Текст книги "Из Парижа в Кадис"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Я вернулся весьма довольный своей поездкой, ибо нашел богатый рынок, посольство, равного которому невозможно отыскать, и по пути завербовал двух друзей, по моим представлениям находившихся на другом конце Пиренейского полуострова. Я забыл упомянуть, что, кроме приглашений – моего личного на обед и общего на вечер, – я привез билеты на все королевские празднества и даже на большую корриду, которая состоится на площади Майор и будет длиться три-четыре дня.

Нам обещали, что мы увидим настоящие чудеса во время этой корриды, которая будет происходить в обстановке такого великолепия и такого своеобразия, какие присущи лишь празднествам, устраиваемым в честь рождений и свадеб инфантов и инфант. Вот уже шестнадцать лет в Мадриде не было подобной корриды. Тем не менее знатоки качают головой и цокают языком, выражая сомнение. Будучи крайне любопытным, я поинтересовался, что означает такое двойное выражение несогласия, и мне объяснили, что знатоки считают территорию площади Майор слишком большой.

И действительно, сударыня, очевидно, что, чем больше территория, на которой сталкиваются бык и его противники, тем менее яростно кипит битва, поскольку большое пространство представляет возможность для бегства. Стало быть, нам грозит опасность, что в течение четырех дней празднеств мы увидим всего лишь двести – триста убитых лошадей и десять – двенадцать раненых людей. В обычном цирке можно рассчитывать на вдвое большее число жертв! Теперь Вам понятно презрение настоящих знатоков корриды к большим площадям?

Зато мы теперь знаем, чем нам заняться завтра: завтра должна состояться коррида у ворот Алькала, то есть в обычном цирке, и весь Мадрид заранее пребывает в лихорадке. Признаюсь Вам, что она охватила и нас, как если бы мы были настоящими жителями Мадрида. Лихорадка передается.

В ожидании этого события мы осмотрели мост Толедо: это было паломничество, за которое все высказались, слушая, как Александр распевает всю дорогу:

В корсете черном, по мосту ступая,

Ты весь Мадрид сражаешь красотой,

И королева выглядит любая Дурнушкой по сравнению с тобой.^[14]

Увы, сударыня! Мост Толедо по-прежнему стоит на месте, но Сабины там больше нет, и мы тщетно высматривали эту прекрасную манолу, которая наравне с горным ветром свела с ума несчастного Гастибельсу. И столь же тщетно мы пытались отыскать Мансанарес. Надо все же раз и навсегда условиться относительно рек. У нас, когда находишься при исполнении общественных обязанностей, не принято уходить со своего места, не предупредив, куда идешь.

Вот я, сударыня, исполняю общественные обязанности и подаю пример: объявляю громогласно, чтобы наш хозяин это услышал, что я Вас покидаю и отправляюсь на обед в посольство. Все мои друзья идут обедать к Ларди, а дорогу туда им показывает Теофиль Готье, которого они встретили бесцельно блуждающим по улицам и который утверждает, что знает Испанию лучше испанцев. А потому он предупредил их, что обед будет скверный.

VI

Мадрид, 11 октября, утро.

Наконец-то, сударыня, закончились предсказанные нам ужасные волнения, связанные с первыми боями корриды. Один из нас побледнел, другому стало совсем плохо, а четверо остальных застыли на своих скамьях неподвижно, словно старцы-римляне, которых победители-галлы приняли за богов Капитолия. Но еще до корриды я встретился с принцем; как всегда, он был очарователен, и у него для каждого из нас нашлись любезные слова. Мои друзья были удивлены тем, что в столь юном возрасте он уже владеет той изумительной гибкостью речи, какая позволяет находить для каждого то, что ему должно быть сказано. Дело в том, что ничто так не добавляет остроты уму, как состояние счастья, а герцог де Монпансье показался мне вчера вечером самым счастливым принцем на свете.

Я бы подробно описал Вам, сударыня, все здешние празднества, если бы некоторые газеты уже не объявили, что я поехал в Испанию как официальный историограф его высочества. Из-за подобной глупости Вы лишаетесь великолепного отчета; впрочем, Вы сможете прочесть обо всем этом в искрящемся остроумием письме, которое только что принес показать мне мой друг Ашар и которое он отправляет в «Эпоху». А надо Вам сказать, сударыня, что французская колония растет день ото дня; скоро это будет напоминать оккупацию. Прогуливаясь по улицам, встречаешь примерно поровну испанцев и парижан. Если бы солнце не светило так ярко, если бы не обилие кругом мантилий и жгуче-черных глаз, каких я никогда раньше не видел, если бы не тихий шелест вееров, постоянно колеблющих воздух Кастилии, – можно было бы подумать, что находишься во Франции.

После посещения посольства я прежде всего нанес визиты двум моим добрым друзьям, знакомым Вам по имени. Один из них – соПёв¹ Рока де Тогорес, который когда-нибудь займет пост министра, а второй – герцог де Осуна, который, вероятно, давно бы им стал, если бы хотел. Рока де Тогорес – один из первых поэтов Испании и один из самых возвышенных умов страны. У испанцев хватает вкуса считать, что их поэты годятся не только на то, чтобы складывать стихи, а их умные люди не должны быть лишь остряками. Рока де Тогорес оправдывает такое доверие, становясь одним из самых известных в Испании людей.

Герцог де Осуна – из числа тех вельмож, каких мало осталось в современном обществе. Он гранд Испании тринадцать или четырнадцать раз; у него столько орденов, что они не помещаются на его груди; он последний представитель своего рода, в котором слились три величайших рода Испании – Лерма, Бенавенте и Инфантадо. В течение пяти столетий его предки не покидали ступени трона, а временами восседали и на самом троне. Подобно Рую Гомесу де Сильва из «Эрнани», пятой он упирается в герцогов, а головою – в королей.

Доходы герцога де Осуна огромны: утверждают, что он сам не знает, сколь они велики; его владения покрывают обширные территории Испании и Фландрии. Его нидерландские замки прекраснее дворцов не только прежнего короля, лишившегося власти, но и даже дворцов ныне царствующего монарха. В Испании ему принадлежат такие крепости, что, будь он мятежником, а не верным подданным, ему удалось бы продержаться там целый год одному со своими слугами против всех испанских армий. У него свои равнины, свои горные хребты, свои леса, и в этих лесах – вслушайтесь, сударыня, – у него свои собственные разбойники.

Я уже говорил Вам, что во всей Испании осталось пятьдесят-шестьдесят разбойников. Так вот, семь из них принадлежат герцогу де Осуна. Не подумайте только, что он их атаман. Вовсе нет; он их хозяин, и только.

Вот каким образом Осуна сделал такое странное приобретение. Три или четыре года назад в Испании истребляли разбойничество, но, как я уже говорил, примерно шестидесяти из них удалось избежать уничтожения. Человек тридцать – сорок нашли укрытие в недоступных ущельях сьерры, восемь или десять – между Кастро-дель-Рио и Алькаудете, остальные спрятались в Аламинском лесу. Ну а Аламинский лес принадлежит герцогу де Осуна.

Какое-то время стражники герцога тревожили бандитов, а бандиты, люди нетерпеливые, отвечали им тем же. В итоге стороны обменялись ружейными выстрелами, много пуль застряло в стволах деревьев, но кое-какие остались в трупах. Сложилось нетерпимое положение, и потому вскоре наступило перемирие, основывающееся на следующих началах: между стражниками и разбойниками будет заключен мир; стражники не станут впредь устраивать облавы на разбойников, но и разбойники, со своей стороны, никогда не будут задерживать путешественников, заведомо известных как родственники, друзья или обладатели охранной грамоты, выданной герцогом де Осуна. Помимо этого, священнику деревни, расположенной посреди Ала-минского леса и принадлежащей герцогу де Осуна, вменялось в обязанность исповедовать, причащать и хоронить тех разбойников, какие умирали естественной смертью или вследствие несчастного случая. Действуя согласно этому договору, священник исповедовал, причащал и хоронил разбойников, стараясь изо всех сил, так что число их уменьшилось в конце концов с десяти до семи.

В один прекрасный день, вернее вечер, разбойники, сидевшие в засаде, увидели, что к ним приближается маркиза де Санта-С. Мимоходом замечу с Вашего позволения, сударыня, что маркиза де Санта-С. – одна из самых красивых женщин Мадрида, а когда так говорят, то подразумевают – одна из самых красивых женщин на свете. Маркиза де Санта-С. без всяких опасений ехала в карете, лошади бежали быстрой рысью, как вдруг перед глазами ошеломленных кучера и лакея внезапно появились семь эскопет. Карета остановилась. Маркиза выглянула и, увидев происходящее, лишилась чувств.

Разбойники воспользовались обмороком маркизы и ограбили ее, однако проделали это с такой почтительностью, что было нетрудно заметить: они старались выказать себя во всех отношениях достойными покровительства, которое было им даровано. Закончив свою работу, они велели кучеру продолжать путь. Маркиза, ощутив покачивание кареты, пришла в себя. Она была цела и невредима, но грабители забрали у нее все до последнего реала, похитили все до единой драгоценности.

Добравшись до Мадрида, маркиза поспешила сообщить герцогу де Осуна о происшествии, жертвой которого она стала. «Вы сказали им, что я имею честь быть вашим кузеном, сударыня?» – спросил Осуна. «Я ничего не могла им сказать, так как была в обмороке», – отвечала маркиза. «Прекрасно!» – «Что прекрасно?» – «Мне все понятно, маркиза, возвращайтесь к себе и ждите от меня известий».

Прошла неделя, и никаких известий от герцога де Осуна маркизе не поступало. Еще через день она получила письмо с приглашением посетить своего кузена. Герцог ждал ее в своем кабинете в обществе незнакомого ей человека. «Дорогая маркиза, – сказал он, подводя ее к столу, на котором лежали мешочек с деньгами и груда украшений, – скажите мне, пожалуйста, какая сумма была у вас в карете?» – «Четыре тысячи реалов». – «Пересчитайте, – протянул ей мешочек Осуна, – впрочем, лучше я это сделаю сам. Ваши ручки слишком красивы, чтобы пачкать их, прикасаясь к столь грубым монетам».

Герцог сосчитал находившиеся в мешочке деньги: все сошлось с точностью до мараведи. «А теперь, дорогая маркиза, – продолжил он, – осмотрите эти драгоценности и проверьте, все ли они тут». Маркиза перебрала браслеты, цепочки, часы, кольца, броши, ожерелья – все было на месте, вплоть до последней золотой булавочки. «Но кто вам вернул все это?» – спросила она. «Этот господин», – ответил Осуна, указывая на незнакомца. «А кто он?» – «Главарь разбойников, напавших на вас. Я выразил ему свое неудовольствие и сказал, что вы моя кузина. Он был в отчаянии, что вы сами ему об этом не сказали, ибо тогда он не только не стал бы вас останавливать, но, напротив, дал бы вам эскорт для сопровождения, будь у вас в этом надобность. Он приносит вам свои искреннейшие и почтительнейшие извинения». При этих словах герцога бандит поклонился.

«Простите же его, – продолжал герцог, – как Господь прощает всякий грех». «О, от всего сердца, – ответила маркиза, – но с одним условием». – «Каким же?» – спросил Осуна. Главарь устремил на маркизу обеспокоенный и проницательный взгляд. «Оно состоит в том, – промолвила маркиза, выбрав среди драгоценностей простенькое золотое колечко, – что, за исключением этого колечка, подарка моей матери, он унесет обратно все, что принес». Разбойник попытался возразить. «Без этого я не могу вас простить!» – повторила маркиза. «Друг мой! – вмешался герцог. – Моя кузина исключительно упряма; советую вам уступить ей». Главарь, не говоря ни слова, забрал деньги и драгоценности, откланялся и вышел.

Когда маркиза вернулась к себе, ей передали, что в особняк к ней приходил незнакомец и оставил пакет на ее имя. Маркиза открыла пакет – в нем были деньги и украшения. Не было ни малейшей возможности последовать за разбойником в Аламинский лес, и маркиза вынуждена была принять назад принадлежащие ей ценности.

После этого эпизода ничего подобного больше не повторялось и герцогу де Осуна не в чем было упрекнуть своих разбойников. Вот что такое крупный вельможа в Испании, сударыня, – как видите, они довольно мало похожи на наших мелких вельмож!

Прежде чем мы расстались с герцогом, я был приглашен позавтракать с ним на следующий день. По его словам, он приберег для меня какой-то сюрприз. Будьте спокойны, сударыня: если этот сюрприз того стоит – а в этом у меня нет сомнений, – я с Вами поделюсь!

В это утро Мадрид пробудился в праздничном настроении. Все театральные подмостки и все площади, какие мы вчера по прибытии видели пустыми, с шести часов утра заполнились: подмостки – актерами, а площади – зрителями. На всех этих подмостках исполнялись народные танцы всех четырнадцати главных провинций Испании: Каталонии, Валенсии, Арагона, Андалусии, Старой Кастилии, Новой Кастилии, Мурсии, Эстремадуры, Леона, Галисии, Астурии, Наварры, Ла-Манчи и Бискайи. Все танцоры, мужчины и женщины, с непременными кастаньетами в руках, были одеты в национальные костюмы, которые в Испании – как и, увы, повсюду – встречаются все реже и реже, однако по данному случаю заблистали вновь во всем своем первозданном великолепии. Каждая группа танцоров в самом деле состояла из жителей представляемой ими провинции.

Наблюдая это, Вы имели бы возможность восхититься удивительным чувством цвета, которым природа наделила зрение этих детей солнца. Замечали ли Вы, сударыня, что, чем дальше продвигаешься с юга на север, тем менее яркой становится одежда местных жителей и, в конце концов, на больших широтах становится совершенно невыразительной по цвету. Каким счастливым, должно быть, почувствовал себя Рубенс, этот прославленный художник с пламенной душой, отправленный в качестве посла в Испанию, когда перед его глазами засверкала великолепная радуга пестрых нарядов обитателей Мадрида. Здесь каждое одеяние подобно палитре, на которой смешиваются самые дерзкие оттенки, никогда не противореча друг другу. Если бы можно было увидеть улицы Мадрида с высоты птичьего полета, на расстоянии четверти льё от земли, они бы показались, уверен, огромной клумбой, целиком усеянной цветами.

Танцоров было слишком мало, чтобы выступления проходили одновременно на всех подмостках, поэтому та или иная группа, исполнив на площади или улице все танцевальные фигуры, какие ей следовало показать, с музыкантами во главе устремлялась в путь в поисках новой сцены и новых зрителей. И тогда вдоль всей дороги окна заполнялись головами женщин с обнаженными плечами, с гладкими и блестящими, как вороново крыло, волосами; на этих иссиня-черных волосах пылала либо пурпурная роза, либо вишневая камелия, либо багровая гвоздика. Мантилья, наброшенная поверх всего этого, ничего не скрывала; слышался дразнящий шелест беспрестанно раскрывающихся и захлопывающихся вееров – тонкие пальчики сжимали и теребили их с невероятной ловкостью и восхитительным кокетством.

Тем временем театральные подмостки, покинутые танцорами, не оставались надолго пустыми: танцы сменялись борьбой; мавры в тюрбанах, вооруженные кривыми турецкими саблями, и рыцари в синих юбках, в обтягивающих фуфайках, в шапочках с перьями, с мечами в виде креста, какие были в ходу лет двадцать назад в Тэте и Ам-бигю, заполняли эстрады и, изображая: одни воинов эмира Боабдила, другие – крестоносцев короля Фердинанда, с грехом пополам разыгрывали сцены взятия Гранады и подвиги Великого капитана. Чтобы поднять дух бойцов, беспрерывно гремел состоящий из барабанов и труб оркестр, сверкающий и варварский, заставляя думать, что ты присутствуешь не при осаде Гранады, а при падении Иерихона.

На других эстрадах мы видели китайцев с шапками в виде пагод, с раскосыми глазами, длинными усами, в шелковых одеждах со сверкающими бубенчиками. Истина, однако, заставляет меня сказать, что признанными героями дня были в основном танцоры и мавры. И хотя китайцы не были совсем обделены вниманием, их представления показались мне устаревшими даже для Испании.

Пробиваясь среди лихорадочно возбужденной толпы, которую то и дело со страшным грохотом рассекали кареты, на вид извлеченные из конюшен Людовика XIV и запряженные лошадьми или мулами с султанами на голове, мы добрались до церкви Аточа, в которой обычно проходят венчания инфантов и инфант Испании. Никогда еще, думаю, такое обилие людей не размещалось на столь малом пространстве и никогда еще на придворных нарядах не выставлялось напоказ столько золота.

Посреди этой роскоши, напоминавшей о древних властителях Индии и Перу, наши два юных принца выделялись своей чисто военной простотой. Оба были одеты в генеральские мундиры: белые кюлоты, ботфорты, широкая красная лента на груди и орден Золотого Руна на шее. У его высочества герцога де Монпансье орден был в оправе из бриллиантов. Королева очаровывала грацией; инфанта блистала красотой.

Ну надо же! Минуту назад, сударыня, я заявил, что ничего не буду рассказывать обо всех этих чудесах и вот, вместо того чтобы сдержать данное самому себе слово, пустился в бесконечные описания. Так что удовольствуюсь лишь тем, что скажу: в два часа дня патриарх Индий произнес брачное благословение. По выходе из церкви мы увидели толпу такой же плотной, какой она была, когда мы туда входили. Росный Ладан в своем восточном наряде вызывал всеобщее восхищение. Это восхищение несколько задерживало нас, к нашему великому сожалению, ибо мы спешили как можно скорее переодеться и пойти смотреть корриду. Она была назначена на половину третьего, а это, вероятно, единственное зрелище, которое начинают, не дожидаясь опаздывающих, даже если речь идет о королеве.

Я приказал кучеру покинуть Прадо, заполненный приготовлениями к иллюминации и фейерверку, и ехать по менее оживленным улицам. Нам предстояло привести себя в порядок, а точнее – снять с себя парадную одежду. В четверть третьего мы добрались до дома Монье и в половине третьего готовы были сесть в карету, но из-за перебранки с кучером, отказавшимся посадить в экипаж пять человек, наше положение осложнилось и мы оказались на мостовой. Пришлось идти пешком к воротам Алькала, а расстояние между ними и домом Монье примерно четверть льё, что требовало минут десять, не меньше, даже если мчаться бегом.

Какое это любопытное зрелище, сударыня, – Мадрид, спешащий на корриду! Город напоминал поток, выступивший из берегов и покатившийся по склону. Души, описанные Данте, преодолевшие страшный порог Ада и подгоняемые ветром, как кружащиеся листья, не неслись с такой быстротой и неистовством, как эта толпа, разрывавшаяся прежде между столькими представлениями и опаздывающая теперь, подобно нам, на свое любимое зрелище. Вся улица Алькала, такая же широкая, как наши Елисейские поля, и заканчивающаяся воротами, почти такими же гигантскими, как наша триумфальная арка Звезды, была похожа на ниву из мужчин и женщин, теснящихся, как колосья пшеницы в поле, и наклоненных в одну и ту же сторону неукротимым ветром любопытства.

Для этого великого дня были извлечены из сараев кареты, которые в наше время можно увидеть только на картинах Ван дер Мейлена, и шарабаны, которых нельзя увидеть нигде. Рядом с колесами карет, среди потока людей, ехали верхом, чудесным образом никого не задевая, крестьяне из окрестностей Мадрида, с карабином у ленчика седла и с таким свирепым видом, словно речь шла о том, чтобы захватить силой места в цирке, а не заплатить за них. Вдобавок, среди этого столпотворения пешеходов в пестрых одеждах, громоздких карет, шарабанов с огромными колесами, всадников на андалусских лошадях вдруг пронесся с необычайной быстротой омнибус, нагруженный таким количеством любопытных, какое только могло поместиться внутри него и на его империале, и прокладывающий себе путь в людском потоке, словно Левиафан, бороздящий море.

Мы остановили проезжавшую карету, где было пока всего четыре пассажира. Кинув два дуро кучеру, который сначала пытался воспротивиться нашему нашествию, не понимая, сколько выгоды оно ему сулит, а потом, придя в восторг от нашей щедрости, затолкал нас в свой экипаж, как булочник впихивает в печь шесть хлебов, и закричал, обращаясь к сидящим внутри пассажирам: «Подвиньтесь! Подвиньтесь!» Одни так и остались стоять, подпирая плечами дно империала, словно Атлант, подпирающий небесный свод; другие примостились на коленях снисходительных соседей, а кто-то сумел втиснуться, словно пыточный клин, между чужими бедрами, причем все это происходило, пока карета неслась бешеным галопом; но так уж было установлено в этот день, что никто не чувствовал ни ударов, ни нажима, озабоченный только одним – лишь бы добраться вовремя, пусть хоть перемолотым, разбитым, раздробленным.

Подъехав к воротам Алькала, наш экипаж остановился примерно в тридцати шагах от огромного сооружения, напоминающего по форме невысокий пирог. Мы соскочили на землю, и, когда последний из нас был еще в воздухе, кучер снова пустил в галоп двух своих мулов, явно охваченных общей лихорадкой, и помчался за следующей партией зрителей. Мы ускорили шаги. Прежде чем войти в цирк, я собирался осмотреть часовню, где служат погребальную мессу, лекарню с двумя врачами и ризницу со священником: врачи готовы оказывать помощь раненым, священник – исповедовать умирающих; но у нас не оставалось времени, ибо послышались звуки фанфар, возвещающие о том, что альгвасил уже бросил цирковому служителю ключ от загона с быками. Мы взяли билеты, устремились в широкую дверь и с замиранием сердца, всегда ощущаемым в предчувствии неведомого и жуткого зрелища, поднялись по лестнице в галерею.

Сударыня, мне сейчас сделали замечание, что скоро уже семь часов и я должен облачиться во фрак. Дело в том, что вчера господин герцог де Риансарес проявил любезность и пригласил меня на торжественную церемонию в дворцовую часовню, а сегодня утром я получил письмо от г-на Брессона, повторяющее это приглашение. Итак, завтра или сегодня ночью я расскажу Вам о корриде.

VII

Мадрид, 12 октября, вечер.

Мы живем в таком вихре, сударыня, что вот уже сорок восемь часов прошло, как я не беседовал с Вами. Надо сказать, что эти сорок восемь часов пронеслись как один нескончаемый мираж, и потому я не то что бы видел, а скорее мне чудилось, что я вижу празднества, иллюминации, бои быков, танцы; все это пронеслось с такой быстротой, с какой появляются и исчезают декорации по свистку театрального машиниста.

Вы, сударыня, оставили нас в ту минуту, когда, стиснутые со всех сторон, подталкиваемые сзади, натыкаясь на тех, кто шел впереди, мы пробирались по идущему вверх коридору новоявленной вавилонской башни, именуемой цирком. В конце коридора мы увидели свет.

Мы остановились – пораженные, ослепленные, потрясенные. Тот, кто не видел огненной Испании, не знает, что такое солнце; тот, кто не слышал рева цирка, не знает, что такое шум.

Представьте себе амфитеатр наподобие Ипподрома, но не на пятнадцать тысяч человек, а на двадцать тысяч, расположившихся на скамьях подороже или подешевле, в зависимости от того, билеты на какие места они предъявили: в тени, частично в тени и частично на солнце, полностью на солнце. Тем зрителям, кто располагает билетами последней категории, приходится, как Вы хорошо понимаете, на протяжении всего зрелища испытывать безжалостный солнечный жар. Те, у кого места, где бывает и тень, и солнце, в течение какого-то времени, благодаря суточному вращению земли, защищены от палящих солнечных лучей. И наконец, те, кто купил билеты на места в тени, с начала и до конца зрелища укрыты от солнца. Разумеется, наши места были в тени.

Первым нашим порывом, когда мы вступили в этот огненный круг, было желание броситься в страхе назад. Никогда в жизни нам не приходилось видеть, да еще в сопровождении подобных криков, колыхание такого количества зонтов от дождя, солнечных зонтов, вееров и платков. Вот что представляла собой арена, когда мы вошли в цирк. Мы находились точно напротив двери загона для быков. Служитель цирка, который только что получил из рук альгвасила ключи от этой двери, разукрашенной лентами, подошел к ней; слева от этой двери, из которой вот-вот должен был выйти бык, замерли, сидя в своих арабских седлах, три пикадора с копьями наперевес. Остальные члены квадрильи, то есть чуло, бандерильеро и тореадор, держались справа от двери, разбросанные по арене, словно стоящие в боевом порядке пешки на шахматной доске.

Скажем сначала, кто такие пикадоры, чуло, бандерильеро и тореадор, а затем попытаемся сделать зримой для наших читателей сцену, на которой они действуют. Пикадор, подвергающийся, по нашему мнению, наибольшей опасности, – это человек верхом на лошади, который с копьем в руках ждет нападения быка. Его копье не настоящее оружие, а скорее жало. Железный наконечник этого копья имеет высоту, позволяющую лишь проткнуть шкуру животного; другими словами, рана, наносимая пикадором, может иметь только одно следствие: ярость быка усиливается и человек и лошадь подвергаются атаке быка, тем более свирепой, чем острее испытываемая им боль. Пикадору грозят две опасности – его может проткнуть рогами бык и растоптать собственная лошадь. О копье, его наступательном оружии, мы уже говорили; защитой же ему служат подбитые железом доспехи для ног, доходящие до середины бедра и покрытые сверху кожаными штанами.

Чудо – это те, кто, размахивая своими зелеными, голубыми или желтыми плащами перед глазами быка, готового обрушить свою ярость на выбитого из седла пикадора или опрокинутую лошадь, отвлекает на себя его внимание. Задача бандерильеро – не дать остыть ярости животного. В ту минуту, когда растерявшийся, ослепленный, утомленный бык крутится на месте, они втыкают ему в оба плеча бандерильи – коротенькие палочки, украшенные разноцветной разрезанной бумагой, наподобие той, какую цепляют дети на хвост воздушного змея. Вонзающееся острие бандерильи загнуто в форме рыболовного крючка.

Тореадор – это король сцены: цирк принадлежит ему; он генерал, который управляет всей битвой, командир, жесту которого беспрекословно подчиняется каждый; даже бык, и тот, неосознанно покоряется его власти; с помощью чуло тореадор ведет быка куда хочет, и, когда наступает минута последнего сражения между ними, оно происходит на том месте, которое выбрал он сам, оставляя за собой все преимущества света и тени, и именно там, сраженный смертельным ударом грозной spada^[15], бык издыхает у его ног. И если возлюбленная тореадора находится в цирке, то быку предстоит погибнуть на той части арены, какая располагается ближе всего к ней.

Для каждой корриды есть два или три запасных пикадора на случай ранения сражающихся; то же самое предусмотрено для чуло и бандерильеро. Число тореадоров не является твердо установленным; в этой корриде их было трое: Кучарес, Лукас Бланко и Саламанкино. Из всех троих только Кучарес уже имеет известность.

Вся группа – пикадоры, чуло, бандерильеро и тореадоры – одеты с удивительным изяществом. На них короткие куртки, расшитые золотом и серебром, – зеленые, голубые и розовые; жилеты, расшитые, как и куртки, яркими цветами, гармонируют с остальными частями костюма – кюлотами из плотной вязаной ткани, шелковыми чулками и атласными туфлями. Кушак яркого цвета перетягивает талию участника боя; волосы у него уложены в виде изящного пучка, украшающего затылок, на голове – небольшая черная шляпа, обшитая позументами.

Теперь от действующих лиц перейдем к сцене. Вокруг арены, величественной, как в цирках времен Тита или Веспасиана, тянется сделанная из толстых дубовых досок ограда высотой в шесть футов, и внутри нее находятся все только что описанные нами персонажи. Эта ограда – ее называют olivo – окрашена в красный цвет в верхней части и в черный – в нижней. Две эти части, имеющие неравную высоту, разделяются окрашенной в белый цвет доской, которая образует выступающий бортик; этот бортик служит опорой для чуло, бандерильеро или тореадора, преследуемых быком: поставив ногу на бортик и ухватившись руками за доски, они перепрыгивают через ограду – это называется tomar el olivo, то есть «взять барьер». Тореадор очень редко прибегает к этому крайнему средству: оно расценивается как позорное бегство.

С внешней стороны первой ограды идет вторая, и между ними образуется коридор. В этом коридоре, куда выскакивают чуло и бандерильеро, преследуемые быком, находятся альгвасил, запасные пикадоры, качетеро и зрители, имеющие туда пропуск. Объясним, кто такой качетеро. Качетеро – это палач; его должность почти позорна – когда бык повержен, но еще способен, мыча, поднять свою окровавленную голову, качетеро перескакивает ограждение, появляется на арене, кружным путем, точно кошка или шакал, подкрадывается к ослабевшему животному и сзади добивает его предательским ударом. Этот удар наносится кинжалом, имеющим форму сердца; обычно он отделяет второй шейный позвонок от третьего, и бык валится как подкошенный. Совершив эту расправу, качетеро таким же окольным путем доходит до ограды, перескакивает через нее и исчезает.

Первое ограждение, через которое, как мы знаем, перепрыгивают чуло, бандерильеро и качетеро, не всегда служит надежной защитой. Встречаются прыгучие быки, способные преодолеть его с такой же легкостью, с какой скаковая лошадь перепрыгивает через изгородь, и на одной из гравюр Гойи изображен алькальд Торрехона, пронзенный рогами и затоптанный копытами такого быка. Во время королевских празднеств я видел, как бык три раза подряд перепрыгивал из арены в коридор.

И тогда с тем же проворством, с каким бык перескакивает из арены в коридор, чуло и бандерильеро выпрыгивают из коридора на арену; в ту же минуту служитель цирка открывает дверь, и бык, яростно мечущийся в узком пространстве коридора, видит открытый путь и устремляется снова на ристалище, где его поджидают противники. Иногда арену разделяют на две части. Так поступают, когда она слишком велика. Например, однажды на площади Майор, где устраивают две корриды одновременно, два быка, выпрыгнув в одно и то же время из ристалища в коридор, помчались друг другу навстречу, сшиблись и оба погибли. В ограде, обращенные на четыре страны света, расположены четыре двери; предназначение двух из них всегда одно и то же – через них выпускают живых быков и вытаскивают мертвых. После второго ограждения амфитеатром поднимаются скамьи, заполненные зрителями.

Оркестр расположен прямо над загоном, где стоят быки. Быков, которым предстоит сражаться, отбирают по большей части на самых пустынных пастбищах, пригоняют в Мадрид ночью и помещают в загон, где каждый из них получает свое отдельное стойло. Для того чтобы побольше озлобить быков, им не дают никакого корма в течение десяти – двенадцати часов, пока они стоят в своих темницах. Затем, перед тем как выпустить быка на арену, ему, чтобы довести его ярость до предела, пришпиливают к левому плечу, опять-таки с помощью загнутого крючком острия, пучок лент, цвета которых являются цветами владельца или владельцев этого животного. Заветная цель пикадора и чуло – завладеть этим пучком. Он считается великолепным подарком для возлюбленной.