Текст книги "Ледолом"
Автор книги: Юрий Рязанов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)
Книга вторая
«ЯСТРЕБОК» ГЕРОЯ
Тёмная ночь
Тёмная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
Как люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как хочу к ним прижаться сейчас губами…
Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,
И тревожная, чёрная степь пролегла между нами.
Верю в тебя, в дорогую подругу мою.
Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной не случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь надо мною она кружится…
Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!
Священная война
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
Припев:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная,
Священная война.
Как два различных полюса,
Во всём враждебны мы.
За свет и мир мы боремся,
Они – за царство тьмы.
Припев.
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Припев.
Не смеют крылья чёрные
Над родиной летать,
Поля её просторные
Не смеет враг топтать!
Припев.
Гнилой фашисткой нечести
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Припев.
Пойдём ломить всей силою,
Всем сердцем, всей душой
За землю нашу милую,
За наш Союз большой!
Привев.
Встаёт страна огромная,
Встаёт на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
Припев.
«Ястребок» Героя [87]87
Впервые рассказ опубликован в сокращённом виде в газете «Вечерний Челябинск» (№ 228, 229 230 за 3, 4, 5 октября 1978 года).
[Закрыть]
1943 год, конец лета
Утром пораньше, пока солнце припекает не сильно, мы собрались на чердаке Вовкиного дома, в главном штабе, чтобы продолжить государственной важности дело – печатанье листовок.
Трёхэтажный огромный доми́но, примыкающий к территории нашего двора, конечно, не Вовке принадлежит. В нём проживает много семей, эвакуированных из Ленинграда. Не помню, что здесь было до войны, – какое-то учреждение. Возле дверей всегда много людей толпилось. Вроде – какой-то суд заседал. Бесконечно. Разумеется, от кого мне было узнать, что не пройдёт и шести лет… Но не будем спешить.
…Семье Кудряшовых, а у Вовки осталась только мама, выделили крохотную комнатку на втором этаже в конце коридора – бывшую общественную уборную. Тётя Лена получила эту жилплощадь в награду как уборщица здания. Единственное окошечко размером с носовой платок, да ещё и зарешёченное, обращено в наш двор.
С чердака одноэтажного дома, где я живу, протянута к Вовкиному окошечку медная проволока – срочная боевая связь. Как в любимой нами книжке Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».
Вызвать друга в запасной штаб очень просто: надо влезть по наружной (парадной) двери нашего дома на крышу сенок, после перескочить на основную крышу, пробежать до чердачного округлого окна, протиснуться в него, спрыгнуть на пол, засыпанный на ладонь ребром опилками, крутануть специальный штурвал – и всё в порядке: сигнал подан. Ответное подёргивание проволоки – сигнал принят, жди. Через несколько минут в овале чердачного окна появится лохматая голова запыхавшегося Вовки: комиссар тимуровского отряда прибыл! По важному делу. Дисциплина у нас – военная. Как на фронте.
Разумеется, можно просто крикнуть из своего двора: «Вовк! Выходи играть!» – и он услышит. Сортирное окошечко открыто летом круглосуточно, чтобы не задохнуться в кубике метр на полтора, где Вовка устроил лежак на двоих из старого, найденного на свалке дивана, застланного тряпичным половиком неизвестного происхождения. Наверное, выброшенного кем-то за ненадобностью.
Вовке всё годится на поделки. «Телефон» тоже придумал он. Хотя можно обойтись криком. Но разве это интересно? Да и мама не всегда отпускает, если услышит «звонок», – срочные хозяйственные дела всегда тут же находятся. Неотложные. Вовка часто работал за изнемогающую от голодной водянки мать – убирал начальственные кабинеты, мыл полы, протирал столы… Получив же секретный сигнал – бряцанье пустой консервной банки, привязанной к оконной решётке, – Вовка исчезает мгновенно из комнатушки, не вызывая никаких подозрений у матери. Она и спросить-то его не всегда успевает:
– Куда помчался?
Итак, главный штаб замаскирован на чердаке Вовкиного дома, в дальнем левом углу за массивной кирпичной печной трубой. А на нашем – запасной. На всякий случай предусмотрел Вовка же.
Просторный темноватый чердачище Вовкиного дома выглядит, когда в нём дежуришь один, жутковато. Особенно вечером или в пасмурную погоду. Днём же в главном штабе светло – вверху, рукой не достать, находится слуховое окно. Непонятно, почему его называют слуховым: кого, что из него слушать? Ну, если, например, налёт вражеской авиации случится. Такое событие мы, обсудив, напрочь не исключили. Всё может быть. Хотя едва ли добраться до Южного Урала фашистским стервятникам – кишка тонка!
Здесь же, в штабе, у нас и своя типография.
Вовка всего на два года старше меня, но у него богатейший жизненный опыт – лично побывал на войне. Настоящей! Не киношной, где одни весёлости да хохмы. Такие весёлые войны бывают лишь у нас, пацанов. А Кудряшов год промучился в блокаде.
Когда он вспоминает о преодолении их автокараваном Ладожского озера, у меня мурашки по коже бегают – страшно! Даже представить в своём воображении эту картину жутко.
Штаб придумали мы вместе, типографию целиком соорудил Кудряшов. Оказывается, печатаньем листовок он занимался и в блокадном Ленинграде. Там Вовка раздобыл настоящий шрифт – в типографию фашистская бомба попала. Он собрал разбросанные взрывом свинцовые брусочки, и довольно много – больше сотни. Несколько десятков литер удалось привезти в Челябинск – в кармане. Сколько уместилось.
Литеры он хранит бдительно. Не соблазнится обменять ни на какие богатства, хотя из имеющегося шрифта не составляются настоящие, даже небольшие, агитки. Как на щитах Совинформбюро.
И всё равно листовки у нас получаются что надо. Некоторые слова приходится дописывать ученической перьевой ручкой. Клише служит старая резиновая подмётка, на которой в зеркальном изображении Вовка вырезал самодельным ножичком фразу: «Смерть немецким оккупантам!».
Пригодились и два резиновых штампика – давнишние, завалявшиеся ещё с детсадовской поры, мои игрушки. Ими печатаются фигурка красноармейца по стойке смирно и будёновец-всадник на коне с саблей наголо – гроза немецких танков. Недостающую часть композиции, в центре между красноармейцем и всадником, восполняет братишка Славик. Он рисует фашиста, всего изрешеченного пулями. Это коронный номер юного художника. Впрочем, ничего другого он не умеет рисовать столь хорошо. Не научился ещё в свои шесть лет – седьмой пошёл.
Эти листовки мы раздаём в школе, где учимся, знакомым пацанам с соседних улиц. Иногда сбрасываем, забравшись на тополя, как с самолёта. Наша агитационная продукция пользуется заслуженным успехом и спросом. И это вдохновляет на дальнейшую работу. Мы не скрываем ни от кого, что делаем её сами, лично. Не всякий на такое способен.
…Когда листовок наштамповали штук двадцать, – а делаем мы их усердно и почти каждодневно из пожелтевшего от времени рулона старых стенных обоев, из тех, что и альбом Славика сшит, – до нас долетели посторонние звуки: удары в барабан и первые такты духовой музыки. Из слухового окна донеслись. Вот оно зачем устроено, окошечко-то!
Работа приостанавливается, разумеется.
Музыка доносится со стороны бывшего цирка. Но мы точно знаем, что никакого представления там нет и быть не может. В обширнейшем круглом помещении уже давно разместился военный тренировочный пункт, где готовят лыжников-десантников. Там давно проходил подготовку и наш отец. В позапрошлом и прошлом годах. И мы с братом даже побывали у него однажды – тайно пробрались в «зону» – и видели занимавшихся на манеже разборкой и сборкой винтовок красноармейцев. Правда, нас вскоре выдворили, но отца мы повидали.
Сейчас звуки музыки доносились именно оттуда, с того направления. Кого-то хоронят! Из госпиталя, расположенного рядом, в бывшей новой многоэтажной школе.
Типографские принадлежности пришлось временно заныкать. [88]88
Заныкать – спрятать (уличное слово). Зафиксировано в словаре В. Быкова «Русская феня».
[Закрыть]Под потолочную балку.
По широкой деревянной внешней лестнице, по шатающимся дореволюционным ступеням спускаемся стремительно во двор.
Бегом (я вообще не люблю ходить, норовлю, где возможно, рысцой пробежаться) через считанные минуты мы очутились на месте позвавших нас событий.
Народу уже набралось множество. Во дворе госпиталя, что напротив цирка, стоят на костылях ходячие раненые в пижамах. Улица Красноармейская запружена ребятнёй, старухами и женщинами помоложе с соседних улиц. Встречаются и старики. Все высыпали. Знать, не часто такое случается наблюдать.
Военный оркестр, ослепительно блистая под солнцем надраенными медными трубами и оглушая барабанным боем, играет безостановочно. Музыка – торжественная, красивая, печальная. Ясно, не простого рядового хоронят. Наверное, какой-нибудь генерал, грудь которого усыпана орденами. Здесь же красноармейцы с винтовками и несколько воинских, под тентами зелёного цвета, автомашин-трёхтоннок.
Народ продолжает прибывать. Пришедшие стараются протиснуться к бетонному крыльцу, над которым возвышается на табуретах обтянутый красной тканью гроб, а в нём – очень бледный юноша в гимнастёрке с голубыми петлицами. Вокруг стоят, словно окаменев, люди в военной форме с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, а один с «ромбом» – командиры! Некоторые из них держат в руках алые бархатные подушечки с прикреплёнными к ним наградами. А у того, что с ромбом, нестерпимо лучится под солнцем гранёная «Золотая звезда» – прощаются с Героем Советского Союза! Нам с верхушки тополя всё отлично видно.
…Хоронят под музыку довольно часто. Из госпиталя – реже. В это многоэтажное, красного кирпича, здание я пошёл в первый класс в сороковом. И вот присутствую на похоронах. Уже в который раз. Но Героя – впервые.
Всхлипывания и громкие рыдания послышались тут и там. Плачут и посторонние люди, при жизни никогда не видевшие того, по ком так искренне сейчас скорбят. И врачи. И стайка медсестричек. И даже – мужественные раненые.
Гибель на фронте, в борьбе с фашистами, охватывает горем не только родственников. Это общее горе. Народное.
Ведуньи-старухи в перерывах между причитаниями истово крестятся, проталкиваются к крыльцу, осеняют крестами покойного, рассказывают друг другу биографию покойного. Якобы наш, челябинский. В сороковом эту школу окончил. И вот, судьба какая, помер от ран. В этой самой школе. И фамилию называют – Луценко.
Старухи – и от кого только разузнали – якобы родственников Героя показывают друг другу. В родственников я почему-то неособенно верю – старухи такие выдумщицы. Меня прельщает другое, поэтому слез с тополя и кручусь постоянно возле оркестра. Старухи в чёрных платках шепчут друг другу, что это родственницы «убиенного». Мне так не думается. На каждой второй старушке такого цвета платок.
Процессия двинулась медленно, торжественно по улице Красноармейской и, свернув налево, прошествовала по нашей, пышной от зелени улице Свободы.
Я вижу многих знакомых – не только свободских ребят, и они меня тоже – шагающим следом за взводом бойцов справа.
Дворовые собаки, не раз замечал, тоже часто сопровождают похоронные процессии. Не знаю, что их привлекает, но они так и шныряют под ногами идущих рядом с процессией или чинно вышагивают рядом с военными. Кто разгадает, что у них на уме?
Мне брезжится своё. В воображении вижу последнее сражение Героя-лётчика. Небо, прочерченное дымовыми шлейфами сбитых им «мессеров». Представляю, как его, в кожаном шлеме с очками, вытаскивают из пробитой снарядами и пулями фашистов кабины краснозвёздного «ястребка» подбежавшие друзья. Впечатляющая картина!
Идём очень долго. Наконец останавливаемся, и провожающие, оркестранты, красноармейцы размещаются в машинах. Влезаю в кузов одной из них и я. Меня почему-то не ссаживают, не прогоняют. Возможно, думают, что я имею какое-то отношение к Герою. Мне это предположение очень даже глянулось. Конечно, будь я на его месте, то гордился бы, что все столь чтут меня, – несомненно!
На кладбище, в народе называемом Митрофановским, в дремучем сосновом бору слышится только шелест вершин деревьев да хруст веток под ногами.
Военный с ромбами в петлицах произносит не очень длинную речь. Меня завораживает салют. Впервые в жизни я слышу настоящие винтовочные выстрелы. Несколько громких залпов!
Тайком подбираю аж пять тёплых гильз, чему, конечно, радёшенек. Они сладковато пахнут порохом и сверкают. Видать, изготовили их совсем недавно.
Почести Герою отданы! Тоже не часто увидишь такое. Не всякому приводится.
Что меня ещё поражает – памятник, установленный красноармейцами дружно и быстро на глинистом бугре.
К дощатой пирамиде, ещё липкой от красной масляной краски, накрепко прилажен настоящий, хотя и поломанный пропеллер. Винт боевой машины, «ястребка» погибшего Героя? Несомненно. Об этом я моментально догадался. Да и чего догадываться, и так ясней ясного!
Этот пропеллер захватил моё воображение. Нижняя лопасть винта зияет недавним сломом. Понятно: лётчик совершил таран. Кончились патроны, вот он и решил: сам погибну, но не пущу фашистскую гадину на родную землю – жжик! – и отрезал винтом у вражеского «мессера» хвост. И тот камнем брякнулся вниз – каюк! В лепёшку! Туда ему и дорога!
Погиб лётчик-Герой, разумеется, не от того, что упал и расшибся. Так герои не умирают. Его тяжело ранил другой фашист, которого лейтенант Николай Луценко тоже сбил, уже падая, находясь почти без сознания. Вот как было дело в натуре. Так погибают настоящие герои!
Пока фантазирую, трогая расщеплённое слоистое дерево винта, глажу и рассматриваю его, все уходят. Бросаюсь к месту, где остановились автомашины, на которых нас привезли сюда. Уехали! Я один. На кладбище.
Жутковато в полном безлюдье среди молчаливых деревянных тумбочек и крестов, будто зовущих, раскинув руки-перекладины, заросших травою безымянных холмов и о чём-то тревожно шушукающих высоченных бронзовых сосен. Но я собираюсь с духом и по незнакомой дороге легко и уверенно одолеваю первые метры – рысцой. Домой. А куда же ещё она может вести? Ведь по ней мы сюда прибыли – другой нет. И она выведет меня отсюда, из чуждого мне мира. И какого-то непонятного.
Сколько бежал, не знаю. Очень долго. Часа два, наверное.
В штабе никого нет. Чердак заполнен липкой нестерпимой духотой, источаемой раскалённым железом крыши.
Мокрёхонький, скатываюсь во двор и несусь к Миассу. Штаб в полном составе купается и загорает. Славка с малышами – у бережка. В изумрудной тине бултыхает ногами и, перебирая руками по дну, делает вид, что плывёт. Юрка прыгает на одной ноге, наклонив голову, – вытряхивает воду из уха после ныряний. А Вовка, окунувшись наскоро в стороне, у водокачки, ловит на удочку пескарей. В ржавой консервной банке трепыхается десятка полтора небольших рыбок – уже натаскал на скромненькую ушицу. Молодец! Хоть какой-то доппаек. [89]89
Доппаёк – дополнительный паёк (слово военных лет).
[Закрыть]Добыча!
Вовка удивительно изобретателен в поисках съестного. Он ловко выдёргивает из ила раков, жадно вцепившихся в пальцы рук и ног, удачливо рыбачит, беспощадно зорит птичьи гнёзда. Мы познакомились с ним из-за воробья, подстреленного им из рогатки. В прошлом году. Летом. Когда он с семьёй прибыл с вокзала на нескольких автомашинах, наполненных различным скарбом. И заселился в бывший домино народного суда.
Покушение на жизнь воробья, случайно увиденное мною, я, безусловно, не стерпел. Ведь птиц, божьих тварей, убивать нельзя – грех. Это я от бабки Герасимихи много раз слышал. И вообще, воробьи имеют право жить. К тому же какой-то чужой пацан охотится в моём дворе! Невиданное нахальство! Нетерпимое!
Незнакомец, хотя и выглядел старше и вымахал выше меня ростом почти на голову, оказался слабаком. И не умел драться козонками. Через пару минут незваный гость с расквашенным носом перевалил через дряхлый заплот на свою территорию. Это ему – за убитого воробья.
Признаться, я не люблю драться. Исключение – только за справедливость. И защищаясь. Избиение людей вызывает во мне тошнотворное состояние. Не от страха за себя. Хотя я отнюдь не храбрец. Внутреннее отвращение и неприятие любого насилия всегда заполняет меня. Они остались во мне на всю жизнь.
Трофей – мёртвого воробья – Славик и я похоронили под кустом сирени в красиво выложенной осколками стёкол могилке.
На следующий день мы с Вовкой помирились и крепко подружились. Новый кореш оказался толковым и верным пацаном, изобретательным на всякие выдумки и игры.
Чтобы всё было по-честному, мы, разделившись на красных и чёрных (ох и не хотелось попадать в чёрные!), пользовались считалкой:
Жили-были дед да баба,
Ели кашу с молоком,
Рассердился дед на бабу —
Хлоп по пузу кулаком!
Или:
Раз, два, три, четыре, пять,
Я иду искать,
Кто не спрятался,
Тот галит.
После первой считалки Вовка, сглатывая тягучую слюну (всё ещё от ленинградской зимы не очухался), с азартом произнёс:
– Вот блаженствуют в деревне – каша с молоком и другая вкуснятина! В такой бы деревушке пожить, а? С месяцок, – мечтательно признался мне Кудряшов. – Жирок на пупке штобы завязался. Ништяк, Юра?
– Сейчас и в деревне тоже голод, – ответил я знающе.
– Ну, не скажи, – не поверил Вовка. – В погребах наверняка всего притырено – не сосчитать. Солёные огурчики, маринованные грибочки, варенья из лесной земляники… Сушёное, вяленое… Куркули они, деревенские, вот кто. Несмотря на раскулачивание.
Вовка почему-то подумал: всё съестное деревенские припрятали и не желают с ним и такими, как он, поделиться. Куркули! Это слово он произносил, будто всё перечисленное отняли у нас, у него лично, а оно – общее. И его, Вовкино, кровное.
– Почему же сельские нищие дети, старухи и старики у нас ходят по дворам, побираются?
– Ну… разные люди и в деревне есть, – неохотно ответил Вовка. – Которые ленивые, те лапу сосут, а здоровяки – передовики-комбайнёры – обжираются. Несправедливо. Мало ли что человек слабый, а есть он хочет не меньше. Делиться надо. По справедливости.
– Есть и в городе богатеи, от сала-масла лопаются, – возразил я. – Вот у нас в школе Борька Аверин учился, у него отец – директор «Витаминки»… Так у них сало «Лярд» в кладовке несколько бочек, копчёные туши гусей по стенкам на гвоздях висят, окороки какие-то. Сам видел. Соседка Дарья Александровна Малкова, директор спецмагазина, «Военторг» называется, тоже богато живёт. Когда жарит-парит что-то мясное, у всего дома слюнки текут.
– Давай, – перебил меня Вовка, – напишем письмецо вашему завмагу, припугнём её. Что в милицию пошлём документы, которые уличают её в воровстве. Она испугается и поделится с нами. Ведь ты сказал: от сала-масла лопаются городские богатеи.
– Ты с ума сошёл! – воскликнул я. – Да откуда ты придумал, что тётя Даша ворует? Я ничего такого не говорил. И не знаю.
– Юра, они все, кто в торговле, воры. Только ты один этого не понимаешь.
– Если ты такое письмо напишешь, объявлю тебе войну, – решительно выпалил я. В это мгновение я почему-то представил Милу и добавил: – И никогда с тобой не помирюсь. Учти – ни-ко-гда!
– Лады, – неохотно согласился Вовка. – Не буду. Дружба! Дружба дороже всего на свете.
Я понял: он не хочет терять со мной приятельских отношений. Дружба, понятное дело, дороже всего, он прав.
Не знаю, поверил ли моей угрозе Вовка, но больше о тёте Даше Малковой разговоров не заводил.
…Талантом Кудряшов обладал небывалым. Аж мне завидно стало – со всеми ребятами перезнакомился вскоре. И не только в ближайших дворах проходных. Водились мы и со всякой уличной пацанвой – на одной Свободе живём. Он сразу для них свой стал. И круг наших общих знакомых значительно расширился. И кличку ему дали: Вовка Ленинградский.
…Чтобы всё было по-честному, мы, разделившись, как заведено, на красных и чёрных, стали устраивать «охоты на языков» – тоже полезная игра. Не из простых. Вовка придумал.
Ни на день он не прекращал и ловлю чирикалок. Неслыханное дело – Вовка варил из них супы! И, по его уверениям, необыкновенно вкусные и питательные. Для матери. И называл «королевским деликатесом». Смысла этих слов я тогда ещё не постиг. Догадывался.
Мне жаль птах, поэтому в воробьиной охоте никогда не участвовал. Зато нравилось лакомиться «калачиками» – незрелыми семенами какого-то травяного растения, зелёными горошинками из стручков акации – мы вместе облазили все деревья в округе.
Вовка обычно набирал полную тюбетейку – из Ленинграда в ней приехал – и дома варил кашу. Не в тюбетейке, понятное дело, – в большой консервной банке на электроплитке, сооружённой им самим. К огорчению моего друга, спираль часто перегорала, не выдерживала. Вовка тайно подключил плитку – их дом почему-то не обесточили, как многие, расположенные рядом. И наш – тоже.
Вовка мне объяснял: дома́ в округе – частные, а у них – «учреждение». Государственное. Важное!
– А чем в нём занимаются? Какой работой?
– Я этого не знаю. Пишут что-то. Нам с мамой запрещено о них рассказывать. Я, честное тимуровское, не имею представления. И ты ни о чём никого не расспрашивай, Юра.
И я, каждый раз проходя мимо вахтёра на первом этаже, всегда называл себя и к кому иду – учить вместе с Вовкой уроки. Лгал, прзнаюсь. Кудряшов подсказал.
На чердаке своего дома, открыв замок, висевший на массивной дверце, ржавым гвоздём, он сразу по приезде продолжил охоту на голубей-сизарей, которые на чердаке жили стаями с довоенных времён. Весь чердак был усыпан их помётом.
Постепенно Вовка переловил нехитрым приспособлением из дырявого тазика, щепочки и куска шпагата пернатых аборигенов. Кто не попал в ловушку, улетел куда-то, наверное через слуховое окно, и где-то нашёл безопасное пристанище. Вовка сокрушался об ускользнувшей добыче и всё пытался разгадать, как они от него улизнули, пока я не указал на небольшое полукруглое отверстие в крыше – слуховое окно.
Птичий приварок, к моему удивлению, не сразу, но поставил на ноги Вовкину маму. Когда Кудряшовых привезли с вокзала, тётя Лена и ходить-то не могла от голодной водянки. Еле передвигалась. Лишь с чужой помощью. И это ещё что! В Ленинграде умер от голода брат Вовки, едва не дотянув до шестнадцати. Они с тётей Леной укутали его в мокрые тряпки, чтобы легче было замороженным катить по обледенелым улицам, и Вовка волоком по тротуарам утащил брата на Пискарёвское кладбище. Ведь еды-то ему, старшему, требовалось поболее. Вот он и не выдержал. Калорий, чтобы выжить, не хватало, объяснил мне Вовка.
…Кудряшов со временем обследовал чердаки всех близлежащих домов, куда он мог проникнуть и где водились голуби, а за наличниками окон таились воробьиные гнёзда. И на Свободе, и на Пушкина. Да и на Труда наведывался. Добытчик! Робинзон Крузо!
За вороньими яйцами Кудряшов совершал набеги на остров (который почему-то звали садом-островом), ухитряясь забираться на высоченные вековые тополя, недоступные ни одному из нас. Опасное занятие – вороны могли напасть стаей и сбросить с дерева. Глаза выклевать, например. Я о таком слыхивал. Но Вовка – храбрец! Настоящий охотник. Отважный. Рыбу подсекает на самодельный, выточенный им из куска стальной проволоки крючок даже удачнее, чем иные взрослые на настоящий заводской «заглотыш». Всё у него получается, за что ни возьмётся. Мы почти неразлучны. Встречаемся каждый день.
…После двух-трёх нырков вылезаю на берег и подробно рассказываю другу обо всём, что видел на кладбище. Показываю, конечно, и свои сокровища – гильзы. Делюсь. Со всеми. Чтобы никого не обидеть: ни Бобынька, ни Славика, ни Игорёшку, ни комиссара отряда Вовку.
И тут меня осеняет: а что произошло с самолётом погибшего лётчика? Где он? Винт, ясное дело, пришпандорен к могильному памятнику. А сам «ястребок» куда делся? Если остался на нейтральной территории, то там, следует полагать, до сих пор и находится.
В воображении возникает краснозвёздный серебристый самолёт – без пропеллера. Он одиноко накренился в густой траве на поляне, точно такой, какую я недавно пересёк в бору по пути с кладбища. Нет, «ястребок» притулился возле двух елей, их разлапистые ветви надёжно укрывают боевую машину от чужих глаз – никакой фашист не заметит. К тому же эта местность наверняка уже отбита у врага. Остаётся лишь установить, где она находится. Полагаю, лётчикам, друзьям Луценко, было не до подбитого самолёта – вперёд, только вперёд и как можно быстрее – вот их цель! К победе!
Вовка, поглощённый колыханием пробочного поплавка на мелкой волне, не пытается оспорить меня. Это ещё больше укрепляет мою уверенность, что «ястребок» Героя существует, и его следует как можно быстрее разыскать и отремонтировать. Кому поиском заняться, как не мне? Решено. Еду! Чтобы обнаружить летательный аппарат и занять место погибшего. Хочется верить, что топливный бак миновала шальная пуля и он ещё наполовину заполнен бензином. Так что до ближайшего нашего аэродрома дотяну!
Вот только закавыка: необходим новый пропеллер. Сделать его поможет мне Вовка – мастер на все руки.
Предлагаю другу приступить к делу немедленно – не терплю что-то откладывать на пото́м. Пото́м – значит никогда. И мама так говорит: всегда всё делать надо сразу, как бы сильно ни устал или некогда. Вместе с новым пропеллером на фронт захвачу побольше листовок. Чтобы разбрасывать из своего самолёта. Вижу – мысленно – большой заголовок в центральной газете: «Юный лётчик громит фашистов». Это обо мне!
…Итак, удочку на плечо, забираем улов и червей в баночке и приступаем к самому важному сейчас в моей жизни делу.
Но прежде всем штабом бежим на Митрофановское кладбище. Вовка тщательно измеряет тёти-Лениным портняжным метром, захваченным в последнюю минуту из ленинградской квартиры вместе с золочёными напёрстком и иглой в бархатной алой малюсенькой подушечке и миниатюрными, тоже позолоченными, ножницами – в кармане халата оказавшимися. (Её теперь они спасают – дают возможность немного подзаработать.) Начштаба сейчас винт набрасывает на клочке обоев – чертёж будущего изделия, точную копию. Толковый парень! Напрасно я с ним поначалу повздорил. Верно он рассуждает: здоровье мамы дороже воробьёв и голубей. Если б их в Ленинграде водилось столько, сколько в Челябе, брат остался б жив… Да и не только он.
…Не столь просто раздобыть подходящего размера деревянный брус. Но мы нашли. Его лишился один дальний забор. На другой улице. Нам брус нужнее. Да и через день хозяева дыру залатали – никто в обиде не остался.
Мастерскую устроили в нашем сарае. Как нельзя кстати пригодился дедовский плотницкий инструмент. Все рубанки, ножовки, стамески, коловороты и прочие бесценные богатства мы нашли в образцовом порядке – лежали, засолидоленные, в специальном большом чемодане и висели в настенных, из засохших кожаных ремней, держалках над верстаком. Вовка, оказывается, умел и столярничать: в Ленинграде ещё до начала войны в модельном кружке «Умелые руки» занимался.
Винт получился на загляденье. Два дня по очереди шлифовали его наждачной шкуркой. На покраску вымакали почти бутылку красных чернил – Вовка в бывшем судейском чулане нашёл. Сейчас они никому не надобны, а нам… К тому же – ничейные.
Одно лишь меня смущало – пропеллер великоват. С меня ростом.
– Ништяк, – успокаивает Вовка, – зато нетяжёлый. Липа. Дотащишь. До фронта не так далеко. Если к воинскому эшелону подцепишься удачно, то через несколько дней – на месте. Порядок! Тебе повезёт, уверен, – вдохновляет он. – В таком деле не может не повезти. Дело-то наше правое. Значит, мы победим во всём, за что возьмёмся.
Развёртываем школьную карту СССР, размечаем с Вовкой согласно последним сводкам Совинформбюро. До фронтовой линии действительно не так далеко – напрямую всего около шестнадцати сантиметров.
– Вот где «ястребок» Героя, – уверенно произносит Вовка и ставит наслюнявленным химическим карандашом жирный крестик. – Здесь ищи! Партизаны пособят. Несомненно. Дело важное. Они поймут.
Самое главное – скрыть отъезд от мамы.
…Трамваем добираемся до железнодорожного вокзала. На разведку.
После городского базара это самое завлекательное место в Челябинске. Чего только, если послушать, от людей здесь не узнаешь! А что увидишь!
Двухэтажное каменное здание вокзала, до отказа набитое переселенцами, пассажирами и всякими бездомными, заброшенными сюда войной невольными путешественниками, всегда манило нас. Поглазеть. Здорово интересно! Много от них услышишь такого, чего ни в газетах, ни по радио никогда не сообщают. Страшного. Жуткого. Не оторваться! И всё – о войне.
…Пассажиры по-семейному расположились даже на привокзальной площади – ведь лето. Люди сидят на булыжной мостовой, лежат, едят, спят, отдыхают, чинят одежду, «ищутся»… А дети играют в догонялки, прятки, и какие же без этого могут быть игры, конечно же, в «войну»!
Почти голые смуглые малыши, похожие, по-моему, на чёрных жуков, из раскинутого здесь же табора похлопывают себе в такт ладошками по втянутым животам, напевают:
– Арбуз-дыня,
Пузо синя…
И клянчат, не пропуская никого:
– Дай копеечку! Дай кусочек хлеба!.. Дай… Дай…
Причём здесь арбуз с дыней? И синее пузо? Глупость какая-то. И голые животы их не синие, а грязные.
Монетки попрошайкам кидают. Даже бумажными деньгами одаривают. А вот хлеба… Редко у кого лишний кусман или сухарь вдруг окажется. Хлеб – жизнь. На земле не валяется. На уме голодных только хлеб.
…Все ожидают своих поездов. Неделями. А то и месяцами. И живут здесь, на площади.
…Воинские эшелоны почему-то проходят мимо, не останавливаясь.
– Где же они загружаются? – спрашиваю друга.
– Задай вопрос полегче, – озабоченно отвечает Вовка. – Не бзди, разыщем. Я хоть и не разведчик, но точно предскажу: где-то здесь, рядом. Только замаскировались. Сразу не обнаружишь. Надо разнюхивать. Осторожно. Чтобы не засекли.
И мы отправляемся на поиски.
Долго бродим между товарняками, пролезаем под вагонами. Едва убежали от стрелочника, приметившего нарушителей железнодорожных правил и пытавшегося ухватить нас за шкирки, – непорядок по путям шастать каким-то подозрительным пацанам.
Мы изрядно измазались в мазуте и, вконец отчаявшись, ни с чем вернулись домой.
Теперь нам предстояла нелёгкая задача: очистить извоженную нашу одежонку, просушить её, кроме того, справиться с повседневными домашними делами и неотложными поручениями – не фунт изюму, как говорит Герасимовна.
Наша затея – затесаться в воинский эшелон отпала сама собой: «площадка», несомненно, охраняется стрелка́ми. И освещается прожекторами ночью.
Остаётся ещё один путь на передовую – «зайцем». Пассажирскими поездами. Он намного сложнее, труднее и длиннее. Придётся рискнуть. Цель стоит того.