Текст книги "Нет вестей с небес (СИ)"

Автор книги: Сумеречный_Эльф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

Штаб аванпоста представлял, по своей сути, железный каркас, обшитый листами железа и шифера. На большом ящике стоял передатчик радиосвязи, по стене возле входа примостился дико грязный прорванный в нескольких местах полосатый, как пижама, диванчик, который не падал в разложенное состояние только благодаря доске, подпиравшей его, прикрученной проволокой к спинке. Еще из мебели обнаружились два небольших деревянных стола, поставленных зачем-то один на другой, один сундук, картонная коробка, пара небольших деревянных ящиков, на которых покоились два синих буя, да напротив злосчастного дивана грубо сколоченный шкаф с четырьмя полками, где стояли небольшие резервуары с газолином. Больше ничего, не считая оружия и мусора, в этом строении не находилось, разве только смятый пегий коврик и две лампы в стальных абажурах. Окон не обреталось, вернее, когда-то они предполагались, но в целях обороны их зашили листами железа, покрытого заплатками, как и все строение, исчерканного следами от пуль. Девушки остановились в нерешительности. Здесь им предстояло жить день, а может, два, а, может, неделю. А может, две недели.

Очевидно, ракьят спали либо вповалку на полу, либо у них все-таки где-то были спальные мешки.

– А тут… Просторно… – неожиданно первой подала голос Лиза, явно утешая себя. Она рассматривала два ящика пустых пивных бутылок, стоявших возле дивана, видела запустение и разруху. И, вероятно, в ней пробуждались воспоминания из ее жизни с большой земли. И эти воспоминания вовсе не грели ее, в отличие от Джейс. Не было в ее детстве ни цветных шаров с гелием, ни шумных праздников, ни поездок всей семьей на пикники, ни соревнований и захватывающей мечты о великом будущем. Ей слишком напоминал засиженный мухами штаб то жилье, в котором протекала ее юность до тех пор, пока она не съехала наконец от отца.

– И ужасно грязно, – между тем придирчиво озиралась Дейзи, насмешливо морщась.

– Можно убрать. Думаю, мы так сможем помочь нашим друзьям ракьят, – невероятно скромно и обнадеживающе улыбнулась Лиза.

– Лиза, ты еще слаба, – неуверенно предположила Дейзи.

– Да брось, сил подмести разбитые бутылки мне хватит, – девушка еще более уверенно улыбнулась, уже ища, чем, собственно, можно прибрать этот чисто холостяцкий беспорядок.

«Лиза, только скажи мне, что это правда… Ох, Лиза, ты такая хрупкая, точно стекло. Это я сильная, и еще Дейзи. Скажи мне, что ты и правда отвлекаешься от своих мыслей, скажи, что снова учишься жить», – думала Джейс, с тревожной радостью глядя на то, как девушка уже к вечеру интересовалась у пары отдыхавших воинов, как готовить бананы и для чего их жарить. Но к тому времени на засаленной сковороде аппетитно скворчала вполне привычная свинина.

Комментарий к 97. Тихая речка светлой надежды Автор вернулся, но все еще болеет... И вообще в печали и без сил.

====== 98. Небо видит те слезы ======

Небо видит те слезы, что ночью пролиты тайком.

© Пилот «Сфинксы»

«Татау ведут тебя дорогой жизни. Лиза, может, тебе сделать татау? Не воина, какое-нибудь, как у женщин здесь принято. Впрочем, что за бред я несу», – подумала Джейс, рассматривая свое левое запястье с несколькими странными метками татуировок. Никакой особенной силы от них она не чувствовала, но на аванпосте ее, тем не менее, приняли снова как воина. Уж не важно, что говорила жрица Цитра, но для уборок и стирок хватало двух женщин, а еще один снайпер мог здорово помочь при обороне, так что Джейс послали на позицию на крыше штаба. Так прошел день, они встроились в жизнь аванпоста, будто никогда и не выходили из нее.

Только ночью снилась буря, разорванные куски белесой лазури, метавшиеся облака, дельфиньи песни, переведенные на язык человечий, китовые песни, кровью всплывшие над гарпунами, отделенные нераскаянными снами. И море спало у шхер, но накрывало волнами тихие бухты, вскипало смерчами, рубленными словами, оружием и мечтами.

Джейс разбудил собственный кашель, девушка оказалась в исключительно неудобной позе, отлежав руку, неправильно изогнув шею. Все спали, как и ожидалось, вповалку, но в штабе места не хватало для всей охраны, так что кто-то всегда оставался снаружи в карауле, как и положено. Ночью штурм тоже мог приключиться. Но на этот раз только мерно гудели генераторы, вырабатывая электричество для мощных мерцающих лампочек снаружи.

Тогда Джейс заметила шевеление… на голове Лизы! Девушка тут же присмотрелась. В штабе только едва горела древняя керосинка, но и в ее свете удалось определить, что в каштановых волосах девушки кто-то шевелится, очевидно, запутавшись.

Одного мига хватило, чтобы Джейс оказалась возле подруги, резко подцепив подвернувшейся палочкой некое существо, оказавшееся на поверку пауком, притом неядовитым, насколько позволяли определить небольшие познания в зоологии.

– Какая гадость! – взвизгнула Дейзи, подскочив, как ошпаренная, перебудив пару воинов, которые тут же подняли ее на смех.

– Ой, паук, – только проснулась Лиза, ничуть не шокированная, она снова улыбалась. – Он был на мне, да? В волосах запутался? Давай его отпустим…

Джейс поразило, как спокойно и невозмутимо отреагировала девушка на не самое безобидное на вид крупное восьминогое насекомое. Хотя, в конце концов, не всем же девушкам панически бояться членистоногих. Вскоре снова все уснули, чтобы через несколько часов сменить в дозоре товарищей. И на следующие сутки все повторилось, разве только ночью не пришлось иметь дело с пауком.

На аванпосте женщины задержались не на день, и не на два. Точное число не очень хотелось считать. И, как ни странно, несмотря на всю неопределенность, казалось, что они практически в безопасности, в какой-то мере они были даже счастливы, ведь их не гнали в джунгли, день был расписан не по часам, но по количеству необходимых поручений, только Дейзи иногда ворчала:

– Пару дней, пару дней… Обещал вернуться. А если не вернется? Бросил нас и ищи-свищи.

– Значит, будем выбираться самостоятельно, – настойчивым мягким голосом успокаивала ее Джейс, но немедленно смиряла свое беспричинно приподнятое настроение. – Или тебе с Герком расставаться жалко?

Настроение за много дней и правда к ней вернулось без ее воли и усилий: они были снова вместе, никого не продали в рабство, это уже радовало. Все вместе, кого миновала гибель… Но Дейзи, Лиза – снова рядом.

– Герк? Да было бы о чем жалеть, – как разбуженная, недоуменно махнула рукой Дейзи, упирая руки в бока, придирчиво, щурясь от солнца, рассматривая воинов. – Знаешь, мне все эти мужчины уже… Ну, ладно, пошли, за работу!

Женщина махнула рукой, точно дала команду. И жаловалась, как ни странно, одна Дейзи. Лиза за прошедшее время точно преобразилась, им больше не казалось, что она сходит с ума. Она работала, помогала, готовила пищу, наводила порядок. В пределах своих сил пыталась быть полезной. Казалось, что она вернулась к здравой оценке вещей, переборола свою панику и горе, но порой казалось, что ее усердная радость несколько экзальтированна. Впрочем, ничего необычного – они все старались выглядеть веселее, чем есть, на самом деле по-прежнему их терзал страх. Но не поддаваться же ему всецело. Среди других людей хватало разных проблем, отдельных чужих драм. Джейс вот вскоре пришлось узнать от одного из ракьят, что того немолодого воина, который учил стрелять других парней, больше нет в живых, когда один из них случайно проговорился:

– Эх, наставника вот убили на днях…

– Сволочи! Снайпер! – вторил ему другой, не очень довольный, что пришлось затронуть тяжелую тему.

– У Храма Камня? – обернулась Джейс, наклоняясь с крыши, где пропадала на солнцепеке полдня, просматривая джунгли и залив. Ей уже пришлось отпугнуть двух вражеских лазутчиков, застрелить их не удалось – сбежали. Только драгоценные патроны потратила.

– Да, древняя святыня. Но уже не важно – это высота. Но ничего, мы ее возьмем! – воодушевленно сжал кулаки собеседник.

И каждая высота на войне кажется почти святыней. И как много меняется, как много иного проявляется.

Вскоре Джейс отпустили отдохнуть. И без того обожженная ее кожа покрывалась новыми волдырями из-за жары, отчего ее неслабо познабливало временами, но она знала, что все это только от покрасневшей смуглой кожи. Наверное. Если бы еще летучие насекомые не одолевали, она бы нормально переживала все это. От насекомых скоро нашли какой-то резкий одеколон, который щипал ожоги, зато не позволял мухам кусать. Но все это только мелочи. Джейс наконец ощущала небывалый покой. Она не желала мстить, она не упивалась ненавистью. Да, вокруг шла война, но две ее подруги были рядом с ней, втроем они могли спастись с острова.

Джейс спустилась с крыши, открывая дверь аванпоста, откуда дохнуло приятной прохладой по контрасту с солнцепеком, хотя по ночам там становилось невыносимо душно, в спертом воздухе носился запах пота, проветривали редко, засыпали от усталости все равно быстро.

Но ныне там никого не оказалось, застала Джейс одну Лизу, которая вроде бы разбирала ящики, в поисках полезных вещей, оставленных врагами.

– Уф, пекло… Спишь? Лиза? .. Спи, устала, хорошая моя, – тихо и ласково выдохнула Джейс, входя в штаб, видя подругу, скорчившуюся на коротком разваленном диванчике.

Девушка лежала почти неподвижно, поджав ноги, уткнувшись лицом в грязную спинку. От избытка ощущений, пьянящих бурно кровь, сморил ее сон, вне искушений и бед. Наконец-то спокойный. И обаятельнее не встречала в мире существ и ангелов на небесах светлее. Наконец-то Лиза ее приняла, так решила Джейс в последние дни, и словно камень с души, с сердца вон, вдоль по склону скатился, распался, расцвел, да птицами взвился. И есть враги, а есть друзья. И хорошо, когда в цене и те, и другие. И хорошо, когда спина прикрыта иль спину чью-то прикрываешь без ожидания ножа.

Но тайна дней неразрешенных сквозила как вуалью темной: на нежных узеньких щеках слезы оставляли следы речных жемчужин, печальных капель переливы, как иглы в сердце. Покой в прах.

– Лиза, ты снова плачешь? О, Лиза… Иди сюда, – попыталась обнять девушку Джейс, но вдруг на нее уставились два совершенно злобных глаза, точно полные диски луны, мутные, загадочные, сквозящие пустотой. И резкий голос оборвал:

– Не подходи!

– Что тут у вас, – вошла с дружелюбным приветствием Дейзи, но осеклась обескураженно. – Лиза… Опять…

И вспять вернулось время угасанья, они не отреклись, она же – отреклась. И говорила то скуля надсадно, то затихая в омуте из слез:

– Опять… Что Лиза? Что опять Лиза? Лиза, по-вашему, во всем виновата? Как же! Никчемная Лиза! Из-за нее мы сдались в плен. Никчемная Лиза, поехала в экспедицию!

И голос ее в тот миг по переливам страшных интонаций напоминал тирады главаря, когда он мучил, истязал, он убивал, и сам себе палач и жертва, живший и мертвец.

Дневные раны сон не лечил, безумство искало, глупость обманывала, застилая глаза кровавой пеленой. Но сколько ни спи, сколько ни плачь – не найдешь в обвиненьях покой. А Лиза искала себе оправданья, в атаке защиты, в порицании прощенья. И видно же было: себя обвиняет, и вроде бы знает, а вроде не знает. Сорвалась. Держалась, улыбалась, а все казалось, что она – горный хрусталь, тонкая вазочка, резная, богемская, что стоит в музее, что за стеклом прекрасна и легка так, что каждое дуновение ветерка – это музыка. Она попыталась жить, как они. Она попыталась вернуться к привычным делам, выносливая в быту, но не один на один, а ей не хватало обычного общества, и вроде бы не сбывались страшные пророчества. И никакие цыганки не говорили ей, сколько отпущено дней. Но в глазах кипела ярость: того, кто утешит, не осталось. Не осталось, того, кто поймет. И каждый миг – практически год.

Джейс хотела б понять, хотела бы утешить, боль на двоих разделить, чашу скорби вдвоем испить, одна ведь им чаша, но вместо слов смирения иль утешения только срывался шепот:

– Нет, мы вовсе…

– Кто тебя обвинял вообще? .. – зло осаживала Дейзи. Она слишком устала терпеть боль юной девочки, у нее у самой вместо сердца открытая рана сквозила уж немало лет, и какой-то приятель ничем не унял бы, ни контрабандист, ни демон рогатый, ни царь морской со всем его златом. Одни жемчуга морские непролитых слез покоились на дне в небе иных стрекоз, быстро живущих, синеглазых, как у Лизы лазурь, расплеснутая на полнеба в поволоке отчаянных глаз.

Она растерялась, ее выпады не просили реакции, она не доказывала, она не играла, она просто не знала, как выбраться из плена своего сознания. И куда уже выбираться. Вот и улыбалась, вот и жила вроде для людей, но настоящих нет затей, нет идей, смыслы остались выщербленными листьями, отраженными в багряной росе орхидей. И вокруг аванпоста орхидеи засыхали, а не цвели, поникая желтыми листами. И нервно пульсировали их увядание в мотающихся с подруги на подругу глазах Лизы, которая задыхалась от слов, шипя на Дейзи:

– Я чувствую! Все Лиза да Лиза! – крича истошно на Джейс. – Это из-за тебя Райли погиб! Из-за тебя!!!

Джейс вздрогнула, точно ее подстрелили, подавившись воздухом, вздрагивая ужасным ознобом, отраженным от слишком чувствительной слезавшей кожи. Да еще этот запах противного одеколона, искусственный, спиртовой, невосполнимо чужой, как чужой она стала в тот миг снова для Лизы. Выходит, чем больше в родстве разбитых горем душ, убеждалась, тем больше зла в Лизе рождалось.

– Лиза! Как ты можешь, – говорила ей Дейзи с укором, грозя, как маленькой, пальцем. Но в Лизе читалось одно: она – не ребенок, она видела зло. Видела много зла. Но зачем столько видеть, если цена одна? Никакой нет цены, одни лишь гробы, одна бесконечность, дурная, не вечность, где каждый миг – потомок суеты, а не тревожных сладких ожиданий оправдания борьбы. И обвиненье миру следовали довести до конца. Несправедливость вложила в руку кинжал слова:

– А не ты ли его убила?

Слово – не свинец, коли убьет – поднимешься; но слово – острый меч, коли проткнет – не свидишься. Слепой станет душа, что некогда родной казалась.

– Ты с ума сошла! – говорила Дейзи, не видя, как меч разрубает океаны, как звуки земли зависают в черном тумане, как рушится мир. И радуга после бури являлась лишь затишьем перед настоящей грозой. Таила боль, думала, если ее скрывать, станет легче, но все пережила, но все перетерпела, а никому нет дела, что смысла-то терпеть ей больше нет. И Джейс все понимала, и Джейс слишком много молчала.

Джейс только молчала, она привыкла молчать, когда ей говорили такие вещи, слова-то здесь ничего не меняли.

– Это ты его убила!!! Ты! – продолжала кричать, брызжа слюной, Лиза, доходя до исступления. Вот так, без причины, не в середине диалога, не после новых ударов судьбы, истомленная ожиданием возвращения в свой крошечный ад.

И каждое слово отзывалось ударом хлыста, рассекавшего незаживающие раны.

– Они смогли выбраться! Тебе уже рассказывали! Он метнулся к лагерю пиратов, там его поймали! Тебе уже рассказывали! – бормотала гневно что-то Дейзи, видя, как бледнеет Джейс.

– Нет! Не правда! Райли… Он… Он не мог… Он был… Был таким замечательным… Это все она! – указывала все Лиза, точно дух в нее вселился, злой дух хаоса, искушающий демон гнева. Обвиняла. Имела право. Она-то ничего не могла. А у Джейс была сила, но этой силы на всех не хватило. И как самоуверенны те, кто всю жизнь прозябает в борьбе за себя лишь одних. И как трепетны те, кто всегда защищает других, как в них много отваги, пусть и сил в них поменьше, и оружье попроще, но, если каждый за себя, обрушится мир, обветшают слова. Но не всегда удается вырваться со дна мирового колодца.

– Оставь ее! – хватала за руки брыкавшуюся на полосатом диванчике Лизу Дейзи, уже готовая ударить ее, лишь бы девушка замолчала.

– Пусть говорит. Она права. Это я виновата… Я виновата, – мрачно до безысходности, с горькой насмешкой над собой вдруг глухо отвечала Джейс, точно захлопывая своею волей монолитной плитой долгий злой диалог несбывшейся жизни, неискупленной боли.

– О, Дейзи! Я никто без него, никто… – Лиза заплакала навзрыд, стеная, как бесприютный осенний ветер, утыкаясь головой в живот подруги, которая встала рядом, обхватив Лизу за плечи, поглаживая ее голову.

– Распните меня за это… – тихо проговорила Джейс уходя, не желая, чтобы ее слышали, но готовая и к такому исходу от беспробудной злости на себя, соглашаясь с каждым словом Лизы, считая, что нет ей другого искупления. Она поняла: Лиза никогда не станет как младшая сестра, потому что из-за смерти Райли в этом мире теперь существовало место только для одной из них. Что каждый член этой проклятой экспедиции являлся друг для друга напоминанием о трагедии сломанной рухнувшей жизни, напоминанием, что когда-то они являлись иными, не принимали в свои души смерть.

Джейс знала, что без нее Лиза не выберется, но поняла, что ей придется отпустить девушку, и лучше всего, наоборот, никогда больше с ней не общаться. Пусть так, хоть и нестерпимо тяжко… Главное, вывести ее. Больше пугало, что Лиза словно не желала покидать остров. Все верно – там, на большой земле, ее ничего не ждало. Возвращение, беспросветность и одиночество… Но неужели она хотела остаться в аду?

Больно становилось Джейс из-за этих обвинений, потому что кто-то в ней вечно твердил, что заслужила она такого беспощадного порицания, не уберегла брата, не досмотрела.

Комментарий к 98. Небо видит те слезы Вот-с, глава не очень легко мне далась, так что жду отзывов, что скажете.

Насчет Лизы и все такое...

====== 99. Паутиной заткано небо ======

Каждый шаг отдается болью,

Паутиной заткано небо,

Серой паутиной безволья,

Красной паутиной безверья.

Каждый шаг отдается болью.

© Рада и Терновник «Сон».

«Я больше не могу», – сломалось нечто на дне души, хотелось провалиться сквозь землю, уйти, исчезнуть, никогда не существовать.

Она тихонько побрела включать маяк, надеясь, что оттуда удастся послать сигнал бедствия. Отпросилась одна, хоть не желали отпускать неплохого снайпера. А ведь знали, что возле вышки вечно шел бой, начинался непредсказуемо. Пираты где-то стояли небольшим палаточным лагерем, видимо.

Но Джейс ушла с аванпоста, почти незаметно, пошла через джунгли. Ее не останавливали. Она уже смутно помнила эти места, без карты, без мотива, ориентируясь на красную лампочку вышки, что мерцала днем и ночью в древесном просвете за забором на севере. Она уходила, не ощущая опасностей, не помня себя, забывая о том, что где-то идет война, забывая о том, что как снайпер важна. В штабе на полосатом диване сидел ее вечный упрек: что же ты, воин, наделал, ты жениха не сберег.

И если бы ответить могла, как сберечь, но разбитому сердцу перечь – не перечь. И мимо тенистых садов уходили по пыльным дорогам тропою стальных слов, не срывали плодов ни познания, ни веры, ни выбора, не меры. Ни соком не питались, ни мякотью. Лишь челны по волнам океана, разорванный парус – открытая рана.

Девушка шла, словно тень, не чувствуя ног своих, не вспоминая, что не знает, как настраивать вышку. Путь занял пятнадцать минут, потому что двигалась она быстро, не задумываясь ни о насекомых – пусть травят ядом, ни о врагах – пусть прекратят случайной пулей бессмысленное повторение ее попыток стать сестрой для Лизы. Она ей не сестра, она ей злейший враг. Так и умрет, так упадет, и кости растащат звери, и птицы тлен обглодают. Может, Лиза ничего не узнает. А если узнает, то пусть не прощает. Грех сестры не простить.

Душа как будто умерла, в ней не осталось оценок, стремлений и рассуждений. Робкие попытки рассуждать тут же накрывались тяжелым серым пластом немой нескончаемой боли. Винтовка волочилась по земле, будто она являлась солдатом отступающей армии. Вот и вышка. Странно… Добралась до цели, и уничтожить ее не успели, не услышали, не уследили. Девушка полезла наверх, не задумываясь о том, что перила и перекладины могут в любой миг оборваться, проржавленные, увитые обильно лианами. Пусть обрываются, пусть падают. Кончать с собой – глупый исход игры, все дело случая. И в случае многие гробы.

И сквозь глянец волн матовым снимком набухал горизонт небесной дали. Небо молчало, будто само на мели, где рыбы хвостами били в пыли, где сгнивали на солнце красные крабы, вздевая немо клешни.

Что-то сломалось. В них, во всех них. Что-то вечно ломается в людях, и они уходят. И они делают больно, когда не ждешь кинжала в спину. Они обвиняют, легко обвинять тех, кто всегда признает себя виноватым, кто уходит. Она могла бы остаться, но ее личное невосполнимое горе сестринской любви никто не желал понимать, она ни с кем не делилась, а Лиза бы еще теперь наградила презрением: ты – сестра, а не мать, ты не можешь любить как жена, потому что за милого да за брата одна, но разная цена. И мести, и любви, и обвинения себя. А то, что Райли – это все, что осталось от нее былой, то Лизу не касалось, ведь не было и ее иной нигде, ни в ком, никем.

И яркий луч полынным гноем все ссадил в коже у нее, и восхождение над горем не принесло ей ничего.

Больно. Страшно. Ничего не надо. Вот и вершина. И красный огонек. Джейс не мыслила, она просто сбила ножом замок на ящичке со знаком молнии, содрала виденный уже один раз прибор, который мешал корректной передаче данных.

Сигнал переменился. Наверное, ракьят теперь могли передавать друг другу больше информации. Но Джейс этого не воспринимала, ни радости за них, ни уже даже горечи за себя. Ее словно смыли, как меловую картинку на почерневшем под ливнем асфальте, как рисунок, размокший в помойной яме под объедками и остатками жидкостей из выброшенных пакетов сока, молока и всего, что продлевало жизнь когда-то, а ныне выброшено, перекошено, подвержено гниению. И казалось, что стирается ее лицо, фальшивое лицо. И только вспыхнула насмешливая ухмылка главаря. Ваас… До чего же он вечно оказывался прав… Их предали… Обоих… Он убивал ее. А, может, так и легче. Убить преданную, убить предателя. Тут уж выбор. Но нельзя судить людей, на то они и люди. Им больно, им страшно, им хочется жить, они не всегда понимают, кому и когда делают больно, нельзя от них уходить, но все-таки хотелось невольно, чтобы не только она сознавала этот простой парадокс, но еще лучше бы те, кто извечно стенали, просили, страдали, ждали и ждали, терзали и терзали.

И вот, растерянная, стояла на вершине, но нет, не мира, только вышки. И сухостой смеялся над живыми деревами, маяча увяданьем знака, руинами былого, нестойкости пред гибелью извечной.

Джейс глядела вниз: высоко. И если все равно нет места для двоих в этом мире, может, прыгнуть туда? Однако кто тогда их спасет, если Герк не вернется? Но в обратный путь на аванпост она не могла собраться, стояла на опасной вышке, как слитая с перилами стальными, окаменевшая. Вернуться, чтобы снова слушать, что это она и Ваас убили Райли, она и Ваас, Ваас и она. Они, два страшных полюса игры, один из которых – правила, другой из которых – борьба за выживание. И чем ей так глянулась эта жизнь? Ведь так жестока, не сбежишь.

Джейс не желала возвращаться, бродя вдоль узкой площадки на вершине, она забывала, что надо что-то делать, что надо спускаться. Что делать? Ради кого? Зачем? Куда стремиться, к кому возвращаться?

На вершине лежала маскировочная сетка, по дороге к докам ехала машина с пиратами. Джейс моментально вскинула винтовку, накидывая на себя пыльную сетку, так что с вершины ее никто не мог увидеть.

Гул мотора приближался, снайпер тут же отогнала все мысли и чувства, она и оружие – вот единые существа во всем мире, она и прицел. Расстояние вскоре позволило разглядеть военный джип с пулеметом, который вполне мог направляться к аванпосту. Враги не заметили еще, что некто отчаянно отважный перенастроил радиовышку, так что просто ехали мимо, но затаившийся снайпер не намеревался их пропускать.

Вот и голова, черная голова в красном тюрбане, почти что мишень на трассе, позиция для стрельбы лежа. Как все знакомо, как все смазано. Даты, числа, враги, друзья. Никто не услышит никогда. И только этот прицел, и только направление ветра – одна беда. Но ветер не помешал, и расстояние не вышло боком. Голова практически разлетелась, пропоротая пулей. Подробности скрывало расстояние, с такой высоты почти как мишень, несколько брызг крови, всего на мгновение.

Она убила водителя, а машина на большой скорости навернулась на камень, пираты посыпались, как переспелые подгнившие фрукты, придавленные перевернувшимся кузовом. А с высоты они казались почти ненастоящими, и огонь над капотом, и трупы в красных майках. И Джейс поймала себя на мысли, что торжествующе ухмыляется. Она хотела убить. Просто хотела убить. Но не пиратов… И руки задрожали: да, ее обвинили, да ей сделали больно, но она хотела убить… Лизу! За ее слова, за ее беспочвенные обвинения.

– Ваас… А что… Так ты и начал убивать своих? – спросила девушка у пустоты дрожащим голосом. – Нет… Нет! Распните меня за эту ненависть! ..

И она не знала, почему судорожно повторяет это, залезая все глубже под маскировочную сетку, сворачиваясь под ней клубком в обнимку с винтовкой. Она не знала, кому доверять, на кого надеяться, ради кого сражаться теперь. Лиза сделала ей слишком больно, обвинив в смерти брата, уличив в его убийстве.

«Она что, не видела, как я его люблю? Или думает, что я чудовище, монстр?» – метались мысли. А у подножья вышки лежали на дороге мертвые тела, полыхал, дымя черными удушливыми клубами, внедорожник, врезавшийся в валун.

Если постоянно называть человека монстром, то рано или поздно он согласится, ведь терять уже окажется нечего, если все обвинят. А остаться честным перед собой и высшими силами своей веры не каждому дано. Люди слишком зависимы от людей, ведь семья, племя, общество дают право называться человеком.

Джейс лежала неподвижно, не зная, сколько прошло времени, не представляя, как возвращаться обратно. Она страдала, жестоко страдала, потому что не могла понять, почему все ее чувства, вся ее любовь, все желание спасти натыкается на такие стены непонимания, неверной расшифровки, заговоров и подстав. И кто только Лизу за язык тянул? Да… Для себя они все хорошие, а она, как дура, каждый раз верила, что не напорется на предательство. Одна Дейзи не делала плохого вроде бы, но она вообще собиралась сбежать с контрабандистом, который снова их бросил на произвол судьбы, и не думая, что им надо выбираться. У него еще свои дела на острове оставались. Но он хотя бы не назывался другом.

Сквозь сетку на лицо ложились блики раскаленного солнца, но под сеткой царил мрак, такой же мрак, как и в заледеневшей душе, потерянной, оглушенной. От неподвижности, оцепенения на вершине в путах сетки в голове плыли образы прошлого, самые грустные воспоминания из жизни на большой земле, она вспоминала, кто еще и когда ей сделал больно:

«Предательство… Как это понять? Когда в мои пятнадцать лет мама сказала нам, что давно любит другого, и вот, когда мы уже стали достаточно взрослыми (а Райли-то было всего тринадцать), она может спокойно уйти к другому… Папа не назвал это предательством. Вернее, не хотел называть.

Я тогда проиграла на соревнованиях, потому что руки и ноги дрожали, как от лихорадки. Я же всю жизнь верила ей, я верила, что у нас самая лучшая семья на свете, самая правильная, я верила, что именно у нас настоящая любовь у родителей. Как было страшно узнать, что весь этот мир – прах, иллюзия моего сознания. Сейчас у мамы другая семья, у них родился ребенок, ему уже семь. Они приезжали к нам изредка. Наверное, она счастлива. Но… Мы чужие. Мы стали чужими друг другу. Она приезжает, а я ничего не чувствую. Отец не стал называть это предательством, в конце концов, она не бросила нас на улице, не бросила, когда мы были совсем маленькими. Нет, это не предательство. Но… Почему я так хорошо знаю это тяжелое давящее чувство? Я хотела, как прежде, любить ее, рассказывать ей все свои секреты, но, выходит, ей было все равно. Суд мог оставить нас с матерью, но мы поняли по ее разговору, что ей будет удобнее, если мы останемся с отцом. Да и лишать отца семьи было бы слишком жестоко с нашей стороны, к тому же Райли был нужен отец, у нас был хороший отец. Был… Был… Как это страшно повторять… Нет, он есть и останется навечно хорошим. Вот только, какими мы стали без него…».

Дым от горящей машины проникал в легкие, сдавливал кольцом доступ кислорода, но казалось, что это воспоминания навалились, не позволяя шевельнуть и пальцем.

Тогда, вскоре после развода родителей, вернее, пока шел судебный процесс по разделу имущества, Джейс совершила свою самую глупую ошибку.

Этой «ошибке» было шестнадцать, и он давно ей нравился. Все-таки, несмотря на увлечения и телосложение, Джейс являлась обычной девушкой. А после ухода матери не осталось того идола, который и правда диктовал все нормы и ценности, оказалось, что этот идол добродетели и сам порочен.

От этого становилось страшно, и одновременно наступала небывалая свобода, губительная свобода. К счастью, ничего смертельного не произошло, она додумалась не резать вены, не прыгать с крыши, хотя на самом деле было больно, слишком больно и тоскливо. И от жгущего сердце отчаяния глупая девочка, нескладный подросток, поддалась воле течения, которое свело ее с ошибкой. Естественно, ошибка пользовался популярностью среди девушек в классе, и в свои шестнадцать менял подруг, как перчатки, и уже имел слишком взрослый опыт общения с ними, общения отнюдь не духовного уровня.

Джейс знала это и тогда, понимала, что не получит ничего, кроме еще одного предательства, но она и не просила доверия. Только первый раз оказался неприятным и каким-то безлико скучным, переполненным ее отчаянием и желанием сделать себе еще больнее, сделать больнее за то обманутое доверие, за то дикое разочарование перед померкшим идеалом. За свою глупую веру в идеальность их семьи. Поделом, пусть будет еще пакостнее. Поделом, в сердце пусть еще больше ран. Месть себе, не страсть.

А то, что с ней рядом находился объект ее девичьих грез, осознавалось тогда как-то слабо, и не несло ничего. Сотворила что-то запретное? Раньше времени? Да некому стало запрещать. Вот только потом она вспомнила об отце.

И возненавидела себя, понимая, что предает его так же, как мать, рушит его мир. И она не сказала об ошибке, а ошибка, к счастью, молчал, очень скоро забыв об очередном увлечении. Она скрыла ото всех, но ненависть к себе осталась. Она не знала, чем и как могла искупить это предательство перед братом и отцом. Почему считала предательством, сказать не могла. Просто знала. Казалось, будто душу продала.

Потом, уже совсем недавно, где-то год назад ей повезло повстречаться с достаточно богатым и приятным импозантным юристом лет сорока. И он ей даже нравился, показывал, какой бывает вроде настоящая романтика. А то, что, ночью вновь все казалось безликим и скучным, Джейс списывала на его возраст. Она не могла понять, почему весь мир придает такое большое значение этому «процессу», удивлялась, что там вообще может быть интересного, но с мужчиной периодически встречалась, и даже робко ждала от него предложения. Они говорили об искусстве, он насмехался порой над тем, как мало она знает, хотя пыталась поступать на искусствоведа. И она охотно признавала, что это была дурацкая идея, по сути, признавая, что она ни на что не годное жалкое существо. Так это отзывалось в ее сознании. Но встречались, и она ему почти доверяла. Она хотела ведь семью, настоящую, без лжи и недоговорок.