Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

Что же касается Вас, сударыня, то, вместо того, чтобы въезжать в города и с огромным трудом размещаться в какой-нибудь жалкой гостинице, Вы раскинете свою палатку, как это могла бы сделать Семирамида или Клеопатра; Ваши компаньоны последуют Вашему примеру, а в это время кто-нибудь из слуг займется костром, другие отправятся за провизией в город, и, поверьте, Вы почувствуете себя в своей палатке уютнее, чем в самой лучшей испанской гостинице. Если я когда-нибудь вернусь в Испанию, то только так. Все эти мысли пришли мне в голову, когда мы устраивались на ночлег в Кастро-дель-Рио. Это прелестный город, сударыня, с точки зрения его живописности, но, если только будет возможно, проезжайте через него днем!

Мы тронулись в путь на рассвете. Великолепный лунный свет, о каком я Вам говорил, сменился густым туманом, от которого дорога стала несколько размокшей; и, хотя наши мулы выглядели усталыми, мы взобрались на них, чтобы уберечь себя от этой утренней грязи. Поступив, как и мы, Александр оседлал несчастную Акку, слабеющую с каждой минутой. Пейзаж оставался таким же, как и накануне, то есть одновременно величественным и неровным. Порой на вершине какой-нибудь горы, возвышавшейся над дорогой, по которой мы следовали, внезапно появлялась обращенная в руины башня – одинокий часовой давно ушедших времен, гранитный призрак, тень феодальной эпохи. Дважды или трижды я замечал, что дорога, проходя у края какого-нибудь крутого оврага, становится опасной для усталых ног наших мулов; однако мулам свойственна та особенность, что если они и падают, то это почти всегда происходит на хорошей дороге, где они идут беспечно, не думая ни о своих наездниках, ни, видимо, о самих себе; при виде же этих крутых откосов мулы разобрались в окружающей обстановке, учуяли, так сказать, дорогу, напрягли ноги и перешли на довольно твердый шаг; но совсем не так могло произойти с лошадью Александра – ее расхлябанный шаг был вызван не беспечностью, а изнеможением, и потому я дважды, когда нам встречались подобные труднопроходимые места, кричал Александру, чтобы он спешился.

Но Вы знаете Александра, сударыня, и Вам не надо объяснять, с какой почтительностью воспринимает он отцовские советы: он остался на лошади. Тем не менее, первым преодолев очередной такой опасный участок, я в третий раз обратился к Александру с тем же призывом. На этот раз, поскольку я был он него очень далеко, он, по всей вероятности, меня не услышал и потому спешился. И хорошо сделал… Через несколько секунд я услышал крики и проклятия; я обернулся: несчастная Акка свалилась в овраг! Падение унесло вместе и ней и ее добронравие. С огромным трудом ее вытащили из ямы; Акка с трудом дышала и, казалось, готова была испустить дух. Тем не менее мы продолжали идти вперед, но Александр взял ружье и пошел охотиться. Я тоже взял ружье, чтобы составить компанию сыну, и занялся тем же; однако нам удалось подстрелить лишь несколько жаворонков. Впрочем, нужда в продовольствии была уже менее насущной, так как к двум часам мы должны были прибыть в Кордову. По дороге у нас не было ни одной деревни, и, зная это, мы взяли с собой провизию; состояла она всего-навсего из хлеба, вина и шоколада. В ту минуту, когда я остановил мула, нагруженного продуктами, он начал яростно кашлять и из пасти у него упало несколько капель крови. Я подозвал Алонсо Лопеса и обратил на это его внимание. По-види-мому, он. прекрасно знал, в чем тут дело, и в свою очередь окликнул Хуана. Один из них открыл пасть животного, другой засунул руку глубоко в его горло и вытащил оттуда пиявку. Потом он повторил процедуру и вытащил вторую. После этого кровь продолжала течь, но мул больше не кашлял. Я попросил объяснений. Вам это тоже следует знать, сударыня! Оказывается, во всех источниках, ручьях и реках Андалусии водятся маленькие пиявки, тонкие как волоски; человек или животное глотает их, когда пьет; они останавливаются там, где это им удается; остановившись, они присасываются, а присосавшись, приобретают, к великому неудовольствию существа, которое помогло им это сделать, размеры обычных пиявок. Средство предохранить себя от них состоит в том, чтобы пропускать воду, которую пьешь, через носовой платок. Впрочем, Росный Ладан указал нам на другой способ, показавшийся нам еще надежнее: не пить ничего, кроме вина.

Хотя было 5 ноября, жара становилась удушающей; охота не задалась, я взобрался на мула, Александр – на лошадь. Еще три часа мы двигались по сплошь бугристой местности; нам обещали, что мы попадем в Кордову в полдень; было уже два часа дня, и мы требовали во что бы то ни стало Кордову. Наконец, проводники заверили нас, что осталось преодолеть последний бугор на нашем пути и мы увидим Кордову.

Мы преодолели этот бугор и, в самом деле, хотя и не сразу, а после того, как пересекли еще одну складку местности, преграждавшую нам путь, увидели долгожданный город. Есть в некоторых именах городов особое очарование; с самого нашего детства имена эти звучат для нас необычно: Мемфис, Афины, Александрия, Рим, Константинополь, Гранада и Кордова – вот эти имена; и с того возраста, когда человек способен желать, нас преследует желание увидеть города с этими красочными историческими именами; мы столь часто думаем о них и столь часто боимся, что так и не посетим их при всем своем желании, что рисуем их в своем воображении; мы видим в своих грезах город, который страшимся не увидеть наяву; но затем наступает день, когда все препятствия исчезают, словно облака, гонимые ветром; и тогда мы уезжаем, преодолеваем расстояния, расспрашиваем, интересуемся, торопимся и вот, наконец, прибываем! Желанный город перед нами: он стоит у подножия горы, на берегу озера, его опоясывает река; все наши грезы разрушены, все наши иллюзии рассеялись, мы не видим ничего из того, что полагали увидеть; мы вздыхаем и говорим: «Так вот, стало быть, каков он!*

По правде говоря, при первом взгляде на город можно почти так же обмануться, как и при первом взгляде на человека. Когда я впервые приехал в Рим, у меня было впечатление, что я попал в город, построенный Людовиком XV для г-жи де Помпадур. Что же касается Кордовы, то ее недостатки кроются не в ее местоположении, а в ее внешнем облике. В самом деле, Кордова, которая прислоняется к последним склонам Сьерра-Морены и над которой высятся темные вершины» давшие тем горам, какие они венчают, название «Черные горы», Кордова, которая раскинулась на берегу Гвадалквивира, самой большой и самой полноводной реки Испании, Кордова, которую согревают лучи мавританского солнца, – Кордова расположена изумительно; но Кордова, это скопление домов, где нет тени, садов и каких бы то ни было значительных зданий, за исключением собора, Кордова, невзирая на три или четыре пальмы, колышущие над ней свои изящные опахала, – Кордова лишена живописности.

Правда, как и все заслуживающее внимания, Кордова выигрывает при более длительном знакомстве. Но ничуть не меньшая правда и то, что на первый взгляд Кордова вовсе не тот город, каким он был в ваших мечтах. И поскольку было очень жарко и солнце стояло прямо над нашими головами, мы очень быстро перешли от созерцания к действию и тронулись в путь. Однако нас задержало неожиданное происшествие… Несмотря на все попытки Александра стронуть несчастную Акку с места, она никак не желала идти.

Собравшись вокруг, мы смотрели на эту борьбу, итог которой уже начал казаться нам весьма сомнительным, как вдруг Александр воскликнул: «Господа, я падаю!» И в самом деле, Акке изменили ноги: она упала на передние колени, потом подогнула задние, вытянула голову, высунула язык, тяжело вздохнула и повалилась.

Александр высвободился из под нее и вскочил на ноги. «Что с ней такое?» – спросил Дебароль. «Она сдохла, – ответил Жиро. – Так-то!» Лопес и Хуан только покачали головами, но так выразительно, что это не оставляло сомнений.

Акка в самом деле умерла, умерла в виду Кордовы, где ее ожидал отдых, как потерпевший кораблекрушение умирает в виду порта. Александр вытащил свою записную книжку и написал:

«Метод Боше не подходит для андалусских лошадей».

Не считая сетований погонщиков, это было единственное надгробное слово над бедняжкой Аккой. С нее сняли седло – лишь она одна носила это бесполезное украшение, наверное, дарованное ей в честь ее звания лошади, – и положили его на вьючного мула. Затем лошадь оставили воронью, не потрудившись даже снять с нее шкуру, которая была сочтена недостойной этого. «Честное слово! – заметил Александр. – Я доволен по крайней мере тем, что появилась какая-то определенность, а то у меня была лошадь, и при этом я шел пешком – словом, был, как драгуны: то ли в пехоте, то ли в кавалерии; теперь же хотя бы все стало ясно».

Кордова была еще далеко, но все же видна, а видеть то, чего ты пытаешься достичь, не только усиливает нетерпение, но и доставляет утешение. Это утешение поддерживало нас в течение двух часов, за которые мы прошли примерно два с половиной льё, после чего оказались на берегу Гвадалквивира.

В этом месте Гвадалквивир примерно такой же ширины, что и Марна, и суда здесь по нему не ходят. Моста не было, только паром. Я слышал про мост Кордовы почти столько же разговоров, сколько про мост Толедо; как же могло случиться, что в первый раз, когда я обнаружил воду, мне не удалось найти моста?

Погонщики пояснили, что, если бы мы проходили через мост, нам пришлось бы платить по одному реалу с человека и по одному реалу с животного, а это составило бы семнадцать реалов, то есть четыре франка пять су, в то время как переправляясь на пароме, мы заплатим всего по два су с человека и по два су с животного, что составит тридцать четыре су. Чтобы сэкономить на восьмерых три франка, эти мерзавцы заставили нас проделать крюк в целое льё! Намерения были благие, но ведь и ад, как известно, вымощен благими намерениями.

Мы исчерпали все наши запасы питья и уже два часа умирали от жажды; все эти два часа мы тащились к Гвадалквивиру, словно свора изнывающих от жажды собак; после двухсот пятидесяти льё пути, пройденных по Испании, мы увидели, наконец, реку с водой и надеялись, что, если не считать пиявок, для борьбы с которыми у нас было верное средство, вода эта окажется питьевой. Увы!

Подойдя ближе, мы обнаружили, что то, чем был заполнен Гвадалквивир, то, что мы принимали издали за воду, было жидкой грязью, напоминающей по цвету и густоте, если и не по вкусу, поток сливочного шоколадного крема. Мы переглянулись и, почесав за ухом, издали красноречивое восклицание: «Ого!»

«Надо идти в Кордову!» – сказал кто-то. «В Кордову! В Кордову!» – подхватили все, подобно тому как в «Регуле» Люсьена Арно все статисты Французского театра кричали: «На Карфаген!», что производило потрясающее впечатление.

Мы поместились на пароме вперемешку с собаками, лошадьми и мулами другого каравана, который паромщики заставили ждать в течение десяти минут, чтобы перевезти нас всех за одну переправу. В какой-то момент суматоха была такая же, как при заполнении Ноева ковчега, после чего все, если не считать особ женского пола, оказались на пароме. А так как всякая погрузка, если только не происходит кораблекрушение, влечет за собой разгрузку, то несколько минут спустя мы высадились на другом берегу Гвадалквивира.

Мы очутились в небольшой приятной на вид оливковой роще; над верхушками ее корявых деревьев виднелся шпиль кордовского собора – нашей Полярной звезды. Дорога, проложенная копытами животных и колесами повозок, указывала нам путь. Все мы шли пешком: это стало нашим правилом в серьезных обстоятельствах, ибо мы уже давно убедились, что пешком передвигаться быстрее, чем на мулах. Наши погонщики, которых мы оставили, чтобы расплатится за переправу, тянулись далеко позади нас.

Поль сидел на багаже, который он не покидал никогда. С того времени, когда его осенила идея привязывать себя, наподобие спального мешка, к сундукам, он пребывал в совершенном душевном спокойствии; скрестив ноги, словно житель Востока или портной, он восседал на груде вещей и, расцветая под лучами солнца, напоминающего ему солнце Гондолы, казался изваянием какого-то божества с берегов Ганга, вроде тех, какие любознательные путешественники привозят из Индии и дарят европейским музеям. Мы продолжали путь в поисках воды.

Впереди показался дом, весь увитый виноградными лозами, которые отбрасывали синеватую тень изумительного оттенка; в любое другое время наши художники остановились бы и начали делать наброски дома, но сейчас такая мысль даже не пришла им в голову. Они кинулись к дому, стуча одновременно во все окна и двери и крича: «Agua! Agua!»

Дом был пуст; возможно, его обитатели умерли от жажды, но этого мы так и не узнали со всей определенностью; ясно было только одно – дверь нам так и не открыли. Ничто так не усиливает жажду, как несбывшаяся надежда напиться. Кордова была уже ощутимо близко, но приходилось опасаться, что, еще до того как мы до нее дойдем, наш караван впадет в бешенство. Одни принялись жевать виноградные листья, поскольку, увы, мы находились не в Гранаде: ни на одной из виноградных лоз не было ни единой грозди. Другие попытались отведать зеленые оливки; этим, должно быть, Господь явит милосердие в ином мире, ибо они вполне заслужили его в этом. Наконец мы добрались до небольшой достаточно затененной тропинки; своей освежающей прохладой она напоминала бы прелестные дороги, ведущие в деревни Нормандии, если бы живая изгородь, окаймлявшая ее с обеих сторон, не состояла из гигантских алоэ.

Добравшись до конца этой тропинки, мы вышли на луг, а затем на небольшое поле, на краю которого, примерно в тысяче шагах от себя, увидели живописнейшего вида мавританскую стену, еще и сегодня опоясывающую город халифов. В середине стены, слева от прекрасной пальмы, которая распускала над крепостными валами свою верхушку, напоминавшую султан какого-то гигантского воителя, открывался стреловидный вход, своей тенью суливший прохладу. Это были ворота города.

В ту же минуту мы ринулись к этой цели. Однако перед воротами находилось сооружение, привлекшее все наше внимание. Это было нечто вроде сарая, заполненного взрослыми обоего пола и множеством ребятишек, стоявших и сидевших повсюду. Каждый из нас задавался вопросом, чем может быть этот сарай и что может делать здесь вся эта детвора, с явным наслаждением смаковавшая какую-то еду, природу которой мы не могли распознать на таком расстоянии. Мы напрягли все свои умственные способности для решения этой сложнейшей задачи, но успеха не имели. И вдруг меня осенило. Я вспомнил Неаполь. «Жиро! – закричал я. – Cocomeri! Cocomeri!^[53]» Вы ведь тоже помните Неаполь, сударыня? Так вот, этот сарай был лавкой торговца арбузами, и вся эта толпа упивалась ими, словно Арналь! О сударыня! В то же мгновение из глаз наших исчезла Кордова, ее стены, ее мечеть, ворота, пальмы, мы оставили мысли о ней и с криками «Cocomeri! Cocomeri!» устремились к сараю.

Мы были воооружены, да и, по правде сказать, наш вид, особенно после утомительного путешествия, не внушал доверия; дети испугались первыми и с отчаянными воплями кинулись врассыпную; взрослые последовали за детьми, унося с собой самые крупные арбузы, надеясь спасти их таким образом. Осталась лишь одна женщина.

Я не знаю никого храбрее перед лицом вражеского нашествия, чем очень некрасивая женщина, не считая, конечно, очень красивых женщин. Наша героиня была уродлива. Казалось, она смирилась со всем. Дебароль на сильно искаженном кастильском языке объяснил ей, что мы честные путешественники, умирающие от жажды, и что в данную минуту самое большое наше желание – получить по арбузу на каждого, разумеется заплатив за них» Торговке наше требование показалось вполне справедливым, и она предоставила весь свой товар в наше распоряжение.

О сударыня! Если бы Вы увидели, как мы набросились на эти арбузы, на которые всего за три дня до этого, когда Пепино осмелился поставить их на наш стол, каждый из нас смотрел с презрением, какие бесконечные размышления вызвало бы, наверное, в Вашем философском уме это плачевное зрелище! Нас мог остановить только страх перед водянкой. Жиро и Александр приступили уже к третьему арбузу, и только мое пугающее предупреждение заставило их выпустить изо рта уже наполовину проглоченные куски.

Тем временем к нам присоединился весь караван; издали мы заметили Поля, с обычным своим упоением что-то смаковавшего. То был огромный арбуз, который он разглядел среди багажа каравана, переправлявшегося на пароме вместе с нами, и приобрел за десять сантимов. Мы заплатили за свои арбузы, куда более мелкие, по реалу за штуку. Торговка, чье внимание мы обратили на этот факт, презрительно заметила, что арбуз Поля был приобретен по случаю. Поль не сдвинулся с места, сударыня, и за полчаса до нас стал обладателем вдвое большего арбуза, чем наши, заплатив за него вдвое меньшую цену.

Признайте же, сударыня, что со всех точек зрения Поль – личность необыкновенная! Больше нам ничего не оставалось делать; к этой минуте мы, по крайней мере, утолили жажду и отдохнули. Путь наш лежал в город. «Ах, черт побери!» – неожиданно воскликнул Маке. Мы обернулись, обеспокоенные: Маке бранился только в крайних случаях. «Что такое?» – «А таможня?» – «Да, в самом деле, таможня!» – спохватился Буланже. «Что, в Кордове есть таможня?» – я вопросительно посмотрел на Жиро и Дебароля. «Увы, есть, – ответил Жиро. «И к тому же из самых суровых», – добавил Дебароль. «Ну, это часа на два!» – заметил Александр. «Есть простой выход», – успокоил их я. «Какой?» – «Мы оставим ключи Полю, Поля оставим с погонщиками, а погонщиков – с багажом, и Поль, погонщики и багаж присоединятся к нам в гостинице "Почтовая"». (Нам еще раньше, в Гранаде, посоветовали остановиться в этой гостинице.) «Браво!» – закричали все.

Наконец, мы вошли в ворота. По другую сторону от них стояла толпа людей. Они ожидали нас; маленькие беглецы разнесли весть о нашем прибытии, и любопытные, имеющие не так уж много поводов для развлечений в своей родной Кордове, толпились на нашем пути и доставляли себе удовольствие тем, что разглядывали нас. Мы предъявили наши паспорта в караульном помещении, в то время как наши погонщики и мулы остановились около таможни. Два учреждения – таможня и караульная служба – располагались по разным сторонам улицы. Офицер, нахо-лившийся на посту, приветствовал нас учтивым поклоном и, бросив взгляд на мой паспорт, почти не посмотрел документы моих спутников. «Проходите, господа, мы давно вас ждем!» – «Вы нас ждете?» – «Да, нам стало известно, что господин Александр Дюма в Испании, и мы рассчитывали, что он не покинет страну, не посетив наш город».

Мы прошли все вместе; я сказал офицеру несколько благодарственных слов, и мы двинулись дальше. За нами последовали мулы и погонщики. «Как там таможня?» – спросил я Поля. «О, – ответил он, – начальник таможенников увидел имя господина на сундуках и спросил меня: "Это автор “Монте-Кристо”?" Я сказал: "Да", и он распорядился: "Проходите!"» – «И ничего не стал осматривать?» – «Ничего». Я вернулся и поблагодарил начальника таможни, так же как перед этим выразил признательность начальнику караульной службы.

Я изложил Вам факт, сударыня, который могут подтвердить пятеро моих спутников; если бы их не было тогда рядом, я не стал бы Вам о нем рассказывать. Приходилось ли Вам когда-либо видеть более литературно образованных и вежливых людей, чем солдаты и таможенники Кордовы?

Через четверть часа после этого триумфального вхождения в город мы уже были в гостинице «Почтовая».

XXVIII

Кордова.

Как Вы понимаете, сударыня, после такого путешествия первыми вырвавшимися у нас по прибытии в Кордову словами были «Banos! Banos!», что можно перевести как «Баня! Баня!». Но толку от этого крика было, как если бы мы изъяснялись на древнееврейском. В Кордове прекрасно знают о банях, но ничего не знают о ваннах. Однако здесь имеются огромные глиняные кувшины, в точности похожие на те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы. Когда кому-нибудь непременно хочется принять ванну, такие кувшины наполняют наполовину и с помощью стремянки влезают в них. Затем каждый скрючивается там в соответствии с собственным ростом так, чтобы одна лишь голова торчала из горлышка: это позволяет купальщикам продолжить начатую беседу. К несчастью, в гостинице не было подобных кувшинов, и нам пришлось удовольствоваться огромными глиняными тазами, оказавшись в которых через несколько минут, мы, в струях воды, стали походить на тритонов в их морских раковинах. Наше омовение еще не было закончено, когда раздался стук в дверь и появились два человека. Один из них был г-н Мартьяль де ла Торре, на имя которого у меня был аккредитив, другой – Эжен Перес, преподаватель французского языка: к нему у меня было рекомендательное письмо. Оба, узнав о моем приезде в Кордову и не дожидаясь, когда я обращусь к ним, явились предложить мне свои услуги и, должен признаться, были несколько удивлены тем, в каком виде они нас застали. Стыдливого г-на Мартьяля де ла Торре вид этот так напугал, что он вышел из комнаты, едва в нее войдя. Наш соотечественник, менее застенчивый, а возможно, более привычный к омовениям, остался, и, одеваясь, мы начали беседовать с ним. Наше недовольство как путешественников было прежде всего обращено на внешний облик Кордовы. Каждый из нас представлял этот город по-своему – готическим, мавританским, кто-то даже римским, поскольку память о Лукане и Сенеке для нас была столь же живой, как и память об Абд ар-Рахмане и Великом капитане. Мы забыли только об одном: представить себе мысленно испанскую Кордову, хотя только ее одну мы и могли увидеть. Узкие грязные улицы, на которые запрещено выливать воду, вероятно, из опасения, что она их чуть отмоет; низкие дома, зачастую серые, что большая редкость для Испании, и зарешеченные снизу доверху, как тюрьмы; над всем этим возвышается единственное значительное здание, кафедральный собор, – таков облик Кордовы с первого взгляда. Больше всего нас приводили в отчаяние мостовые: их камни с торчащими кверху остриями, казалось, вели непрерывную борьбу с прохожими; надо было быть грациозной Миньоной с ее умением танцевать на яйцах, чтобы ходить по этим мостовым.

Перес бросился на защиту города, оказавшего ему гостеприимство; он заверил нас, что по этим острым камням, вызывающим наше раздражение, бегают ножки столь же легкие, как и ножки Тальони, ступающей по цветам в балете «Тень», а сквозь решетки мы сможем увидеть блеск таких красивых глаз, что это примирит нас с Кордовой. С Кордовой – возможно, но не с решетками!

Я совсем забыл Вам рассказать, сударыня, что мы устроились в довольно приличной гостинице «Парадор де лас Дилихенсьяс», и всюду, как мы и ожидали, нас встречали приветливые и улыбающиеся лица, включая и лицо повара, оказавшегося уроженцем Лиона. Это открытие очень обрадовало и моих друзей, и меня, сударыня: если им еще и не надоела моя кухня, то мне уже стало надоедать готовить. Итак, устроились мы вполне сносно: у нас были две спальни и гостиная; три эти сообщающиеся между собой комнаты образовывали по форме лежачую букву «i», у одного из концов которой поселились я и Александр, а у другого обосновались Маке и Жиро; в коридоре, связывающем наши комнаты, на полу были положены два матраса – с надеждой, возможно несбыточной, дать отдых усталым костям Буланже и Дебароля. Полагаю, Вам и так понятно, сударыня, что Жиро и во сне не расставался со своим кошельком, привязываясь к нему все больше, по мере того как тот терял в весе, а Дебароль – со своим карабином, ставшим еще любезнее его сердцу после нашего последнего тревожного перехода. О каминах, разумеется, речи быть не могло. Впрочем, огромное апельсиновое дерево, заполняющее своей листвой, ароматом и плодами весь наш дворик размером примерно в тридцать квадратных футов, взяло на себя обязанность ответить нам от имени хозяина гостиницы, что всякий камин – это ненужная роскошь, если сегодня, 2 ноября, светит такое изумительное солнце.

Мы начали с того, что утвердились в правах владения г-ном Пересом, предоставленных нам рекомендательным письмом. Было условлено, что, за исключением двух-трех часов, которые ему требуется отводить училищу, он будет принадлежать нам безраздельно. Что касается его частных уроков в городе, мы договорились давать их вместе. Это был способ проникнуть по другую сторону жалюзи и решеток, вызывающих у нас сильное раздражение, несмотря на их красивую ярко-зеленую окраску.

Впрочем, поскольку, вместо того чтобы приехать в Кордову в десять часов утра, как обещали наши проводники, мы попали туда в четыре часа дня; поскольку, чтобы уничтожить все следы ужасной дороги, только что проделанной нами, мы были вынуждены простоять целый час в наших морских раковинах, после чего не лишним показалось потратить еще час на то, чтобы Буланже распаковал сундуки и выдал нам всем нашу повседневную одежду, – пробило шесть часов, когда мы закончили наш туалет. К этому времени был подан обед.

Обед – это великое испытание, на которое мы всегда вызываем наших хозяев; до сих пор, надо сказать, его никто не выдерживал. На этот раз лионский повар вышел из него с честью: даже по парижским меркам его стряпня была вполне приемлемая. Я забыл сказать, сударыня, что наши ружья, вытащенные из чехлов и мокнувшие от самой Гранады под частыми ливнями, были выставлены во внутреннем дворике в ожидании оружейника, который должен был за ними прийти. Слухи об этом тут же распространились, и, когда мы спустились вниз, выяснилось, что все охотники Кордовы столпились внутри дворика; наши ружья переходили из рук в руки – их заряжали, разряжали, у них взводили курки, открывали и закрывали затворы; занятие это было настолько захватывающим, что, когда мы проходили среди толпы любопытных, никто не обратил на нас никакого внимания. Особый восторг вызывал мой карабин, заряжающийся остроконечными пулями и снабженный штыком в виде охотничьего ножа.

Мы расселись, заняв часть большого стола, установленного в общей зале; обычный час обеда уже давно прошел (в Кордове обедают в час дня), и поэтому за столом никого, кроме нас, не было. Однако любопытство, насытившись видом оружия, теперь в полной мере было обращено на путешественников. Оружие, этот предмет великой заботы у всех примитивных народов, для которых свобода важнее независимости, – оружие шло впереди нас, и это было справедливо; но, когда оно было изучено, все внимание сосредоточилось на нас.

И тогда мы увидели, как в обеденную залу вошли с тем наивным простодушием, в каком нет ничего смешного, с десяток кордовцев, с доброжелательными улыбками поприветствовали нас и уселись за стол, установив некоторую дистанцию, своего рода нейтральную полосу между Испанией и Францией, но даже не подумав заказать хотя бы стаканчик вина для оправдания здесь своего присутствия. На самом деле, никакой необходимости в этом и не было, поскольку и в их взглядах, и в интонациях их голосов читались добросердечие и учтивость по отношению к нам.

Во время обеда вошел араб, принесший шарфы на продажу; усомнившись в происхождении торговца, я стал расспрашивать его через Росного Ладана; это оказался самый настоящий араб, и тут возразить было нечего. Однако шарфы у него были испанские, и к тому же перед глазами у меня был шарф, облегавший талию одного из любопытных, которые разглядывали нас, и выглядевший красивее всех тех, какие были у торговца. Я пальцем показал на этот шарф и спросил у араба, есть ли у него что-либо похожее. По тому, как он сказал «Да!», легко было понять, что ему следовало ответить «Нет!». Таково же было и мнение владельца шарфа, ибо он тотчас же поднялся, подошел ко мне, на ходу размотав пояс, и протянул его мне со словами: «А la disposicion de usted!^[54]»

Мне было известно об этой готовности испанцев дарить то, к чему вы на глазах у них имели неосторожность проявить интерес, но я знал также, что при этом следует отказаться. Так что я отказался. Однако это был не тот случай: пояс мне был предложен так, что отказ не допускался, о чем мне шепнул на ухо Перес. И как только испанец стал настаивать, мне пришлось принять подарок. «Теперь, – со смехом сказал я Пересу, – я оказался в положении человека, которому подарили домашние туфли, и это заставило его поменять всю обстановку в комнате, начиная с халата, с которым не вязалась больше обивка мебели, и он был вынужден поменять мебель, ковры, занавески и так далее; так и я не могу надеть этот шарф, ибо он не подходит к моим панталонам, жилету и рединготу». – «Разумеется, – подхватил Перес, – но вот на одном из этих господ очень красивая куртка, спросите у него адрес его портного!»

Я имел неосторожность воспользоваться советом Переса, и тотчас же обладатель куртки, человек моего роста, поднялся, снял ее и, подойдя ко мне, сказал на прекрасном французском языке: «Сударь, я буду счастлив, если вы соблаговолите ее принять. Мой портной принес мне ее сегодня утром, и я надел ее в первый раз».

Я обернулся и посмотрел на Переса. «Берите, берите! – убеждал он меня. – Тот, кто вам ее предлагает, очень милый молодой человек, и его чрезвычайно огорчит ваш отказ». – «Но, сударь, – ответил я, – вы меня страшно смущаете!» – «Сударь, – возразил он, – мы вовсе не так далеки друг от друга, как вы думаете; я долгое время жил в Париже, и я вас знаю, хотя вы меня и не знаете. Впрочем, если вас это устроит больше, давайте произведем обмен; вы мне тоже дадите что-нибудь, принадлежащее вам». – «Ну что ж, хорошо! – согласился я. – Все это слишком забавно, чтобы отказываться. А в чем вы выйдите отсюда?» – «У меня есть плащ». – «Теперь, сударь, – произнес третий, тоже на французском языке, несколько менее чистом, чем у моего собеседника, но не с меньшей учтивостью, – вам не достает жилета. Вы позволите мне подарить вам свой?»

Я опять прибегнул к помощи Переса: «Это что? Розыгрыш?» – «Нет, нет! Это все от чистого сердца, берите, берите!» – «Но они мне сейчас штаны предложат!» – «Ну, если такое случится, то принять их действительно будет нескромностью, тут уж откажитесь!»

Я повернулся к этим господам: каждый держал в руках предлагаемый им дар. «Клянусь честью, господа! – сказал я. – Я принимаю эти подарки с глубокой признательностью, даже если вы делаете это ради забавы! Только скажите мне свои имена, чтобы я знал, кого мне следует благодарить».

«Кристобаль Эрнандес де Кордоба», – произнес молодой человек, обладатель пояса. «Парольдо», – представился тот, кто дарил куртку. «Равес», – назвался третий, предложивший жилет. «Господа, – сказал я, – вы сейчас увидите, как я воспользуюсь вашими подарками».