Текст книги "Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ)"

Автор книги: jenova meteora

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Нелюдь, по-прежнему, не приходил в сознание и ведьму это начинало нервировать. Исцеление Лайе давалось ей с огромным трудом – сказывались неприязнь к остроухому засранцу и подспудное желание отобрать его долгую, почти вечную жизнь.

«Совсем мальчишка, еще не вышедший из поры юности» – подумалось ей при взгляде на лицо Лайе. В попытке отделить свою неприязнь от необходимости направить Дар в нужное течение, ведьма представила, что перед ней лежит Бес. В то же время мысли её скользнули совершенно в другом направлении. Разговор с Мэдом сильно её задел, слишком многое вытянул на поверхность из её памяти.

«Я так долго жила и хочу прожить еще много, много лет. Так чего мне не хватает? Моя жизнь вовсе не была скучной. Были дни, когда хотелось сложить руки и умереть, но я никогда не переставала бороться. И все равно, почему внутри так пусто? А я ведь привыкла к обретению счастья и к потерям, ко взлетам и падениям. Чего не было в моей жизни?»

Ведьма сердито одернула себя, осознав, что занимается банальным самокопанием. Но вопреки всему, ее мысли вновь и вновь возвращались к терзавшему разум вопросу. Глядя на лицо Лайе, такое юное, с безупречными чертами, не иссеченное грубыми шрамами, что присущи воинам, и не испорченное печатью испытаний и невзгод, ведьма все ещё видела в нем Беса.

И она ясно осознала, что никогда не любила. Все мужчины, с которыми она сходилась, были зрелыми, грубоватыми, практичными. Ведьма всегда выбирала себе в любовники тех, кто мог ее защитить и обеспечить ей неплохую, в общем-то, жизнь. Но ей всегда казалось, что ее недостаточно сильно любили, ни один из этих мужчин не мог дать ей столько любви, сколько она хотела получить, и никогда они не принадлежали ей всецело. А когда она ими пресыщалась, и ей надоедало сидеть на одном месте, Сольвейг без зазрений совести бросала их и уходила, вновь пускаясь в долгий путь. Но, будучи выданной замуж в ранней юности, Сольвейг не познала той первой любви, что заставляет сердце трепетать, а душу петь. Нет, она не была верна своему супругу, но и избранника у нее не было. Быть может, он тогда еще не появился на свет.

Она называла Беса мальчишкой, но сейчас ей казалось, что он и впрямь сможет дать ей то, что она так долго искала. Сольвейг думала, что быть может, она его полюбит сильно, по-настоящему.

«Но его брат, этот высокомерный и подозрительный выскочка» – с раздражением подумала она, а ее и без того плохое настроение стремительно ухудшилось.

Осмотрев нелюдя, ведьма удрученно отметила, что его состояние оставалось неизменным. Убедившись, что он по-прежнему спит, а его дыхание, пусть и слабое, но ровное и размеренное, ведьма уже ставшим привычным жестом подложила руки ему под спину и сосредоточились, стараясь вновь почувствовать пульсацию жизненного потока внутри себя. Она любила это чувство – оно давало ей неповторимое ощущение собственного могущества, и просто было восхитительным, вызывающим эйфорию. Наконец, ведьма ухватилась за одну из нитей этого потока и направила его в руки. Почувствовав привычное покалывание в пальцах, ведьма расслабилась, выпуская Дар на свободу. Сейчас от нее требовалось только отточенное до совершенства умение распределить живительную силу на поврежденные участки организма.

И Сольвейг, пребывая в неком подобии транса, несколько часов неподвижно просидела рядом с Лайе, шаг за шагом восстанавливая поврежденные ткани, мышцы и позвоночник. Уделила внимание она и раздробленному колену, хоть силы её уже были на исходе.

Кто-то тихонько тронул ее за плечо, и Сольвейг подняла вверх совершенно остекленевший от напряжения взгляд.

–Все в порядке, госпожа? – Юриона обеспокоено разглядывала ведьму.

В лучах заходящего солнца Сольвейг показалась ей ужасно старой, но это впечатление исчезло почти сразу, стоило ведьме моргнуть и уже осмысленно взглянуть на девочку.

Сольвейг удивлённо перевела взгляд на окно и ахнула, сообразив, что солнце уже на закате. Она медленно, неторопливо убрала свои руки из-под спины Лайе, несколько раз взмахнула ими, словно стряхивая налипшую паутину, размяла затёкшие пальцы. Затем с хрустом потянулась, чувствуя, как болит от долгого сидения в одном положении спина. Голова кружилась, в висках стучало.

Она сделала все возможное, правда. Не ее вина, что Лайе не приходит в себя. Сольвейг отдала почти всю себя, чтобы срослись сломанные кости, чтобы жизнь текла по жилам ненавистного ей нелюдя. Ее не хватило лишь на изувеченную ногу. Если он придёт в себя...

Когда. Когда он придёт в себя, – поправила себя ведьма.

...то все станет, как прежде. Словно не было того удара спиной, сломанного позвоночника, не было раздробленного от падения колена. Будет прежний, злоязыкий, живой Лайе. Хромота возможно подпортит ему жизнь, но он будет дышать и ходить, и это – главное.

–Принеси-ка мне воды, девочка. – хриплым голосом попросила ведьма.

Кивнув, Юриона положила ей на колени несколько свёртков и убежала выполнять поручение. Сольвейг начала разворачивать свертки и довольно улыбнулась – Юриона действительно все принесла, ничего не забыла. Ведьма сложила полученные травы у изголовья кровати, решив, что отвар она сделает с утра. Тем временем, Юриона принесла ей кружку с водой и Сольвейг жадно её выпила, а потом вытерла губы тыльной стороной ладони.

–Где Бес? – вспомнила она утренний разговор с нелюдем.

–Он не возвращался, госпожа. – покачала головой Юриона. – Солнце заходит, скоро будет совсем темно, а его до сих пор нет.

–Глупый остроухий, – сердито пробормотала Сольвейг, – куда он мог запропаститься?

–Я не видела его в Нижнем городе, госпожа. Быть может, он ушёл в сторону западной стены? Там, говорят, квартал неприкасаемых. – пожала плечами девочка.

Сольвейг поежилась. Даже в лучшие времена эта часть Ресургема отличалась особо дурной славой. Неприкасаемыми называли касту, стоявшую ниже полукровок. Неприкасаемых брезговали брать даже в рабы, для окружающих они были почти что прокаженными. Как правило, неприкасаемыми становились нищие и калеки, беглые рабы, бывшие каторжники. Не важно, кем они были до этого – стоило получить клеймо неприкасаемого, как человек лишался всех прав и возможности стать кем-то значимым. Проще говоря, становился мусором, отбросом, который старались не замечать. Разумеется, услугами неприкасаемых регулярно пользовались влиятельные люди, но все происходило через третьи, если не четвёртые руки. Если случался грабеж какого-нибудь мелкого аристократа или снасильничали чью-то дочь – все валили на неприкасаемых. Стража для вида приходила в их часть города, гоняла и трясла всех, а затем, пожимая плечами, уходила. А пострадавшим сообщалось, что виновных найти невозможно.

Неприкасаемых не интересовали деньги, но в ходу были еда, одежда и жизнь. Последнее служило разменной монетой в сомнительного вида развлечениях, например, играх в карты или кулачных боях.

Сольвейг почувствовала, как внутри нарастает тревога, смешанная с гневом.

С Беса, – подумала она сварливо, – станется вляпаться в очередную неприятность, особенно если он действительно попал к неприкасаемым.

Не то, чтобы ведьма сильно опасалась за жизнь иллирийца, скорее она боялась того, что может увидеть потом. Бес был мясником – неважно, сознавал он это сам или нет. Сольвейг видела, как он убивает, и порой ее это пугало. Неприкасаемые не были ровней ему, и ведьме совершенно не хотелось увидеть очередную бойню.

Солнце почти зашло, когда ведьма, устав ждать у окна, покинула богадельню. Идея идти к неприкасаемым казалась ей весьма плохим предприятием, но и сидеть в ожидании было тяжело. Сольвейг не знала, чего ей опасаться – того, что могло произойти с непутевым иллирийцем или того, что останется от тех, кто решит с ним сцепиться.

Ведьма предпочла идти прямой дорогой, а не окольными путями – так было больше шансов добраться до нужного ей места без приключений. Да и ночной патруль здесь должен был проходить, а дорога освещалась факелами, установленными на стенах домов. Сольвейг чувствовала на себе любопытные взгляды и усмехнулась – ну да, не каждая женщина осмелится ночью идти в самый опасный район города, к тому же, без сопровождения.

Когда ведьма ещё жила в Ресургеме, они с Мэдом нередко приходили сюда. Лекарь считал, что даже неприкасаемым нужно помогать, ну а Сольвейг искала здесь тех, чью жизнь она могла бы забрать. Конечно, Мэд тогда не знал об этом и радовался, что возлюбленная поддерживает его начинания. Ведьма всегда посмеивалась над его альтруизмом, но перечить не собиралась.

Вот и сейчас Сольвейг шла по знакомой улице, и ее одолевали непрошеные воспоминания. Она подумала о том, что хочет уехать из Ресургема. За время, что ведьма здесь провела с близнецами, она успела возненавидеть этот город. Сольвейг хотела убраться отсюда поскорее, как только Лайе встанет на ноги.

Уехать из Ресургема и забыть его навсегда, похоронить в памяти вместе с мыслями о Мэде из Хавильяра и о Тысячеглазом, увиденном ею в руинах. Ведьма вспомнила страх, охвативший ее, когда Хаос явил себя в крипте, и невольно содрогнулась. Какой же слабой и ничтожной она тогда себя ощутила!

Недовольно встряхнув копной чёрных волос, женщина продолжила свой путь. Она искала место, где проводились кулачные бои – именно сюда ведьма приходила с Мэдом много лет назад. Она сомневалась, что район неприкасаемых сильно изменился за прошедшие годы, и потому была уверена в том, что идёт правильно. Память услужливо подкинула новое воспоминание – как они с Мэдом однажды стояли в толпе, смотря на бой. Зрители выли и бесновались в слепом восторге, а Сольвейг видела лишь бесчисленные увечья: разбитые лица, выбитые зубы, переломы, пробитые черепа.

Сольвейг мрачно скривила губы. Не понимала она этого – драки ради хлеба и зрелищ. Когда люди калечат друг друга не на войне, а просто так, ради развлечения и славы.

Свернув с главной улицы, ведьма едва не споткнулась о распростертое на земле тело. Неприкасаемый не подавал никаких признаков жизни, а вот перелом руки сразу в трёх местах сказал ведьме о многом.

Следующее тело лежало на пару метров дальше. В отличие от первого, этот неприкасаемый был жив. На его лице налился огромный синяк, и было похоже на то, что его саданули в висок со всей силы. Ведьма подумала, что если этому человеку не проломили череп, то он родился под счастливой звездой. Остальные лежали живые и мертвые, с разной тяжестью увечий. Сольвейг смотрела на них – и видела жизнь, которую могла забрать. Все равно им оставалось совсем мало. И все же, когда ведьма наклонилась к одному из неприкасаемых, коснулась его рукой, он замычал, попытался оттолкнуть ее.

Все они одинаковые, подумала ведьма. Сгорают быстро, но все ещё мечтают хоть один миг у смерти украсть – если конечно, там что-то осталось.

Осторожно обходя бессознательные тела, Сольвейг думала о том, что совсем недавно здесь была самая настоящая бойня. И, честно говоря, она все меньше желала увидеть виновника вот этого всего. Но раз уж прошла такой путь, поздно разворачиваться и бежать обратно. Взглянув на потерянных духов, стоявших рядом со своими телами, Сольвейг вздохнула и, прочертив в воздухе невидимый знак пальцами, буркнула традиционные слова, позволявшие душам уйти в своё посмертие. После того, как они исчезли, ведьма решительно продолжила свой путь. Дойдя до конца переулка, она свернула налево и ее взгляд упёрся в старую халупу, где по всей видимости, хранили сено. Сольвейг раздраженно взмахнула рукой – в конце-концов, ну не на сеновале же ей искать несносного нелюдя?

Впрочем, – тут же ухмыльнулась ведьма, – с него не убудет.

–Опасное это дело – даме одной по столь злачным местам разгуливать. – Сольвейг мгновенно обернулась на голос.

–Этим всем неприкасаемым ты так же сказал? Перед тем, как изувечить их? – отозвалась она.

–Не я первый начал эту заварушку. И я честно их предупредил, что шансов у них нет. – Дола выступил из тени и ведьма зябко поёжилась.

Казалось – кто-то другой замордовал тех неприкасаемых, кто-то очень озлобленный, насквозь пропитанный ненавистью к окружающим. Кто угодно, но не её беспечный и распутный иллириец. Сейчас Бес был чужим, словно ведьма увидела другую его сторону. На какое-то мгновение Сольвейг задумалась – а не потому ли Лайе-Ласка так печётся о своём брате? Ведьма была не столь сильна в чтении мыслей, как Лайе, но ее возможностей хватало на то, чтобы «слышать» Беса. И уже не в первый раз она поразилась сумбуру, царившему в его голове. Словно существовало несколько отражений иллирийца, совершенно не похожих друг на друга, и одна личность сменялась другой – быстро и хаотично. Это было похоже на осколки зеркала, которые кто-то долго и бережливо собирал воедино.

Пока Лайе был рядом – Бес оставался цельным.

Тот, кого ведьма видела сейчас, не был прежним Бесом, которого она знала, который ей так нравился. То был чужак, при виде которого все инстинкты вопили – бежать! Как можно дальше отсюда, коли жить охота. Пожалуй, впервые за все время их знакомства, Сольвейг отчаянно захотела, чтобы Лайе сейчас был здесь, чтобы вразумил своего беспокойного брата.

Он почти одержим – с тревогой подумала ведьма.

–Одного никак не пойму, зачем ты сюда пришла? – с издёвкой поинтересовался Бес и склонил голову набок, внимательно разглядывая женщину.

Пьян, – безрадостно резюмировала про себя Сольвейг. Вслух же огрызнулась:

–Тебя искала. Стоит тебе одному остаться, как ты сразу во что-нибудь влипаешь.

–Не маленький, свои проблемы сам решу, – оскалился Дола. – А ты бы лучше с Мэдом разобралась, а то я вижу, как он на пороге твоей комнаты каждое утро отирается. Кстати, где он? Что-то не вижу его рядом с тобой.

Где он? – мысленно вспыхнула ведьма, – Известно, где. Послан далеко и надолго ещё днём.

–Ты конченный эгоист, Бес! – рассердилась она. – Мои дела с Мэдом тебя никак не касаются... На себя бы посмотрел, а? Ведёшь себя, как вахлак, ищешь приключений на задницу, совершенно не задумываешься о том, что кто-то за тебя переживает!

–Неужели? – злая издёвка в голосе в ответ.

Всего одно слово – такая малость понадобилась, чтобы Сольвейг вскипела от ярости, а в ее глазах заплясал ведьмин огонь. Она попыталась выдохнуть, досчитать до десяти. На числе «три» взгляд зацепился за паскудную ухмылку на губах Долы, и все спокойствие испарилось в задницу Махасти.

Паршивец. Негодяй. Наглец. Убью.

Дола молча смотрел на неё, криво улыбаясь. Не отвечал на её гневные слова. Сделал шаг вперёд. Второй. Третий.

–Сольвейг... Помолчи. – посоветовал он, замерев совсем рядом с ведьмой.

–Это ты мне говоришь замолчать? Ты хоть меня слушаешь вообще?! – взбеленилась она.

Вместо ответа нелюдь наклонился и накрыл её губы своими.

Поцелуй. Неожиданный, жаркий.

–Я ещё не закончила! – возмущение получилось невнятным и было заглушено новым поцелуем.

У Сольвейг перехватило дыхание, краем сознания ведьма успела подумать, что место для лобзаний Дола выбрал максимально неудачное – буквально за углом лежали неприкасаемые, которых он же и порешил. А потом все мысли исчезли, остались только эмоции и желание – сильное и болезненное. Нелюдь без слов быстро затолкал ведьму в столь своевременно оказавшийся рядом сеновал, и, толкнув ее на стог соломы, навалился сверху.

–Какой же ты мерзавец... – выдохнула Сольвейг, едва иллириец отстранился от неё, чтобы стащить с себя рубаху.

Оставшись в одних штанах, он притянул ведьму к себе, запустив ладонь в её густые волосы.

–Хочу, – не шепот, почти звериный рык.

Рука иллирийца скользнула под подол юбки. Дола на секунду замер, в глазах читался немой вопрос: «где?».

–Портки – ненужный и неудобный элемент одежды, – еле сдерживая улыбку, сказала Сольвейг, завозившись со шнуровкой на его штанах.

Не признаваться же в конце-концов, что у неё были на него те же планы, но при более располагающих обстоятельствах.

Не церемонясь, Дола стащил с ведьмы платье, и Сольвейг сквозь зубы ругнулась, почувствовав, как в задницу ей воткнулась сухая солома.

–О, курва! – услышала она сиплое бормотание и поняла, что Дола тоже прочувствовал всю прелесть любовных утех на сеновале.

Впрочем, нелюдя сие неудобство не остановило – не медля, он снова впился в губы ведьмы поцелуем, а его рука скользнула по низу ее живота. Обхватив иллирийца руками, ведьма подалась навстречу, легонько прикусила встопорщившееся острое ухо.

Своим Даром она увидела, как Дола вспыхнул – и это пламя на мгновение ослепило ее своей нестерпимой яркостью и яростью.

Моя. Только моя, не отдам, пусть выкусит, – мысль, не принадлежавшая ведьме, чужая, совершенно невозможная, случайно зацепленная ее Даром. И чувства – яркие, сильные, как и их обладатель. Сольвейг казалось, что она вот-вот расплавится или сгорит под этим нестерпимым светом чужой души. Выгибаясь навстречу нелюдю, ведьма ловила и ловила отголоски его хаотичных, сумбурных мыслей, теряя последние остатки собственного здравого смысла.

Нужна мне. Раз-два-три – люблю. Щелчок. Не отдам никому-никому, никогда-никогда.

Сам не понимает, не осознаёт. Идёт где-то по краю, в мыслях – странная, нелепая считалочка. В мыслях – несказанное «люблю», а в сердце – огонь, яркий обжигающий. Aen henna – на языке, которого она не знала, слова, которые он никогда ей не объяснит, но и не нужно было больше.

Да к демонам все! – подумала Сольвейг, и не дала ему отстраниться. Обхватив нелюдя руками за шею, она вновь притянула его к себе и поцеловала – впиваясь в красивые губы яростно, жестко.

Сколько в тебе гнева, сколько ярости. И все – под беспечностью и смехом, до тех пор, пока в руках нет меча. Сколько в тебе боли, сколько путаницы в голове. Мысли – их тысячи, одна другую сменяет, и никогда не бывает покоя в твоём сердце. И сколько огня, сколько жажды. Хочешь, чтобы все было твоим, и я тоже. Любишь, я знаю – любишь, но не скажешь, конечно же нет. Будешь целовать до одурения, будешь зубоскалить, но никогда не скажешь. Сколько в тебе желания жить – мне хватило бы на семь жизней вперёд.

Мысли путаются – глупые, ненужные. А чувства – через край.

Охнуть, почувствовав горячие пальцы на коже – до боли, до синяков сжимавшие такое хрупкое, по сравнению с ним, тело. Взглянуть в по-зверьи жёлтые глаза – и утонуть в их расплавленном золоте. Закинуть ноги на широкие плечи, снова притянуть к себе, вцепившись пальцами в загривок.

Жар серой кожи – обжигает, движения резкие, дыхание рваное. Нет ничего больше вокруг и даже злосчастная солома, впивающаяся в задницу и спину, больше не причиняет неудобств. Больше нет мыслей, нет Лайе, нет Мэда, нет этого богами проклятого города, и нет страха перед тысячей Его голосов.

Прочертить ногтями красные борозды на спине, подаваясь вперёд – прикусить зубами плечо, скрадывая собственный крик, услышать тихий, звериный рык в ухо.

Выгнуться в такт движениям – они все сильнее и быстрее, невнятно прохрипеть-простонать имя – настоящее, не прозвище.

Сильнее, ещё сильнее, быстрее, вот так.

И мир вокруг взорвется и разобьётся вдребезги – вместе с ними обоими.

А после – оглушённо лежать, пытаясь отдышаться и чувствовать сумасшедшее биение сердца нелюдя, уткнувшегося лицом в её шею.

Сольвейг старалась не шевелиться – сухая солома по-прежнему царапала кожу, путалась в волосах. Ведьма чувствовала дыхание иллирийца, щекотавшее ей кожу, и боялась заговорить первой. Почему-то ей сейчас было страшно посмотреть ему в глаза, вздумай он поднять голову. Она услышала, как он что-то тихо пробормотал на родном, иллирийском языке, потерся носом о ее шею. Затем приподнялся, позволив ведьме вздохнуть полной грудью. Сольвейг немедленно захотелось зажмуриться, лишь бы не видеть его взгляд. Словно боялась снова утонуть в этих глазах цвета расплавленного золота.

–Aen henna, – улыбаясь краешком рта, произнёс он уже знакомые ей слова.

Только теперь она знала, что они значат. Почему-то стало тревожно, страшно, словно все это был сон, все это не с ней, не с ними.

Дола перекатился на спину и тут же ругнулся, проклиная колючую солому. Ведьма наощупь нашла его руку – и легонько ее сжала.

Говорить не хотелось, двигаться тоже. Затянувшееся молчание отнюдь не казалось тяжёлым или неловким – они просто делили его на двоих, этакое взаимопонимание лишь между ними. С помощью Дара Сольвейг прислушалась к Доле и улыбнулась – буря, бушевавшая в нем, стихла на время.

–Скажи, – вдруг спросила ведьма. – Почему «Бес»?

И почувствовала, как он напрягся, будто подобрался весь. И явно не торопился отвечать. А лицо его приобрело отстраненное выражение, словно мыслями он был очень далеко отсюда.

Вечная Земля Иллириан, Дуэн Брон. 17 лет назад.

–За грубое нарушение дисциплины и за проявление неуважения к вышестоящему сану, рядовой Даэтран приговаривается к наказанию в виде сорока ударов плетью. Исполнить! – голос капитана звучит сухо и ровно.

Словно и не младший принц Даэтран стоит перед ним, а иллириец самой низшей касты. Дола криво усмехается – привилегиями здесь пользуются исключительно отпрыски других Домов. Йонах, Махавель, Сионар, Янос, Глеанн, Ассэне – все они, но только не Дола Даэтран. Не то, чтобы ему это мешало, чего-то подобного он ожидал, идя в армию. По-правде говоря, первое время командование было в замешательстве: Дола все-таки принадлежал к императорскому роду, но в то же время иллирийцы не жаловали полукровок. И Дола сам облегчил им задачу, быстро проявив свой норов и буйный характер.

Дола ловит взгляд капитана и замечает в его глазах непонятное смущение. Ну конечно, ведь с принцем Рейно из Дома Йонах они пришли вместе и успели подружиться, пока были кадетами. Но Рейно дослужился до звания капитана, а Дола до сих пор оставался рядовым – и все знали, почему.

Дола незаметно кивает капитану и растягивает губы в своей неизменной паскудной усмешке.

Он держится прямо и гордо, пока его ведут к дыбе для наказания. Мельком оглядывает лейтенанта, нервно сжимавшего в руках плеть, заканчивавшуюся тремя хвостами. Долгим, пытливым взглядом рассматривает лица иллирийцев, собравшихся на представление – как же, Дола Даэтран наконец-то попался на горячем, не сумел выйти из воды сухим. Он видит ребят из своей роты, залихватски подмигивает им: мол, нет в этом ничего страшного, и не такое видали. Дола терпит, пока его руки привязывают к дыбе, Дола упрямо молчит. Ему на самом деле страшно, очень страшно, но боится он не боли. Боится сломаться здесь и сейчас, на глазах у всех.

А боль... она совсем не пугает. Перед внутренним взором – Джагаршедд, крепость Лем.

...Маленький полукровка всем телом извивается, рычит и кусается, пытаясь вырваться из крепкой хватки Митры, одного из старших сыновей Редо. Он кусает его за руку и в ответ получает ленивую, но болезненную оплеуху.

–Паскуда, сквернавец, с-сукин сын, – гневно перечисляет нелестные эпитеты Митра, продолжая тащить мелкого полукровку по коридору крепости, – стащил мой меч и думал – не замечу? Подсыпал Карасу дурман и решил, что с рук тебе сойдёт? А кто залез в хлев к бестиям и открыл денник? Полдня все бегали, пытаясь их отловить! Руки б тебе отрубить, щенок недоделанный, да только Редо с меня шкуру заживо сдерет...

–Да хоть бы и содрал! – огрызается Дола, скаля острые зубы, – все равно на большее ты не годен!

–Что ты там тявкаешь, гадёныш? Ты даже за себя постоять не можешь, а уже грызёшься, как псина подзаборная. Кому ты здесь нужен? Говорил я отцу – не будет добра от всей этой затеи, ох не будет...

–Своим мнением, Митра, ты можешь задницу себе подтереть! – Дола изворачивается, лягает шеддара в колено и бежит прочь от него.

Щелчок. Свист.

Ослепляющей болью кнут рассекает мальчишке спину, он теряет равновесие и шлепается на пол.

Щелчок. Свист. Вспышка боли.

–Дерзишь, значит? Думаешь, раз ты его сын, байстрюк востроухий – тебе все дозволено? – рычит Митра, занося руку с кнутом в очередной раз.

Щелчок. Свист.

Дола пытается отползти подальше, не видя перед собой ничего от боли и пелены слез, застлавших глаза. Когтистая рука сгребает его за шиворот, волочет по полу обратно.

–Тебе место в тюрьме Совершенных, вымесок, а не среди нас. Тебе и всему вашему прóклятому племени!

Скрип ржавых петель. Грохот захлопнувшейся двери. Щелчок – снаружи закрывается щеколда. Дола остаётся один в сырой, тёмной камере. С яростным криком кидается на дверь, колотит по ней кулаками, разбивая руки в кровь.

–Чтоб ты сдох, сучье племя! – воет он вслед удаляющимся шагам.

И остаётся взаперти, наедине со своей ненавистью и тысячей Его голосов в голове.

...После двадцати плетей он ещё стоял на ногах. После тридцати выдержка подвела его, ноги подкосились, повис на веревках. Но не издал ни звука, терпел боль, до крови кусая губы. Едва просвистел предпоследний удар – весь сжался, вцепился руками в веревки, наматывая их на кулаки.

Раз-два-три, щелчок.

Хочешь жить, маленький rak’jash – беги.

Раз. Два. Три. Щелчок.

Старая-добрая детская считалочка снова выручает. Ах, если бы она и в самом деле могла его спасти!

Щелчок. Свист.

Тихо зарычал, подрагивая прижатыми к голове ушами. Потом – едва дыша ждал, пока запястья освободят от пут и медленно сполз на землю, борясь с желанием взвыть от жгучей боли в спине.

Под тяжелыми, недоумевающими взглядами заставил себя подняться с колен, вздернул на ноги огромным усилием воли. Тяжело дыша и чувствуя, как течёт по спине горячая кровь, поднял голову, встретился взглядом с лейтенантом. Заставил себя улыбнуться – все так же вызывающе, дерзко и нагло, словно не его спина располосована сейчас до мяса. Лейтенант не выдерживает его взгляда – отворачивает голову в сторону, почему-то нервным движением прячет трехвостую плеть за спину.

–Шеддарское отродье, – цедит кто-то сквозь зубы и сплёвывает в сторону.

Дола ищет глазами говорившего, хочет что-то ответить, но из горла вырывается лишь хриплый звук, постепенно переходящий в громкий, совершенно безумный смех, который он никак не может остановить.

Притихший капитан глядит на него с выражением какого-то почтения на лице.

–Сумасшедший, – шепчет кто-то.

–Бестия, – тихо добавляют рядом. – Бес из Джагаршедда.

Дола стоит, улыбаясь во все зубы. Пожалуй только на этом яростном желании доказать, что все переживёт, что сильнее, чем все думают, он и держится. Завтра скорее всего, не сможет даже встать, будет выть в койку и отлеживаться в лазарете, но сейчас он стоит прямо, не обращая внимания на озноб во всем теле, онемевшую от боли спину и холод, расползающийся по жилам. Ради этой минуты триумфа можно выдержать, можно выстоять, вытерпеть боль.

Выкусите, сучье племя! – говорит он всем своим видом, упрямый и гордый. – Выкусите – и подавитесь.

Никто больше не посмеет назвать его выродком, бастардом. И не станут более его звать Долой из Дома Даэтран, словно забудут это имя, как постыдное явление. До самого конца службы он снискает себе сомнительную славу, и даже непосредственные командиры будут звать его просто – Бес.

Дола моргнул, сгоняя воспоминание прочь. Покосился на Сольвейг и усмехнулся.

–Так почему «Бес»? – повторила ведьма.

–Так получилось. – лаконично отозвался нелюдь. – Порченая кровь и все такое.

Ведьма недоверчиво хмыкнула, явно неудовлетворенная ответом, но в очередной раз воздержалась от дальнейших вопросов. Поёрзав, она скривилась, всем телом ощущая колючую солому и прикрыла глаза. Через какое-то время услышала, как заворочался Дола, что-то буркнул себе под нос, пытаясь найти удобное положение.

–Сольвейг... – неуверенно начал он.

–М? – Сольвейг лениво приоткрыла один глаз.

–Скажи... Тебе тоже в задницу солома колет?

–В следующий раз, дорогой мой, для спонтанной страсти подыщи более приятное место, – беззлобно огрызнулась ведьма и тут же прыснула в кулак, вторя тихому смеху нелюдя.

====== Глава 3: Ресургем. Миг у смерти украсть ======

Я вижу сон.

Год за годом с утра я открываю глаза, в насквозь промокшей стране, где как и утро назад

Я вижу над головой – свинцово-серый картон. И мне так хочется верить, что солнце – это не сон

Мы можем увидеть вновь солнечный свет, нужно только поверить, что зимы больше нет

Я кожей чувствую свет, но я не знаю, где он, и закрывая глаза, я вижу сон.

Я вижу сон:

Я вдруг все поняла так же ясно, как днем, глядя в призрачный лик вечно бледной луны

И на солнечный свет, отражавшийся в нем. Но быть может и солнце – лишь чей-то фантом?

И мир сжался до знака вопроса внутри: я вижу солнце или я вижу сон?

© Louna – Солнце

Лайе видит сны – страшные, тягучие, вязкие, как болото. Он видит себя: почти Совершенного на руинах некогда великой империи. Лайе видит будущее – и в нем не было Долы. Нет ему места в жизни императора Вечной Земли, и судьба его неизвестна. Лайе видит Сольвейг – ослепшую и обезумевшую от собственной жажды жить. Он видит толпу разъяренных jalmaer и пламя, огненным столбом взметнувшееся ввысь. И видит девушку, совсем ещё девчонку – короткие белые волосы, зеленые глаза. Руны Меченой на теле, и поразительное сходство с черноволосой ведьмой, обманчивое впечатление – Сольвейг?

Чужая, не рождённая ещё мысль:

«...и я ждала того, кто придёт и спасёт».

Видит женщину – золотая кожа, сияющие волосы. Она смеётся, тянет к нему руки, а её голос – прекрасный, мелодичный, звучит сразу отовсюду и в нем самом.

...Тянутся вверх золотые купола, сверкают в лучах заходящего солнца дома, сделанные, кажется, из стекла и зеркал. Плещется вода в фонтанах на белокаменных улицах. Красота, поистине ослепляющая красота.

–Как же мы посмели... уничтожить столь прекрасный мир? – тоскливо шепчет Лайе.

–Амунет, столица нашей Айягарасэ. Такой она была – наша Золотая Земля.

Женщина рядом с Лайе, как будто создана из чистого золота. Ее кожа переливается под солнечными лучами, длинные, белоснежные волосы распущены и ниспадают на плечи. Глаза подобны изумрудам. Она так прекрасна, что на неё больно смотреть. И Лайе отводит взгляд.

–Кто ты?

–Кто я? – смеётся мелодичным голосом женщина. – Я и сама теперь не ведаю. Вы отняли у меня имя, вы предали и забыли меня. Но я все ещё есть – в каждом из вас. Как и Он – то, что вы призвали. Вы так стремились к новому, так устали жить вечно – и придумали смерть.

–Я не понимаю...

–Ты забыл. Вы все забыли. Вспомни, кем ты являешься на самом деле! – голос меняется, становится похожим на шипение змеи, а сама женщина – на птицу из огня и золота.

–Я... – Лайе чудится, что и впрямь он что-то забыл.

Нечто важное, очень важное. Глядя на прекрасный Амунет, он чувствует непонятную, неизбывную тоску, и тщетно силится вспомнить.

И гаснет солнце в закатном небе, рушатся дома из стекла и зеркал, плавятся золотые купола.

Как же мы могли забыть столь прекрасный мир? – спрашивает себя Лайе, глядя на пылающие руины некогда великолепного города. – Кем мы были? Кем?