Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

"Податель сего имеет при себе двуствольное ружье и охотничий нож. Подпись: Леже, начальник канцелярии французского посольства в Мадриде".

Итак, я продолжаю свою мысль с того места, где ты меня прервал: если я обладаю правом иметь при себе ружье и охотничий нож, то этот охотничий нож и это ружье у меня для того, чтобы пустить их в ход в случае необходимости; ибо, если они у меня не для того, чтобы пускать их в ход, то от них нет никакой пользы и зачем тогда иметь их при себе; использованы же они будут против всякого, кто мешает мне свободно перемещаться по стране. Стало быть, если мешать мне свободно перемещаться по стране будут жандармы, я обращу свое оружие против жандармов!» – «Браво, Александр! – воскликнул Жиро. – Сказанное тобой исполнено красноречия. Дебароль, передай мне мой карабин».

Дебароль протянул карабин Жиро, нахмурился, подкрутил усы, поглубже натянул сомбреро на голову, встал на мосту, приняв героическую позу, и произнес: «Да что мне жандармы! Плевал я на жандармов!» Между тем жандармы приближались. «Господа, – призвал я друзей, – как вы понимаете, через несколько минут жандармы будут здесь. При всем моем нежелании открывать военные действия, я полагаю, что мы не должны позволить, чтобы нас захватили врасплох. Когда они проследуют мимо трактира, который вы видите справа от нас, и, возможно, поедут дальше в нашу сторону, кавалерия произведет разведку, выехав им навстречу. Если жандармы явились за нами, то они обратятся к вам примерно с такой речью: «Господа, вы забыли о приглашении, которое имел честь сделать вам господин генерал-капитан?» На это вы ответите: «Это правда, господа жандармы, мы получили приглашение от господина генерал-капитана, но он просил быть у него в одиннадцать часов, а сейчас только шесть, стало быть у нас впереди еще пять часов». – «А если этот ответ их не удовлетворит?» – «Вы им покажете ваши паспорта». – «А если, невзирая на наши паспорта, они захотят силой вернуть нас в Гранаду?» – «Ну, поскольку нас шестеро, а их всего трое, то это мы их захватим и поведем в Кордову». – «В добрый час!» – хором воскликнули Александр, Жиро и Дебароль. «А теперь помолчите! Вот жандармы подошли к указанному мною месту, то есть к трактиру. Приготовьтесь к переговорам, сеньор переводчик!» – «Гм, поглядите, как они на нас смотрят!» – заметил Жиро. «Они совещаются», – промолвил Маке. «Они сейчас возьмутся за ружья!» – воскликнул Александр. «Да нет, они колеблются», – возразил Буланже. «Наша военная выправка произвела на них впечатление», – сказал Дебароль. «Момент настал, спокойствие, господа!» – добавил я.

Все глаза были прикованы к трем жандармам. Первый остановился перед входом в трактир, опустил ружье и наклонился, чтобы пройти в дверь. Второй последовал за ним, в точности повторив его действия; затем третий последовал за вторым, и дверь захлопнулась. Больше мы жандармов не видели. Трактир был конечной точкой их пути, а шли они туда, надо полагать, с целью выпить стаканчик мансанильи за здоровье генерал-капитана.

Признаюсь, что при виде этого тяжкий груз свалился с моей души: как и другие, я был готов к битве, но, как и Маке, считал эту войну жестокой крайностью. Так что я предпочитал без боя покинуть этот восхитительный город, где меня так приветливо встретили одни и так плохо – другие, нежели вернуться туда, пусть даже с триумфальными почестями и перспективой основать там династию. Как бы ни был отважен человек перед лицом любой опасности, он, находясь перед лицом жандармов, испытывает живейшее удовольствие, когда убеждается, что ему ни о чем не надо с ними спорить; и потому мы подняли головы и радостно вдыхали воздух свободы.

Наши мулы делали то же самое, стоя за парапетом каменного моста, который, вновь обратившись в обычную дорогу и роняя с высоты своего свода остатки влаги, собравшиеся в капли воды, казалось, оплакивал потерю того исторического значения, какое ему непременно принесло бы намечавшееся сражение. Равнодушные к только что испытанным нами переживаниям и принявшие наш стратегический привал за простую задержку, мулы воспользовались ею, чтобы пощипать тут и там мокрую от росы траву. Между ними с унылым видом бродила лошадь, предназначенная Александру. Это была одна из тех лошадей, каких я встречал повсюду – в Италии, в Германии, в Африке, а Вы, конечно же, должны были видеть в Монморанси. Она была караковой масти, вернее сказать: прежде она была караковой масти, ибо от шерстного покрова, лет десять тому назад составлявшего ее украшение, остались лишь редкие места на ее теле. На бурых и серых мулах, коротко остриженных от лопаток до крупа, как это принято в Испании, о чем, помнится, я Вам уже сообщал, не было ни седел, ни стремян, ни узды, но зато выглядели они чрезвычайно живописно. Попона из холста или грубой шерсти, сложенная в восемь раз и прикрепленная к спине животного крепкой подпругой, образовывала довольно неплохое по виду сиденье; а поскольку всякий испанец непременно должен каким-нибудь невероятным образом придать любой вещи, сколь бы убогой она ни была, яркость и красочность, то на шее мула симметричными складками свисала, образуя нечто вроде чепрака, старая андалусская накидка, похожая на балахон огородника из парижского предместья, но, несмотря на свою ветхость, сохранившая живые и привлекательные краски; чепрак этот очень радовал глаз Жиро и определенно порадовал бы глаз Буланже, если бы там были еще хоть какие-нибудь стремена.

Помнится, я уже говорил Вам, сударыня, что наш багаж везли три мула, на одном из которых восседал Росный Ладан; оставалось еще пять мулиц и уже упомянутая мной унылая лошадь. У самой крупной из этих пяти мулиц на голове был кусок aparejo^[47] из черной и желтой шерсти, а на спине лежала несколько менее рваная, чем у всех остальных, попона. Внешность у нее была кокетливая и одновременно воинственная; не приходилось сомневаться, что она принарядилась по-праздничному. Мулица уставилась на меня с величественным видом, поразившим мое воображение.

«Кто знает, – подумал я, – быть может, эта мулица, подобно Валаамовой ослице, не лишена дара речи? Она услышит сейчас, как эти господа именуют меня своим вожаком; она считает себя самой красивой и самой нарядной; ее зовут Атаманша, наша встреча вполне естественно приведет ее к выводу, что "подобное тянется к подобному", и она предложит мне себя». Она выбрала меня, я выбрал ее; правда, звалась она вовсе не Атаманшей.

А теперь, сударыня, угодно ли Вам узнать, в чем разница между нашими длинноухими верховыми животными и испанскими мулами? Сравните полуприкрытые глаза осла и самодовольный взгляд мулицы; посмотрите, как один опускает шею, чтобы облегчить снизошедшему до нее парижанину подъем, а другая пытается всеми силами освободиться от наездника, желающего ее оседлать. Осел, допустивший на спину к себе победителя, решается двинуться с места только после второго или третьего понукания; мулица же, напротив, как сказано в опере «Адольф и Клара», прежде всего принимает злобный вид.

Буланже, наблюдая такое враждебное поведение мулов, с серьезным видом поглаживал свою бороду. Александр вскочил на лошадь, и она, согнув все четыре колена, чуть было не распласталась по земле. Жиро попросил поддержать ему ногу и, воспользовавшись таким импровизированным подъемным устройством, тут же оказался верхом на муле. Дебароль разбежался, как настоящий контрабандист, какое-то время барахтал руками и ногами, словно учась плаванию, и, проведя несколько секунд в горизонтальном положении, принял вертикальное. Буланже, не выказывая ни малейшей гордости, прибег к помощи придорожного столба. Что касается Маке и меня, то нам, самым высоким в нашем отряде, нужно было лишь поднять правую ногу на уровень бедра: образовавшийся при этом угол был в точности таким, чтобы каждый из н^с, закинув ногу на спину мула, мог оседлать его с легкостью, вызвавшей восхищение у наших погонщиков.

С высоты моего мула, чей большой рост позволял мне возвышаться над всеми моими спутниками, я бросил взгляд на наш отряд. Все были на своих местах, исполненные твердости и решимости. Даже на лице Буланже – должен признаться, что в его сторону я повернулся с некоторым беспокойством – читалось спокойствие и, что меня обрадовало и удивило, веселость. Переведя взгляд с его лица на нижнюю часть его тела, я понял, в чем была причина испытываемого Буланже удовлетворения: у него не было больше ног.

В самом деле, наши погонщики придумали хитроумнейший способ, чем заменить стремена для Буланже: большая накидка, естественным образом замкнутая с одного края и перевязанная веревкой из волокон алоэ – с другого, была укреплена на загривке мула, образуя таким образом на каждом из своих концов нечто вроде мешков, в которые наездник засунул ноги и которые помогали ему не только сохранять равновесие, но и держать эти ноги в приятном тепле. Буланже путешествовал не в кресле и не на лодке: Буланже совершал путешествие в грелке для ног.

«Ведь я же говорил, – воскликнул Дебароль, – что езда на мулах – это самый отрадный из всех способов передвижения!»

В словах этих не было ничего особенного, однако, к несчастью, Дебароль всегда сопровождает любую свою фразу каким-нибудь жестом. В ту минуту вместо карабина, который был закреплен на заду у мула, он держал в руках зонтик и, сопровождая приведенные выше слова жестом, стал открывать это приспособление. При виде того, что он вознамерился сделать, Буланже безуспешно пытался объяснить ему, что момент для этого выбран крайне неудачно, поскольку дождь только что кончился, но Дебароль стоял на своем: он надавил на тугую пружину, и пружина, после короткого сопротивления, внезапно поддалась. Однако его мул, услышав звук, который она при этом издала, и увидев раскрывшийся над его головой незнакомый предмет, бросился в сторону Буланже, еще весьма неуверенно державшегося в своих стременах нового образца. Буланже покачнулся, а покачнувшись, кулаком ударил мула в нос. Место было чувствительное: мул завертелся на месте, столкнул Жиро с Александром, получил еще два удара по носу, сбил с ног погонщика, попытавшегося его остановить, и, перескочив через него, галопом помчался по дороге в сторону Гранады.

В течение нескольких минут мы наблюдали ту же сцену, что и македонцы, лицезревшие, как сын царя Филиппа сражается с Буцефалом, а сверх того – силуэт вывернутого зонта, в соответствии с законами перспективы становившийся все меньше и менеыпе по мере удаления его к горизонту. Однако Дебароль, который из орудий принуждения имел лишь недоуздок, в то время как у Александра Македонского, по всей вероятности, были удила, оказался не менее удачлив, чем прославленный победитель Дария. Через несколько минут он подчинил себе мула и направил его в нашу сторону, награждая при этом ударами зонта; несомненно, этим преследовалась двойная цель: с одной стороны – пояснить мулу, что он совершил ошибку, а с другой – заставить его привыкнуть не только к виду испугавшего его предмета, но еще и к соприкосновению с ним.

Этот эпизод, доставивший Жиро сюжет для новой картинки, окончательно развеселил весь караван. Мы попытались собрать вместе мулов, разбежавшихся в разные стороны, и двинуться вперед если и не единым фронтом, то хотя бы по четверо в ряд. Однако все наши усилия были тщетны: даже мул Дебароля, только что бежавший очень бойко, решил, по-видимому, вовсе не сходить с места. Нам на помощь пришел тот погонщик, что был сбит с ног мулом, но, к счастью, не получил при этом ранений. «Сеньоры, – заметил он, – вы больше преуспеете, обращаясь с ними ласково, а не раздраженно; у мулов есть имена, позовите их по имени!»

И действительно, достаточно было Маке крикнуть своему мулу: «Агге! Пандейго!», что означает «Вперед, Пан-дейго!», Буланже – «Агге! Гайльярдо!», Дебаролю – «Агге! Пахаритос!», Жиро – «Агге! РедондоЬ», Александру – «Агге! Акка!» – и тотчас же укрощенные животные опустили шеи, ритмично задвигали своими тощими ногами и пустились в путь со скоростью в одно испанское льё в час.

В следующем письме, сударыня, я опишу Вам подробности этого путешествия, перед которым меркнут странствия капитана Кука, Мунго Парка и Тамизье.

Примите уверения и пр.

XXIII

Кордова, 4 ноября.

Сударыня, я пишу Вам, сидя на прелестной террасе, выходящей во внутренний дворик, который сплошь засажен апельсиновыми деревьями, а гостиница, где мы остановились, по крайней мере похожа на дом. Сейчас пять часов пополудни, и лучи восхитительного солнца, принятого бы у нас за сентябрьское, золотят верхнюю часть листка бумаги, на котором я Вам пишу, и наполняют радостью сердце того, кто говорит Вам: «Ave!^[48]»

Вы расстались с нами в ту минуту, когда мы устремились вперед со скоростью в полтора французских льё в час. После того, как были проделаны первые полтора льё пути, выглянуло солнце, стряхнув на нас остатки дождя, а вскоре дождь совсем кончился, туман рассеялся, и перед нами предстала равнина серых и зеленых тонов, упирающаяся на горизонте в голубоватые горы. Кругом нас, весело щебеча, носились трясогузки с покачивающимися хвостами, а жаворонки, намокшие и потому еще тяжелые, взмывали в небо и оттуда лили на нас свои ясные утренние трели.

Все это манило и бросало вызов охотникам, которым свежий воздух равнины тотчас же вселил в голову радостное беспокойство, а в желудок – аппетит. Ну а поскольку деревня, где нам предстояло завтракать, находилась еще на расстоянии двух льё, мы остановили мулов, спешились и приказали нашему погонщику Хуану сделать привал у первого же трактира, который встретится нам по дороге, и наполнить вином толстый бурдюк, навьюченный по моему приказу на мула Поля.

Однако Хуан предугадал наши желания, а вернее, наш милейший Пепино опередил наши нужды. Мы преломили кусок черствого хлеба, запивая его теми нескончаемыми глотками сладкого белого вина, какие получаются, когда пьют из бездонной деревянной чаши, образованной горлышком бурдюка, а затем, в восторге от этого простора, залитого ярким солнечным светом, разбрелись по равнине, сжимая в руке ружье и надеясь, подобно юному Аска-нию, увидеть, как «Aprum aut fulvum descendere monte leonem»^[49].

Гора, красивая и скалистая, была рядом, и над ее голой вершиной кружили хищные птицы, но вот что касается свирепого кабана и рыжего льва, то в них явно чувствовался недостаток, и мне пришлось отправить в пару куропаток, не задев их, правда, одну из пуль, которыми я зарядил ради них оба ствола своего карабина.

Выстрел этот, при всей своей безрезультатности, помог мне оценить меткость моего ружья – настоящего шедевра, созданного Девимом. Обе куропатки находились примерно в ста футах от меня и держались на расстоянии шести дюймов друг от друга; я целился между ними, рассчитывая на отклонение пули влево или вправо. Однако пуля, напротив, пролетела точно посередине. Тем временем Маке и Александр, менее честолюбивые, чем я, затеяли всего-навсего охоту за жаворонками, зеленушками и трясогузками, причем вовсе не с целью их истребления, а во имя общественной пользы. Просто нас предупредили, что в пути мы не найдем ничего или, в лучшем случае, почти ничего съестного, и мы были не прочь прибавить к этому «ничего», даже если это будет «почти ничего», дюжину съедобных пичужек.

По обе стороны дороги началась ружейная пальба. Стрелками были Александр и Маке, Буланже снабжал их пыжами, Жиро думал о своем семействе, а Дебароль, которому его любимый карабин расшатывал челюсть при каждом произведенном из него выстреле, не счел ценность дичи равновеликой причиняемой ею ущербу и разговаривал по-кастильски с Хуаном и Антонио. После того как мы извели фунт пороха и убили с дюжину воробьев, оказалось, что те три льё, какие нам нужно было проделать, чтобы добраться до места, где было намечено позавтракать, пройдены и впереди виднеется крупное селение, прячущееся среди ив и великолепных тутовых деревьев.

Буланже, к памяти которого я обратился, заявил, что это селение, кажется, называется Тино. Но как бы оно ни называлось, вид у него был изумительный: лазурный ручей пересекал этот двухцветный лесной массив.

Погода хмурилась, а голод, овладевая желудком, вызывал слабость в ногах. Александр, чувствовавший себя разбитым и усталым, влез на свою лошадь, Жиро, Дебароль и я забрались на мулов, и только Буланже, как ни удобно было ему в своей грелке, с восторгом ухватился, словно новоявленный Антей, за возможность не расставаться с землей под ногами и небрежно заявил, что он нисколько не устал и предпочитает и дальше идти пешком, а на муле поедет только после завтрака.

Маке, возглавлявший верхом на Пандейго наш отряд, первым преодолел мост, у конца которого несколько ребятишек поджидали прибытия нашей внушительной кавалькады; Андалусия давала себя знать во всем, даже в облике этих детей; это были уже не маленькие страшилища, мрачные и худые, одетые в лохмотья, как в обеих Касти-лиях и в Ла-Манче, а добрые и веселые красивые дети: они бегали перед нами с криками, которые, возможно, нельзя было назвать приветственными, но все же бегали и кричали – то есть обнаруживали две главные характерные черты, присущие детству.

Перебравшись через мост, мы сквозь пелену мелкого дождя разглядели вытянувшийся ряд домов. «Ах! – обрадовались охотники. – Возможно, нам удастся вымыть руки!» – «Ах! – подхватили остальные. – Возможно, нам удастся позавтракать!»

И только Дебароль и Жиро молча переглянулись: они не забыли опыт своего предыдущего путешествия. «Хуан! – вымолвил наконец Дебароль. – В каком трактире мы остановимся?» – «Черт побери! – воскликнул Александр. – Разумеется, в самом лучшем!»

Должен заметить, сударыня, что просить погонщика сопроводить вас в лучший трактир так же бесполезно, как просить об этом его мула. Для погонщика лучший трактир – это всегда тот, где он привык останавливаться сам.

Поэтому Хуан даже не ответил Дебаролю, полагая его слова праздными. Дебароль повторил свой вопрос. «Вот в том», – произнес погонщик, показывая на последний дом деревни. «Черт побери! – воскликнул я. – Стало быть в Испании, как и во Франции, тот дом, что нужен, всегда оказывается последним на улице; тем не менее улица обычно имеет два конца, а поскольку случай должен благоволить к ним поочередно, то у того, кто ищет, лишь один шанс из двух, что ему не повезет».

Дождь продолжал идти, становясь все сильнее и сильнее; ворота указанного нам дома, похожие на темную дыру, выдолбленную в белой стене, манили нас под свой широкий свод; мы въехали. Несколько мужчин с хмурыми лицами, несколько довольно некрасивых женщин и несколько детей с растрепанными волосами вошли вместе с нами в какое-то сооружение вроде сарая, следуя за нашими мулами и разглядывая сеньоров и их эскопеты; эскопе-ты всегда интересуют испанцев, а уж если эскопет сразу семь, тем более!

Слева от упомянутых выше закругленных ворот располагался огромный общий зал, настоящий театральный вестибюль, лишенный окон и не связанный видимыми переходами с остальной частью дома; это был типичный испанский трактир – площадка, вымощенная галькой, о которую вы сбиваете себе ноги, кругом белые стены, из обстановки – три скамьи, очаг, круглые ясли для мулов, а также странные и разрозненные принадлежности, развешенные то там, то здесь, такие, как связка красного стручкового перца, амфора с длинным горлышком, бурдюк из козьей шкуры и гитара. Таково было состояние помещения; состояние же предметов в нем было следующее: в очаге еще сохранились остатки жара, в амфоре – остатки воды, в бурдюке ничего не сохранилось, а все струны гитары были на месте.

Мы въехали туда с немалым шумом, но топот мулов привычен для хозяев испанских трактиров; невзирая на этот шум, который во Франции заставил бы сбежаться и хозяев и слуг, где бы они ни находились – от погреба до чердака, никто не пошевелился, не помог нам спешиться, не придержал за уздцы наших мулов, перед нами не предстали излучающие радушие алчные лица хозяина или хозяйки, которые всегда так приятно видеть голодному путешественнику. Рядом не оказалось даже лающей собаки, которой можно было дать пинка, чтобы сорвать на ней свою досаду от подобного приема. Однако, вглядевшись в темноту, мы заметили мужчину и женщину, сидящих на скамейке перед дымящимися углями очага.

Хозяин, а это был он, безмятежно вдыхал и выкашливал дым своей сигареты, а хозяйка наблюдала, как он это делает. Росный Ладан, который в сравнении с этими живыми мумиями мог бы сойти за чудо расторопности, подошел потрясти сидевшую во мраке пару. Мы же тем временем, посмотрев, как встают рядком наши мулы, с которых стекали струи дождевой воды, отцепили наши ружья; каждый протер свое, обнаружив при этом, в каком плачевном состоянии находятся его руки, после чего все хором вскричали: «Agua, agua, agua!^[50]» Однако в Испании любой крик, особенно когда он раздается в трактире, подобен гласу вопиющего в пустыне, и потому я, уже начавший приходить к такому убеждению, стал оглядывать все углы и стены в надежде увидеть предназначенную для воды емкость.

Тем временем Александр растянулся во весь рост на скамье; Жиро рыскал в поисках картофеля; Маке, все еще пребывая в печали, оттого что он не получил письма в Гранаде, но надеясь получить их в Кордове, уткнулся в свои записи; Буланже горевал по поводу плохой погоды, а Де-бароль надевал на плечо свой неизменный карабин, сняв его с бока верхового мула; исполняя все эти различные действия, каждый продолжал повторять: «Agua, agua, agua!»

Росный Ладан подошел ко мне и произнес: «Понимаете, сударь, они не шевелятся, поговорите с ними сами!» Как Вы помните, сударыня, я говорил Вам, что Поль знает несколько испанских слов. Собственно говоря, он знает всего два слова: «mira» и «anda», что означает «Смотрите!» и «Идите!». Он по справедливости распределяет эти слова между людьми и животными, избегая двойного их использования: первым он говорит «mira», вторым – «anda». Обычно таким способом Росный Ладан обращает внимание одних на те жесты, какие он делает, а других – на те, какие он собирается делать. Итак, Поль третий раз дотронулся до плеча хозяина и произнес: «Mira».

Трактирщик вытянул руку, как это мог бы сделать пробуждающийся Эпименид, вздохнул и снова принял свою прежнюю меланхоличную позу. Росный Ладан повернулся ко мне, взглядом спрашивая, что делать. «А, черте ним! – ответил я, пожимая плечами. – Мы сами о себе позаботимся».

И я тотчас же указал ему пальцем на что-то вроде котелка, довольно неплохо вычищенного и выставившего в углу зала свой тускло-золотой вогнутый круг; на этом круге сиял, словно звездочка, отблеск света, пробившегося сквозь какую-то щель. Росный Ладан схватил котелок^ погрузил его в ведро с водой, из которого наши погонщики только что поили мулов, и торжественно понес мне. Каждый из нас засучил свои рукава, а мои уже давно были наготове.

Однако хозяин – то ли он вообще питал неприязнь к чистым рукам, то ли ему показалось, что соприкосновение с кожей француза, а тем более шести французов, осквернит испанский котелок, – одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее камин от Поля, вырвал из его рук котелок и, яростно вращая глазами, вылил из него за порог всю воду – от первой до последней капли. Затем, довольный этим подвигом, который я позволил ему совершить, пребывая в убеждении, что его порыв был не столько следствием раскаяния, сколько выражением услужливости, он снова сел на свое место.

На минуту мной овладело желание схватить одну из скамей, находившихся у меня под рукой, и расплющить его между двумя скамьями, но Александр, увидев, как загорелись мои глаза, и, зная, как быстро после подобной вспышки раздается гром, схватил меня за одну руку, в то время как Жиро удерживал другую. «Это противоречит нашим договоренностям! – вскричал я. – Вы прекрасно знаете, что при первом же проявлении заносчивости…» – «Отец, хозяин постоялого двора может быть груб с нами, но никоим образом не заносчив…» – «У этого малыша Дюма, – заметил Жиро с выражением, присущим только ему одному, – в десять раз больше ума, чем у его отца». – «Что такое?» – воскликнул Дебароль, в первый раз выходя из состояния дремоты без вмешательства пальца Жиро и хватаясь за карабин. – «Ничего, – ответил я. – Однако мы уходим отсюда».

Я вскинул ружье на плечо, друзья последовали моему примеру, и мы вышли, оставив мулов под присмотром наших погонщиков. Поль шел последним, бормоча: «Но я же ему говорил "mira, mira", а теперь вот ато уходит». «Ато» – третье испанское слово, выученное Полем; оно означает «хозяин», «владелец», «кормилец».

Поскольку я не раз готовил еду для всей нашей компании, то, вероятно, по отношению ко мне это слово применялось в последнем из его значений. Короче, произнесенное вполне серьезно испанцами, слово это было повторено в шутку моими друзьями, после чего было решено, что, каким бы ни было его значение – хозяин, владелец или кормилец, – оно становится моим прозвищем. Впрочем, хозяин и его жена на краткую речь Поля обратили не больше внимания, чем на наш уход.

До чего же, сударыня, странное существо испанский трактирщик! По правде сказать, он заслуживает особого наблюдения со стороны мыслящих бытописателей. Он живет в доме, стоящем на проезжей улице; над дверью этого дома написано: «venta», или «fonda», или «posada», или «parador» – все эти слова можно перевести более или менее точно как «гостиница»; но каждый раз, когда путешественник, привлеченный такой надписью, имеет неосторожность переступить порог этой двери, он подобным посягательством на неприкосновенность жилища навлекает на себя ненависть его хозяина. Для этого разъяренного хозяина с горящим взором и почти угрожающими жестами даже деньги не имеют никакой ценности. Однако ему было бы неплохо разобраться в самом себе, ведь так легко стереть надпись над дверью, и к тому же испанцу так мало надо сделать, чтобы перейти от ремесла трактирщика к положению обывателя, что, честно говоря, это обеспокоит его ничуть не больше, чем переход от положения обывателя к ремеслу трактирщика.

Мы снова отправились в путь. Я уже говорил Вам, помнится, что трактир, куда привели нас погонщики, располагался на краю деревни. Так что теперь мы должны были возвращаться по уже пройденной нами дороге, чтобы отыскать другой. Над дверью дома, стоящего в середине улицы, мы прочли надпись «Парадор Сан-Антонио». Мы вошли. Нас ожидали здесь точно такой же мощеный дворик, такой же мрак, такой же стручковый перец и такая же гитара; однако в темноте, освещаемой отблеском угасающего огня, виднелись два веселых лица: одно, обрамленное красивыми черными волосами, было лицом хозяйки, а другое, в колпаке из красноватой шерсти, – хозяина. При виде нас хозяин и хозяйка встали и двинулись нам навстречу. Тут даже Жиро, вечный защитник нравов и обычаев Испании, воскликнул: «Осанна!», а Дебароль присоединился к нему с возгласом: «Чудо!» Первый раз за все время своего пребывания в Испании они столкнулись с подобной предупредительностью.

В ту же минуту, радуясь возможности покончить со своим гневом и вернуться в сферы человеческого благодушия, мы велели зарезать пару кур, разбить два десятка яиц, очистить ведро картофеля и нарезать лук. Хотя мне следовало бы сказать «мы зарезали пару кур, разбили два десятка яиц, очистили ведро картофеля и нарезали лук». Маке, обливаясь слезами, резал лук, Жиро чистил картофель, Буланже разбивал яйца, а Дебароль, приказав зарезать кур, следил, чтобы их сразу же после этого не бросили в кипящую воду, как это принято в Испании. Что касается Александра, то, как известно, его обязанности сводились к тому, чтобы сразу по прибытии отыскать самое удобное место для сна и немедленно там уснуть. Я же искал не место для сна, а стол.

Трактирщица, видя, как я брожу по помещению взад-вперед, отважилась спросить меня, что я ищу. – «Мне нужен стол», – ответил я. – «Пожалуйста, вот он», – промолвила она. Я не заметил стола, сударыня, потому что на нем уселся Поль.

В Андалусии в качестве столов служат табуреты, чуть меньшие по высоте, чем обычные. Андалусия в 1846 году от Рождества Христова и на 1262 году Хиджры такая же арабская, как и сами арабы. Андалусцы едят не за столом, а за табуретом. Если вы желаете есть за таким табуретом, вам надо сесть на пол. Если же вы непременно хотите есть rto-французски, то надо сесть на табурет, а еду держать на стуле или на коленях.

Дебароль был послан на поиски трех-четырех столов под стать первому. Придвинув их друг к другу, можно было получить нечто похожее на скамейку. Эти столы были найдены, расставлены нужным образом и покрыты одной из наших накидок. Через три четверти часа на этот импровизированный стол водрузили двух поджаренных кур, омлет с ветчиной, жареный картофель и салат. Особенность салата заключалась в том, что он был приготовлен без растительного масла и уксуса.

Сударыня, если Вы когда-нибудь соберетесь путешествовать по Испании, где растительное масло отвратительное, а уксус никуда не годен, я советую Вам есть салаты без масла и уксуса. Салаты без масла и уксуса делаются с яйцами и лимоном. В Испании всюду хорошие яйца и прекрасные лимоны. Салат этот придуман мною, и я надеюсь оставить ему свое имя.

Трактирщица, уперев руки в бока, с удовольствием, смешанным с удивлением, наблюдала, как мы едим. Испанцы всегда удивляются, когда едят у них на глазах. Тем временем пуэбло – простите, сударыня, я вдруг, подобно Деба-ролю, позволил себе заговорить по-кастильски, – итак, тем временем деревня, видя, как из кухонной трубы вырываются клубы дыма, как яйца кладут в корзину, а служанка идет с кувшином вина в руках, и слыша крики умерщвляемых кур, поняла, что в парадоре Сан-Антонио происходит пиршество; шум этого пиршества доносился до того трактира, где нам не дали вымыть руки. Так началась наша месть.

Увы, сударыня! Так уж устроен человек – он согласен не заработать деньги, но при условии, что их не заработает его сосед; если же сосед их заработает, он начинает завидовать. Зависть еще больше подогрел Пьер, отправившийся по нашему приказанию убедиться в том, что мулы готовы, и взявший с собой в дорогу тарелку, на которой были представлены образцы всех блюд, поданных к нашему столу. Наш первый хозяин мог таким образом удостовериться в том, что мы ели у его собрата кур, омлет, жареный картофель и салат. Это означало, что нам предстояло потратить не менее трех дуро, два из которых составляли прибыль хозяина парадора Сан-Антонио.

Во время нашего завтрака появился какой-то француз; он проведал о приезде соотечественников и поторопился прийти побеседовать с нами: в течение двух лет бедняга не имел возможности поговорить на родном языке ни с кем, кроме своей собаки. Несчастный малый был точильщиком; он приехал крутить свое точильное колесо в Испанию, надеясь вернуть былую остроту множеству ножей и навах. Но, по всей видимости, дело у него не заладилось. Я же, вместо того чтобы заставлять его что-нибудь точить, дал ему дюжину реалов, что доставило ему явное удовольствие. В благодарность за этот добрый поступок с нашей стороны он поведал нам, что в полутора льё от Баэны были остановлены и ограблены пятеро контрабандистов; один из них был даже убит в наказание за оказанное им сопротивление. А поскольку через день нам предстояло ехать как раз по этой дороге, чтобы попасть в Кастро-дель-Рио, то он советовал нам быть осмотрительными. Наши погонщики слышали об этом происшествии, но не знали, где оно случилось. Такова, сударыня, история нашей первой трапезы и сопровождавших ее приключений.