Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

– Но это так: вы действительно бегали по площади с разным хулиганьём, – «дожимала» нас мама.

Мы вынуждены были с братом доказывать, что ничего общего у нас, тимуровцев, с той кодлой не было и быть не могло.

Мама не сразу пришла в себя, но в конце концов поверила, покормила нас, уложила спать и, пока мы не уснули, сидела возле изголовья кровати, дожидаясь, когда сон сморит нас, и думала о чём-то своём, наверное очень трудном, потому что тяжко вздохнула.

– Вот кто нас видел, – думал я. – Как это мерзко – подглядывать и подслушивать за другими и доносить. Тем более неправду.

И всё меня не отпускала эта встреча с залётным и его компанией. Перед глазами всплывали моменты встречи, бумажник с белёсыми углами, пухлый от документов и денег. Как теперь тот, в галифе, без них обойдётся? Ведь без документов и денег совсем пропасть можно, ещё подумают – шпион какой… Много забот возникло в усталой моей голове. Но сон был сильнее ребячьих размышлений. Последней моей мыслью явилась заветная: здорово, если б завтра папа с фронта возвратился… Он всё знает, во всём разберётся. Одно слово – отец! Ведь все мы его столько лет ждали. Особенно я.

…Мне, как это ни странно, ничего не приснилось, не только цветного салюта, но и обыкновенного серого сна. Вот-вот должно было наступить завтра – первый послевоенный день. Он оказался совсем не таким, каким я видел его в своё воображении, – ничего вокруг не изменилось. К моему великому разочарованию. Всё те же продуктовые карточки, очереди, озабоченные люди…

…Прошли годы. Случилось так, что с того памятного вечера наша светлая дружба с Милой оборвалась. И я, вспоминая о славной девочке, многократно задавал себе вопрос: «С какой целью Дарья Александровна поступила столь, по-моему, жёстоко, оклеветав и опозорив меня? Что заставило её пойти на этот бесчестный шаг, ведь того, что она о нас напридумала, вовсе не было?»

Перебрал в памяти всё – вразумительного ответа не нашёл. Зато не случайными показались мне её слова во время общего собрания о подкапывании картошки тётей Таней Даниловой. Полагаю, уже тогда у неё созрел злой замысел. Припомнился и другой случай: я сидел в их «гостиной» за круглым столом, накрытым белой вязаной скатертью, и в который раз перелистывал большущий том «Истории гражданской войны» – подарок Дарье Александровне одного ночного знакомого – военного. Но в тот момент здоровенная красного цвета книжица меня уже не интересовала: я любовался Милочкой, и мой взгляд перехватила её мать, устроившаяся на диванчике и наблюдавшая за нами. Женщина, очень опытная в жизни, она сразу поняла, какие чувства я испытываю к её дочери, и, видимо, по-житейски смекнула, к каким последствиям может привести моя правильно ею понятая влюблённость. И решила прекратить наши дружеские взаимоотношения, пока всё не зашло слишком далеко и непредсказуемо. Салют на площади Революции, где она нас с братишкой и свободской пацанвой увидела, коварно использовала для завершения своего плана. И он удался. Поверившая ей мама своей экзекуцией провела невидимую, но непреодолимую черту между мною и той, кого я обожал и за кого готов был жизнь отдать. Если б такая необходимость возникла. Тётя Даша однако не достигла своей цели. Мила осталась во мне на всю жизнь. И живёт по сей день. Любовь невозможно истребить ничем – она бессмертна.

^{1975 год}

Вечер на рейде

 
Споёмте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдём в предрассветный туман.
Споём веселей, пусть нам подпоёт
Седой боевой капитан.
 
 
Припев:
Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнёт за кормой
Знакомый платок голубой.
 
 
А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя,
О дружбе большой, о службе морской
Подтянем дружнее, друзья!
Припев.
 
 
На рейде большом легла тишина,
А море окутал туман.
И берег родной целует волна,
И тихо басит нам баян.
Припев.
 

Дороги

 
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьётся пыль под сапогами
Степями,
Полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
Пылится,
Клубится,
А кругом земля дымится —
Чужая земля.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встаёт,
У крыльца родного
Мать сыночка ждёт.
И бескрайними путями,
Степями,
Полями,
Всё глядят во след за нами
Родные глаза.
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли ветер,
Вспомним, друзья…
Нам дороги эти
Позабыть нельзя.
 

Звёздное небо из глубины колодезя [185]185
  Впервые опубликован в сборнике рассказов «Родник возле дома» (Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1991. С. 3–15. Название – «Полуденная звезда»).


[Закрыть]

1945 год, начало лета

– Галька! Стасик! Не пейте от пуза, – недовольно воскликнул Юрка. – Имейте совесть…

После обращения к совести оба усерднее зачастили к бидончику, с удовольствием извлекая его из-под вороха увядшей травы, и вскоре почти опорожнили.

А солнце жарило, как мне чувствовалось, по-африкански, нещадно. И укрыться на поле негде. Несколько тополей, их верхушки виднелись у железнодорожного переезда, манили под свою тень, да не уйдешь – работа. Усугублял нашу жажду сухой ветерок – тягун, пыливший при каждом взмахе тяпкой.

Пришлось установить одноразовую норму питья. Теперь каждый жаждущий подходил ко мне и получал законный глоток из болтавшейся на сыромятном ремешке через моё плечо солдатской фляги, наполненной под горловину нынешним утром.

Я бросал тяпку, доокучив очередной картофельный куст, отвинчивал пробку-стаканчик и аккуратно, чтобы не расплескать, наполнял его.

– Ещё, – заскулил Стасик. – Пить хочу…

– А ты терпи. Тебе уже девять лет. Будущий солдат! Терпи!

– Не хочу терпеть!

– А как же на фронте? Кино «Тринадцать» видел?

– Так-то – в пустыне…

– А здесь, на седьмом километре, река, что ли, течёт? Ну где я тебе воды достану? Колодец, что ли, вырою?

«Колодец… А на переезде…» – припомнил я.

Стасик настаивал. Его поддержала Галька, прекратив выдёргивать полынь, зловредный осот и прочие сорняки, сплошь затянувшие полосу Бобылёвых.

– Жадина, – с обидой произнёс Стасик. – Воды жалко. Если б не было, а то целая фляга.

– На, пей, – не выдержал я. – А обедать с чем будем?

– И мне, – подсунулась под руку Галька. – Обедать не будем, домой пойдём.

– Ишь ты, хитромудрая какая, – домой. Обрадовалась, – вмешался Юрка. – Куда в вас лезет? Весь бидон выдули. Только и бегаете пить – лишь бы не работать. Саботажники…

Фляги хватило ненадолго. Убедившись в том, что посудина пуста, Стасик с Галькой на некоторое время отстали от нас. Братишка тяжко вздыхал, вытягивая из горячей земли жилистые корни пырея.

Близился полдень, а полосе шириной в восемь рядков и конца не видно.

Я подошёл к другу.

– Недалеко от переезда видел барак? Жёлтый такой… – спросил я.

– Ну?

– За ним не заметил ничего?

– Сортир зеленённый. А што? Чего бегать далеко? Вона – кустики…

– Не о том я. Подальше, метрах в десяти в другую сторону, вроде бы колодец. Не засёк?

– Не-ка. Иди, разведай. А я потяпаю. Бидон и флягу захвати заодно.

– Добро. Попёхал. [186]186
  Пёхать – идти (передвигаться пешком, пёхом) (уличное слово).


[Закрыть]

Невозможно предугадать, чем закончился бы мой поход, не увяжись за мной Стасик. Ему, наверное, очень надоело нудное занятие – рвать упрямую и колючую траву, и он надумал прогуляться со мной по вольному полю.

– Ведь ты сам напросился на подмогу Бобыньку. Почему же лентихвостишь? [187]187
  Лентихвостить – лениться, отлынивать (уличное слово).


[Закрыть]

– Из колодца хочу попить. Тебе можно, а мне – чур да?

И всегда так. А мне? Не желает понять, что я его старше – на целых четыре года – и поэтому давно взрослый, а он нет. Не дорос ещё. До моего.

Чтобы Стасик прекратил вяньгать, пришлось уступить. Он сразу повеселел, стал ко мне подмазываться. [188]188
  Подмазываться – заискивать (уличное слово).


[Закрыть]Напросился на обратном пути полный бидончик нести. Словно у меня сил не хватит самому тот алюминиевый литровый бидон донести до полосы. Но мне почему-то стало жалко братишку. Наверное, потому что я его обижал часто, многого не позволял. А напрасно. Ну почему бы не взять его с собой к колодцу или самому пригласить – братишка всё-таки, ещё и младший. Ему помощь, защита нужна.

Стасик обрадовался неожиданной милости:

– Держи фляжку. На пока.

И вот уже фляга при каждом шаге пошлёпывает его ниже колен.

Возле барака, в котором, вероятно, жили обходчики железнодорожных путей, мы никого не встретили, поэтому и разрешения просить ни у кого не пришлось. Площадка вокруг колодца усыпана острым, как битое стекло, шлаком. Осторожненько ступая, достигли сруба. Откинули дощатую крышку. Я заглянул в колодец. Где-то очень глубоко поблёскивала чёрная вода. Приятно снизу обдавало сырым холодом. Пригляделся внимательней. Там, на самом дне, что-то смутно белело.

– Стаська, ну-ка глянь, что это там виднеется? Да не перевешивайся так – кувыркнёшься!

– Ничего там нету, – уверенно заявил брат.

– Ты что – ослеп? Вон белеет… Похоже – шевелится. На поросёнка похоже.

Стасик испугался, отпрянул.

– А что, поросёнки в колодцах живут?

– Факт – не живут.

– А русалки?

– Так то ж из сказки.

– Ну и что?

– Эх, ты! Ничего не знаешь. Русалок вообще не бывает. Их Пушкин выдумал. Фонариком бы посветить… А если на дне клад спрятан?

– Ага, клад, – охотно согласился Стасик.

– Жаль, некогда. А то спуститься бы да посмотреть.

– Страшно…

– Тебе – страшно. А я спустился бы… Запросто.

Стасик восхищённо глянул на меня и опасливо покосился на провал колодца.

– Давай… Да крышку-то сними.

Стасик подал мне бидон.

Я продел в ручку бидона конец толстой верёвки, затянул её петлёй и опустил бидон в колодец, крутанул бревно и залюбовался рукоятью, вращавшейся наподобие пропеллера, – виден был лишь светлый круг.

Раздавшийся всплеск возвестил, что бидончик достиг цели. Когда вытащили, воды в нём оказалось едва ли больше половины. Я перелил её во флягу. И снова ручка, бешено вращаясь, образовала светлый круг. Шлёп! Дёрнул верёвку влево-вправо, чтобы зачерпнуть побольше. Опять налегли со Стасиком на рукоять. Она поддалась что-то уж слишком легко. Мелькнула догадка: неужели отвязался? Показался конец верёвки – так и есть! Досада-то какая! Чужой бидон-то. Под честное слово выпросили. Да чей бы ни был – жалко, вещь нужная в хозяйстве. С таким же, только поменьше, Юрка в заводскую столовку за стахановскими отцовскими обедами ездит на ЧТЗ. Этот участок отцу тоже от завода выделили. Если не украдут урожай, Бобылёвы картошкой на всю зиму будут обеспечены.

– Утонул? – не веря в случившееся, спросил Стасик.

Я всмотрелся в узкую шахту колодца. На дне его вроде бы светлело что-то более яркое, чем ранее замеченный мною «поросёнок».

– Стасик, я полезу. А ты тут будь. И не свешивайся вниз, а то загремишь…

– А как тебя вытаскивать?

– Сам вылезу. По верёвке. И бидон подниму. Я его к концу верёвки привяжу. Заодно разведаю, что там белеет.

Стасик оторопело уставился на меня.

– Ну? Чего ты?

– Я? Ничего.

Но я-то знал – не скажет: а мне?

И вот я повис над бездной. Торможу спуск ногами. Всё идёт хорошо. Надо мной уменьшается и словно синеет голубой квадрат с перекладиной барабана, к которому прикреплена верёвка. С перекладиной перемещается и голова Стасика. Нет, это я раскручиваюсь на верёвке.

Посмотрел вниз – вода совсем близко. Несколько раз тиранулся плечами и спиной о сырые шпалы сруба. На песчаном дне на боку лежит, матово отсвечивая, бидон. На стыке сруба над поверхностью воды навис ледяной козырёк. Это с него срываются гулкие капли. Вот что белело-то – не догадались. Не ахти, конечно, подходящая площадка – босиком на льду стоять, но если изловчиться можно бидон быстро подцепить, держась другой рукой за верёвку.

Перехватываюсь, чтобы опуститься пониже, и… Всё тело разом обдаёт кипятком – я с головой окунаюсь в поистине кипящую воду. Выныриваю и не могу ни выдохнуть, ни вдохнуть новую порцию воздуха. Цепляюсь напрасно за скользкие бока шпал. Отчаянно работаю руками и ногами.

– Гера! Где ты?

Голос брата до неузнаваемости искажён. Он точно бьётся, раскалываясь, о стены сруба. Ответить нет возможности – холод стиснул грудь и сжал горло.

Ноздреватая глыба льда висит надо мной – рукой не дотянуться, высоко. Барахтаюсь, крутясь в тесном квадратном пространстве, и вдруг замечаю железную скобу, вбитую в дерево. Ухватился за неё. Пальцы не чувствуют твёрдости металла. Кричу:

– Ста-а-сик!

– Ага…

– Беги на переезд. Слышь? Попроси новую верёвку. Беги же скорей!

Наконец Стаськина голова исчезла.

Дрожь колотит меня – зуб на зуб не попадает. Перед газами ослизлые шпалы и ржавая скоба, – к счастью, крепко вбитая в дерево.

Колодец-то вовсе не такой мелкий, каким мне показался, – с головой окунулся, да и дна, похоже, не достал. А бидон – вот он, близёхонько лежит, вроде бы. Прозрачная вода – какая обманчивая!

Держусь за скобу обеими руками, но она ненадёжная, неосязаемая. Моё спасение – там, наверху.

И я не отвожу глаз от синего квадрата над головой, разделённого посредине воротом, шевелю ногами, словно еду на велосипеде.

Лишь бы руки-ноги судорогой не свело. Наслышан я – именно так гибнут люди, попав в холодную воду. А я не так давно воспалением легких переболел. Если ещё раз подхвачу – хана [189]189
  Хана – конец, кончина, смерть (феня).


[Закрыть]мне.

Птица чёрным камнем пролетела над колодцем. Кто бы знал, как хочется оказаться там, наверху! Моментально! В мгновение ока!

Стасика всё нет и нет. А что, если пальцы разожмутся сами? Я опять бултыхнусь в пагубную глубину. И всё! Нет! Я упираюсь левой тяжеленной ногой в угол сруба. В воде остаётся лишь правая, и то по колено. Напрягаю все мускулы, чтобы удержаться в этой позе.

Капли, набухнув, отрываются с ледяной глыбы, булькают, отсчитывая время.

Повторяю про себя: «Спокойно! Не паникуй!» В голову же лезет: а если железнодорожников всё ещё нет на месте? Если никого нет в том бараке – что тогда? И убеждаю: я должен продержаться, пока не придёт подмога. Должен!

Буль-буль… Это звучит само время, отмеряемое каплями тающей глыбы…

Козырёк тает. Идут ледяные часы. Кап-кап! Это маленькие капельки. Буль-буль! Капли-толстухи.

Запрокидываю голову, чтобы опять взглянуть на спасительный квадрат, и различаю… звезду! ещё одну! ещё… Неужто наступила ночь? Так быстро? Или я здесь вишу на скобе весь день? Не может быть! Что стряслось со Стасиком? Заблудился? Нет, сейчас не ночь, и времени прошло немного, иначе Юрка давно разыскал бы меня. Он-то не бросит друга в беде. Всё равно ко мне кто-то придёт и поможет, а Юрка – непременно!

Сердце стучит сильно и ровно. Я уже не испытываю ни растерянности, ни испуга, ни отчаяния. Жду.

А звёзды отнюдь не мерещатся – вон они, сверкают. Как стекляшки люстры. Зубы отбивают чечётку. [190]190
  Чечётка – танец.


[Закрыть]Я не свожу глаз с квадрата неба. Ночь ли, день ли – всё равно надо держаться. Силы ещё есть! Кап-кап… Буль… Держаться… держаться… держаться…

– Эй, парень! Живой?

Пронзительно сильный мужской голос ударил сверху. Запрокидываю голову: квадрат заслоняют три головы.

– Жи… вой.

– Верёвку имай! [191]191
  Имать – ловить (уличное слово)


[Закрыть]В петлю ногу вставишь, понял? За верёвку крепче держись!

Вихляя из стороны в сторону, ко мне приближается верёвка, с петлёй на конце. Я ловлю её. Верёвку продолжают травить, [192]192
  Травить – выпускать наружу, например канат (морской термин). Имеет и другие значения.


[Закрыть]она провисает, и я, потеряв равновесие, срываюсь, успев крикнуть:

– Тяни!

И с головой ухожу под воду. Опять спирает дыхание. Выныриваю. Хватаюсь за верёвку. Опять погружаюсь с головой, но верёвку не отпускаю, и вот она напряглась – есть опора. Вырываюсь, сразу отяжелев, из воды, охватываю верёвку коленями, но её как будто и нет, не чувствую. Поплыл вверх!

– Держись крепче! – звуки голоса отскакивают от стен, продавливают ушные перепонки до боли.

Раскручиваясь на верёвке, чуть не врезался головой в ещё одну скобу, успев оттолкнуться плечом и бедром одновременно.

Слышу скрип вóрота, голоса. Меня подхватывает за локти молодой мужчина в расстёгнутой на груди светлой рубахе. Всё! Я спасён! Ур-ра!

Юрка обнимает меня. Стасик сквозь слёзы о чём-то спрашивает, а я неудержимо лязгаю и скрежещу зубами, хотя челюсти так стиснуты, что их, кажется, невозможно ничем разжать.

Ослепительное ледяное солнце ничуть не греет – как зимой. Я не чувствую своих рук и ног. Топчусь на остром шлаке, как на вате. Что-то мычу, пытаясь объясниться. Стасик уже простодушно выпытывает:

– Клад увидел?

Шутит, что ли? Какой там клад!

Начинает колоть кончики пальцев рук. Боль становится всё сильнее. Я пытаюсь отбежать прочь от колодца, падаю, непонятно почему, поднимаюсь и снова бегу. Ноги не держат. Юрка поддерживает меня. Смеётся. От радости.

Добравшись до колышков бобыньковского участка, я плашмя валюсь на траву и растягиваюсь на животе. Меня мутит, как от угара. И корчит. Вот и до ног добралось колотьё, пронзило болью ступни. Зажмурившись от нестерпимой боли, катаюсь по земле.

– Что с тобой, Гера?

Это Юркин голос.

Постепенно боль ослабевает, отпускает. Открываю глаза. Рядом лежит Стасик, заглядывает мне в лицо.

– Потри вот ту, – прошу его. – Тянет…

Стасик ретиво выполняет мою просьбу, растирает ладошками колени, икры, пыхтит.

– Дай-к я – отстраняет его Юрка.

Галька мокрые волосы гладит – жалеет меня.

– А верёвка – бац! – и оторвалась, – рассказывает Стасик.

А я произношу срывающимся голосом:

– Бидончик утонул. На дне лежит.

Бобынёк молчит. Тоже, видно, только вспомнил о нём. Стасик угощает Гальку:

– На, пей. Ох и холодная…

– Иди, попроси дяденьку, чтобы бидон вытащил, – предложил я Юрке. – И спасибо ему скажи. За меня.

– Давай я тебя согрею. Я горячий, – говорит Стасик и прижимается к моей ещё содрогающейся спине.

Наконец солнце пробрало-таки. Но я продолжаю подставлять его лучам то один бок, то другой, хотя дрожь уже утихла во мне. Млею от разлившегося по телу тепла и время от времени на миг проваливаюсь в приятное забытьё…

Пора. Надо вставать. Дело ждёт.

Ну и ну, ещё сколько окучивать-то! Отыскал тяпку и принялся за свои рядки. Ничего, наверстаю.

Вернулись Юрка с Галькой. Бобынёк принёс запотевший бидон. Полнёхонький. Мне даже смотреть на него зябко – всего передёргивает. Бобынёк рассказал, как его удалось выудить – проволочным крюком. Помолчав, добавил:

– Напрасно ты полез. Колодец-то – глубоченный. Утонуть мог. Из-за какой-то железяки.

Я ему ничего не ответил, не знал, разумно ли поступил, надо было ли так рисковать. Да и не думал я ни о каком риске, опускаясь в колодец. Надо – и полез.

– А-а, жалко битончик потерять, – протянула Галька. – Отец с тебя за него шкуру-то спустил бы. Чужая вещь.

– Ну, уж так и спустил бы, – возразил Юрка не очень уверенно. – Мож быть, и побил бы. Другой сделал бы. Не такие штуки на заводе изготовляет – мастер цеха всё-таки.

Отец у него очень серьёзный. Неулыбчивый. Потому что мама Юрки и Гальки не выдержала тяжёлой жизни и покончила с собой. Повесилась. На крюке в потолке, где раньше керосиновая лампа висела, петлю приладила. В общем коридоре. Ночью, когда бельё стирала в корыте. Так всё недостиранным и осталось.

После того как её обнаружили в полуподвале в удавке, надетой на потолочный крюк, отец перестал вино пить и с чужими тётеньками бессовестными якшаться. [193]193
  Якшаться – дружить, водиться (уличное слово).


[Закрыть]

Случилось это незадолго до начала войны.

Отца на фронт не взяли, на ЧТЗ оставили – настолько ценный специалист.

– …А как ты узнал, что я в колодец оборвался? – спросил Юрку, когда мы, взмокнув от усердия, присели отдохнуть.

– Стасик прибёг, сказал.

– Так ты не сразу побежал в барак? – строго спросил я брата.

– Не. Мы вместе…

– Я ж тебе наказал… [194]194
  Наказать – сказать, поручить, приказать.


[Закрыть]

– Ничего ты не говорил, кроме бу-бу-бу… Да шевелился, – уверил меня Стасик.

«Возможно, я хотел крикнуть, да не получилось?» – подумалось мне. Ведь привиделись мне звёзды на небе.

– Юрк, – решил я поделиться невероятным наблюдением с другом. – Не поверишь: я давеча [195]195
  Давеча – прошлый раз (просторечие).


[Закрыть]звёзды видел. На небе. Из колодца.

Бобынёк недоуменно глянул мне в глаза и запрокинул голову – захихикал.

– Честное-пречестное! Не веришь? Честное тимуровское.

– А где ты их видел?

– Вообще… На небе.

– В колодце и не то могло побластиться. [196]196
  Побластиться – привидеться, показаться (местное слово).


[Закрыть]Стаська про какого-то поросёнка мне чесал, [197]197
  Чесать – рассказывать (уличное слово).


[Закрыть]тоже вроде бы в колодце.

– Поросёнок тут ни при чём… Не веришь?

– Верю. Но не знаю.

– Чудеса! – сказал я.

И мы опять взялись за тяпки. Вторую половину дня я, нагнав Бобынька, работал как ни в чём ни бывало, от друга не отставал. Загорел под полевым солнцем до индейской красноты.

К вечеру Стасик с Галькой изнемогли, отлёживались до сумерек, прикрывшись травой, пока мы с другом не доканали участок.

Домой притащились затемно. Даже не поужинав, я завалился на кровать, успев натянуть на себя одеяло, и тотчас провалился в дремучий сон.

Наутро лишь водянистые мозоли на ладонях, тупая боль в руках, ногах да пояснице напоминали об окучивании. Да волдыри на розовых плечах и спине – солнце припекло. Про себя я гордился участием в подмоге – большой, «взрослой» работе. Ведь на всю долгую зиму картошку-то заготавливали.

О колодце почти не вспоминал, хотя ужаснувшейся маме пришлось обо всём рассказать. Подробно. Потребовала. Всё выслушала, но наказывать почему-то не стала.

Правда, представив, как меня, мёртвого, вытаскивают на верёвке из колодца, увидев растерянное, испуганное, недоумевающее лицо братишки, услышав горестные рыдания мамы и причитания Герасимовны, мне стало так жалко и маму, и Стасика, и даже бабку, что я подумал: как хорошо, что я живой. Что удержался. Не запаниковал. Поэтому и цел остался.

Тут же сбегал к Бобыньку и спросил:

– Ты хоть сказал тому дяденьке спасибо? Что вытащил меня…

– Забыл! Дырявая голова. Засуетился…

– Эх ты… Теперь опять надо идти. А если он, например, уехал? Железная дорога своя, куда хочу, туда и еду…

– Любой на его месте то же сделал бы – помог.

– Правильно – любой. И я – тоже. И ты. Но всё равно ему спасибо надо было сказать – жив остался. Успели вы. А он меня вытащил и бидон выудил.

– Ещё быстрее пришли бы, да ведь он без ноги. Пока протез пристегнул, пока дохромал. У него, видать, ногу-то в госпитале отрезали.

– Фронтовик?

– Факт.

«Хорошие люди – фронтовики, – подумалось мне. – Везуха мне на них. На базаре тогда Николай Иванович заступился, сейчас – тоже инвалид. С войны вернулся наверняка. Не трамваем же ему ногу отрезало и не поездом. И таких хороших людей вокруг много. Мы обязаны платить им тоже добром».

– А ты не знаешь, случаем, как его звать? – поинтересовался я у Бобынька.

– Не. А зачем?

– Слышь, Юрк, не нужна ли ему наша помощь?

«В следующий раз спрошу», – решил я, потому что друг на мой вопрос лишь неопределённо пожал плечами. Но «следующего раза» не состоялось. Бобылёвы сами срочно собрали урожай. Пока другие не опередили. Отца Юркина отпустили на целый день. И они управились. На заводской машине и привезли.

…Через неделю с жареной спины моей – уж в который раз за лето – слезла кожа, и на её месте наросла новая, поначалу очень болезненная и чувствительная к теплу и прикосновениям. А колодезное происшествие постепенно забылось. Единственное, что надолго врезалось в память, невероятная синь словно вырубленного квадрата полуденного неба, синего-пресинего, и хрустальной яркости звёзды, с надеждой мерцавшие мне в глубине колодезя. Так его назвал путевой обходчик.

^{1957 год}

Гвоздика

 
Гвоздики пряные, багряно-алые
Вдыхал я вечером – дала их ты…
А ночью снились мне сны небывалые,
И снили алые цветы… цветы…
 
 
Мне снилась девушка такая странная,
Такая милая, а взгляд – гроза.
И душу ранили мечты обманные,
И жгли лучистые её глаза.
И снилось, будто бы на грудь усталую
Припала с ласками, на грудь мою…
Гвоздику пряную, багряно-алую,
Благоуханную с тех пор люблю.
 

Александр Ширяевец

Пробуждение. 1915. № 15