; во-вторых, из-за свадьбы принца нам не удастся найти почтовых лошадей.

Итак, о выбранном нами способе передвижения помышлять больше не приходилось, и я побежал к мальпосту. Оставалось четыре места внутри – впрочем, там и есть всего четыре места. Я их закрепил за собой, заплатил за них и вернулся в гостиницу к своим друзьям сообщить им о новом повороте событий. Сложность заключалась в том, что надо было поместить наш багаж в карету, которая предназначена исключительно для перевозки писем и для которой даже люди сами по себе дают значительное прибавление в весе. У нас же одни только ружья и охотничьи ножи составляли багаж тяжелее, чем это разрешается во Франции каждому пассажиру. К счастью, испанские почтовые служащие более сговорчивы, чем французские, и после десятиминутного обсуждения, сопровождавшегося оживленной и выразительной жестикуляцией, все было улажено к общему удовольствию.

Итак, три причины заставляют меня попрощаться с Вами, сударыня! Во-первых, письмо мое слишком длинное, во-вторых, корреспонденцию вот-вот должны забрать для отправки, а в-третьих, я слышу призывные крики курьера, объявляющего наш отъезд. Буду иметь честь продолжить беседу с Вами на первой же остановке. Но, вероятно, это произойдет не раньше чем в Мадриде.

III

Мадрид, 5 октября, вечер.

Уф! Наконец-то мы расположились в столице всей Испании! Как Вы убедитесь сейчас, сударыня, это оказалось совсем нелегким делом.

После того как мы выехали из Байонны, Франция сопровождала нас еще два почтовых перегона, и на этих двух перегонах возницы еще были французами, то есть обладали гражданскими правами, связанными с этим званием, но не более того, ибо в отношении языка и одежды, не говоря уж обо всем остальном, баска и даже гасконца никак не приходится считать соотечественником эльзасца. Время от времени справа от дороги мы слышали величественный рев, который был не чем иным, как дыханием океана, а затем, спустя несколько минут, словно предупрежденные этим шумом, внезапно увидели в лунном свете какую-то бухту – то ли Фонтараби, то ли Сан-Себастьяна; ее темные, как бездонная пропасть, воды, окаймленные белеющими, словно серебристая бахрома, завитками пены, набегали на берег, разбиваясь о него.

Как Вам известно, сударыня, старая испанская граница проходит по Бидасоа. Одна половина моста на этой реке принадлежит Франции, другая – Испании. Даже не будучи Колоссом Родосским, можно встать посреди этого моста, расставив ноги, и тогда одна из них будет в Испании, а другая – во Франции, не считая того, что при этом под тобой окажется знаменитый Фазаний остров, на котором Мазарини устраивал свои встречи с доном Луисом де Аро и на котором было принято решение о браке Людовика XIV с инфантой Марией Терезой. Перейдя мост, ты прощаешься с Францией; теперь ты в Испании, и это очень быстро становится заметно, стоит только столкнуться с таможней в Ируне.

Вы, наверное, ждете, что, подобно всем моим колле-гам-путешественикам, я начну ругать таможню Гипускоа; Вы ошибаетесь, сударыня, это было бы верхом неблагодарности, поскольку именно в Ируне началась череда триумфов, которых я удостоился на протяжении всего остального путешествия. Все мы пришли в таможню с нашими дорожными сундуками, опасаясь за свой багаж, так как нас предупредили, что в Испанию ничего нельзя ввозить, за исключением грязного белья и поношенной одежды. Что касается оружия, то об этом нельзя было даже мечтать – в каждом путешественнике, имеющем трость со шпагой, здесь видят карлиста, республиканца или эспартериста.

Только у меня одного было три сундука, набитых новой одеждой и чистым бельем, и шесть ящиков с карабинами, ружьями, пистолетами и охотничьими ножами всех видов. Это грозное вооружение дополнялось ящиком патронов, предназначенных для ружей Лефошё, которые составляли ровно половину нашего арсенала. Так что нас вполне могли заподозрить в том, что мы решили не только раздуть пожар мятежа в Испании, но и взорвать ее.

Каково же было мое изумление, сударыня, когда, прочитав мое имя, обозначенное на моих сундуках и ящиках медными буквами, начальник таможни подошел ко мне и поприветствовал меня на великолепном французском языке, после чего на испанском, понравившемся мне еще больше, приказал своим служащим отнестись с почтением ко всем моим вещам, включая спальные принадлежности. В отличие от магического имени из «Тысячи и одной ночи», перед которым открывались все двери, мое имя помешало открыть мои сундуки. Мне определенно понравилась эта страна плаща и шпаги, породившая Лопе де Вега, Мигеля Сервантеса и Веласкеса. Однако должен предупредить, что если бы Веласкес, Лопе де Вега или Мигель Сервантес отправились во Францию, то они напрасно называли бы свои имена: их все равно обыскали бы с головы до ног.

Однако начальник таможни посоветовал мне держать в стороне ящик с патронами: он опасался, как бы какой-нибудь неосторожный или забывчивый кондуктор не взобрался с фонарем в руках на империал и не последовал на пылающей колеснице за первым изобретателем пороха. Этот совет мне показался более чем разумным. Я вручил коробку с патронами Полю под его ответственность и предупредил его, что, в зависимости от проявленной им заботы, я смогу по приезде в Мадрид установить, оклеветал ли его Шеве или написал его портрет с натуры. Спешу сообщить Вам, сударыня, что с сегодняшнего утра, то есть со времени приезда в Мадрид, мы заняты безуспешными поисками коробки с патронами и склоняемся к мысли, что она пропала безвозвратно. Так что Шеве не более чем злословил.

Само собой разумеется, что, наверстывая упущенное, всех прочих путешественников обыскали без всякой жалости. Им выворачивали карманы, а в их сундуках отрывали подкладку. Вся эта небольшая экзекуция длилась два часа, в течение которых мои спутники барахтались в руках таможенников, тогда как я попыхивал сигаретой в компании их начальника.

Мы продолжили путь через Эрнани и Андоаин и на рассвете добрались до Толосы. Ничто не возбуждает аппетита так, как утренний воздух и езда в мальпосте. Поэтому мы с искренней радостью сошли в Толосе, где, по словам кондуктора, можно было позавтракать.

Вам знакомы, сударыня, наши французские трактиры; Вы знаете, как в назначенный час, одинаково желанный и для трактирщиков и для путешественников, эти две породы людей, созданные для взаимопонимания, с трогательной сердечностью бросаются навстречу друг другу. Вы знаете, с каким роскошным изобилием выставляют там на стол кушанья, взимая за них по два с половиной или три франка с человека, и как неприятно звучит для еще только наполовину насытившихся желудков привычный призыв: «В карету, господа! В карету!» И поскольку нам это тоже известно, мы ожидали увидеть нечто подобное и в Толосе – этом городе серенад, если верить Вашему другу Альфреду де Мюссе. Итак, мы высаживаемся, вернее, выскакиваем из кареты, крича: «Где тут завтракают?!»

Но в Испании все делается, как говорят испанцы, росо а росо¹. Кондуктор молчал минут пять, прежде чем дать нам ответ. Мы решили, что он плохо нас понял, и Буланже, самый сведущий из нас в языке Мигеля Сервантеса, повторил вопрос. «Так вы имеете привычку завтракать?» – тоном, от которого у нас мороз по коже пошел, спросил кондуктор. «Разумеется!» – ответил я. «И даже дважды, по крайней мере я! – добавил Александр. Вам ведь известно, сударыня, что природа одарила Александра тридцатью тремя зубами, и это при том, что я еще не замечал у него зубов мудрости.

«Ну, в таком случае, ищите!» – промолвил кондуктор. «Как, это ищите?» – «А как же! Если хотите завтракать, ищите завтрак!» – «Друг мой, вы говорите как Евангелие, – заметил Маке. – Поищем и найдем». Мне показалось, что кондуктор пробормотал с плохо скрытой усмешкой: «Porventura!», что значит «Возможно!». Представляете, сударыня, отчаяние четырех умирающих с голоду путешественников, когда им говорят: «Вы позавтракаете… Возможно!..»

Мы устремились на поиски трактира. Увы! Никаких примет снаружи, ни одной из превосходных вывесок с надписями вроде: «Ущита Франции», или «Увеликого святого Мартина», или «Улебедя с крестом»-, дома, дома, дома, если перефразировать высказывание Гамлета по поводу слов, написанных в книге, которую он для вида читал, и ни одного дома, откуда исходил бы аромат хоть какого-нибудь завтрака.

К счастью, пассажиры из переднего купе, испытывавшие, вероятно, те же болезненные ощущения, что и мы, тоже покинули свои места. В одном из пассажиров я по его внешнему облику признал француза и, подбежав к нему, спросил: «Сударь, извините за бесцеремонность, но досадное положение, в котором мы оказались, послужит ей оправданием: вы в первый раз в Толосе?» – «Я живу в Испании уже двадцать лет, сударь, и дважды в год езжу во Францию, так что я четыре раза в году проезжаю Толо-су». – «В таком случае, сударь, спасите нам жизнь!» – «Охотно, скажите только как?» – «Объясните нам, где можно поесть?!» Мы следили за мимикой его лица, испытывая беспокойство, не передаваемое никакими словами. «Где можно поесть?» – переспросил он. «Да!» – «Вы удовлетворитесь чашкой шоколада?» – поинтересовался он. «Конечно, если не найдем ничего другого». – «Тогда пойдемте со мной!» Мы пошли следом за нашим проводником, не отставая от него ни на шаг.

Он завернул за угол и с уверенностью бывалого человека вошел в дом, по виду ничем не отличавшийся от прочих. Это было нечто вроде кафе. Хозяин курил, а его жена грелась у жаровни. Ни он, ни она не пошевелились. Наш проводник подошел к жаровне, сделав нам знак оставаться у двери в уголке, где мы были почти не видны хозяевам. Затем, словно сосед, пришедший с визитом, он затеял разговор, поинтересовался здоровьем хозяина, спросил его жену, есть ли у нее дети, прикурил свою сигару от сигары трактирщика. Наконец, достигнув той степени дружеского расположения, которая ему казалась необходимой, он решился осведомиться: «Нельзя ли выпить чашечку шоколада?» – «Это возможно!» – лаконично ответил хозяин.