Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

Наконец, мы въехали в город, неприятная особенность которого сразу же бросается в глаза: кажется, что он обрек себя на желтизну; правда, желтый цвет – это национальный цвет Испании, но, замечательно подходя лимонам и апельсинам, он, на мой взгляд, не к лицу военным и домам.

По-прежнему подскакивая, пританцовывая и подпрыгивая, мы добрались до гостиницы, где нам предстояло остановиться; выскочив из нашего купе, мы подхватили на руки Буланже, бросившегося головой вперед из своей коробки. Он уверял нас, сударыня, что еще один почтовый перегон – и ему суждено было бы сойти с ума.

До свидания, сударыня! Теперь, когда Вы спокойны по поводу меня и Буланже, я могу без всяких угрызений совести принять ванну и лечь в постель, ожидая наших спутников. Завтра я поведаю Вам о жемчужине Андалусии; на сегодня же могу только сообщить, что мы разместились на улице Сьерпе, в гостинице «Европа», а имя нашего хозяина – Рика. Это имя, итальянского происхождения, вселяет в меня некоторые надежды в отношении ожидающей нас еды.

XXXV

Севилья, 10 ноября.

Если среди всех милостей, какие, вне всякого сомнения, Вы, сударыня, по доброте своей испрашиваете для меня у Провидения, Вам случалось пожелать мне хорошего сна, то пожелание это сбылось. Я проспал двенадцать часов и проснулся около одиннадцати вечера, более бодрый и менее разукрашенный следами ударов, чем опасался. Все наши спутники, кроме Александра и Дебароля, приехали за пять часов до этого; они тоже легли спать и, в свою очередь, проснулись к пяти часам утра.

Таким образом, у меня появилась возможность получить известия не только о присутствующих, но и об отсутствующих. Присутствующие, по понятной причине, были совершенно разбиты, хотя находиться в дилижансе было менее тягостно, чем в мальпосте, но не потому, что у дилижанса лучше подвеска, а потому, что он тяжелее. Что же касается отсутствующих, то единственным известием о них было отсутствие всяких известий. К моменту отъезда Александр так и не дал о себе знать, и Дебароль, будучи преданным товарищем, заявил, что он будет ждать, пока того не удастся отыскать, и явится ко мне лишь в сопровождении моего сына. Я определенно полагаю, сударыня, что Дебароль лучший из нас!

Итак, как уже было сказано, я проснулся в одиннадцать часов вечера и, признаться, не сразу понял, где нахожусь. Оглядевшись по сторонам, я увидел изумительный луч лунного света, со стороны гостиной пронизывавший темноту моей спальни. Я натянул панталоны, надел ночные туфли и пошел за этим лучом, который привел меня прямо к двери. Дверь эта была распахнута. Представляете, сударыня: 10 ноября, а дверь гостиной, ведущей в вашу комнату, открыта! При одной этой мысли Вас бросает в дрожь, не правда ли? Переступив порог двери, я оказался в галерее, окружающей внутренний дворик. Свет в нее проникал через мраморные арки, и она выходила в сад площадью около тридцати квадратных футов. Два-три апельсиновых дерева, усыпанные плодами, заполняли собой все его пространство. Напротив меня возвышалось нечто вроде верхней веранды, относящейся к соседнему дому; украшавшие ее фаянсовые изразцы блестели в лунном свете, словно серебряная чешуя какой-то огромной рыбы.

Мне никогда не приходилось видеть ночи спокойнее и прекраснее. Луна, которой надо было отомстить за тридцать шесть часов дождя, самовластно царствовала на небе и озаряла все вокруг светом, сравнимым с сиянием дня на Западе. Однако свет этот был более мягкий, спокойный, гармоничный. Все дневные звуки – крики торговцев, грохот катящихся по мостовым экипажей – замерли и уступили место таинственным звукам ночи. Время от времени слышались переливы гитары: их веселые ноты раздавались под балконами и уносились легким ветерком, насыщенным ароматом лимонных деревьев и жасмина. Чувствовалось, что весь этот город, такой радостный днем, сохранил часть своей оживленности и на ночные часы и кто-то из его обитателей бодрствует, наслаждаясь любовью, а кто-то спит, грезя о любви.

Вдоль всей галереи, несомненно в предвидении таких прекрасных ночей, были расставлены длинные диваны, располагающие к отдыху. Я лег на один из них и, обратив глаза к лазурному небосводу, в глубине которого мой остановившийся взгляд ежеминутно различал все новые звезды, дал убаюкать себя этим дальним прерывистым мелодиям, заглушаемым время от времени боем ночных часов, ясный звук которого раздавался каждую четверть часа, как если бы некая бронзовая птица, пролетая, касалась их колокола кончиком своего крыла. Сходство было особенно сильным еще и потому, что в Севилье, как и повсюду, двое разных башенных часов не звонят одновременно. Вы ведь знаете, сударыня, как трудно было Карлу V выверять дюжину своих часов; он боялся сойти с ума, это он-то, правивший четырнадцатью или пятнадцатью Испаниями, не считая Фландрии и двух Индий!

Рассвет застал меня лежащим в галерее. Все прекрасные философские мысли закружились у меня в голове, как стая птиц на закате дня, и обратились в продолжение моего сна, что не было лишним после двух наших ночей в сьерре и одной ночи в мальпосте. В восемь часов мне доложили, что меня хочет видеть г-н Анри Бюиссон. Я вспомнил, что, когда мы покидали Мадрид, наш славный папаша Монье снабдил меня рекомендательными письмами во все города Испании, через которые мне предстояло проехать. Одно из них было адресовано г-ну Анри Бюис-сону. В свою очередь г-н Анри Бюиссон был непосредственно уведомлен, как говорят в торговых кругах, о моем приезде и поспешил явиться сам. Он уже дважды приходил накануне и каждый раз ему говорили, что я сплю. Случалось ли Вам когда-нибудь, сударыня, увидев, как в дом к Вам входит незнакомый человек, сразу же направиться к нему навстречу с ощущением, что это пришел давний друг? Воистину, у сердца бывают странные предчувствия!

Бюиссон – это еще один из тех несчастных французов, что обречены на изгнание во имя процветания торговли и индустрии; и какой бы пленительной и гостеприимной ни была Севилья, он тоскует по милой Франции, которую мы все проклинаем, находясь в ней, но без которой не можем обходиться. Наш соотечественник явился, чтобы предоставить себя в наше распоряжение; мы, вернее я, поймали его на слове. Десять минут спустя он уже познакомился со всем караваном, за исключением двоих, отставших в Кордове. Однажды, сударыня, Вы познакомитесь с Анри Бю-иссоном, ведь он в свою очередь приедет повидаться со мной в Париж, и тогда только Вы узнаете, до какой степени услужлив, самоотвержен и предан другим этот добросердечный человек.

Начиная с первой минуты встречи с нами для Бюиссона уже не существовали ни родные, ни семья, ни торговля, ни дела, ни друзья; мы, и только мы, завладели им целиком. С двумя своими очаровательными племянницами он виделся теперь лишь в свои свободные минуты, а случались они крайне редко – когда мы отпускали его. Помимо прочего, он принес нам прекрасную новость: Монтес и Чик-ланеро, два светила тавромахии, одно из которых заходило, а другое восходило, приехали в том же дилижансе, что Маке и Жиро, и, узнав о моем пребывании в Севилье, передали мне, что если я не уеду отсюда до ближайшего воскресенья, то они тоже останутся здесь и устроят корриду.

Предложение было особенно лестным еще и потому, что оно было отступлением от испанских правил: в Испании после октября коррид не устраивают, ибо погода в это время переменчива, а быки теряют свою свирепость. Для жарких схваток корриды нужно жаркое солнце июля и августа. С приближением зимы быки впадают в оцепенение, их ярость сменяется угрюмостью и капризностью. Это предложение Монтеса и Чикланеро, уже известное всему городу, вызвало бурю. Если Вы сочтете, сударыня, что оказанная мне любезность превосходит все самые невероятные ожидания, вспомните, что с Монтесом мы знакомы давно и что в Мадриде он был поручителем бедного дона Федериго, о злоключениях которого в качестве «рыцаря арены» я Вам рассказывал. Короче говоря, разнесся слух, что эта коррида будет дана в мою честь, и можете себе представить, насколько возросла моя популярность после подобного проявления уважения ко мне. Мы пожелали первыми занять места в цирке и с этой целью пошли туда в сопровождении Бюиссона.

У дверей гостиницы нас ждала коляска, запряженная двумя мулами: испанский дворянин, наш спутник, предоставил ее в мое распоряжение на все время моего пребывания в Севилье. Я для вида пытался отказаться от этого предложения, но в конце концов принял его. К сожалению, когда Севилья строилась, движение по ней в экипажах не предусматривалось; лишь пять или шесть ее улиц достаточно широки, чтобы позволить подобный способ перемещения. Поэтому в Севилье карета – неслыханная роскошь, все ходят пешком, так как в экипаже передвигаться очень трудно. Мы все же решили воспользоваться каретой, но после ряда поворотов, заставивших нас потерять представление о расстоянии, и получаса кружения, совершенно нам непонятного, оказались на набережной, куда можно добраться пешком за десять минут. И все же этот окольный путь имел одно достоинство: благодаря ему мы смогли увидеть Кристину и Золотую башню.

Кристина – модное место прогулок в Севилье, это наш Тюильри или, скорее, наши Елисейские поля. В нем есть что-то и от Кьяйи в Неаполе. Куски веревки, намотанные на столбы и постоянно горящие, показывают, до какой степени сигары и сигареты – предмет первой необходимости в Севилье. Золотая башня – это трехэтажное здание, расположенное ярусами; она зубчатая на мавританский лад и, находясь на берегу Гвадалквивира, воды которого омывают ее подножие, прекрасно вписывается в пейзаж. Ее называют Золотой башней, так как считается, что в нее поместили первое золото, привезенное Христофором Колумбом из Америки. Однако к сказанному нужно относиться всего лишь как к преданию. Наконец, мы добрались до цирка.

Цирк, пустовавший три месяца, был открыт. Там уже успели вырвать траву и собрать камни. В его пустом пространстве царило радостное оживление, на которое было приятно смотреть. Но больше всего меня поразило в этом цирке, сударыня, то, каким прекрасным вкусом обладал ураган, разрушивший уж не знаю в каком году часть этого сооружения, которое так и не было никогда восстановлено. В самом деле, вследствие этого разрушения, оставившего нетронутыми нижние скамьи амфитеатра, образовалась брешь, сквозь которую был виден весь кафедральный собор вместе с Хиральдой, возвышающейся над ним и охраняющей его, словно гигантский часовой. У Вас будет возможность получить представление об этом изумительном зрелище, сударыня, так как, пока Бюиссон повел меня отведать оливки, Буланже и Жиро позаботились сделать набросок цирка, так удачно поврежденного случаем, этим самым артистичным из всех божеств.

Ах, сударыня, какие превосходные оливки собирают в Севилье! Но каким отвратительным способом готовят их Шеве, Корселе и Потели андалусской столицы! Когда я попробовал первую, мне показалось, что я откусил кусок кожи. Приготовленные в Париже, подобные оливки стали бы отрадой наших гурманов: самые маленькие из них – с голубиное яйцо! Прежде я не мог преодолеть своего отвращения лишь к двум предметам питания – конским бобам и макаронам. Теперь список моих антипатий пополнился еще одним продуктом, и продукт этот – севильские оливки. Тем не менее я питаю надежду: торговец утверждал, что он умеет готовить их по французскому рецепту и, соответственно, предложил на мою долю два бочонка оливок по тысяче штук в каждом. За двадцать франков мне отправят в Париж два бочонка! Как видите, сударыня, в Севилье можно ставить гастрономические опыты и не разориться на этом. Два часа спустя Буланже и Жиро вернулись в гостиницу, куда я пришел раньше их. Речь зашла о серьезном вопросе – о том, в какой степени можно испытывать доверие к повару.

Имя нашего хозяина Рика; помнится, я уже говорил о нем в своем предыдущем письме. Мне показалось, что имя это должно принадлежать итальянцу, и я не ошибся. Рика – миланец, то есть он рбдом из края, где кухня – самая лучшая во всей Италии. Мы обменялись парой профессиональных фраз, и этого оказалось достаточно. Рика – артист, но он сам признает, сударыня, причем с чистосердечием, делающим честь его правдивости, что он несколько испорчен своим пребыванием в Испании и теми жертвами, на какие ему приходится идти, потакая вкусу местных жителей. Тем не менее, сударыня, он поклялся не ошпаривать наших цыплят и подавать нам куропаток, жаренных на огне, чего мы ни разу не могли добиться ни от одного испанского повара. Это обещание, успокоившее мой аппетит, позволяет мне сосредоточиться на письме к Вам, сударыня; ведь, исполняя, как известно, обязанности метрдотеля, я должен был бы сам заняться стряпней, если бы мне не удалось распознать в нашем хозяине достаточной пригодности к занятиям гастрономией. Рика старался изо всех сил, сударыня: он приготовил завтрак собственноручно, и завтрак этот был великолепным.

За столом мы увидели завтракавшего одновременно с нами постояльца, в котором с первого взгляда нам удалось распознать не просто соотечественника, но еще и человека с привычками парижанина; десять минут спустя мы узнали всю его историю. Послушайте ее, сударыня, она делает честь Севилье, а особенно – ее обитательницам.

Господин Сен-При приехал в столицу Андалусии и рассчитывал провести в ней неделю. Однако в своих планах он не учел прекрасных глаз Эльвир, Инес и Розин этой столицы. Проходя под каким-то балконом, бедный юноша уронил свое сердце, и его подобрала некая нежная ручка. А то, что попадает к андалускам, они, видимо, крепко удерживают; во всяком случае, та, о которой идет речь, не выпустила свою добычу, и с этого дня все ночи Сен-При является под ее балкон и просит либо вернуть назад его сердце, либо, по крайней мере, дать ему в обмен сердце прекрасной обитательницы Севильи.

Не появилось ли вдруг у Вас опасений о возможном продлении моего пребывания в Севилье и не стала ли Вам ясна причина исчезновения Александра? Увы! Что касается меня, то тут Вам беспокоиться нечего: Вы же знаете, что я имею несчастье быть Вечным Жидом от литературы, и когда мне хочется где-нибудь остановиться, то не ангел, а полдюжина демонов кричат мне во весь голос: «Иди! Иди! Иди!» Утешает меня лишь то, что каждый шаг, который я теперь делаю, хотя и удаляет меня от Вас по расстоянию, но приближает к Вам по времени. А как Вы знаете, если со временем по-прежнему ничего поделать нельзя, то расстояние в наши дни можно преодолеть благодаря пароходам.

XXXVI

10 ноября.

Ни Александр, ни, соответственно, Дебароль, так и не появились. Я написал Парольдо, надеясь получить от него известия о том или другом. Если бы не история с Сен-При, я уже начал бы волноваться, но такой пример перед глазами меня успокоил. И потом, у Дебароля был карабин!

Наша колония разрастается на глазах. Сегодня, отправившись встречать карету, в которой могли бы оказаться наши беглецы, я увидел, как из нее выходят двое чистокровных парижан, узнавших меня с первого взгляда благодаря множеству отвратительных литографий, из-за которых мне нельзя неузнанным пройти по бульварам. Это господа Монтеро и де Нюжак: первый возвращается в Лиссабон, где он служит атташе посольства, а второй едет в Порту, куда он назначен консулом. Учитывая то положение, в каком находится Португалия, оба, насколько я понимаю, предпочли бы есть апельсины в другом месте.

Впрочем, это не мешает им быть изумительно веселыми; остроумные люди, как Вам известно, сударыня, редко бывают грустными; не знаю, насколько в связи с этим уместно говорить обо мне, но должен сказать, что в самые грустные минуты моей жизни я писал самые веселые свои страницы. Итак, всего нас, французов, обосновалось у метра Рики восемь человек, не считая Александра и Дебаро-ля, которые, следует полагать, рано или поздно к нам присоединятся. Это говорит Вам, сударыня, о том, что метру Рике ничего не остается, как быть на высоте.

Ваш преданный слуга, сударыня, продолжает получать одну почесть за другой. Не успел я расположиться в знаменитой галерее, которую столь таинственно освещала в ту ночь луна и в которой уже три стула сломались под моим весом (явление это, несомненно, будет объяснено позднее), как ко мне пожаловала депутация из единственной издаваемой в Севилье литературной газеты «Хиральда». Я уже говорил Вам, что Хиральда здесь самое модное слово. Вы могли бы себе представить, чтобы во Франции выпускалась газета под названием «Флюгер»? Короче говоря, сотрудники «Хиральды» – очень милые молодые люди. Они принесли стихи, написанные в мою честь и напечатанные золотыми буквами; я непременно отвечу им, возможно, не столь дорогой монетой, но отвечу при первой же возможности.

Кроме того, директор театра поручил им передать мне, что он предоставляет театр в мое распоряжение. Мне было предложено самому составить репертуар на все время моего пребывания в Севилье. Сведения о моем явном пристрастии к халео, фанданго и арагонской хоте уже облетели Севилью на крыльях молвы. Мне прислали хореографическую программу, включающую все танцы Пиренейского полуострова, и на мою долю оставалось только сделать свой выбор.

Я составил программу спектакля, который должен был состояться в тот же вечер, то есть вчера; как бы мне хотелось показать Вам однажды, сударыня, такой спектакль в нашем театре, который не знаю еще как будет называться. Почти одновременно я получил письмо от графа дель Агвила, предоставлявшего в полное мое распоряжение свою ложу на все время моего пребывания в Севилье. Вы догадываетесь, сударыня, что по приезде сюда первой моей заботой было отправить свою визитную карточку графу дель Агвила, выразив ему благодарность за ту карету, что тщетно прождала меня два дня на дороге в Кордову.

Я действительно стал страстным любителем танцев; никогда не думал, глядя на балеты в нашей Опере, что такое может со мной случиться. Дело в том, что, хотя я и заговорил о балетах, испанские танцы, сударыня, вовсе не балеты: это просто-напросто танцы, и какие! Настоящие поэмы, создаваемые не только движением ног, но глазами, губами, руками, всем телом! В этом дьявольском севильском театре, сударыня, есть три создания, которых я назвал бы ангелами, не будь у меня подозрений, что это демоны, определенно соблазнившие бы святого Антония, если бы они жили в его время или если бы он жил в наши дни. Их зовут Анита, Пьетра и Кармен. Никакая троица, будь то брахманическая, египетская или католическая, не имела, клянусь Вам, таких пылких поклонников, как упомянутая танцевальная троица. В самом деле, подобных глаз и ножек я не видел никогда! Что касается глаз, то их надо видеть. Все сравнения слишком затерты, чтобы сравнивать эти глаза с чем-нибудь. Звезды меркнут, карбункулы тускнеют рядом с этими глазами. А ножки! О сударыня, обе ножки танцовщицы уместятся в одной из туфелек Золушки или Дежазе.

Ах, ножки андалусок! Я Вам о них еще не говорил, потому что, по правде сказать, их как бы и нет вовсе. Зато андалуски все время говорят о ножках француженок и англичанок. Каких только шуточек не услышишь по поводу туфель наших дам – из них предлагают изготавливать лодки, на которых андалусская семья в полном составе могла бы поплыть по Гвадалквивиру из Севильи в Кадис, или перепродавать их шорникам, чтобы те делали из них стремена для пикадоров и т. д. и т. п. А с какой самоуверенностью обитательницы Севильи ступают на своих маленьких ножках! Добавим: и по каким мостовым! Стопа Венеры Медицейской искривилась бы, ступи она на эту мостовую, но ножки севильских красавиц остаются невредимыми, будто они из воздуха. Правда мужчины, и это примечательно, всегда проявляют галантность, уступая женщинам тротуар, даже если речь идет о простолюдинках; вот почему, когда нам, несчастным иностранцам, незнакомым с местными обычаями, случалось пренебречь таким правилом, надо было видеть, с каким презрительным видом обитательница Севильи, вынужденная ступать по острым камням, именуемым в Испании мостовой, смотрела на нас и даже делала нам вдогонку резкие замечания.

Ясно и без слов, что мне захотелось посмотреть на эти глазки и ножки поближе. Я отправился в театр и, оставляя в стороне вопрос о евнухах, был встречен как султан, пришедший в свой гарем. Это подвигнуло меня на то, чтобы поцеловать ручку Аниты. Но, по-видимому, такой поступок считается в Испании чем-то чудовищным. С криком Анита отскочила от меня на шесть футов. Я огляделся вокруг, так как не мог предположить, что это мое собственное поведение вызвало у нее такой ужас. И тут я увидел, что одни андалусцы смеются, другие же крайне серьезны, и это заставило меня понять, что моя выходка была в высшей степени непристойной.

Извините, сударыня, я забыл сказать Вам, что все эти барышни страшно добродетельны. Теперь уже Вы, в свою очередь, оглядываетесь вокруг себя, а вернее вокруг меня. Нет, нет, нет, я говорю именно о танцовщицах! Однако на этот раз же француженкам впору над ними поиздеваться.

Если бы Вы знали, для кого хранится это целомудрие, Вы бы прониклись жалостью к бедным девушкам! Каждая из них имеет novio^[59], который, имея дело с ней, ощипывает индюшку – Вы ведь припоминаете это распространенное здесь выражение, не так ли? Этот novio, то есть жених, либо подмастерье портного, либо обувщик, изыскивает способ пробраться в театр, ссылаясь на заказанные ему гетры и жилет, а попав за кулисы, сторожит свое сокровище, как Аргус сторожил сокровище Юпитера; однако Аргус охранял Ио по заданию Юноны, в то время как наши аргусы трудятся для собственного блага.

Вы понимаете теперь, сударыня, как выглядел я со своими парижскими манерами и какой переполох произвел одним махом в этой обстановке буколической любви: я при первом знакомстве поцеловал ручку, то есть мошеннически выманил милость, какая дается жениху только через год или полтора.

А теперь, сударыня, нужно рассказать Вам, что произошло дальше. Среди общего замешательства, вызванного моей оплошностью, когда я стоял всеми покинутый, даже моими собственными друзьями, в достаточной степени смущенными моим поведением, я увидел, что мне протягивают очаровательную маленькую ручку, и услышал как дрожащий голосок произносит по-испански: «Почту за честь, сударь!» Признаюсь, я сначала не понял, что мне говорят, но ручка настойчиво продолжала тянуться, а голосок, еще более трепетный, повторил те же слова. Я взял эту ручку и поцеловал со слезами на глазах. «Спасибо, Карменсита!» – поблагодарил я. «Вы знаете мое имя?» – удивилась она. «Но вам же известно мое!» – «О, это другое дело! Ваше имя мне знакомо с тех пор, как я научилась читать!»

Будучи благонравнее других, Кармен не ощипывала индюшку, вернее, не позволяла ее ощипывать. Поэтому у бедной девочки хватило смелости протянуть мне руку для поцелуя. После этой короткой сцены мадемуазель Анита и мадемуазель Пьетра решили подойти поближе: им очень хотелось услышать от меня комплименты и ответить на них, тогда как Кармен отошла за кулису и, прислонившись к стойке, с улыбкой смотрела на меня.

Пока я беседовал с этими дамами, вокруг что-то явно затевалось. Бюиссон подошел ко мне: «Друг мой, мы решили устроить для вас бал!» – «Для меня?» – «Да, для вас!» – «Зачем?» – «Вы меня не поняли, бал – это значит, что мы обязуемся уговорить этих дам танцевать для вас». – «Как так для меня? Где?» – «В гостиной. Танцы в театре великолепны, по крайней мере вы сами так считаете, но надо обязательно увидеть танцы в гостиной». – «И я их увижу?» – «Предоставьте это нам!» – «Дорогой Бюиссон, вы мое Провидение!» – «Поблагодарите тех, кто стоит справа от нас!» – и с этими словами Бюиссон подвел меня к группе молодых людей.

Между ними и в самом деле уже все было решено, предстояло только получить согласие дам. Десять минут спустя все уладилось, обо всем договорились. Бал был назначен на завтрашний вечер. Анита и Пьетра, по-моему, сначала колебались, но в конце концов поддались уговорам. Что же касается Кармен, то она, едва услышав об этом замысле, с восторгом кинулась на шею своей матери и стала ее целовать. Итак, завтра состоится бал: со стороны женщин в нем примут участие Анита, Пьетра и Кармен, а со стороны мужчин – все молодые люди города и мы. Я попросил разрешения пригласить Монтеро, Нюжа-ка и Сен-При, и мне тотчас же охотно его дали; я упомянул также о своем сыне и Дебароле, которые за это время могли появиться, и было условлено, что в этом случае они тоже придут на празднество.

Не знаю, сударыня, ведут ли себя обитатели Севильи со всеми людьми так же, как они вели себя со мной с момента моего приезда, но если да, то это лучшие сыны земли.

Спустившись со сцены, я отправился в ложу графа дель Агвила, где меня явно ждали. Граф был со своей супругой и ее сестрой. Я представился им с некоторым беспокойством, опасаясь, что эти дамы не говорят по-французски, а мой испанский так далек от совершенства, что у меня хватает смелости пользоваться им только в чрезвычайных обстоятельствах, но был приятно удивлен: сестра графини, радушно принимавшая меня в ложе, говорила на таком прекрасном французском, что я обратил бы на него внимание даже в Париже. Я поговорил с ней и выяснил, что она в Севилье всего три недели и недавно вышла из Сакре-Кёра.

На сцене играли сайнет. Андалусские актеры, которые очень плохо играют в пьесах Скриба, составляющих большую часть их репертуара, восхитительно разыгрывают национальные шуточные сценки, называемые сайнетами. Я это знал и поэтому включил в программу спектакля два сайнета и нескончаемое количество танцев. Представление затянулось до полуночи. Зал был полон. Директор приписал столь благотворное влияние на выручку моему присутствию в зале и пригласил меня прийти еще раз послезавтра. В севильском театре спектакли дают четыре раза в неделю. Отказаться было невозможно, и я дал согласие. Завтрашний день настолько насыщен, сударыня, что я не знаю, будет ли у меня время Вам написать.

XXXVII

12 ноября.

Вчера в четыре часа они наконец явились, сударыня!

Александр, правда, потерял свою шляпу в Кордове и каскетку в дороге. Я ждал в бюро дилижансов и, издали увидев ствол карабина Дебароля, торчащий из дверцы кареты, закричал: «Ура!» Александр, дожидавшийся лишь мгновения, когда карета остановится, выпрыгнул из нее, попав прямо в мои объятия: я поймал его на лету. И тогда с той логичностью изложения, какую Вы не раз у него замечали, он рассказал мне длинную историю, где речь шла о портном, собаке и ноже; из трех перечисленных объектов мне лично был знаком только один. А именно нож, знаменитый нож, купленный в Шательро за пять франков. Похоже на то, что услуги, оказанные им, тянут на миллион!

Когда-нибудь, сударыня, Александр несомненно Вам все это расскажет, Вы перескажете мне, и тогда, возможно, я что-нибудь пойму. Дебароль мне ничего не объяснил, однако признался, что у него были серьезные поводы для беспокойства и в какой-то момент он даже опасался, не придется ли ему пускать в ход карабин. Впрочем, сударыня, как Вам известно, сами испанцы называют Дебароля не иначе как Гастибельса. Короче говоря, мы с триумфом привели беглецов в гостиницу. По-ви-димому, на протяжении всей этой илиады питание не было для них первостепенным вопросом, ибо они умирали с голоду.

Как Вы понимаете, невозможно говорить о Севилье с людьми, приехавшими дилижансом из Кордовы: они имеют право на свой двенадцатичасовой сон. Они легли спать тотчас же после обеда и сразу же принялись храпеть. Жиро приготовил своему другу Дебаролю кровать в своей комнате, а я заранее оставил для Александра комнату рядом с моей. Мы вовремя приняли меры – гостиница «Европа» наполнялась: приехало еще четверо французов. Теперь за столом нас собиралось четырнадцать человек, поровну северян и южан. Царило такое веселье, что наш слепой, услышавший в течение одного обеда столько смеха, сколько рядом со своими соотечественниками ему не доводилось слышать за всю жизнь, схватился за гитару, и игра его имела шумный успех. Об этом слепце я Вам еще не рассказывал, сударыня, и совершенно напрасно, поскольку личность эта интересная. Прежде всего, он поет так, как умеют петь только слепые, и даже лучше. Кроме того, он бренчит на гитаре так, что я ничего подобного не слышал. Слепой этот, надо сказать, самый обыкновенный нищий.

Однако в каждой стране люди нищенствуют сообразно характеру своего народа. У нас бедняк просит подаяние во имя Господа Бога, и его жалостливый голос и приметный выговор страшно надоедает тем, кто их слушает. В Севилье, городе по-настояшему веселом, бедняк милостыню просит во имя удовольствия, этого всеобщего божества, насчитывающего столько же поклонников, сколько на свете человеческих существ. Из этого следует, я уверен, что здешний нищий имеет успех и это никоим образом его не печалит.

Вот почему, сударыня, во время обеда, всякий раз когда беседа у нас затихает, наш гитарист с присущей ему сметливостью заводит либо «Ла Манчегу», либо «Лос Торос», либо еще какую-нибудь кастильскую или андалусскую песню, произнося ее слова напраспев, и с самыми причудливыми гримасами на лице и самыми разнообразными интонациями голоса дотягивает ее до благополучного конца к нашему всеобщему удовольствию. Понятно, что если мы смеемся или разговариваем, он неукоснительно молчит. Слепец становится, таким образом, одним из блюд, подаваемых нам за обедом; просто блюдо это оплачивают отдельно, вот и все; стоит же оно не дороже других, хотя, по моему мнению, относится к числу лучших.

Только не воспринимайте эти последние слова, сударыня, как обвинения в адрес Рики, нет! Рика держится на высоте. Вот только стулья у него такие, что ломаются, когда на них садишься. Сегодня я обрушился на него с упреками и потребовал заменить мебель в моей гостиной. Если бы я не опередил события и не дал ему понять, что он подвергает опасности жизнь своих постояльцев, проявляя небрежность и даже неосмотрительность, на которые те могут пожаловаться, то, очевидно, рано или поздно мне пришлось бы оплачивать стоимость шести стульев, обломки которых валялись бы по всему полу.

Весь день, а я пока еще не сказал Вам о нем ни слова, был посвящен осмотру достопримечательностей Севильи. Вы ведь знаете, сударыня, что понимается под словом «достопримечательности»: это некое число камней, поставленных один на другой более или менее причудливым, более или менее невероятным образом и осматриваемых один за другим посетителями, которых приводит туда один и тот же чичероне, рассказывающий всем одну и ту же историю, какую они в свою очередь пересказывают потом в неизменном или несходном виде, в зависимости от степени своего воображения. К счастью, сударыня, мы постоянно ускользали от чичероне. Так что, если Вы будете путешествовать по Испании, не спрашивайте их, что они думают о нас, а то может сложиться впечатление, будто они знают, что мы думаем о них. В число достопримечательностей города, осматриваемых всеми, входят Алькасар, кафедральный собор и дом Пилата.