Текст книги "Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ)"

Автор книги: jenova meteora

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Подумать только – две недели назад все было не настолько плохо. Две недели назад он ещё был собой. Да, случившееся в городе страшных снов сильно изувечило рассудок брата, но в нем все ещё оставалась частичка прежнего «я».

Он умрет, – отчетливо понял Лайе, глядя на тени вокруг брата. – И я с ним тоже. Мы вместе сгинем, если не прекратить это. Уйдём, исчезнем без следа. И не вернёмся больше никогда, сожранные ненасытным Тысячеглазым.

Лайе затошнило. Он видел души умерших здесь людей, их было много, и все они шли сюда, в этот дом.

К его брату.

Они все шли на свет его бесконечно яркой души.

Надо бы их упокоить, когда мы уйдём, – отрешенно подумал Лайе.

Но сейчас у него были дела поважнее. Он смотрел, как Дола придвигается к камину поближе, тянет озябшие руки к теплу.

Свет тянется к свету – так считается, верно? Так ли это на самом деле?

Дола зажмурился и довольно прянул ушами, греясь возле разгоревшегося пламени, и словно ненадолго забыл о том, зачем он сюда пришёл.

– Дола, – осторожно позвал Лайе. – Ты же понимаешь, что всех этих людей убила она? Как и в предыдущих деревнях? Никого в живых не осталось, понимаешь?

Близнец медленно кивнул головой, не отрывая взгляд от трещавших в камине дров.

– Значит, она жива. И я найду её.

– Ты хоть слышал, что я сказал?! Сольвейг, твоя ненаглядная ведьма, убила их всех! Сколько ещё таких поселений будет впереди? Она ушла, малой – и ничего не сказала тебе – чтобы ты не искал её. Кто знает, во что она превратилась теперь?

Дола, наконец, взглянул на брата. И до того у него было отсутствующее выражение лица, что Лайе усомнился – близнец вообще его видит и слышит? Ему стало неуютно и зябко, и Лайе тоже придвинулся поближе к костру, обхватив плечи руками.

– Ты помнишь, что я сказал тебе однажды про неё? – тихо спросил Дола.

– «Зачем мне пламя, которое горит вечно, но не может согреть», – так же тихо отозвался Лайе.

– Ты заложник своего разума, брат, – улыбка Долы была невесёлой. – И никогда не сможешь понять, как это – любить вот так. Ты расчётлив, Лайе. Может быть, в этом твоё счастье. Я не хочу без Сольвейг. Я найду её, чего бы это мне ни стоило.

Лайе уставился на брата, не веря своим ушам.

...Никогда не сможешь понять, как это – любить вот так.

Экая оказия вышла, – мелькнуло в его голове. – Что же это, за все годы ты даже не понял, как сильно я тебя любил?

Все мысли о нем. Все сны для него. Все молитвы о нем. Лайе всегда шёл за младшим, хранил его сны и его покой. И верил, что все это навсегда, что Дола тоже видит в нем свет.

...Я найду её, чего бы мне это ни стоило.

Кто же знал, что черноволосая jalmaer станет тебе дороже родного брата, затмит звон златых монет, а, малой?

В бесчисленный раз Лайе промолчал, сдержал обиду, готовую вырваться наружу резкой отповедью, и лишь безжалостно ткнул кочергой в догорающее полено, отчего оно взорвалось снопом ярких искр.

Лайе не сомневался – Дола найдёт ведьму, раз уж он упёрся. Гончий, иллирийская ищейка, он никогда не сбивался со следа, всегда находил выход. Привык решать проблемы огнём и мечом, не задумываясь о последствиях, но ему так проще, он так жил. Изо дня в день, не видя снов, не помня ночи – благодаря Лайе. Никогда не думал о будущем, жил настоящим, и горел-горел-горел, бешено хотел найти лекарство от смерти и умел любить – ярко, сильно, всецело окунувшись в омут с головой, не видя ничего вокруг. Дола был подобен пламени, нестерпимо яркому, как пожар, что в ночи огненным столпом взмывает в чёрное небо, разгоняя тьму и холод. Дола мог согреть, но мог и сжечь дотла, не оставив ничего.

Сгореть – не значит согреться, – так сказала Сольвейг, уходя навсегда.

Значило ли это, что как и все, кто был рядом с Долой, Лайе тоже стал подобен мотылькам, которые летят на гибельный свет?

– На рассвете я уеду, Ли, – нарушил молчание Дола. – А ты отправляйся в Аль-Хисант. Я найду Сольвейг и вернусь вместе с ней.

– Нет, малой, – глухим голосом отозвался Лайе, – Куда ты, туда и я. Так было всегда, и это не изменится. К тому же нам пора возвращаться домой. Мать ждёт нас. Ты забыл? Мы все ещё принцы Даэтран.

– Ты же понимаешь, что наш народ не примет Сольвейг?

Лайе ожидал чего угодно, но только не подобного высказывания. В очередной раз он в искреннем недоумении уставился на близнеца.

– Малой, ты же не серьезно? Все твои мысли об этой ведьме, да ты даже в Иллириан готов её притащить!

– Ты не понял, брат, – усмехнулся Дола. – Я не собирался возвращаться на Вечную Землю.

– Что? – Лайе осознал, что разговор зашёл в тупик.

Он вздохнул, признавая поражение: похоже, Дола был настолько одержим желанием вернуть себе ведьму, что не хотел ничего видеть и слышать.

Упрямство, достойное лучших целей.

– Хорошо, малой. Когда мы найдём Сольвейг, ты изменишь своё мнение? Подумаешь над тем, чтобы вернуться со мной домой? – вкрадчиво заговорил Лайе, и попытался дотянуться Даром до разума брата.

Успокоить его гнев и тоску. Склонить чашу весов в свою сторону. Отвлечь от мыслей о ведьме.

Тьма. Вязкая и густая, она протянула к нему руки, поглощая его свет, не пуская в мысли близнеца.

Ты опоздал, почти Совершенный, ты безнадежно опоздал – не исправишь, не изменишь, не исцелишь. Убери свои руки, шаман! Свет твой не разгонит мрак и пустоту, Дар твой бессилен здесь.

Лайе дёрнулся, будто обжегшись, но упрямо попытался дотянуться до брата вновь, ведь не могло быть слишком поздно, ведь душа его близнеца все ещё горит пламенем – неистовым и негасимым... Дола схватился руками за голову с таким видом, словно Лайе причинил ему невыносимую боль. Сжав зубы и зажмурив глаза, иллириец опустил голову, дыхание его стало рваным. А Лайе никак не мог поверить в то, что увидел. Не было у его брата Дара, но на его место пришло что-то другое.

Пустота, абсолютное ничто. И она как будто вытягивала из Лайе жизнь и силы. Раздроблённый окончательно, и увязший в пустоте и тьме разум Долы сопротивлялся чужому Дару изо всех сил.

– Лайе... Прекрати! – прохрипел он, и брат тут же убрал нити своего Дара.

– Малой... – испуганно пробормотал Лайе.

Он протянул руки, взял близнеца за лицо, внимательно и пристально взглянул в его жёлтые глаза.

– Почему тебе так больно? Почему ты сопротивляешься? – искренне недоумевая спросил он.

– Ты не понимаешь, – зубы Долы отбивали чечетку, и слова он выталкивал из себя с огромным трудом. – Это все я. Ли, ты не сможешь выжечь это из меня – это все я сам, ты попросту уничтожишь меня!

– Дола...

– Просто... оставь, как есть, хорошо? Потом разберёмся, Ли.

– Ты, выходит, знал, что так будет? – сощурился Лайе.

– Догадывался, – кивнул в ответ его брат. – В городе Лукавого бога, когда Сольвейг... Ей было больно, мне было больно, но жить она хотела сильнее. И я хотел, чтобы она жила. – Иллириец пожал плечами. – А потом она потеряла способность исцелять.

– Думаешь, это ты виноват? – буркнул в ответ Лайе, и устало потёр пальцами переносицу, у него начинала болеть голова. – Как бы не так, её Дар остался при ней, значит что-то изменило её саму.

Братья вновь замолчали, думая каждый о своём, но больше не было в воцарившейся тишине спокойствия. Она давила со всех сторон, напоминала о том, что все происходящее здесь и сейчас – неправильно. И Лайе коробило от этой неправильности.

– Мы пойдём вместе искать твою ведьму, – зачем-то сказал он. – Я не пущу тебя одного.

– И снова ты все решил за нас обоих, да, братец? – хмыкнул в ответ Дола.

– Так было всегда, и это не изменится, малой. – Лайе ответил жестко, ясно дав понять, что возражения не принимаются.

Таким голосом сказал, словно уже был Императором Вечной Земли, и отдавал приказ своей шавке.

Эта мысль почему-то очень развеселила Долу, и он поспешил спрятать улыбку прежде, чем её мог увидеть брат.

Вскоре Дола задремал, уронив голову на руки. Он иногда прижимал уши к голове или вздрагивал во сне, а Лайе бдел, то и дело поглядывая в сторону брата, и все ещё сторожил его сон, разгоняя тени и призраков – как и много лет назад.

Мы никогда не умрем, – вплетается в мысли сонм тысячи Его голосов. – Даже когда ты исчезнешь, растворишься в Нас – Наши тени сквозь вечность все ещё будут шагать.

...Досталось ему такое наследство, но что он мог с этим сделать? Неспособный видеть, слышать духов, не умеющий отличить западню Тысячеглазого Хаоса от мира снов, и сами сны от реальности, но обладающий звериным чутьем, звериным зрением, и даром видеть чужой след, он шёл, бежал, падал, поднимался, снова шёл. На пределе своих возможностей, забыв о боли, о тысяче голосов в голове, и о своей увечной душе, он искал её.

Мы никогда не умрем, – шепчет и поет сонм Его голосов губами сладкоречивой Мадригаль. – И для тебя смерти тоже не станет. Будешь жить вечно, ты же так любишь эту жизнь.

...Не останавливайся, не смей, беги, на пределе сил, на излете песни, слышной лишь тебе одному. Пока ты жив, пока ты дышишь, пока бьется сердце – ищи!

Так он говорит себе, забыв про время, сон и покой.

Ты видел спасителя, Дола, да-да-да! Ты считал, что он пришёл к тебе – но спаситель только ты сам, и это так-так-так. Ты увидел всего лишь синеглазое отражение самого себя, – взрывается хохотом сонм Его голосов в голове.

...Её след подобен сверкающему золоту, что не меркнет со временем. Когда она ступала по этой земле? Ему кажется – это было давно, слишком давно. Но Джалмаринен помнит, он не забывает тех, кто жил. Камни молчат, земля нема, деревья шелестят кронами, духи не расскажут, не споют, где она сейчас – не захотят, ибо боятся и ненавидят её – ту, что забирала жизни, не желая отдавать ничего взамен.

Но Дола и не услышит, не внемлет им, даже если он того пожелает.

...Беги, лети, ищи, на пределе сил, на излете песни, ты сможешь, ты должен, ты жаждешь. Черпай силы из двух лун, что нынче озаряют ночное небо, и помни о жизни, помни о цели, не забывай.

Дождь сменяется снегом, промозглая сырость – порывами ледяного ветра, а дороги – тишью мертвых зимних лесов. А в них – такие же мертвые деревни. И тела людей, терзаемые оголодавшими волками. Желтые глаза зверя внимательно смотрят в такие же желтые, но принадлежащие иллирийцу. И рыча, волк отступает, уводя за собой стаю.

Лайе, ты их прогнал? Или же – зверь на зверя на нападает?

Я буду любить тебя, как любила Глеанна. Ты похоронишь всех, кто был дорог тебе, а я буду рядом всегда. Не отпирайся, ты ведь уже отдал Нам часть себя, так отдай же все, что осталось! – хохочет безумно принцесса Мадригаль, принимая облик зеленоглазой ведьмы.

Сольвейг! Где ты?

Крик, безмолвный крик рвется из самого сердца, но небо молчит, и земля не ответит.

Чьи-то тёплые ладони на лице, успокаивающий и бесконечно родной голос. Тёплый, сухой плащ, укрывший усталые плечи.

Не сходи с ума, малой. Не вздумай, удержись на грани, – просит его синеглазое отражение. – Остановись, отдохни – не выдержишь ведь. Никто бы не выдержал, Дола. Ты не должен угаснуть. Такие, как ты – сами горят, и умеют зажигать звезды.

Вместе с тихой, умиротворяющей речью и прикосновением пальцев ненадолго приходит странное и забытое чувство покоя.

Ли, это ведь ты? Почему я тебя почти не узнаю, не вижу, не помню? Ты стал совсем чужим мне. А когда-то все мои молитвы были твоим рукам.

Сквозь пелену образов, видений и кошмаров, он видит Лайе. И Мадригаль, что стоит за левым плечом брата. Одержимая принцесса безумно смеётся, а затем вновь прикладывает тонкий палец к своим губам, и смотрит на него лукаво. Теперь Дола видит её всегда, и он уже совсем не понимает – реальна она или же всего лишь плод его воспалённого разума.

Мы найдём её, мы все успеем. Я буду рядом, – обещает ему Лайе, зарываясь пальцами в непослушную шевелюру, убаюкивая, точно младенца. – Только не сходи с ума, останься со мной.

Останься со мной, – видит он в каждом взгляде, каждом жесте своего близнеца.

А когда ему удаётся заснуть, сны его похожи на бред, и он просыпается – мокрый от пота, щеки лихорадочно горят, а воспалённые глаза слезятся. И так каждый раз – из ночи в ночь, изо дня в день.

Ты можешь стать солнцем, Дола. А можешь стать пожаром. Выжечь, испепелить все вокруг, – шепчет едва слышно ему Лайе, когда он снова готов сорваться, перестать быть собой. – И жить дальше, не оборачиваясь в прошлое.

И её тоже забыть? – смеётся он в ответ, а в голове в унисон с ним хохочет тысяча чужих голосов. – Я же говорил тебе – зачем мне пламя, которое горит вечно, но не может согреть?

И он идет, бежит, падает и снова встает. Зовет безмолвно, одними лишь мыслями, ищет – на пределе сил, на излете песни. И безудержно рвется дальше – туда, где встретил ее впервые.

Тонкая нить чужого следа тянет вперёд.

Все дороги ведут на север.

Последний рывок до Реванхейма дался им тяжело – за несколько дней до этого марш-броска Дола словно с цепи сорвался. Как зверь чует опасность, так и он почуял грядущую беду, и метался, не находя себе места. Не помогали ни ласковые уговоры Лайе, ни его попытки утихомирить брата Даром. Пустота, что проросла внутри Долы, с каждым днём становилась больше, а сам он все чаще и чаще впадал в ненавистное Лайе состояние.

Гончие Иллириана умели видеть «след», и считалось, что ищейкой можно быть лишь от рождения. Но был у этого таланта и свой побочный эффект – иногда Гончие столь глубоко уходили в состояние поиска, что теряли себя, полностью растворяясь в мире вокруг. Конечно, их учили контролировать это, не шагать за край. А Дола словно позабыл эти простейшие азы, и только Лайе держал его, не давал окончательно сорваться.

Позади была долгая дорога и пустые, мертвые деревни, через которые ранее прошла ведьма. И чем больше тел видел Лайе, тем сильнее убеждался в том, что в Реванхейме они не найдут ничего хорошего.

Не могла в здравом уме ведьма быть столь жестокой. Все найденные братьями тела оказались иссушенными – Сольвейг не пощадила никого, убила всех – и старых и младых. Лайе и представить не мог, что она будет такой ненасытной, что станет самой настоящей пожирательницей жизней. Доле же, казалось, было все равно. Одержимый желанием найти ведьму, он рвался вперёд, и все содеянное ею не имело для него никакого значения.

Когда они вошли в Реванхейм, солнце уже было в зените и светило вовсю, отражаясь в замёрзших ручьях и сверкая на белом снегу. Крепкий мороз щипал кожу, заставляя прятать лицо в меховой ворот зимнего плаща.

Город встретил их гробовой тишиной и пустыми улицами. Краем глаза Лайе видел жителей, захлопывавших ставни окон и осенявших себя защитными знаками при виде двух путников. Он поёжился – то ли от холода, то ли от нехорошего предчувствия. Не нравилось ему это все, ох, как не нравилось. Лайе чуял скверну, расползшуюся по Реванхейму, подобную заразе, что подтачивает корни деревьев, заставляя их расти уродливыми и больными. Иллирийцу вдруг вспомнилось, что Реванхейм – один из последних городов севера. Дальше него стояла только крепость Айнцкранг, а за ней начинались Мерцающие горы, в недрах которых лежал древний город Каморан, где господствовали демоны Хаоса. Лайе подумал, что эта мысль пришла к нему лишь потому, что от Реванхейма у него сложилось ощущение, будто сам Тысячеглазый пировал здесь.

И оставил после себя лишь пустоту и смерть.

Дола, тем временем, замедлил шаг, теперь он ступал осторожно, прижав уши к голове, и озирался по сторонам. Даже со спины было видно, как он весь подобрался, напрягся, словно чуя опасность, готовый к нападению. Когда братья вышли к площади в центре города, то увидели пепелище. Столб, на котором джалмарийцы сжигали чучела, провожая зиму и приветствуя грядущую весну, обуглился и покосился, земля вокруг него была черна, а в воздухе отчетливо ощущался запах дыма и горелой плоти. Проходя через пепелище, Дола вдруг споткнулся на ровном месте, растерянно завертел головой по сторонам, словно что-то сбивало его с толку.

– Она была здесь. Точно была. Везде – след. Но... почему я не чую её? – неуверенно пробормотал он, жмурясь от яркого солнца.

– Пойдём в таверну, малой. Уверен, старина Альб расскажет нам все последние новости, – вздохнул Лайе.

Чувствовал он себя отвратительно, все силы уходили на то, чтобы заставить свое тело переставлять ноги, и при этом не дать брату сорваться. Лайе казалось, что он выжат, как лимон. Он устало поплёлся за братом, мечтая о кружке добротного эля и лохани с горячей водой.

Однако, мечтаниям его не суждено было осуществиться. Едва близнецы переступили порог таверны, как почти сразу же их попытались скрутить и уложить лицом в пол. Не сговариваясь, братья тут же оказали сопротивление, которое переросло в полноценную драку. До смертоубийства, впрочем, дело не дошло – громкий и зычный голос Кривоносого Альба разогнал драчунов по углам.

Лайе едва успел вцепиться в плечи близнеца, ибо Дола гневно сопел, раздувал ноздри и выглядел так, что казалось, у него вот-вот дым из ушей повалит. Батраки, затеявшие драку, неуверенно жались друг к другу и подозрительно разглядывали близнецов.

Старый знакомый спустился по лестнице и прихрамывающей походкой приблизился к нелюдям. Лайе с удивлением отметил про себя, что за прошедший год Альб сильно сдал.

– Что-то припозднились вы, – хозяин таверны по старой привычке сгрёб братьев в дружеские объятия. – Приношу извинения за своих парней, они молоды, горячи и жаждут стать местными героями. Здесь такое творилось несколько дней назад, вы бы видели.

Только сейчас Лайе смог оглядеть таверну и понял, что она пуста, посетителей в ней не было.

Живых, по крайней мере.

Обеденные столы были сдвинуты в несколько рядов, а на них лежали укрытые белым саваном тела. Стулья кто-то убрал к стене, и на них покоились те, кому не хватило места на столах. По очертаниям тел Лайе догадался, что здесь лежали не только взрослые, но и дети.

Искоса он взглянул на брата, и обнаружил, что тот выглядит не менее потрясённым.

– Альб, – протянул Дола, не отрывая взгляда от открывшейся ему картины. – С каких пор твоя таверна превратилась в мертвецкую?

– Я же говорю – вам бы явиться сюда несколько дней назад, сами бы все увидели, – буркнул Альб, почесав нос. – Она тут такое устроила...

– Она? – насторожился Лайе.

– У нас её уже Реванхеймской упырицей прозвали. Видите тела – это она сделала. – Голос Альба звучал устало, как у человека, которому пришлось увидеть нечто ужасающее.

– Альб, – мягко повторил Дола, – где Сольвейг?

– Дак она ж... Её, в общем... это... – замялся хозяин таверны и поймал взгляд Лайе.

Пронзительно синие глаза смотрели с таким холодом, что Альбу показалось, будто у него мозги замерзают от этого взгляда. И чужой голос мысленно шепнул ему:

«Не говори, беду накличешь. Не сейчас, Альб. Придумай что-нибудь, отведи от себя гнев моего брата».

Альб моргнул и понял, что время замерло всего на одно мгновение, и Дола все ещё выжидающе смотрит на него. С надеждой и одновременно с затаенным обещанием чего-то нехорошего, если ответ ему не понравится.

– В общем, – мужчина прочистил горло, – вам бы лучше к Эспозито зайти. К семье её. Она ведь к ним вернулась тогда. Вот.

– Альб, – голос Долы был обманчиво мягким, и когда его ладонь легла на плечо мужчины, легонько сжав его, Альб невольно вздрогнул. – Тебе правда нечего рассказать?

– Задницей Махасти клянусь, Бес! Видят Первозданные, я вас, как своих сыновей люблю, стал бы я врать! – рассмеялся хозяин таверны в ответ.

Дола улыбнулся в ответ, и Альб незаметно выдохнул – кажется, отвёл беду.

– И где живёт её семья? – спросил Лайе, заметно расслабившись.

– Через площадь идите, там улочка петляющая есть... А, да что это я! Парни, кто-нибудь из вас, проводите моих добрых друзей к дому Эспозито! – махнул рукой Альб.

После недолгого совещания из группы батраков вышел приземистый коренастый мужик, и глядя исподлобья на близнецов, направился к двери. Не сказав ни слова, братья последовали за ним.

Альб проводил их взглядом, и когда уже закрылась дверь в таверну, он ещё некоторое время смотрел на неё в глубокой задумчивости.

Он и в самом деле любил этих братьев, но сейчас бы многое отдал, лишь бы они покинули город. И дело было не в том, что они снова искали ведьму, вовсе нет. Не нравилось Альбу то, что он увидел. Казалось – братья вернулись другие, будто их подменили. Нынешний Бес пугал его, да и Ласка, влезший в его мысли, оказался не лучше.

Верно, все же, говорят, – невесело подумалось Альбу, – нелюди они – и этим все сказано. Кто ж их поймёт-то?

Дом Эспозито казался самым видным среди остальных построек Реванхейма, и в этом городе по красоте его могло превзойти, пожалуй, лишь святилище Милостивой Хасидзиль. Дом был огромным, словно в нем жила большая и дружная семья, а восточное крыло выглядело совсем новеньким, видать, совсем недавно пристроили. Стены из коричневого камня казались прочными – такие долго оборону держать смогут. Две башни стремились ввысь, к морозному солнцу, а крыльцо было украшено резным деревом. Массивная, тяжёлая дверь была надежно затворена, но прямо посередине ее украшала змеиная голова с зажатым в пасти кольцом.

Лайе взглянул на Долу и посторонился, пропуская его вперёд. К его удивлению, близнец выглядел крайне неуверенным в себе, вон, и уши опустил, и переминается с ноги на ногу.

Дола вздохнул, убрал упавшие на лицо волосы под капюшон, и, легким шагом взлетев по лестнице на крыльцо, решительно постучал кольцом о дверь. После недолгого ожидания она отворилась, и на пороге братья увидели высокого, статного юношу. Дола, недоверчиво сощурившись, уставился на него, подмечая сходство с Сольвейг – кожа парня была смуглой, волосы вились чёрными кудрями, а в серых с прозеленью глазах застыл немой вопрос.

– Я ищу Сольвейг, – неожиданно сиплым голосом сообщил Дола.

Джалмариец удивленно вскинул брови, однако он не успел ничего сказать – из глубины дома послышался быстрый топот и звонкий, женский голос. И почти сразу из темноты предбанника на порог выскочила девушка – невысокая и ладная, с жизнерадостным лицом, усыпанным веснушками. Две рыжие косы топорщились в стороны, и казалось, полностью передавали настроение их обладательницы.

– Вольн, что же ты топчешься тут?! – воскликнула она, оттирая парня в сторону. – Я – Мириан Эспозито, а этот невежливый юноша – мой кузен Вольн. Да подвинься же ты! – девица бойко тараторила, попутно сделав приглашающий жест. – Проходите, проходите, негоже беседы на морозе вести!

Ссутулившись, чтобы не задеть головой притолоку, Дола неуверенно шагнул в дом, Лайе молчаливой тенью проследовал за ним. Девушка по имени Мириан суетилась вокруг, принимая из рук близнецов плащи и аккуратно вешая их на крючки возле двери.

– Деда ждёт вас, очень ждёт! – продолжала она тараторить, – он очень хочет с вами поговорить!

Вольн, недовольный тем, что ему и слова не дали сказать, стоял в сторонке и исподлобья, оценивающе рассматривал близнецов. Его цепкий взгляд, казалось, подмечал все – и сапоги, покрытые снегом и грязью, и истрепавшиеся плащи, и добротные доспехи гостей. Увидев ножны на бёдрах Долы, он качнул головой, и бесцеремонно прервал неиссякаемый словесный поток кузины:

– Оружие оставьте здесь. Вы не на войну пришли, нелюди.

Дола обжег его неприязненным взглядом, но послушно отстегнул ножны и прислонил их к стене, рядом с сапогами.

– Идём же!

Мириан в очередной раз оттеснила мрачного Вольна, и поманила братьев за собой в просторную залу, из которой вели несколько дверей. Пока Лайе разглядывал убранство дома, его брат вертел головой, прижимал уши к голове, цепко оглядывал все вокруг, чуя – Сольвейг была здесь. Где она сейчас? Что с ней? Что тут произошло?!

Мириан привела их в самую дальнюю комнату. Там, в деревянном кресле-качалке, сидел старик, беловолосый и белобородый. Его лицо было столь бледным, что почти сливалось с волосами, а серые глаза оказались подернуты белесой поволокой. В одной руке он сжимал трубку, которую неторопливо раскуривал – и комната насквозь была пропитана терпким запахом табака.

– Деда! – с нежностью позвала его Мириан.

Она подошла к старику и осторожно взяла его за сухую ладонь, словно боялась, что от одного прикосновения он рассыпется в пыль.

– Деда Йорген, я сегодня утром письмо получила. Папа и дедушка Хевард вернутся буквально на днях! И они хотят сходить на могилку Атли... – она говорила, а на лице старика была лишь грустная улыбка.

...Лайе видел любовь этой девчонки к старцу, и душа ее горела чисто и ярко. Такой же она была и у юноши по имени Вольн. Казалось, что весь мир для них сошёлся на этом старом, умирающем человеке. Лайе смотрел на него и в очередной раз почувствовал одновременно жалость и презрение к jalmaer – он совершенно не представлял себе, как можно проживать столь короткие жизни, стареть так быстро и умирать немощными.

Дола тоже внимательно разглядывал седовласого джалмарийца, пребывая в совершенном смятении. Человек этот вызывал в нем противоречивые чувства – неужели за него когда-то выдали замуж Сольвейг? Дола помнил, как иногда ведьма описывала свой дом, рассказывала о супруге. Она редко называла его имя – Йорген. Неужели этот человек, из которого едва песок не сыпался, и который уже стоял одной ногой в могиле, тоже был когда-то молодым и сильным – как сам Дола?

– Деда, – говорила тем временем, Мириан, – к нам гости явились. Я привела их к тебе, ты их ждал.

Старик поднял голову, взглянул незрячими глазами сквозь девицу, и протянул ей трубку. Бережно она приняла её и положила на круглый столик рядом.

– Как они выглядят, Мири? – голос джалмарийца был слаб и дрожал, но речь оставалась внятной.

– Они... – Мириан окинула близнецов придирчивым взглядом. – Они нелюди, дедушка. Остроухие, серокожие, у них белые волосы и глаза, не похожие на наши, человечьи. Они воины. Молодые. И красивые. – резюмировала она.

– Не бывает некрасивых иллирийцев, верно? – в голосе старика мелькнул смешок, и тут же исчез. – Я Йорген, Сольвейг была моей женой. С моими правнуками – Мириан и Вольном вы уже знакомы. – Продолжил он говорить. – Кто из вас был её любовником?

Дола неосознанно шагнул вперёд, и седовласый джалмариец, услышав его, протянул руку, поманил к себе.

– Дай мне как следует рассмотреть твоё лицо, нелюдь, – едва Дола склонился к нему, как холодные, покрытые множеством морщин, руки легли на его лицо, придирчиво ощупывая со всех сторон.

Дола от неожиданности отшатнулся назад, едва не задев Мириан, и зашипел сквозь зубы. Йорген рассмеялся.

– Сольвейг всегда любила молодых и красивых, таких, которые горят-горят-горят и живут беспечно, как и она сама. Она говорила, что ты придёшь.

– Где она, человек? – тихо спросил Дола, не отрывая взгляда от старика.

– Сначала скажи мне, нелюдь, что с ней случилось, прежде чем она ушла от тебя? – Йорген сощурил выцветшие глаза, и на миг Доле почудилось, что старец вовсе не слеп.

Вместо него ответил Лайе, до сих пор старательно не привлекавший к себе внимание.

– Она всегда была странной, – он поймал обжигающий взгляд брата, но сделал вид, что не заметил. – Она забирала жизни, и это в конце концов, свело её с ума.

«Молчи. Ради Первозданных, просто смолчи в этот раз», – отчаянно думал Лайе, опасаясь, что его близнец выкинет какую-нибудь глупость.

Как ни странно, Дола действительно промолчал. Лайе видел, какими усилиями он держит себя в руках, и отчаянно пожалел, что они вообще сюда пришли. Дола тем временем присел на корточки перед Йоргеном.

– Расскажи, что здесь случилось, – попросил он тихим голосом. – Мне нужно знать, где она. Куда она пошла.

– Тяжко мне это вспоминать, ох, как тяжко, – старик вздохнул, собираясь с духом.

Лайе видел нетерпение брата, видел, как Дола жмёт подёргивающиеся уши к голове и кусает обветренные губы. Он хотел потянуться к нему, ободрить, но тут Йорген заговорил. Дола словно весь превратился в слух, жадно впитывая каждое слово, а Лайе посмотрел сначала на рыжую Мириан, затем на хмурого Вольна, и вдруг понял – в головах обоих проносились одни и те же образы, было одно и то же воспоминание. И помимо воли иллирийца, чужая память поглотила его.

...Она пришла к ним вместе с холодным рассветом. Отворила двери и перешагнула порог, впустив с собой зимнюю стужу и предвестие смерти.

Вечно юная, вечно живая.

Она, казалось, не замечает ни Вольна, ни Мириан. Улыбаясь, ступает по дощатому полу босыми ногами – не чувствуя ни тепла, ни холода. Прикасается к вещам так, словно этот дом принадлежит ей. Она кажется почти ровесницей Мириан – а ведь той лишь недавно шестнадцать исполнилось – но в глазах ведьмы сквозит нечто, выдающее в ней женщину, которая словно изжила себя, изверилась. Она не говорит своего имени, но в семье Эспозито её знают все. Неверная жена, сбежавшая из дома, бросившая своих детей.

Сольвейг из рода Хелленберг, Дитя Хасидзиль.

Меченая.

Достаточно одного взгляда на неё, чтобы понять – она уже не человек, но пока ещё не стала чем-то иным.

На выбежавшего из кабинета Хеварда она смотрит, как на незнакомого человека. Странно видеть, как мужчина, разменявший шестой десяток жизни, падает на колени, и не веря своим глазам, едва не плача, протягивает к черноволосой ведьме руки, зовёт её матерью. Сольвейг идёт мимо него, словно не замечая, оставив ошарашенного коленопреклонённого мужчину позади. Она идёт через залу, будто знает, куда ей нужно, попутно прикасаясь пальцами к мебели на своём пути, к стенам – так, словно этот дом принадлежит ей.

Когда из комнаты Йоргена навстречу ей выходит Вольн, Сольвейг замирает ненадолго. Нерешительно протягивает к нему свои руки и произносит всего одно слово:

– Атли?

– Атли мертв, ведьма, – Вольну хватает сил сохранить самообладание, и скрыть дрожь в голосе. – Он был Дитем Хасидзиль, он всего себя отдал другим.

Вспыхнувший было в глазах Сольвейг интерес тут же угасает, сменяется странным чувством голода, взгляд её становится полубезумным. Она вдруг смеётся, будто слышит что-то крайне веселое.

– Самопожертвование, да? Многие ли из вас оценили его жертву?

С этими словами Сольвейг отталкивает Вольна в сторону – несильно, но от прикосновения её пальцев он задыхается, медленно оседает на пол, внезапно лишившись всех своих сил. Ведьма же тянется к двери, но та распахивается сама. На пороге стоит храбрая, рыжеволосая девчонка. Раскинув руки в стороны, она решительно загораживает собой дверной проем.

– Нельзя туда! Нельзя!

– Почему же, девочка? – улыбается Сольвейг в ответ. – Это и мой дом тоже.

– Нет, ведьма! Не пущу!

У Мириан бешено колотится сердце, кажется, что Сольвейг подавляет всех своим присутствием, ослепляет красотой, в которой почти не осталось ничего человеческого. Лишь бесконечное, бурлящее море чужих, отнятых ведьмой жизней. Мириан не успевает понять, что произошло – ведьма проводит ладонью по её лицу, будто паутину смахивает, и силы покидают девушку. Шатаясь, она хватается за дверной косяк, не желая поддаваться слабости.