Текст книги "Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ)"

Автор книги: jenova meteora

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Раз-два-три, все дороги ведут наверх. В голове – щелчок.

И ведь взялись откуда-то силы, открылось второе дыхание. Дола упрямо карабкался вверх, пока чутьё не вывело его на тропку, что шла под самыми кронами деревьев. Она переплеталась причудливым узором, похожая на мостки из плюща и гибких веток. Дола был уверен – только чары иллирийских айя могли создать нечто подобное, изменить природу, заставить её уступить серокожему народу. И, забыв обо всем на свете, кроме своей цели, он побежал по хрупким мосткам, не оглядываясь больше назад. А голоса в его голове не замолкали ни на мгновение, становясь лишь громче – по мере приближения к сердцу леса. Изо всех сил Дола сопротивлялся им, стараясь добраться до места назначения как можно быстрее.

Я буду жить вечно... (Не смей и мечтать!) Я люблю пламя (Заткнись!), что горит внутри каждого из нас. Я (Прекрати!) буду жить, ведь я (Ты лишь тень своего брата!) никогда не сдамся!

Раз-два-три, щелчок, и снова по кругу. Так было раньше, так будет всегда, пока рядом нет Лайе. Вся твоя жизнь состоит из бега – от одного к другому, в голове – щелчок. Кто будет говорить в этот раз? Тот, кто боится или тот, кто безумен от рождения? Воин или трус? Раз-два-три – живи, Дола Даэтран, беги и не останавливайся.

Вдруг закончились мостки из ветвей и плюща, нога Долы шагнула в пустоту, и не сумев удержаться на краю, он сорвался вниз. Каким-то чудом иллириец сумел вцепиться в лиану, ободрав в кровь ладони. От души ругнувшись, он проклял свою неосмотрительность и продолжил спуск вниз с гораздо большей осторожностью. Оказавшись на земле, Дола прислушался к лесу и удивлённо моргнул: погони больше не было. Неужели получилось оторваться? Иллириец вздохнул и продолжил путь вперёд. Всем нутром он чуял – совсем немного осталось. Ещё чуть-чуть, и он доберется до сердца леса, а потом...

Собственно, что будет дальше, Дола не знал, но продолжал уверенно шагать вперёд. И, видимо, здесь заканчивались чары тысячелетнего леса, ибо сводившие с ума голоса в голове притихли, присмирели, а вернувшаяся ясность рассудка была подобна глотку свежего воздуха.

Между деревьев забрезжили отблески дневных лучей, и вскоре Дола вышел на поляну, залитую солнечным светом. Остановившись на её краю, он поднял голову и удивлённо вскинул брови. Оказывается, здесь его уже ждали. Дола оглядел стоящих на поляне иллирийцев. Вот ободряюще улыбается принц Рейно из Дома Йонах – кажется, он действительно рад тому, что Дола здесь. Опирается на двуручник одноглазый и коренастый Арайн, такой же полукровка, как и сам Дола. По невозмутимому лицу Арайна ничего нельзя прочитать, один глаз подернут белесой поволокой, а второй смотрит, хитро сощурившись. Рядом с ним презрительно кривится Ириан, принц семьи Ассэне. Вот уж кто совершенно не рад Доле. И все здесь знают, что место среди Гончих Ириан получил в основном благодаря своим связям, которыми не гнушался пользоваться напропалую. Переглядываются поодаль Мариан, принц Дома Глеанн и его бывший оруженосец – а ныне Гончий и верный друг – Тунор из Дуэн Аэдина, сын баронессы Корриган. Эти двое до мозга костей верны семье Глеанн, а те всегда были заодно с Ассэне. Дола скользнул взглядом по остальным иллирийцам, их имена ничего ему не говорили: все они были вассалами чьих-то Домов, мелкие сошки.

Дола встретился взглядом с командиром Гончих и криво ухмыльнулся, подумав, что сегодня здесь собрались все принцы Домов Вечной Земли, ибо предводителем Гончих был никто иной, как сам принц Шанур из Дома Сионар.

Шанур выступил вперёд.

–Принёс? – голос у него был резкий, как у того, кто привык всю жизнь отдавать приказы.

Дола молча кивнул в ответ. Тогда принц Шанур протянул руку ладонью вверх. Дола осторожно снял кортик с пояса и сделал шаг вперёд, затем ещё один. Ноги подгибались от волнения, сердце колотилось в бешеном ритме, лицо горело, а в голове у Долы ужасно шумело. Несколько несмелой походкой он добрался до командира Гончих и, протянув кортик рукоятью вперёд, осторожно вложил его в раскрытую ладонь Шанура. Тонкие пальцы принца Дома Сионар уверенно сомкнулись на добыче. Шанур придирчиво оглядел кортик со всех сторон и одобрительно покачал головой. Наконец, на его суровом лице появилось некое подобие кривой улыбки. Вперив долгий и испытующий взгляд в Долу, он хмыкнул.

–Ты справился, – был лаконичный ответ.

Дола шумно выдохнул, даже не заметив, что аж затаил дыхание, пока Шанур изучал его трофей. Иллириец смог заставить себя улыбнуться в ответ, но судя по смешкам со стороны свежеиспеченных Гончих, получилось у него не очень убедительно.

–Осталось последнее испытание, – буркнул Шанур, и после этих слов лицо Долы вытянулось.

–Последнее... что?! – сипло каркнул он.

–Ты ведь никогда не убивал, верно? – под пристальным взглядом Гончего врать смысла не было.

И Дола отрицательно мотнул головой, подтверждая его слова. Неоднократно дрался – да, побеждал в поединках – да. Иногда дело заканчивалось тем, что оба драчуна оказывались в лазарете с переломами, свороченными скулами, разбитыми носами и без пары зубов – но до смерти Дола никогда не мордовал, хотя бы потому что всегда находились те, кто успевал растащить соперников прежде, чем дело заканчивалось летальным исходом.

–Так я и думал, – удовлетворенно кивнул Шанур и поманил Долу за собой.

Иллириец пошёл следом за командиром, успев напоследок скользнуть взглядом по другим посвящённым в Гончие. И почему-то запомнилось ему выражение лица молчаливого Арайна – будто полукровка сочувствовал ему, зная, что его ожидает. Обуреваемый противоречивыми чувствами, Дола уставился в спину принца Дома Сионар.

Они вновь углубились в лес, когда Шанур вдруг заговорил, не оборачиваясь и не сбавляя шаг.

–Видать ты совсем отчаянный, раз решил стать одним из нас. Сидел бы себе в Термарилле, был бы тенью своего брата – и многие беды обошли бы тебя стороной, Дола Даэтран.

–Именно поэтому я и хочу быть Гончим. – буркнул Дола. – Чтобы не жить в тени Лайе.

–Брешешь, – резко ответил Шанур. – мне неведомы твои истинные побуждения, но сейчас ты лжёшь. Ты, наверное, не представляешь себе, что такое быть Гончим. Знаешь, как нас зовут простые иллирийцы? Псами Войны. Цепными собаками Императрицы. И они правы. Принося ей присягу, мы отказываемся от всего – от семьи, от свободной жизни, от права выбирать. Нам скажут – идите умирать – и мы умрем. С радостью и гордостью головы сложим за нашу империю. Мы лучшие воины, но и спрашивают с нас сполна. К этому ты хотел прийти, Дола Даэтран? Или тебя лучше называть «Бес из Джагаршедда»? – Шанур резко остановился и повернулся к Доле, едва не столкнувшись с ним носом к носу. – Тебе будет тяжелее, чем всем остальным – ты брат будущего императора. Ты смесок с порченой кровью в жилах. Ты кичишься своим происхождением – о тебе даже байки в армии ходят, как о «Бесе из Джагаршедда», а не как о принце Дома Даэтран.

–Это ты так меня разубедить пытаешься? – криво усмехнулся Дола в ответ. – Не выйдет. Я не для того продирался сюда сквозь все эти кусты, чтобы в последний момент передумать.

–Упрямый, гордый и заносчивый. Совсем как твоя мать, – резюмировал Шанур. – впрочем, что ещё можно ждать от сына женщины, которая добровольно позволила шеддарам ступить на землю Иллириана.

–Она лишь хотела вернуть себе трон, – поморщился Дола от такой вольной трактовки событий минувших дней, – а на войне все средства хороши.

–Твоя мать была и остаётся сопливкой зеленой, как и ты сейчас. Страсть к безрассудным решениям у вас, Даэтранов, в крови.

Доле пришлось напомнить себе, что Шанур – принц Дома Сионар и, в отличие от него самого, этот иллириец уже разменял пятый век своей жизни и пережил трёх императоров Вечной Земли. Скрипнув зубами, Дола сжал пальцы – до того ему хотелось дать в зубы своему сородичу, дабы уменьшить его высокомерие.

От командира Гончих не укрылось то, как Дола сдерживался, изо всех сил стараясь не нахамить в ответ. Усмехнувшись, иллириец продолжил:

–Но вернёмся к Гончим. Если ты окончательно решил стать одним из нас, то внимательно слушай и запоминай, что я тебе скажу. У тебя есть право помечтать, что Иллириан – наша земля. На самом деле не он принадлежит нам, а мы ему. У тебя есть право полюбить – тех, кто тебя презирает. У тебя есть право умереть за Вечную Землю, и только этим ты скинешь оковы, что держат тебя с Псами Войны. У тебя есть право убивать, и тогда среди палачей ты станешь новым. Ты можешь сдаться здесь и сейчас – я повторяю это в последний раз. А можешь стать одним из нас. Кем ты будешь? Изгоем, и затем – мертвецом? Или выберешь Псов Войны?

Голос иллирийца, казалось, наполнился силой, той, которая заставляет воинов идти в бой за своим командиром, побеждать или умирать ради короны. И в этот миг Дола Даэтран особенно ясно понял, что хочет когда-нибудь стать таким же, как Шанур из Дома Сионар. И потому он только сказал в ответ короткое:

–Я буду одним из вас.

–Тогда смотри. – Шанур отошёл в сторону и Дола увидел привязанного к одному из деревьев человека.

Это была женщина. Небольшого роста, крепко сбитая. Чёрные кудрявые волосы разметались в разные стороны, а глаза, со страхом глядевшие на двух иллирийцев, оказались пронзительно зелёными, и плясал в них ведьмин огонёк. Увидев Долу, женщина изумленно приоткрыла рот, а затем до безумия знакомым голосом выдохнула:

–Бес?!

В этот миг Дола вспомнил все.

Больше десяти лет странствий рука об руку со своим братом. Реванхейм и встречу с зеленоглазой ведьмой. Её освобождение в Стоунблейде, песни и пляски в таверне. Чумной Ресургем и его катакомбы. Бессознательное тело Лайе и Тысячеглазого, принявшего облик принцессы Мадригаль. Миг, когда Дола понял, что любит ведьму. Ссоры и примирения в Аль-Хисанте. Путь в Джагаршедд, встречу с Йохаведом, и их безумные танцы. Море Жажды, огромное морское чудище – и его хозяйку, королевну Сагару. Крушение корабля, поиски спасения, и... пустоту, из которой на Долу смотрел Тысячеглазый. Он вспомнил и Лайе, толкнувшего его прямиком в бездну.

Как же так вышло? – Дола попятился назад, окончательно уверившись в своём безумии.

Этого не могло быть. Он проходил через это, он помнил, каким было его посвящение. Он помнил Шанура, показавшего ему привязанного к дереву иллирийца. Совсем молоденький паренёк, почти мальчишка, едва ли не младше самого Долы. Командир Гончих приказал казнить его за измену, дал Доле в руки тот самый кортик, добытый им в лагере. Дола помнил, как пленный иллириец умолял о пощаде, извивался всем телом, пытаясь высвободиться из связывавших его пут. Кричал, что он не виноват, что его заставили, что он всего лишь... А потом Дола перерезал ему горло, и кровь, хлынувшая из раны, обагрила его руки. Иллириец помнил, как успел отбежать к ближайшим кустам, и его долго рвало, выворачивало наизнанку. Помнил он и слова, сказанные ему после этого Шануром.

–Ты всегда будешь помнить своего первого мертвеца. Неважно, годы ли пройдут или века – первую кровь на своих руках ты никогда не сможешь забыть. И воспоминания об этом не сотрутся и не потускнеют со временем. И ты не научишься со временем смотреть на смерть иначе. Каким бы ты ни был, всегда будет тошно и плохо. Неважно, скольких ты убьешь потом, не имеет значения и то, что ты привыкнешь к чужим смертям. Плохо, горько и тошно на душе – это та цена, которую ты платишь за возможность жить дальше. Так и должно быть.

...Сейчас же все было совсем иначе. Дола с ужасом взглянул на Шанура, и увидел, что лицо командира Гончих превратилось в гротескную маску, а сам иллириец казался изломанной куклой, жалкой пародией на живое существо. И маска эта глядела на Долу пустыми глазами, скалясь в ответ неестественной улыбкой.

Как же так? Как такое могло случиться? Почему я не понял сразу, почему не вспомнил? Как...

–Ты долго будешь сомневаться? – новый, до боли родной голос раздался рядом с ним.

Обернувшись, Дола увидел своего близнеца. И в тот же миг подался к нему, но почти сразу замер, недоверчиво разглядывая брата. Почему-то на Лайе были одежды императора и голову его венчала тиара, которую носила их мать. Лицо у него было высокомерным, а взгляд колючим и холодным – не оказалось в этих синих глазах привычных любви и тепла.

–Ли? – неуверенно пробормотал Дола, окончательно запутавшись, где реальность, а где его собственное безумие.

–Убей её, – голосом, не терпящим возражений, приказал Лайе.

Он поднял руку и обвиняющим жестом ткнул в сторону пленённой Сольвейг.

–Ли, ты чего? – изумился Дола. – Я не стану её убивать. Ты бы никогда мне не приказал...

–Малой, – вкрадчиво заговорил Лайе, – ты обещал меня защищать. Убей эту женщину ради меня. Ради нас обоих.

–Я не могу, Ли! Даже ради тебя, я... Не заставляй меня выбирать! – взмолился Дола в ответ, не решаясь подойти к брату.

–Я или она, малой, – холодно ответил Лайе. – ты должен сделать выбор.

–Я не хочу выбирать! – крикнул Дола, – Мне нужны вы оба, слышишь?!

В ответ Лайе растянул губы в неживой улыбке, недобро сощурил синие и холодные глаза. И тут же Долу скрутило ужасной болью. Казалось, тело перестало ему подчиняться, а ноги сами понесли к дереву, где была связанная ведьма. Руки, не повинуясь своему хозяину, вынули из ножен кинжал.

–Бес, не надо, это ведь не... – Сольвейг захрипела, когда из перерезанного горла хлынула кровь, и быстро затихла, глядя на него остекленевшими глазами.

...неправда.

Дола хотел отшатнуться от неё, но разум Лайе крепко держал его, не дозволяя сделать ни шагу назад.

Нет, неправда! Нет-нет-нет!

Этого не было, этого не может быть.

Это не я.

Руки, обагренные кровью, дрожали, ноги словно в землю вросли.

Раз-два-три, щелчок.

Это не ты.

–Ли, – простонал Дола, – зачем?!

Это не с нами.

Он увидел, что холодная улыбка на лице брата стала шире. И мир взорвался ослепляющей болью. Дола успел лишь подумать, что он все-таки окончательно сошёл с ума и умер.

Раз. Два. Три.

Хочешь жить?

Сольвейг шла по дому осторожно и бесшумно, чтобы не разбудить детей. Атли, Беата и малыш Хевард спали крепко, а Йорген ещё до рассвета ушёл. Неслышно ступая босыми ногами, придерживая руками огромный живот, женщина вошла в комнату детей, вглядываясь в их спящие лица. Самая старшая – двенадцатилетняя Беата – спала, раскинув руки в разные стороны. Непослушные волосы разметались по подушке, дыхание было ровным, а рот чуть приоткрыт. Сольвейг осторожно поправила одеяло, а затем замерла у изголовья, пристально вглядываясь в лицо дочери. Черноволосая Беата унаследовала черты своей матери и столь же вздорный характер. Всего пара лет пройдёт – и девчонка станет настоящей красавицей, подумала Сольвейг. Через два года Беату выдадут замуж, как всегда было принято на севере. Найдут ей обеспеченного мужа, не спросив на то её мнения – как это было с Сольвейг – и отдадут чужому мужчине, выставят из отчего дома.

Четырнадцать лет, – со злостью думала ведьма, – не тот возраст, когда девицу, почти ещё ребёнка, надо сбывать с рук. Сольвейг провела кончиками пальцев по красивому лицу дочери – и не почувствовала ничего, кроме глубокой горечи.

Затем она подошла к кровати, на которой в обнимку спали её сыновья. Минувшей осенью Атли исполнилось десять – он был всего на два года младше Беаты. Такой же темноволосый и кучерявый, как его сестра и мать, мальчишка всегда отличался умом и спокойным характером. Порой, когда Сольвейг наблюдала за средним сыном, ей чудилось, что есть в нем искра Дара, та, что испокон веков делала выходцев из рода Хелленбергов Детьми Хасидзиль. К тому же, Атли с раннего детства проявлял интерес ко всякого рода зельям и травам – зачастую его и за уши невозможно было оттащить от матери, когда она варила свои снадобья, чтобы продать их на базаре или передать реванхеймской знахарке.

Сольвейг усмехнулась, наблюдая за тем, как Атли заворочался во сне, лениво приоткрыл один глаз и, пробормотав сонное «Мам?», повернулся на другой бок, выпустив из объятий Хеварда.

Малышу Хеварду – так его называла Сольвейг – было всего лишь шесть. Самый младший из её детей, и именно его она когда-то любила больше всего. Не по годам смышленый, верткий и смешливый, Хевард был любимцем всей семьи. И пожалуй, именно его рождение стало ключиком к холодному, каменному сердцу Йоргена из клана Эспозито. Он души не чаял в своём младшем сыне, всегда уделял ему больше всего внимания. Хевард уродился в отца – рыжеволосый и весь в веснушках, а от матери ему достались лишь глаза, такие же зеленые и с озорным огоньком.

Ведьма осторожно поцеловала в лоб младшего сына, и, подойдя к третьей кроватке – совсем крохотной, предназначенной для младенца, застыла возле неё, бездумно глядя перед собой.

После рождения Хеварда её супруг словно оттаял, впервые за годы жизни вместе он попытался разглядеть в Сольвейг что-то бóльшее, нежели её красивое лицо и благородное происхождение. А ведьма, в свою очередь, почти сумела полюбить человека, так и не ставшего ей близким. Те два года были самыми светлыми в её не слишком длинной жизни. Когда Сольвейг забеременела в четвёртый раз, Йорген был на седьмом небе от счастья. Он носил жену на руках, осыпал её щедрыми дарами. Но все закончилось в один миг. Неожиданно, уже на поздних сроках беременности, ведьма заболела: слегла с лихорадкой, а знахари, коих Йорген водил в дом, лишь руками разводили, не в силах помочь умирающей женщине. Но вот Сольвейг пошла на поправку, и то, что у неё не случилось выкидыша, все вокруг называли чудом. Она расцвела, словно в неё заново вдохнули жизнь. Однако, в положенный срок ребёнок родился мертвым, и светившиеся счастьем глаза Йоргена потухли. Сольвейг помнила то время так, словно все случилось только вчера – мужчина крушил все вокруг, кричал страшным голосом, обвинял женщину в том, что это она убила их ребёнка – выменяла его жизнь на свою, ибо в жилах её текла кровь Хелленбергов, многие из которых являлись Детьми Хасидзиль. А всем известно было, что Дети Хасидзиль рано или поздно открывают обратную сторону своего целительского Дара – и забирают чужие жизни так же легко, как отдают свои собственные ради исцеления раненых и больных от их недугов. И Сольвейг не смела возразить своему супругу, ибо он был прав – она действительно забрала жизнь нерожденного ребёнка, чтобы выжить самой. И её молчание в ответ на обвинения стало самым страшным ответом.

Йорген отвернулся от неё, словно забыл про её существование. Два года женщина жила в тени своего мужа, никем не видимая и не замечаемая, и даже дети сторонились своей матери. Сольвейг старалась появляться дома лишь незадолго до возвращения Йоргена – лишь бы не видеть напуганные взгляды детей. Она с головой окунулась в целительское мастерство, много помогала местной знахарке и попутно изучала новые грани своего Дара. Женщина готова была бежать из этого дома куда подальше, когда ее жизнь сделала новый виток.

...Тот наёмник пришёл в Реванхейм по очередной весне, выполняя заказ от своей гильдии. Он не был человеком, и разумеется, это породило огромное количество сплетен и разговоров – ведь нечасто людям удавалось увидеть этакую диковинку – серокожего, остроухого нелюдя. Ведь иллирийцы не так уж часто покидали свою землю, и наёмников среди них почти не было. Помнится, Сольвейг внимательно слушала свежие сплетни от знахарки, которой помогала. Сама она лишь дивилась про себя, задаваясь вопросом, что могло привести чужака так далеко на север.

С тем нелюдем Сольвейг познакомилась на весеннем базаре, когда продавала свои снадобья. Он пришёл в её лавку, чтобы закупиться необходимыми травами. Ох и на славу Сольвейг с ним поторговалась за свои товары – был иллириец до невозможности упорным и наглым. Себя он звал Бесом из Джагаршедда, и был красив даже на придирчивый взгляд ведьмы, обладал вспыльчивым характером и жизнерадостной улыбкой. Безобидное кокетство перешло в нечто большее, а холодные и одинокие вечера сменились жаркими ночами, и днями, полными неясных томлений. Бес оказался на редкость жизнелюбивым и злоязыким созданием, а в его жёлтых глазах Сольвейг увидела тепло и вечность.

Они встречались тайно в лесу, а когда выпал первый снег – Бес остался зимовать в Реванхейме, и Сольвейг повадилась по ночам, когда все спали, уходить из дома и добираться до постоялого двора. Она щедро заплатила его хозяину за молчание, и чувствовала себя почти безнаказанной. Иногда Бес рассказывал ей о своих приключениях, и историй было много. Сольвейг слушала его байки о Вечной Земле Иллириан, где он родился, она верила и рассказам про суровый Джагаршедд – вотчину рогатых шеддаров, и она смотрела в жёлтые глаза Беса, всегда искрившиеся весельем, и больше всего на свете желала уйти, покинуть Реванхейм навсегда. Жить вечно, как Бес из Джагаршедда, быть свободной. И в этих грёзах ведьма проживала один день за другим, а ночи проводила рядом с нелюдем, и они любили друг друга и верили. Но пришла весна – и Бес покинул Реванхейм на несколько дней.

Ничто не остаётся в тайне навсегда, и однажды о похождениях неверной жены прознал и Йорген – долго же он таскал её за волосы, вешая оплеухи, а потом взял её силой. Сольвейг тогда была так напугана, что не смогла даже прибегнуть ко второй стороне своего Дара, и иссушить супруга, забрать его жизнь себе. Тогда женщина сумела кое-как подлечить свои раны сама, а потом добралась до реванхеймской знахарки, и та, охая и качая головой, латала и отпаивала ведьму. Когда Бес вернулся, на Сольвейг не было уже ни царапины, лишь в глазах горела затаенная злоба. Однако, вопреки всему, ни слова она не сказала наемнику о произошедшем, а только продолжала с ним встречаться. И прошло несколько недель, прежде чем женщина поняла, что вновь беременна – и теперь ей было по-настоящему страшно, ибо не знала она поначалу, чей это все-таки ребёнок. Лишь позже, почуяв эту яркую искру, Сольвейг отбросила все сомнения. Она решила снова попытать счастья и выносить дитя, а чтобы избежать несчастного случая, как в прошлый раз, женщина стала искать себе жертв, чьи жизни можно было забрать. Поначалу это были птицы и домашние животные, но однажды Сольвейг довелось забрать и человеческую жизнь. То была больная женщина, и ведьму позвали к ней, дабы она исцелила недуг. Однако Сольвейг поступила строго наоборот, забрав Даром жизнь больной себе, а всем сказала, что почившей уже ничем нельзя было помочь. И на всю жизнь ведьма запомнила это чувство – когда кровь бурлит в жилах, сердце колотится как сумасшедшее, а по телу разливается живительная сила. С тех пор зверьё и птицы ведьму больше не интересовали.

Так прошло лето, а свою беременность женщина от Беса скрывала, не ведая, как он отреагирует. Когда наёмник вновь покинул город – на сей раз до зимы – ведьма испытала немалое облегчение. Теперь у неё осталась лишь одна беда – Йорген, её муж. Как ни странно, он несколько смягчился, словно бремя ведьмы вновь подарило ему надежду. Руку на жену он больше не поднимал, попрекать во всем и волком глядеть тоже перестал. Но в сердце женщины навсегда поселилась злоба – ненавидела она Йоргена всей своей душой.

Чем ближе становился срок родов, тем тяжелее было носить Сольвейг ребёнка под сердцем. Казалось, что не рожденный ещё младенец тянет из неё силы и жизнь, забирает все себе. Ведьма таяла на глазах. Пришлось ей по ночам вновь покидать дом и искать себе жертв. Больные шлюхи, нищие или пьяницы в подворотнях – вот кого забирала ведьма. Людей, никому не нужных, которых не хватятся, и чьи жизни были прожиты впустую. Но даже этого ей не хватало. В последние дни стало особенно худо – и Сольвейг не знала, чем себе помочь.

...На рассвете дом казался пустым и заброшенным, словно здесь давно никто не жил. Не горел очаг в большой гостиной, не кипела каша в горшках на кухне, а время как будто застыло. Босыми ногами Сольвейг ступала из комнаты в комнату, словно прощаясь с домом, так и не ставшим ей родным. На душе было погано, и что-то не давало ведьме покоя. Своё знакомство с Бесом из Джагаршедда она помнила предельно ясно, куда чётче любого другого воспоминания, но что-то казалось ей неправильным, что-то сильно смущало. Почему-то, именно сейчас ведьме чудилось, что все это уже когда-то случилось с ней, а сейчас она переживает все заново. Сольвейг безуспешно пыталась уловить это странное ощущение, но у неё никак не получалось.

Обойдя весь дом, женщина вернулась в комнату детей. Невесело улыбнувшись, она бесшумно затворила за собой дверь и, замерев на пороге, тихо вздохнула.

Первой стала Беата – нелюбимая никем дочь. Она даже не проснулась – просто перестала дышать, а печать смерти легла на её лицо. Атли стал вторым. В последний миг он проснулся, почувствовав прикосновение материнских рук к своему лицу. Да так и замер, глядя в вечность удивлёнными глазами. Хевард недовольно заворочался, пытаясь дотянуться до отяжелевшей и одеревеневшей руки брата, тихонько захныкал. Сольвейг коснулась его маленькой ладошки, и вскоре жизнь Хеварда оборвалась, а детское, скрючившееся во сне тело навсегда застыло, протягивая руки к брату.

Сольвейг растянула губы в злой улыбке, представляя себе, что будет с Йоргеном, когда он вернётся домой и увидит тела своих детей. А потом, конечно же, ведьма поглотит и его жизнь, но пущай помучается напоследок. Она с трудом выпрямилась, сетуя на больную спину и погладила свой выпирающий живот. Сейчас ведьма чувствовала себя намного лучше, но она знала, что это ненадолго. Ещё с ночи у неё отвратительным образом ныл низ живота и сводило поясницу. Ведьма, то и дело, прислушиваясь к себе, старалась не слишком волноваться. Почему-то плод вытягивал из неё жизнь, каплю за каплей, словно даже в утробе ребёнок был подобен своей матери. А возможно, все дело было в том, что отец этого дитя не принадлежал к людскому роду.

Когда на пороге дома раздались шаги, Сольвейг уже была там. Улыбаясь, она отворила дверь и посторонилась, впустив Йоргена в предбанник. Мужчина стряхнул с себя снег и, смерив жену недружелюбным взглядом, снял шубу.

–Где дети? – обыденно поинтересовался он.

–Спят, – спокойно ответила Сольвейг, но гадкую усмешку скрыть не сумела.

Вечным сном, мой дорогой, – мысленно добавила она, – вечным сном спят твои дети.

–Поздновато для сна, – буркнул Йорген, стаскивая с ног сапоги. – Почему не подняла их?

–Незачем, – отозвалась ведьма.

И, видать, промелькнуло на ее лице что-то эдакое, скрытое торжество, которое и выдало ведьму с головой. Йорген побледнел и, резко оттолкнув потянувшуюся к нему женщину, метнулся вглубь дома.

Сольвейг отлетела к стене, ударившись плечом, и рухнула на пол. Резкая боль в животе заставила ее вскрикнуть и приподняться на руках.

Не сейчас! Первозданные, только не сейчас, когда я почти смогла... – мысленно взмолилась женщина, огромным усилием воли заставив себя встать, опираясь на стену.

Ногам стало тепло и мокро – увидев расползающееся по подолу платья пятно, Сольвейг поняла, что оконфузилась – и это привело ее в ужас.

Как же не вовремя...

Из глубины дома донёсся неистовый рев, перешедший в рыдание. Раздались быстрые шаги, и в предбанник ворвался Йорген, и казалось, что в нем не осталось ничего человеческого. Сольвейг не успела испугаться, когда удар по лицу заставил ее отшатнуться и снова удариться о стену.

–Зачем?! – взвыл Йорген, занося руку для повторной оплеухи, – В чем они провинились перед тобой?!

Ещё один удар, от которого зазвенело в ушах, и вспыхнула вторая щека.

–Вы все с дурной кровью – ты и твой прóклятый род! – ревел мужчина, замахиваясь в третий раз, – Сука бесстыжая! Я убью тебя!

И тут Сольвейг рванулась вперёд. Она боднула озверевшего супруга в живот, сбив его с ног. Почувствовала, как мужская рука хватает ее за волосы, пытаясь оттащить назад. Но Сольвейг намертво вцепилась обеими руками в Йоргена, накрепко к нему присосалась, будто пиявка. Завизжав от ярости и боли, женщина дала волю своему Дару, и вскоре пальцы, вцепившиеся в ее волосы, ослабли. А ещё через несколько секунд Йорген затих, глядя в потолок пустыми глазами, а на его лице застыло выражение сильнейшего испуга. Сольвейг отползла от него, чувствуя, что низ живота сводит спазм за спазмом. Взглянув на юбку, ведьма охнула: на серой ткани расползалось огромное кровавое пятно.

Лизетт, – подумала женщина, с огромным трудом поднимаясь с пола и придерживая болезненно будто окаменевшее пузо. – Мне нужна Лизетт.

Скорее бы, лишь бы успеть!

Ведьма вывалилась из дома прямиком в зимнюю стужу, в мороз и метель. Не чувствуя боли и холода в босых ногах, то и дело содрогаясь от приступов острой боли, она ковыляла по белому снегу, оставляя за собой кровавые следы.

Лишь бы добраться, лишь бы успеть, лишь бы спасти!

Как она добралась до дома Лизетт – Сольвейг уже не помнила, но благо, знахарка жила совсем рядом. Ведьма осознавала лишь то, как она барабанила слабеющими руками в дверь старого и маленького домика, и когда ее открыли, на пороге возникла Лизетт. Увидев перед собой измученную помощницу в окровавленном платье и с распухшим лицом, знахарка ахнула и немедленно втащила ведьму в дом. А дальше Сольвейг провалилась в какое-то беспамятство, лишь изредка приходя в сознание и обретая способность увидеть хоть что-то сквозь кровавый туман боли. Будто через толщину омута до неё доносились чужие, женские голоса.

–Неси горячую воду, нерасторопная! Ах, руки твои кривые, ты тащишься, как улитка!

Жить. Жить! Не смей подыхать, нет-нет-нет, не сейчас!

–Режьте эти тряпки! Боги, сколько крови, какой изувер это сделал?!

Новый спазм проходит через все тело и Сольвейг кажется, что это никогда не закончится, что боль теперь станет ее вечной спутницей.

Не смей. Не смей сдаваться, это просто роды. Бывает и хуже, тебе просто не повезло. Терпи. Терпи.

–Тужься, дорогуша, тужься! Давай же!

Ребёнок. У тебя будет ребёнок, не вздумай забрать его жизнь Даром! Терпи и тужься, как тебе сказали. Чай, не впервые.

–Почти, Сольвейг! Ещё немного усилий!

Больно, слишком больно, что-то не так. Почему ее силы иссякают, словно их из неё вытягивают?! Нет, нет, это неправильно, так не должно быть, это не...

Кровавая пелена перед глазами уступила место настоящим воспоминаниям – тем, в которых не было Беса, наемника из Джагаршедда. Конечно же, она и не могла его встретить в то время – он ещё не был рождён. Вместо него Сольвейг видела мужчину, молодого и статного. Он тоже был наемником, и жизнь свела ведьму с ним на базаре. О, конечно же, она не любила его – ей казалось, будто она влюблена, так сильно молодая женщина хотела вырваться из жизни, полной беспросветного мрака. И не убивала она своих детей, как и не тронула мужа – хоть это и было ее самым сильным желанием. Потому что молода была и боязлива слишком, не достало ей смелости. Сольвейг лишь сбежала с тем наемником и долгие годы не возвращалась в Реванхейм. И, что самое смешное – теперь она не могла вспомнить ни лица, ни имени этого человека. В памяти остались лишь чувства – едва ли не самые яркие почти за всю её жизнь.