Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

А вскоре произошёл вовсе необыкновенный случай. Скрипя коньками по утоптанному снегу – стоял уже не такой жгучий, всего двадцатиградусный морозец, – я подкатил к нашей калитке, но она вдруг со стуком распахнулась от сильного удара, и во двор ворвался Юрица в расстёгнутой «москвичке». Он показал мне кулак, обогнул сугроб напротив дома, где жили Бруки (Мальцевы куда-то уехали), и упал под него. В тот же миг в проёме калитки возникла фигура молодого мужчины в кубанке, тоже в «москвичке», и… с наганом в руке.

– Где он? – запыхавшись, спросил меня преследователь. – Куда побежал?

Увидев наган, я развернулся и что есть духу припустил к своёму дому. Домчавшись до стайки тёти Ани и не слыша за собой погони и выстрелов, оглянулся. Мужчина в кубанке по глубокому снегу пробрался к забору, отделявшему наш двор от территории Бруков. Вот он ухватился за верхние доски, перемахнул через них и скрылся в высоких кустах сирени, – видать, туда вели чьи-то следы.

Юрица, выглянувший из-за сугроба, поднялся и устремился в мою сторону. Я снова дал дёру, но на крыльце почувствовал себя в безопасности и остановился. Юрица в тот момент перескочил через низкий заплотик возле сарая-склада во дворе, где до отъезда в Ленинград жили Кудряшовы, и рыскнул туда-сюда в посадках акации, а там и до его хатёнки огородами рукой подать. Вскоре поблескивавшая хромовым верхом его шапка исчезла из виду.

«Зачем тот дядька с наганом догонял Юрицу? – размышлял я. – Наверное, тоже шпана. Что-то, верно, не поделили. Или во время картёжной игры поцапались».

Постепенно я успокоился. Похоже, ни Юрица, ни гнавшийся за ним не собирались возвратиться в наш двор. С опаской приблизился к воротам, шагнул на улицу – там всё выглядело мирно. Разбежавшись, я выкатил на проезжую часть. В конце квартала, направо, маячил Толька Мироедов. Я часто с ним не ладил, но наступали периоды, когда мы мирились. Он сейчас тоже с длинным проволочным крючком для зацепа за борт автомашины или за перекладину саней ждал попутку. Я жиманул к нему изо всех сил.

Тольку мой взволнованный рассказ не удивил. По его словам, он и не такое видывал, а наганов у него от дяди Бори, брата старшего, что в тюрьме сидит, якобы осталась куча. Врал, конечно.

Дня через два-три мы играли, гоняя по дороге палками и проволочными клюшками замёрзшие конские катыши. Юрица окликнул меня и подозвал к лавочке, где сидел и лузгал семечки вместе с черноглазой весёлой красавицей Розкой, совсем сопливой девчонкой, лет десяти – двенадцати.

– А ты молоток, [149]149
  Молоток – молодец (воровская феня).


[Закрыть]Резан. Не заложил [150]150
  Заложить – предать (донести карательным органам) (феня).


[Закрыть]меня мусору. Держи.

И Юрица протянул горсть жареных подсолнечных семечек. Я машинально подставил обе ладони.

И, обнимая румянощёкую и счастливую Розку, галантный кавалер хвастливо поведал ей:

– Тихушник [151]151
  Тихушник – милиционер в гражданской одежде, сыщик (феня).


[Закрыть]рвал за мной с дурой наголо. Я думал: шмальнёт начисто… [152]152
  Шмальнуть начисто – застрелить насмерть (феня).


[Закрыть]Еле ушёл. Мазульку [153]153
  Мазулька (маза) – поддержка, защита (воровская феня).


[Закрыть]за меня поддержал Резан.

– Бандитик ты мой фартовый, – засюсюкала нарочито Розка и длинно поцеловала Юрицу в щёку.

Так вот, оказывается, в чём дело: за Юрицей гнался вовсе не ширмач, [154]154
  Ширмач – вор-карманник, крадущий с помощью «ширмы», отвлекающей у намеченной жертвы внимание. Ширмой (ширмачкой) может служить молодая приставучая девушка или женщина, часто сама воровка (воровайка), сожительница, знакомая ширмача, проститутка; чаще – пиджак, перекинутый через согнутую в локте руку (воровская феня).


[Закрыть]а милиционер.

– А почему же мильтон был не в форме? – спросил я Юрицу, когда Розка отлепилась от него.

– Тихушник, из уголовки, – охотно разъяснил Юрица и повторил: – А ты молоток. За это тебе должок скащиваю! [155]155
  Скащивать (скостить) – простить или, например, уменьшить долг (феня).


[Закрыть]Хотя ты и бздиловатый! [156]156
  Бздила – трус (феня). Бздиловат – трусоват, труслив. (феня). Одно из значений глагола «бздеть».


[Закрыть]

– Вовсе я не бздила, – взъерепенился я.

– Божись, что поканаешь с нами «горбушки» вертеть.

– Не пойду.

– Что – мамка письку надерёт?

И они обидно засмеялись, а Розка запела:

 
– Мамки нет, и папки нет,
Некого бояться.
 

Юрица подхватил:

 
– Приходите девки к нам,
Будем вслась ебаться.
 

– Как тебе не стыдно? – притворно сердито воскликнула девчонка. – Будем целоваться! – и она захохотала. А Юрица ещё теснее прижиался к ней. Но Розка решительно отодвинулась и заявила:

– Ты меня, Юрчик, не фалуй, [157]157
  Фаловать – уговаривать (воровская феня).


[Закрыть]а то я Арончику трёкну. [158]158
  Трёкать – болтать, рассказывать (феня).


[Закрыть]

– Ты што – дура? Шуток не понимаишь? – уже другим, оправдывающимся, тоном продолжил любезную беседу Юрица. Испугался! Арон Фридман слыл непререкаемым блатным. Юрица, очевидно, опасался брата Розки, дерзкого и скорого на расправу.

Я отошёл от скамьи, разжал кулаки и высыпал семечки на снег. На них тут же набросились воробьи.

– Ты чево, Резан? – увидев, что я бросил семечки, нахраписто спросил Юрица.

– Не хочу быть в замазке, – ответил я.

– Фраерюга штампованный! Я жа от души…

– Ты меня тоже от души терзал за краюху, которую я лишь поднял с дороги, – съязвил я.

– Смотри, тебе с горки виднее, Резан. Не промахнись.

При последующих встречах Юрица шутил издевательски и всегда одинаково подначивал: [159]159
  Подначивать – подзадоривать, провоцировать (просторечное).


[Закрыть]

– Эй, мамкин сынок, когда побежим черняшку вертеть?

Что мне было ответить? Не умел я тогда найти точных смелых слов, чтобы дать понять насмехавшемуся надо мной уличному «хозяину», что не в маминых запретах суть, а в том, что мне нестерпимо стыдно признаться даже себе, что участвовал в краже хлеба, – ведь кому-то его не досталось, кто-то голодным остался. И со мной не раз такое бывало – торчишь, маешься весь день в очереди, а хлеба почему-то не подвезут или передо мной последнюю буханку разрежут. А со стены магазина, из-под потолка, ухмыляясь во всю розовую рожицу – рот до ушей, толстощёкий пекарь протягивает поднос, полный булок, ватрушек, кренделей и пирожных. Разумеется, этого балагура-кондитера нарисовали на стекле ещё до войны, но не знаю, как у других, а у меня голодные спазмы в животе начинались, как только я поднимал глаза и невольно принимался разглядывать пышную стряпню, вкус которой, кажется, давно забыл.

Вот и плетёшься тогда домой с пустой торбочкой – слёзы на глаза наворачиваются мутной пеленой, а на уме те разноцветные пирожные и пышные шаньги.

С горечью я однажды признался себе: значит, и я оставил кого-то без пайка. И представлял в воображении, как какой-нибудь голодный пацанёнок возвращается из магазина с пустыми руками, и не находил себе места… А тут ещё Алька Жмот подошёл к нам и торопливо выкрикнул:

– Созорок одизин!

Мы с Юркой Бобыньком, накатавшись на коньках до горячего пота, стояли у ворот его двора и грызли зелёный, тоже пайковый, жмых, голодные до дрожи в коленях – устали. Молчали.

– Сорок один! – уже нормально повторил Алька и протянул тёмно-серую кисть руки с розовыми кончиками пальцев.

Ещё прошлым летом Алька научил нас тайному языку, с помощью которого мы могли изъясняться, не опасаясь, что нас поймут другие. Новый язык был прост: к каждому слогу последовательно прибавлялось по слогу «за» либо «зо», «зе», «зу» и другие буквенные сочетания. Моё имя выглядело так: «Юзарказа». Или: «Изидезём наза резекузу». Я даже Альке с обидой заявил: «Чего обзываешься!» Алька хихикнул. Попробуй пойми, что тебя на Миасс приглашают, на реку.

– Тызы глузохой, штозо лизи? – разозлился Алька.

– Не дам, – воспротивился я. – Шиш тебе!

– Пошто? – возмутился Алька.

– Почему я должен тебе что-то отдавать? Каждый раз выпрашиваешь. А то же самое по карточкам получаешь. Надоел.

Юрка с любопытством наблюдал нашу стычку.

– Жмых стибрили? [160]160
  Стибрить – украсть (феня).


[Закрыть]– сощурился Алька.

– А тебе какое дело?

– А такое: половину отдай – положено. По закону.

– С какой это стати?

– Юрица – блатной. А я евоный братан, во…

Меня Алькина наглость так взбудоражила, что я пошёл на небывалую дерзость:

– Иди ты со своим Юрицей знаешь куда? К чертям свинячим. Блатные… Ему работать надо, на заводе, а он блатует, паразит! Да ещё ты попрошайничаешь, нахал.

Алька изумился моему безрассудству. Но изловчился и вцепился в кусок жмыха, который я сжимал в кулаке. Однако хапком отнять жмых ему оказалось не по силам. Тогда он просипел:

– Отдай – не греши, а то харкну на тебя – сразу сифилюгой заболеешь.

И, поняв, что не сумел запугать, добавил:

– И чихоткой!

Однако я вывернул свой кулак из скользких, сырых Алькиных ладоней, а его оттолкнул с силой. Алька растянулся на тротуаре, раскисшем кое-где под пригревом февральского солнышка.

– Ну, Резан, всё! На блатных руку поднял, да? Юрица тебя заделает… Кранты [161]161
  Кранты – конец (блатная феня).


[Закрыть]тебе!

– За брата тыришься? [162]162
  Тыриться – прятаться. Имеет и другое значение: оттырить – «избить» (воровская феня). Стырить – украсть.


[Закрыть]А ты честно, один на один выйди…

– Ты ещё нам попадёшься! В тёмном местечке.

И Алька, разозлённый, смотался в свою подворотню на Свободы, двадцать.

– Сейчас Юрицу позовёт, – сообразил Бобынёк. – Идём домой. Ну его…

Признаться, вовсе не хотелось встретиться с Юрицей: было ясно, что не только мне, всем штабом с ним не справиться: с ним целая хевра, [163]163
  Хевра – компания, преступная группа (феня).


[Закрыть]а он её повелитель.

И мы разошлись по домам. Оставшись наедине, я поразмышлял над произошедшим и сказал себе: ты струсил! Поэтому и сбежал с улицы. И мне стало ещё горше.

Первые дни я опасался встречи с Юрицей, а после утвердился в решении: пусть он изрежет меня финкой (наборная ручка её из разноцветного оргстекла всегда торчала за голенищем его правого бурка), пусть! – но «вертеть» ни за что не пойду. И то, что о нём думаю, прямо скажу в глаза. И прощения у Альки просить не буду. Тем более что жмых Юрке выкупил отец – на кровные деньги. По карточке.

С каким трепетом и отчаяньем я ждал этого дня! И он наступил. Я ожидал худшего, но, вопреки моему ожиданию, Юрица не набросился на меня, не побил и не зарезал. Он лишь ухмыльнулся, когда я ему заявил:

– Ты вор! А я не хочу воровать. И не буду…

Думал, он взбеленится – кому охота услышать столь позорное обличение, а он залыбился, [164]164
  Лыбиться – улыбаться (уличный жаргон).


[Закрыть]похоже, довольный услышанным. И гордый. И лишь сплюнул сквозь «золотые» зубы презрительно:

– Фраерюга… Маменькин сынок, Резан. Бздишь: сику мамка надерёт?

– Никого я не боюсь. И тебя тоже, – отчаянно ответил я.

Повернулся и пошёл к своей калитке. С моих плеч словно гора свалилась.

А весной, уже тополя клейкие листочки развернули, эта история с «верчением» хлеба неожиданно и трагически закончилась. Мусора кого-то из свободской шпаны грохнули. [165]165
  Грохнуть – убить (феня).


[Закрыть]Высказывали догадки, что наконец-то выследили и застрелили неуловимого скокаря-вертилу [166]166
  Скокарь-вертила – грабитель хлебных повозок и продуктовых автомашин (феня).


[Закрыть]Федю Грязина.

За несколько дней до последнего нападения Феди на продуктовую автомашину, когда он «вертел» под присмотром Юрицы хлебную повозку, я видел его в окружении каких-то чужих взрослых парней с очень решительным жестами. Они устроились на лавочке у ворот соседнего дома, где жили Сапожковы, и по очереди курили огромную трубку с длинным, больше метра, изогнутым мундштуком и гоготали.

Прохожие, завидев издалека буйную компанию, переходили на противоположный тротуар. Я даже не попытался проскочить мимо незамеченным, и Юрица, который находился в этой хевре (Федя, как я уже упоминал, жил с Сапожковыми в одном дворе), засёк меня, но не выкрикнул свою дежурную шутку насчёт того, когда же я вместе с ним «побегу вертеть» или мамка все ещё мне не разрешает. С независимым видом, не спеша я прошёл до своей калитки, так и не ответив на новый вопрос Юрицы:

– Резан! Хошь курнуть «травку»? Сразу обалдеешь! Угощаю!

А днём позже, выстаивая очередь в хлебном магазине на пару со Славиком, услышал новость: вчера в недостроенном кирпичном доме по улице Пушкина, напротив этого магазина, к которому мы «прикреплены», участковый милиционер Косолапов в перестрелке убил бандюгу. Его давно и безуспешно пытались изловить на месте совершения преступления. А их он всегда безнаказанно творил: обычно на ходу ловко, моментально грабил хлебные повозки.

Мы, несколько пацанов из очереди, тут же обсудили неслыханное происшествие и высчитали, что стреляные гильзы мы можем попытаться отыскать. Уверовавшие в удачу, полезли на заброшенную стройку, превращённую в свалку нечистот жителями соседних домов, осмотрели все закутки возведённого в предвоенный год первого этажа большого кирпичного дома, но никаких гильз не обнаружили. Зато в угловом помещении с зияющим захламлённым подвалом мы сверху, со стены, узрели валявшуюся помятую буханку хлеба. Никто из нас троих не отважился спуститься вниз, чтобы подобрать находку, – уж очень зловещей она нам показалась.

А ещё день спустя от Вовки Сапожкова я узнал, что исчез Федя Грязин. Но вместе с ним будто испарился и вездесущий и привязчивый Юрица. Подтвердил это и Алька Каримов, что брат «слинял». [167]167
  Линять – убегать, исчезать (феня блатарей).


[Закрыть]

А я не хотел верить, что вот так вдруг испаряются люди, словно их и не существовало. Ну не может такого быть. Но есть! Отца Брони забрали ночью, весь дом переполошили, так громко стучали в дверь, а Богацевичи не спешили почему-то открывать. Не до конца проснулись и мы с братишкой, когда пришли к нам с обыском в тридцать седьмом году. Помню смутно какие-то фигуры, словно возникшие из тумана, приглушённые голоса. Но вскоре мы уснули под уговоры мамы. На следующий день я задал вопрос, который в те годы задавали многие дети:

– А где папа?

– Уехал в командировку, – успокоила мама, и я поверил ей, потому что отец, работая бухгалтером-ревизором, и раньше часто уезжал в командировки. Только на сей раз она затянулась, наверное чуть не на год.

И тут вспомнилось, казалось бы, прочно забытое, один «секретный» разговор бабки на общей кухне. Она, шепелявя, нашёптывала маме о невероятных злодействах: будто у нас «ни жа што ни про што берут и раштреливают». Где «у нас», так и не догадался.

Из поддувала золу выскребая, прислушивался, бабке с мамой и невдомёк, что я весь напрягся и ловил каждое слово. Частенько взрослые недооценивают любопытство и способность их несмышлёных детишек многое улавливать из разговоров взрослых и понимать сказанное верно.

– Вздор всё это, – резко и громко ответила тогда нахмуренная мама бабке. – Это злостные наветы врагов народа. Так у нас не может быть. У нас справедливая советская власть!

Мама сделала ударение на слова «у нас».

– Што ты, Фёдоровна, баешь – иштинна правда, – защищалась Герасимовна.

А я подумал: «Во глупая старуха. Наслушалась в очередях всяких сплетен и несёт околесицу. И не понимает того, что сплетни выдумывают и распространяют в очередях переодетые шпионы. Чтобы боевой дух советского народа подорвать. Но не на тех нарвались!» И я полностью согласился с мамой, которая демонстративно повернулась спиной к бабке, не желая продолжать вздорный разговор.

Позднее, когда воедино собралось виденное и слышанное: грузовик трупов, ночной увод бывшего царского офицера Богацевича, «командировка» отца, исчезновение Феди Грязина и Юрицы, нашептывания Герасимовны, – всё это требовало ответа на вопрос «как так? почему?». Но спросить было не у кого. Да и кто стал бы меня, пацана, слушать? Да ещё и растолковывать.

Но на том загадочная Федина история не закончилась.

Летом свободские ребята зачастили на улицу Коммуны, в медицинский институт, эвакуированный в Челябинск во время войны из Харькова. Приклеившись носами к стёклам окон первого этажа, одноэтажной пристройки на задах института, мы заворожённо наблюдали за всем происходившим в анатомичке. Там, в просторных залах, в ваннах, наполненных раствором бурого цвета, лежали страшные, чёрные покойники, с которыми отважно общались бесшабашные студенты в белых халатах, клеёнчатых фартуках, резиновых перчатках, деловито раскладывая трупы на узких оцинкованных столах. Они расшнуровывали вспоротые животы, что-то отрезали у трупов, отпиливали ножовками конечности, – ужасное, захватывающее зрелище!

Время от времени нас отгонял от окон обросший дикой щетиной прозектор в клеёнчатом фартуке до пят, но мы тут же опять возвращались и приникали к стёклам.

Однажды мы наблюдали действо, от которого мне стало дурно и чуть не стошнило: за какие-нибудь полчаса энергичный прозектор разделал только что привезённую мёртвую, лет восемнадцати, девушку с коротко, «под нулёвку», стриженой головой. Но это была именно девушка или молодая женщина, уж кто есть кто мы вполне могли отличить. От всех других трупов, на которых тренировались студенты, тело её отличалось белизной. Она внешне ничем не отличалась от живых людей, от всех нас. И вот через несколько десятков минут от неё не осталось ничего. Голову, отделённую от туловища, положили в какую-то большую банку с прозрачной жидкостью и унесли. Жуть! Однако я перемог своё предобморочное состояние и лишь гадал, откуда привезли эту девушку. Видимо, из больницы. Родственников не оказалось, вот и забрали в анатомичку. Страшная судьба!

Меня буквально потрясла простая догадка: неужели и со мной вот так обойдутся, если умру? Но я тут же отринул эту невероятную мысль: нет, мама не отдаст меня прозектору с зажатой в резиновой перчатке никелированной ножовкой.

И всё же во мне клокотали негодование и протест: как так можно – распилить мёртвого человека на части и разнести по разным углам? И нет человека! Совсем! С этим я никак не мог смириться. Скончался или скончалась – должна лежать в своей могиле. Хотя и в ней не курорт – черви съедят. Бр-р!

Какое-то время я всячески избегал подобных зрелищ, но, чтобы ребята не заподозрили во мне слабака, снова стал наведываться на задворки мединститута: жуть происходившего в анатомичке отвращала и притягивала одновременно.

Не знаю, кто первым из нас приметил прислонённую к боковой стене мертвецкой… «мумию». Мумия эта была ничем иным, как усечённым наполовину трупом, без ног, будто мертвец вылезал сквозь пол и застрял. Страшное это было зрелище! Особенно оттого, что кожа с одной половины лица была снята и фиолетово темнели мышцы, окружая жёлтый оскал зубов, которые спереди были выбиты. Или щипцами удалены. Я после этого зрелища не мог уснуть, каялся, что смотрел долго и подробно, и теперь мертвец стоял перед глазами, и открытыми и закрытыми.

Но на следующий день мы со Славкой опять торчали у окна и снова разглядывали «мумию» – она стояла уже в другом месте. Видно, студенты изучали по ней что-то.

А через несколько дней после этого «мумию», полагаю, за ненадобностью вынесли во внутренний, наглухо загороженный дворик, в который мы проникали через хлипкий забор, чтобы занять свои позиции у огромных окон.

Спрыгнув с забора и озираясь, чтобы не изловил прозектор, я подкрадывался к «мумии» возможно ближе и с тошнотной дрожью разглядывал и разглядывал, пытая непосильную для меня тайну смерти… И когда страх накапливался до предела – я стремглав бросался к забору и в мгновение ока взлетал на него. На заборе я чувствовал себя куда увереннее. Потом я тихо, опасаясь уже не мертвеца, а того же прозектора, сползал с забора и нёсся домой.

Раз от разу я стал сознавать, что́ притягивает меня сюда и мучает, – не одно любопытство, а какой-то неуловимый и загадочный намек на сходство «мумии» с кем-то. С кем? Словно бы я запамятовал – где и когда видел в жизни кого-то похожего… Но кого? Смерть, конечно, любого может исказить до неузнаваемости. Я знал об этом. И всё-таки сходство имелось. И однажды меня ударило – это же ОН! Я даже про себя не смел назвать его по имени, а пошёл к ребятам и поведал им о своём невероятном предположении. Мы отправились за Алькой Жмотом, которого раньше с собой не брали. По дороге подготовили, как могли. С моей помощью он вскарабкался на забор и бесшумно соскользнул по ту сторону. Я перелез за ним. Мы по стенке приблизились к «мумии»… Алька замер. Я следил за ним с какой-то двойственной надеждой… А вдруг не ОН?

Всегда чумазое лицо Жмота вытянулось и посветлело от внезапно накатившей бледности. И, прижав к губам свой грязный кулак, Алька просипел:

– Он это… Федя!

Ему можно было поверить: Федя и Юрица корешили. В каримовской хибаре они и водку пили и с девками шухарили. [168]168
  Шухарить – выдавать, предавать, но в данном случае это слово употреблено в другом смысле – сексуальном (феня). Шухер – поднять шум, тревогу (феня).


[Закрыть]

– Почему его не похоронили, а отдали сюда? – спросил я Альку. – Ведь у него мать есть.

– Нету у него никакой матери. Она в тот день дуба секанула. [169]169
  Дуба секануть (дать) – умереть (народное выражение).


[Закрыть]Узнала, што Федю шмальнули, и серса разорвался.

Вот почему тамбур Грязиных в бараке давно наглухо закрыт. Одно время на дверях была наклеена какая-то бумажка. А сейчас, может быть, и живёт кто-то. Другой.

И ещё мне вспомнилось, как летом сорок первого на крылечке этого тамбура сидел и навзрыд плакал пьяными слезами нестарый мужчина, кудрявый (Федя внешне походил на того рыдавшего), завтра он должен был пойти на призывной пункт. Вероятно, это был Федин отец.

В те июльские дни в нашем и прилегающих к нему дворах почти не осталось никого из мужчин призывного возраста. Кругом всегда ходило много народу и вдруг стало почти пусто. Старики – немного, старухи и ребятня… Женщины на работе.

И ещё я подумал: полуторка с мёрзлыми трупами – не завернула ли она в мединститут, когда я отцепился от неё, миновав перекрёсток Свободы – Карла Маркса? Неужто она и привезла Федю Грязина?

От свободских пацанов слышал, что он (ему исполнилось лет пятнадцать-шестнадцать к моменту исчезновения) охотно делился хлебом и иными крадеными продуктами питания с теми, кто обращался к нему с просьбами помочь. Поэтому его на Свободе «уважали». И вот это «уважение» чем закончилось…

Даже стало жалко его. Того молодого кудрявого парня, каким он запомнился мне. Ему бы ещё жить и жить. Может быть, из него неплохой человек мог получиться. И мать не постиг бы роковой удар – разрыв сердца. Не случись этой трагедии, был бы опорой матери. Как она металась, не получив ни единой весточки от мужа, отца Феди, в первые дни войны отправленного на фронт. Будто предчувствовала надвигающуюся неминуемую беду. Несчастная женщина! И сколько их…

Да что я всё: бы да бы… Жизнь, как мне стало известно, сослагательного наклонения не имеет, и ты принимаешь то, что тебе уготовано, и становишься тем, кем должен стать. Даже замороженным «мотылём». А для полуторки, чтобы отвезти тебя и сбросить в яму, в стране всегда бензин найдётся. И квадратик фанеры, который привяжут к ноге и выведут на нём роковой номер. Перед последним же путешествием вертухай молотом пробьёт тебе череп – с такой гарантией не совершишь побег. И яма – сколько тысяч их выкопано на просторах несчастной России и всего СССР со дня провозглашения нашей могучей державы самой свободной и счастливой в мире – примет тебя в свои вечные объятия, в обещанный коммунистический рай.

^{1960–1981 годы}

Я с детства был испорченный ребёнок…

 
Я с детства был испорченный ребёнок,
На маму и на папу не похож.
Я женщин уважал чуть не с пелёнок.
Эх, Жора, подержи мой макинтош!
 
 
Друзья, давно я женщину не видел.
Так чем же я, мужчина, не хорош?
А если я кого-нибудь обидел —
Эх, Жора, подержи мой макинтош!
 
 
Я был ценитель чистого искусства,
Которого теперь уж не найдёшь.
Во мне горят изысканные чувства.
Эх, Жора, подержи мой макинтош!
 
 
Мне дорог Питер и Одесса-мама.
Когда ж гастроли в Харькове даёшь,
Небрежно укротишь любого хама.
Эх, Жора, подержи мой макинтош!
 
 
Пусть обо мне романы не напишут.
Когда ж по Дерибасовской идёшь,
Снимают урки шляпы, лишь заслышат:
«Эх, Жора, подержи мой макинтош!»