Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 48 страниц)

Я пересилил себя, хотя мне очень не хотелось, повторяю, идти к Воложанину, словно что-то необъяснимое удерживало, не пускало меня, подсказывало: не смей! беги отсюда! немедля!

Но я пошёл, бормоча:

– Ну, если ненадолго…

– Да ты чево заминжевал? [520]520
  Минжа – женсий половой орган. Слово «минжевать» имеет несколько значений, одно из них – «быть в нерешительности» (феня).
  В последующие годы я ещё однажды также поступил – результат оказался столь же плачевным. И я сказал себе: не уступай, если можешь, никому, когда чувствуешь, что тебя намереваются обмануть, ввести в заблуждение, подставить, спровоцировать… Но жизнь такая штука, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.


[Закрыть]Я тебя чо, Гоша, на удавке тащу, ли чо ли? – как будто обиженно произнёс Серёга, остановившись у ворот. – Я приглашаю. Из уважения. Не хошь…

Это был верный «шахматный ход». Мат. Назад я уже не мог повернуть. И поэтому моментально появилась «спасительная мысль»: а что, собственно, в том дурного, если я соглашусь на приглашение?

– Не минжуюсь я, с чего ты взял? Тем более у тебя уже Кимка. А я с ним давно не видался…

Мы проследовали во внутреннюю часть двора, ещё по пояс заснеженного. Сугробы покрыты с южной стороны льдистой бахромой. Низ края протоптанной глубокой тропинки похрустывал под моими кирзовыми сапогами. Узкая, налево, дорожка вела через огородец к хатёнке, с крыши которой свисали сказочной красоты прозрачные, сверкающие в солнечных лучах сосульки разных размеров – в ней обитали Серёга с матерью. Рядом, справа, притулился дровяник. Весна в этом углу почти ещё не началась. В сравнении с улицей. Только разве хрустальные, без капели, сосульки, свисавшие с низкой крыши, – с утра по-зимнему морозило.

Глядя на всю эту красотищу, я никак не мог освободиться от мысли: почему что-то меня останавливает, словно кто-то невидимый пытается препятствовать, а я упрямо пробиваюсь вперёд? Сопротивляясь себе, я, не желая того, не слушая себя, покорно делал шаг за шагом, почти упираясь в спину Серёги, словно отталкиваясь от неё и притягиваясь одновременно.

Взошли на первую ступеньку поскобленного крылечка, и тут же вслед за моим поводырём я оказался в жарко натопленной комнатушке, большую часть правой стороны которой занимала показавшаяся мне огромной, до потолка, русская печь. Нас тут же встретил бурными восклицаниями Кимка, высокий, с пробивающимися тёмными усиками, вставший из-за небольшого стола с лавки и полезший обнимать меня. Успел я скользнуть взглядом по хмурому, с опущенным взглядом, лицу Витальки. Меня равнодушие его не удивило и не оскорбило – он, сколько помню, всегда был таким, особенно став юношей, – девчонки липли к нему: красивый! Но возомнил он о себе гораздо раньше, ещё мальчишкой. Считаю, непомерно лестное внимание к своей особе и погубили его несколько лет спустя. Об этом – не сейчас. Да и это всего лишь предположение.

Я поздоровался со всеми, и в первую очередь – с курносой плосколицей старухой, оказавшейся матерью Серёги. Витька-Виталька что-то буркнул в ответ, не подняв густых, тёмного цвета, ресниц, и я так и не увидел его синих, почему-то всегда мне напоминавших девичьи глаз. Зато Кимка суетился и засыпал меня вопросами.

Огляделся. Почти половину площади «хаты» занимала печь. Треть – уж точно. Сама хата походила на деревенскую избушку, которую мне удалось увидеть в книжке дореволюционного издания: по стенам – лавки, покрашенные тусклого цвета зелёной краской, стол, как бы продвинутый вглубь, находящийся довольно близко от жерла печи; справа от стола – кровать с множеством, пирамидой, подушек и подушечек. Вот и вся обстановка. Справа же, ближе к торцовой стене, небольшой уголок, задёрнутый пёстрой занавеской. Там, вероятно, хранится посуда. И прислонена в две ступеньки лестница (приступок), ведущая на верх печи, на лежанку.

Ни одного стула или табурета, только лавки по стенам с облупившейся и местами вздувшейся краской.

Судя по всему, семья Воложаниных жила бедно. Да и откуда взяться достатку, если отца нет и неизвестно, где он, жив ли, умер ли, или мается по тюрьмам, – о нём Рыжий никогда никому не заикался, а старший брат, с которым я не был знаком, по слухам, сидит в тюряге. Давно. Никто не знает, за что. Словом, пошёл по стопам отца. А куда устремился Серёга? Тогда я об этом даже не подумал. И вообще такой мысли не возникало.

На какие шиши существует семья Воложаниных, трудно угадать. Может быть, в деревне у них имеются родственники и они помогают им продуктами питания? Но я-то ничего об этом не знаю. Возможно, Серёга взялся за ум и принялся за работу. Ведь мать его нигде не трудится и никаких доходов не получает. Кто её должен кормить? Сын. А о деревенских родственниках – был такой слух. Но лишь слух.

Вероятно и то, что мать Серёги занимается шитьём. Подрабатывает. Слева, в дальнем углу, я сначала не заметил её, красовалась ножная швейная машина «Зингеръ», покрытая старой шалью.

Словом, некая необъяснимая, сильная тревога охватила меня, самого предмета опасности или следов его совершенно не наблюдалось и даже не угадывалось. Тем не менее так и подмывало исчезнуть из этой деревенской хатёнки, особенно когда в завязавшемся разговоре встретился взглядом с такими же рысьими жёлтыми глазами Серёгиной матери. В них светилось что-то хищное. Как и у сына её. Или мне всё это бластилось? [521]521
  Бластиться – казаться, мерещиться (народное, возможно местное, слово).


[Закрыть]

Но путь к отступлению виделся мне напрочь перекрытым. Невозможным представлялось схватить в охапку свою одежду и выскочить на улицу и бежать, бежать домой, чтобы только пятки сверкали. И это была не боязнь – кого мне бояться? Предчувствие.

Подобные, почти панические, предчувствия возникали у меня и раньше, но не столь настойчиво и сильно… Когда Толька Мироедов, Витька Тля-Тля и пацан-дылда по кличке Голыш (может быть, потому что фамилия его была Голышев, но, вероятнее всего, из-за бедности получил прозвище – и летом и зимой ходил в рванье, полуголым) заманили меня, чтобы отлупить и отобрать кольчугу. Я чувствовал опасность, исходящую от них, хоть Толька и лебезил передо мной, улыбался во всю рожу. Мне удалось отбиться от них даже при таком неравенстве сил и даже когда в руках Тольки оказался дрын, который он ухватил за противоположный конец одной рукой и сопротивлялся ногами и свободной рукой.

Ярость овладела мной, тринадцатилетним (если не запамятовал год драки) мальчишкой, и я успевал отвечать на многие удары нападавших. Первым отступил бедолага Голыш – заплакал, вслед за ним отскочил и бросился наутёк к воротам Мироед – ему, кажется, не перепало совсем, потому что он норовил забежать сзади и ударить в спину. А вот Витька получил то, на что я был способен в ярости, – вся морда была в крови. Мне досталось синяков, ссадин и кровоподтеков больше всех, и я долго ходил «разукрашенным». Но дело не в этом. Почему мне удалось угадать задуманную ими расправу, ведь ни один из них о своём замысле не проговорился и виду не подал? Предчувствие. То же я испытал и сейчас, хотя подобного вроде бы не могло случиться. И пренебрёг. Не переборол себя.

Сев рядом с насупленным Виталькой, я не почувствовал себя спокойнее. Сколько знал его по нечастым встречам, всегда в нём проглядывало недовольство или агрессивность. По-уличному таких пацанов называли залупистыми. Ему и кличку-то на улице дали Витька Залупа, [522]522
  Залупа – прозвище от слова залупаться – «задираться», сам же предмет обозначает головку мужского полового члена (феня).


[Закрыть]кроме Красюка.

Никаких особых талантов за этим смазливым мальчишкой никто, кроме девчонок, не замечал. Зная это, он «выпендривался» открыто, напоказ. Однажды – а я всего-то мать Витальки видел два-три раза – мне запомнилась эта встреча тем, что она называла его самыми ласковыми и нежными словами, упрашивая пойти домой, а он ей, нахмурившись, отвечал довольно грубо. Видно было, что она в сыне души не чает, любит его до унижения. Впрочем, она этого, уверен, не осознавала. Трудилась на каком-то производстве простой рабочей. Странно, что об отце Витька тоже никогда не упоминал. Ни словом. Я думал, что он сражается на фронте, но вот минуло четыре года, а они так и продолжали жить вдвоём. Правда, с квартирантами. Чтобы не впасть в крайнюю невыносимую нужду. Впрочем, недавно Витька устроился на завод, вроде бы учеником электрика. От знакомых пацанов узнал, от самого буки [523]523
  Бука – насупленный, неулыбчивый, угрюмый человек.


[Закрыть]трудно было что-либо выведать – он в ответ лишь грубил. Поэтому и сейчас наша беседа прекратилась быстро. Я с ним вообще давно не дружил. Да и большинство ребят его не уважали за колкости, которые он отпускал и в мой адрес: достойным осмеяния ему казалось «дурацкое» моё пристрастие к книгам. С презрением и ехидной улыбкой он произносил: «Учёный!» А иногда и похабные слова. Он презрительно цедил их сквозь зубы в адрес тех, кто, по его понятиям, слшком много знает, да ничего не умеет!

В детстве, в голодные военные годы, я помогал ему (несмотря на то, что тогда он относился ко мне – и не только – снисходительно-презрительно), ловить зимой в огромном старинном саду певчих птиц: синиц, щеглов, жуланов, снегирей. По его просьбе. На продажу.

Певунов он продавал на птичьем рынке, прирабатывая на хлебушек. К пайке в триста граммов.

…Я бы не стал подробно рассказывать о Витальке и других, с кем свёл меня случай за столом в хатёнке Воложаниных, если б это, казалось, мало чем примечательное событие (якобы именины Серёги) не повлекло за собой череду непредсказуемых ударов судьбы, а по здравому размышлению – должно было со всеми нами случиться. Даже то, что казалось мне совершенно невероятным, диким, противоречащим здравому смыслу жизни – всё стало возможным. Оно, случившееся с нами, соответствовало правилам, устоям существования нашего почти коммунистического общества. Только мы ничего этого не знали, наивные, полуграмотные, имеющие мизерный практический опыт, совершенно беззащитные перед жестокостями жизни – той, другой, в бригадах рабов за «колючкой» – подростки, младшему из которых (Витьке-Витальке) исполнилось шестнадцать. Кимке – семнадцать, мне – без нескольких месяцев восемнадцать, и лишь Серёга родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. Он, единственный из нас, перешагнул грань совершеннолетия и уже познал суровую действительность «другой» жизни, но опыт этот не пошёл ему впрок. Как подтвердило всё его дальнейшее существование (скончался от запоя в семьдесят шестом году), ничто не могло изменить его натуру в лучшую сторону, он ещё дважды побывал в заключении, принеся кому-то горе, – наследственность, полагаю.

…Однако вернёмся в хатёнку Воложаниных, на лавку, ведь на столе уже поёт чайник и по количеству персон расставлены разнокалиберные кружки и стаканы – сейчас начнётся «банкет». Это слово произнёс именинник. Но, воспользовавшись последней минутой до начала торжества, я ещё немного расскажу о Витальке. В один из дней мне надоели его озлобленность и высокомерие, как говорится, плешь переели, и я перестал с ним водиться, или «якшаться», то есть по-русски сказать – дружить. Произошло это несколько лет назад.

Возможно, такой скверный характер у пацана образовался, потому что мать очень любила своего Виталика. Души в нём, ещё повторюсь, не чаяла: он самый умный, самый красивый и вообще лучший из всех. Не имею оснований укорять тётю Валю – таким она видела сына и внушала это ему. Чтобы хоть как-то просуществовать, в своей двухкомнатной квартире на первом этаже (бывшей веранде) она устроила два жилища и одно сдавала одиноким нуждающимся. Хоть небольшое материальное, да подспорье семье.

За сына своего тётя Валя буквально дрожала: как бы чего с ним не случилось, будто всем своим материнским, бесконечно любящим существом предчувствовала неминуемо надвигающуюся страшную беду и бессилие, невозможность её предотвратить. А он, тот, кто готовил эту беду, был всегда рядом и наготове свершить своё дело. Но об этом – после, по порядку. Осознал это я много позже, когда одна катастрофа со всеми нами произошла, но ещё Витькина трагедия не свершилась. И я предупреждал всех друзей по несчастью начать новую, честную, жизнь после освобождения нашей компашки летом пятьдесят четвёртого. В открытую. И яростно опровергавшуюся Серёгой – он упрямо старался сколотить из нас преступную шайку – такая у него была цель.

Ну ладно, не будем забегать вперёд.

…Сидим на лавках, болтаем.

Кимка, всегда приветливый и простецкий в общении, готовый помочь любому словом и делом, подхватил инициативу разговора, и полилась непринуждённая беседа, потешные случаи вспомнились из далёкого прошлого, байки… Верно предсказал Серёга, «компашка» организовалась вполне совместимой – даже Виталька размягчился, кое-что о себе рассказал: интимное. Это откровение вызвало у Кимки большое любопытство – девственник.

…Уверен, за свои семнадцать Кимка никого не обидел и плохого слова не вымолвил – такой у него характер был сызмальства, так относился и относится к окружающим, сказывается воспитание родительское. Я знал лишь отца Кимки, мастера ЧТЗ, очень приветливого и доброжелательного человека, убеждённого коммуниста, испытавшего всякие партийные «чистки» и «вычистки». В последующие годы я упорно возвращался к вопросу: какую роль сыграл Кимка в нашей беде? Подозревал. Но напрасно. «Сдал» всех нас другой – вор-карманник и сексот по кличке Ходуля, который, догадываюсь, принял участие и в провокационном хищении ящика халвы из магазина – вместе с Серёгой. Да его и так, без меня, тюремные Шерлоки Холмсы высчитали. Куда он, прожжённый щипач, после этого разоблачения делся, не знаю. Возможно, задушили, а то и зарезали. А возможно, надрючил офицерские погоны и стал одним из «гадов». Впрочем, преступник навсегда остаётся преступником, что бы он на себя ни напялил, – лепёху, мундир ли, фрак ли нового русского. Однако ни по одному из приписывемых созданной милиционерами шайки «дел» он не проходил. Никем.

Если у Витальки не было отца, вернее, он был, даже проживал (свободские пацаны разузнали) где-то недалеко с другой семьёй, о которой никто ничего толком не мог сказать, то родитель Кимки слыл знаменитым человеком, ценным работником завода (его поэтому и на фронт не взяли), награждённым несколькими орденами! А в тылу ими не часто и не очень многих награждали – только за настоящие героические дела. За что именно, Кимка, несмотря на свою говорливость, держал язык за зубами. О работе и отце. А мы, пацанва, всё равно разнюхали: отец Кимки делал танки!

Кимкиного отца мы, хоть и соседи, видели очень редко. Он по несколько суток не выходил из цеха. Тогда такое поведение считалось обычным.

Последний раз я с ним встретился до наступления Нового года. Поздороваться лишь успел, да на ходу поговорить – переброситься парой фраз.

– Здравствуйте, золотая наша смена! – поприветствовал он меня и дружески потрепал по плечу. Поговорили очень коротко о моих планах на будущее. Я протараторил о заветном желании послужить в пограничных войсках. Он в этот момент словно отключился. Задумался о чём-то своём. И спешно продолжил свой путь. Что было заметно – отец Кимки за последнее время не то чтобы похудел – стал каким-то прозрачным. Высосала, видать, из него жизненные силы непосильная, на износ, работа – многолетняя, безостановочная, не знающая отдыха карусель.

На самом деле Кимка хлебал ту же безотцовщину, что и Виталька, и Серёга, и Вовка с братишкой Генкой, и Алька Каримов, которого по-настоящему звали Али, и Игорь Кульша (но у того хоть отчим был), и многие другие мои друзья и знакомые пацаны, жившие в округе. Отцы их или занимались каждый своим делом, или их совсем не было рядом: сидели в тюрьмах, погибли на фронтах войн, бросили, умчавшись искать своё личное, «воробьиное» счастье, расстреляны как «враги народа», или погибли в «исправительных» лагерях, или… В общем-то и я себя осознавал последние годы ненужным в семье. Вернее, нужным, но мешающим отцу жить так, как он того желает. И это сознание отринутости грызло меня, унижало. Но я терпел. Потому что у меня была мама. Которая меня, несмотря ни на что, любит и жалеет, заботясь. И сознание этого поддерживает меня. И не даёт впасть в безысходное уныние. И ещё – братишка. Славка. Родной, любимый человек. Нуждающийся в моей защите. И наставничестве.

Но едва ли не главным, кто радовал всё моё существование, была Мила. Как мне повезло в жизни, что она просто есть, существует, и я могу её видеть. Я это повторял про себя бесчисленное количество раз. Больше мне от неё ничего не надо. Ничегошеньки! Лишь иногда встретиться с ней на дорожке, ведущей к «парадному» крыльцу, взглянуть на её прекрасное лицо, и голосом, дрожащим от волнения, произнести два слова:

– Здравствуй, Мила!

Слишком часто упоминаю об этой удивительной девочке, но что с собой поделаешь! Она и сейчас, более полувека спустя, наполняет меня чистой радостью и навсегда запечатлённой лучезарностью. Дня не проходит, чтобы не вспомнил о ней, не увидел мысленно её немеркнущий образ. Выходит, я пронёс его через всю свою, не сказал бы лёгкую, жизнь. Читателю, вероятно, трудно поверить, но (и это правда!) я вижу Милу и в той, кого люблю сейчас.

…Я уверовал, что выдержал испытание: почти два года живу самостоятельно. Взрослый человек! Я никому не признавался, что жизненные планы уже продуманы и составлены на много лет вперёд. Они придают мне уверенности в себе, существующему сейчас, по сути, на птичьем положении. Временно, разумеется. Скоро всё должно измениться к лучшему. Как намечено. Независимость – великое дело. Стимул. Сейчас попьём чаю и бегу домой. Я свободный человек. Сам себе хозяин. И сам за себя отвечаю. За слова, поступки – за всё. Я сам создаю себя как самостоятельную личность. Как это здорово осознавать!

В беседе с Кимкой быстро время летит. Вот только часов наручных у меня нет. Не накопил деньжат. Мечтаю купить такие, как на картине Николая Ивановича, – со светящимся циферблатом.

Оглядеться не успел – Серёга в охапке тащит дощатый, снегом заляпанный большой ящик – и бух! на стол.

– Жрите, братва, от пуза! Сколь влезет! Сёдня праздник – гуляем по буфету!

И вынимает из раскуроченного ящика здоровенный кусище халвы.

И хотя до этого мы выпили одну, а вслед за ней и другую, трёхлитровые банки мутной бражки, которую нам услужливо разлила по стаканам и кружкам мать Серёги, приговаривая:

– За здоровье и долгие годы жизни сына уважьте! – до меня не сразу, но дошло-таки: откуда у Рыжего появился ящик восточного лакомства? Если он взялся за ум и поступил на производство, вряд ли на свои кровные купил нам это угощение. Следовательно, украл. И мы сейчас пожираем краденое!

Кимка весело вгрызался в кусок халвы, Виталька тоже рядом с собой положил ещё один. А Серёга ударами мясницкого ножа, с мокрой улыбкой на губах, откалывал новые, и крошки разлетались по полу. Так со своими продуктами не поступают. И ещё мне вспомнилось, что нас он назвал «братвой». А так друг к другу обращаются блатные.

Первым желанием было встать, схватить свою одежду и броситься к дверям, а дальше по хрустящим льдышкам, по снежному коридору – к калитке, на улицу и бегом по тротуару – домой! Ведь не кинется же это желтоглазое чудовище вслед за мной с месарем! [524]524
  Месарь – нож (феня). Обычно месарем называют нож большого размера.


[Закрыть]Но я ни с места. Не позволяет осуществить здравое.

И вот они, эти рысьи глазищи, вглядываются в меня:

– Ты чево, Рязан, надулся, как мышь на крупу? – заметил мою неуверенность Серёга.

– Да нет, я ничего. Домой пора. Меня там ждут.

– Брось херню пороть. Завтра домой пошкандыляешь. А щас жри и пей. Тебе налить? Чекалдыкнешь стаканчик?

– Я уже и так надулся до предела, аж мутит.

– Мамка на табаке брагу настояла. Для крепости. Ежли слабак – лезь на лежанку. Тама очухаешься.

Перед глазами плыли какие-то красные круги. Но веселее мне не становилось.

– Чо, брезгуешь, халву не хаваешь?

Я взял кусок, откусил, стал жевать.

Кимка, святая простота, чуть не завизжал от восторга:

– Ну, Серёга, даёшь! Где это ты такой дифсит достал? До войны последний раз такой цимус [525]525
  Цимус – что-то очень вкусное. Если это слово применяется к характеристике женщин – сексуальная оценка (феня).


[Закрыть]пробовал.

Серёга с достоинством, и даже важностью, ответил:

– Надо уметь козу еть, штобы не брыкалась.

А Кимка, опьянев, продолжает умиляться!

Нехотя потянулся за откромсанным ему разбойничьим ножом куском Виталька, будто недовольный чем-то. Мало, что ли, показалось? Режь ещё!

У меня опять мелькнула мысль:

– А в самом деле, где Серёга мог раздобыть такое обилие сладости? Может быть, выиграл в карты?

Мелькнула и как бы исчезла. И всё-таки… Опять тревожно стало: не в сомнительном ли деле участвую?

– Рубайте, [526]526
  Рубать – есть (просторечие).


[Закрыть]чево вы, как целки, ляжки зажали? – поднукнул Серёга. – Чай, на день рождения приканали! Гужуйтесь! [527]527
  Гужеваться – пировать (феня).


[Закрыть]

«Неприлично вообще-то подозревать: человек от души угощает, а я чего-то придумываю, выискиваю, подозреваю. Ведь и мать Серёги нас потчует. Она-то не станет гостей краденым пичкать!» – разуверил себя я.

– Ешьте, ребята, досыта ешьте. Вы хоро́ши наши суседи, дружки Серёжины, – подтвердила мои оправдательные предположения Воложанина.

Я взял ещё один ломоть халвы. Поблагодарил.

Вкусной оказалась свежая, мягкая халва с горячим чаем. Я ведь тоже не пробовал её с последнего довоенного года.

…Далее общая беседа оживилась. Даже Витька-Виталька молча, но явно с удовольствием уплетал лакомство, щепотками отправляя в рот рассыпанные по столу крошки. Подумалось опять: «Чего он такой надутый, почему ко всем недружелюбен?»

Я доконал свою порцию, шатаясь, сходил и помыл липкие пальцы под рукомойником, который оказался за занавеской в правом углу, у входа. Вернулся за стол.

Но мысль, назойливо кружившаяся в голове, не давала покоя: не «вертанул» ли ящик Серёга с проезжавшего по улице продуктового фургона – распространённая и старая забава свободских вороватых пацанов? После того как охранник застрелил «вертилу» Федю Грязина, жившего в комнате барака, поставленного во дворе номер двадцать восемь по нашей улице, я думал, что пацаны одумаются и перестанут охотиться и грабить повозки с хлебными ящиками, которые в очередях ждали старухи, голодные дети и женщины, – не тут-то было! Грабежи продолжались как ни в чём не бывало. Удивительно! Если халва того же происхождения… Тогда получается: я участвую в поедании краденого? И от этой догадки стало так погано на душе. И даже обречённо. Вот почему мне не хотелось идти сюда, вот что меня не пускало, удерживало!

Серёга тем временем распространялся о том, что нам надо крепче «корешить», чаще встречаться, бывать друг у друга и стать настоящими «друганами», надёжной «компашкой». Какой смысл он вкладывал в слово «надёжность», остался без объяснения. Лишь Кимка, изрядно захмелевший, по-своему, весело, расшифровал его:

– Один за всех, и все за одного!

Нутром почувствовал, что Серёга затеял с нами что-то неладное, и решил не влезать в предложенную и организуемую им «компашку». Представляю, во что она превратится, наша компания, если халва краденая. И чем подобное «дружбанство», как правило, заканчивается. Зачем мне всё это нужно? Зачем принял участие?

Постараюсь не наведываться домой к Воложаниным и не встречаться с Серёгой, а там и служба в армии на целые три года. Далее видно будет. Жизнь покажет. Может быть, Серёга и исчезнет с моего жизненного горизонта вообще. Навсегда.

– Што ты, Гоша, зажурился? – с неискренней улыбочкой спросил Серёга, как-то уж очень весело.

– Спасибо, Серёга. Маме твоей – тоже. За угощение. Мне пора домой, – с облегчением произнес я.

– За моё здоровье одну-то рюмку хряпнешь, а? – с укоризной спросил он и водрузил на стол заранее приготовленную литровую бутыль самогона. – Праздник, в рот меня теляпатя, а ты, как к жмурику на похороны, завалился, – уже со злостью заявил Серёга.

Мутная жидкость в посудине не оставляла никаких сомнений, что это за пойло. Я ещё в школьные годы, однажды попробовав спирта с тройным одеколоном, чуть не умер. От отравления. Врач заявила маме, что мною принята смертельная доза алкоголя, и она ничем помочь не может. Но мама беспрестанно накачивала меня, кажется, марганцовкой. И организм, вопреки всему, выдержал. Но из школы, где произошло то безобразие, меня, естественно, выгнали. И справедливо. Как и отвращение к алкоголю. Поэтому не любил спиртное – не шло оно в меня, исторгалось. Поэтому обратился ко всем веселящимся.

– Ребята, извините, не могу я водяру пить. Душа не принимает, – откровенно признался. – Сблюю.

– Ну, Гоша, ты сёдня всю дорогу, как целка, хуй в ляжки зажимаешь, – уже с явным раздражением произнёс Рыжий, и глаза его стали свирепыми, как у кота, напротив которого сидит его противник, готовый к нападению.

– Ладно! Раз такое дело. Требуете – могу не выдержать и сблевать, – вторично предупредил я, подняв вместе со всеми полный стакан. У Воложаниных и рюмок-то, вероятно, в обиходе не имелось. Глотали по-блатарски – разными посудинами, из чего придётся.

– Алкнули по первой – за дружбанство! – произнёс тост Серёга, показавшийся мне совершенно трезвым. То ли он наливал себе что-то другое вместо самогона, то ли был настолько крепким, что не пьянел. [528]528
  Мне удалось узнать, что Сергей Воложанин умер от запоя много лет спустя после нашей последней встречи в пятьдесят четвёртом, когда во время моего антиблатного выступления и обвинения, что из-за него мы «чалились», он пырнул меня ножом, промахнулся, лишь рукав пиджкака распорол – ему помешал Ким Зиновьев. Об этом я уже упоминал.


[Закрыть]

Я толкал в себя вызывавшую рвотные спазмы противную жидкость и думал: лишь бы не поперхнуться – всех испоганю. И огромным усилием воли заставил себя совершить почти невероятное: мелкими глотками опорожнил стакан.

– Ну вот, а базарил: не полезет! Это только у девки не полезет в первый раз, а хорошо нажмёшь – как по маслу проскочит. И запищать не успеет. А ты какой цимус засосал? Первач! На дрожжах! Первый сорт! Первачок!

Долго я не мог отдышаться. Кимка – тоже. Виталька быстрее всех нас осушил эмалированную щербатую кружку и сейчас насмешливо наблюдал, как нас корчит. Видать, тренированный – давно с Серёгой дружит. А у них бражка не переводится, можно предположить.

Закуской нам служила та же халва.

Первым разговорился – неожиданно – Витя. Он, оказывается, работал в трамвайно-троллейбусном управлении учеником электрика у своего квартиранта, парня постарше. Мужчин в таком возрасте, за двадцать, мы, пацаны, называли «молодяками».

Сейчас Виталька (это имя, уверен, и было его настоящим, а Витькой упрощённо называли улица, пацанва) травил байки из жизни, естественно, своего коллектива. В каждом его рассказе отчётливо звучали насмешки, уничижения других, издёвки и даже похабщина. Время от времени анекдоты его «украшались» матерками, чего я терпеть не мог: зачем поганят свой язык? И я понял: никаким другом он мне не будет. Как и Серёга. Разные мы слишком люди. И вообще, до меня дошло, что здорово прокололся, забурившись в эту «компашку». Как сюда попал бедолага Кимка, простая душа? А вот и он, лёгкий на помине, отец Кимкин, пожаловал к нам, вернее к Серёге, в гости. В телогрейке, вероятно с работы. Даже не переоделся. Значит, Кимка предупредил домашних, к кому он подался. Отец Кимки со всеми нами поздоровался. Его тут же мать Серёги принялась угощать, но он, что мне запомнилось, отказался от предложенного выпивона. А далее – всё, словно в тумане. Как я забрался на полати – не помню. В ушах лишь дребезжали без конца повторяемые слова гостя:

– Золотые вы наши кадры! [529]529
  В последующие годы, пока не узнал истинного виновника нашего несчастья, меня не отпускала догадка, кто причастен к далее развернувшимся печальным событиям? Одна из версий – причастие Кимкиного отца. На первый взгляд, эта идея казалась дикой, абсолютно неправдоподобной. Но если учесть, что Кимкин отец был фанатиком-коммунистом, то мысль могла оказаться вполне естественной (Павлик Морозов). Но не исключал, что за избушкой Воложаниных наблюдало «всевидящее око» из соседнего дома. Возникали и другие предположения. Но в конце концов в аналогичном деле высветился Ходуля: по заданию «хозяев» организовывал хищения чего-нибудь, и на «банду» списывались с помощью подкованных милицейских сапог залежалые «висяки». Вероятно, по милицейским «правилам» подобные провокации именовались «профилактической» или иной оперативной работой, на самом же деле поточно пополнялись ряды, замечу – бесчисленные ряды «строителей коммунизма». Существовали и другие способы и методы порабощения российских народов, и действовали они безотказно и постоянно.


[Закрыть]

Тошнота подступала к горлу (какой гадостью напоила нас мамаша Серёги?), и я опасался самого страшного: вдруг меня вывернет наизнанку? Вот позор-то будет! С трудом мне всё-таки удалось подавить подступающую к горлу бражку с халвой, и я уснул.

Утром меня разбудила курносая Серёгина мамаша, её физиономия возникла из-под занавески.

– Вставай, Рязанов. Небось, на работу пора/?

Я не сразу сообразил, где нахожусь, резко поднялся и больно ударился головой о низкий потолок.

На предложение Серёгиной мамаши опохмелиться я лишь отрицательно и мучительно покачал головой.

Успев перешагнуть порожек калитки, успел сбежать с крыльца, как со мной произошло то, что сдерживал ещё с вечера, – выхлестало.

…Домой я устремился лишь с одной мыслью: отлежаться, чтобы прошло это отвратительное состояние. Меня беспрестанно терзало и осознание своего нелепого поступка – я совершил непростительный просчёт. Поддался уговорам Серёги. Ну зачем мне всё это нужно было? Безвольный глупец!

На ошибках следует учиться, извлекая из каждой пользу для себя. А ещё лучше анализировать просчёты других. Но уж коли сам сглупил, то повторения её, этой глупости, следует всячески избегать. И осознал – ни за что не подчиняться чужой воле. Жить своим умом, пусть даже маленьким, обыденным, мещанским – каким угодно, но своим.

«Необходимо тщательно разобраться в каждом, прежде чем назвать его другом. Вон на заводе сколько ребят со мной трудится, а много среди них настоящих друзей? Валя Бубнов, Коля Мыло – раз-два, и обчёлся. Человек проявляет себя не столько в словах, сколько в поступках. Вот истинная мера, – повторяясь, философствовал я. – Серёга мне не друг. Забудь! Вычеркни его из своей памяти. Навсегда. Но одно дело – раскаяться».

…Постепенно, как из тумана, стало проясняться вчерашнее.

«Странно, – подумал я, – что отец Кима в наши разговоры не вмешивался, а как молитву повторял: «Золотые вы наши кадры!»

А эти «золотые кадры» трескали халву из искорёженного ящика, лежащего на столе. Отец Кимки понял, конечно, всё.

– Знаете, ребята, – вдруг неожиданно для себя заплетающимся языком вымолвил я. – Едва ли нам придётся встретиться. В дальнейшем. И стать друзьями. Это большая ответственность. И есть веские причины.

– Почему? – воскликнул Кимка. – Гоша, ты мой друг!

– Хуйня – все ваши причины! Севодня сходка всех нас повязала, Рязан, – недобро зыркнув на меня, процедил Серёга. Его с восторгом поддержал Тимка и неопределённо промолчал Виталька.

– Ежли мы скорешились, – сказал Серёга, – заднева ходу нету. Чево ты бздишь, Рязан? Знаешь: уговор дороже денег. Или мамку боисся, што сику надерёт?

– Мать тут ни при чём. Я живу в коммуне с бывшими пацанами-колонистами. У меня на заводе есть кореша́. Я с ними кусок хлеба зарабатываю. Детдомовцы бывшие, – уже теряя связность мыслей, откровенничал я.

– Во, лады! Добрые хлопцы? – Наступал Серёга. – Из ИТК есть? Волоки их сюды. Я сам у «хозяина» срок отволок… – с достоинством признался Воложанин.

– Серёжа, мне через три месяца – в армию.

– Можно касануть. [530]530
  Косануть (закосить, косить) – притворяться (феня).


[Закрыть]На хрен собачий тебе сдалась эта армия? Лучче кажный день гулеванить марух шворить, чем с дударгой [531]531
  Дударга – винтовка. Ещё одно название – винтарь. Есть и другие (феня).


[Закрыть]бегать. А ежли в вертухаи запишут? Што люди [532]532
  Люди – блатные. Все, кроме них, нелюди, «грязь» (феня).


[Закрыть]скажут?

– Как? Не понял, – окончательно опьянел я.

– Я сичас, братва, притырю, – сказал Серёга и почему-то сграбастал ящик с остатками халвы и, даже не шатаясь, вывалился из избёнки. Уже темнело. Но мне в небольшое оконце, возле которого сидел повторявший заклинания отец Кимки, видно было, как Серёга сбежал со ступенек крыльца и сунул ящик в сугроб, притоптав его снегом. Я почему-то никак не среагировал на этот поступок. Вернувшись, он пояснил:

– Штобы ни испортилася.

Эту сцену наблюдал, как я после догадался «кто-то ещё». Да и отец Кимки был убеждённым партийцем. Он вполне мог догадаться о происходящем. И догадался, наверняка.

Наша участь была определена хотя бы потому, что в каждом дворе обитала местная «тётя Таня». Или несколько. Это подозрительное действо Воложанина не ускользнуло от её (или их) бдительного взгляда. И потому, повторю, мы были обречены.

Все мы, исключая мать Серёги да папаши Зиновьева, изрядно набузгались.