Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)

Меня, разумеется, пистолетик весьма заинтересовал.

– Что ж ты его не захватил с собой, когда уезжали? – укорил я Вовку.

– Я ж тебе сказал: он был в заначке, на чердаке, под ящиком с песком для фашистских зажигалок. Если б полез за ним на чердак, машина на сборном пункте дожидаться меня не стала. А мама без меня не поехала бы. Да и не смогла бы – у неё ноги уже были как тумбы: пальцем нажмёшь – дыра в теле. Хорошо, что дома оказался, – повезло нам. Надрючили на себя быстренько, что под руки попалось, – минуты всё дело решали. Мама бархатную подушечку с иголками и золочёными ножничками схватила, с напёрсточком, тоже золочёным, – на глаза попались, я две подушки и два одеяла сгрёб. Они нас выручили, когда колонной по Ладоге ползли. По ледяной колее.

Пришли на пункт эвакуации, а все места в трёхтоннках, всех до единой, заняты. Мама еле двигалась. Не пускают нас никуда сослуживцы. Не пускают – и всё. Мама заплакала. Умоляет начальника колонны. А тот отвечает:

– Недопустимый перегруз. По метсведениям, лёд тонкий, может не выдержать.

И нам:

– Все из-за вас окажутся на дне. Если до того авиация не накроет.

А мама на колени бухнулась:

– Да я всего тридцать восемь килограммов вешу. Сынишка на меня ляжет, ему никакого места не нужно. Богом вас прошу, смилостивьтесь. Пустите в самый уголок. Мы никого не стесним.

А ему конторская начальница, рядом стояла, говорит:

– Это наша уборщица со своим сыном. В списке их нет. Уборщицу мы и на Урале найдём. Кучу уборщиц.

Мама как заплачет, в руку главному начальнику вцепилась и не отпускает. И всё как будто по ладони его гладит.

– Я вас умоляю, – плакала мама. – Если вы нас оставите здесь, мы умрём. У меня уже старший сын умер от голода. Смилостивьтесь над нами!

А сама на руке его пальцы перебирает и не отпускает.

– Ладно, – согласился начальник.

– Пусть в задний правый угол архива лягут. Где документация, – распорядился он.

Еле-еле я с колен поднял маму. Поддерживал её. И помог по накидной лестнице затолкнуть за борт. И тут же вскарабкался вслед за ней. И притулился к маме, чтобы согреть. Потом брезент закрепили. И мы тихо, не подавая звуков, лежали на папках, набитых бумагами. «Дела» какие-то со штампами «секретно». Маму безостановочно трясло – холод мучил. Даже когда брезент нагрелся и ей стало душно. Или от волнения. Нервничала. Боялась, что высадят нас. Когда колонна двинулась, то я приподнялся и раздвинул складки брезента. Не поверишь – мы плыли по воде, окружённой льдом. Вода бурлила из-под колёс.

Когда, Юр, долго вниз смотришь, жуть берёт: кажется, под воду погружаемся. А я ещё вверх поглядывал: не дай бог «мессеры» налетят! Нам повезло. Вниз старался не глядеть – душа в пятки уходит. Я маме подушки под ноги подложил, чтобы повыше им было. Одеялами укрылись. Так и доплыли.

– Повезло нам. Сказали после, потому что день пасмурный выдался. Фашисты любили наши караваны топить при ясной погоде, чтобы наслаждаться, как люди тонут. Что о них говорить – фашисты и есть фашисты. Звери! [16]16
  От одного заключённого за чифирком на красноярской пересылке летом пятидесятого года я услышал страшную историю, в которую, признаться, не поверил: две баржи с зеками, закованные в ледовый плен, запоздали из Находки и не дошли до Магадана – где-то остались в Охотском море. Навсегда. Ледокол за ними почему-то не снарядили. Случился этот кошмар ещё до войны, однако в памяти народа застрял надолго. Вероятно, навсегда.


[Закрыть]

А доехали до пункта назначения – лафа! Сухой паёк выдали. На поезд посадили – и в Челябинск. У нас серьёзное учреждение – не думай. Я о нём тебе только ничего сказать не могу – у мамы подписку взяли, чтобы молчала, – государственная тайна. Ты тоже об этом никому не проговорись.

– Что ж я маленький, не понимаю?

– Здесь голубями да воробьями маму еле-еле на ноги поднял. Птицы – это тебе не мыши. И даже не крысы…

– А вы что, и мышей – тоже? – удивившись, спросил я. – И крыс?

– Об этом давай не будем, – не пожелал продолжать свой рассказ Вовка. – Я ничего не говорил, ты не слышал, лады? О том, как мы жили в блокаде, нас тоже предупредили не распространяться.

– У мамы ноги ещё больше распухли – как две колоды. И аж блестели, словно глянцевые. Нечаянно поцарапала, так из ранки розовая вода стала сочиться. Я за неё тогда стал кабинеты прибирать – с комендантом договорились. Есть всё-таки ещё хорошие люди, есть. А вообще-то голубки́ и воробьишки нас спасли. Вот такая история, дружище.

Я слушал Вовку, не перебивая или почти не встревая. Думал: нам не особенно сытно живётся, а каково же им в Ленинграде было? Под бомбёжками? Под обстрелами? Без тепла в домах? Сто двадцать граммов черняшки в сутки на человека! И покаялся:

– Ты меня прости, Вова, что тогда из-за воробья подрались. Я ничего этого не знал.

– Не в обиде я на тебя, тоже не маленький, кумекаю. Я тебе многого раскрыть не могу. Что видел, о чём слышал. Нельзя. Ты тоже, о чём я рассказал, молчи. Как рыба. Ни единому человеку, понял?

– Даже маме?

– Даже ей. А то дойдёт до длинных ушей, вышибут отсюда. За распространение панических слухов могут и посадить. Нас всех предупредили.

– Понял. Честное тимуровское – никому! И раз такое дело пошло, я тебе тоже один секрет доверю.

И я подробно рассказал об исчезновении отца в тридцать седьмом.

Ещё до войны, не помню, когда мы со Славкой проснулись утром, а мама – одна… Хмурая. И молчит. Нервничает.

Спрашиваю:

– А где папа? Мы в цирк собирались.

Она отвечает:

– В командировку уехал. Надолго. Больше не спрашивайте. И никому не говорите.

Я так и не понял, что произошло. Сердито так разговаривает. Я больше не спрашивал. Ждал. Когда папа из той командировки вернётся.

Наверное, лето и осень прошли, его всё нет. Зимой я совсем забыл о нём. А он взял и вернулся. Вдруг раскрывается дверь, и входит папа. Весь грязный. Щёки заросли колючей щетиной. В какой-то замызганной серой шинели, оборванной по подолу. Как будто её собаки обкусали. Набросился на маму, стал её обнимать и целовать. И мы сразу в него вцепились, тоже заплакали. И отец – с нами.

Когда эта суматоха прекратилась и мама побежала, утирая слёзы, на общую кухню отцу яичницу готовить, я не выдержал, спрашиваю папу:

– Ты, пап, с войны пришёл? Да?

Про войну я по радио слушал, с какими-то финнами.

Отец не ответил, дескать, не до того ему.

– Где ты так долго был? – настаивал я. – Расскажи.

– После расскажу, – отвечает он. – Когда подрастёшь. А сейчас – некогда.

А мне сию секунду захотелось обо всём разузнать.

Тут мама наше корыто принесла, в котором бельё всегда стирала, и говорит мне строго, она у меня очень строгая:

– Юра, дай честное слово, что ты никому рассказывать не будешь, что отец к нам вернулся!

– А почему? – недоумевал я. – Все его и так увидят.

– Потому что об этом никому и словом обмолвиться нельзя. Иначе ты принесёшь своей болтовнёй много горя всем нам. Проговоришься, я тебя накажу. Нещадно.

– Сам знаешь, как пацану хочется, чтобы его в угол ставили или ремнём отхлестали. – И я дал слово молчать.

Нас со Славиком уложили пораньше спать, чтобы мы не видели, как отец в корыте купается. А утром я его не узнал: во всём чистом, довольный, побритый, весёлый, в отглаженном костюме с искристым бордовым галстуком, в начищенных хромовых сапогах, он пошёл к себе на работу, на нефтебазу. В красивом коричневом плаще с широким поясом и чёрной большой пряжкой. Он бухгалтером был, во!

Гордость переполняла меня: отец с войны вернулся. С финской. Но я об этом никому не проболтался. А очень хотелось всем рассказать, какой у меня папа герой, – на фронте воевал. Вечером я случайно подслушал слова отца, сказанные маме:

– Петухова судили. «Десятку» без права переписки. [17]17
  Приговор советского суда «десять лет без права переписки» означал расстрел.


[Закрыть]

Петухов был начальником Челябинского нефтеснаба, где служил отец.

Разочаровала меня бабка Герасимовна. Спросила:

– Отеш-та никак вожвернулша? Выпуштили, штало быть.

– Я вам, бабушка, ничего не скажу. Об этом нельзя говорить.

– Шашливай. У Лиживеты мужика в прошлом годе тоже жабрали. Ахвишером шлужил на герьманьшкой войне. А как в пятнатшатом годе его ранили в ногу, ён не шлужил боле. Лошадиным дохтуром стал. Фершал ён, фершал. Ево ношью, как твово отша, жабрали, штал быть. Ни жа што ни про што. По шую пору не ведает, иде ён. То ли в турме живой шидит, то ли Богу душу отдал. Ни шлуху ни духу боле года, пошитай.

Она утёрла сухим, в синих венах кулачком слёзы, потёкшие по коричневым морщинистым щекам, а я поспешил ответить:

– Мой папа на войне был. В командировке. Он в шинели с фронта пришёл. Вся – грязная, в окопах сидел, – проговорился я, нарушив обещание, данное маме.

– Твой отеш в турме шидел, Гера. Ево тожа ношью жабрали. Ой, лихо-лишенько! Кака напашть на наш народ швалилашь! Накажал жа наше неверие грешных, Бох-от. Ох, накажал!

Разумеется, такую неправду вынести было невозможно. И я пожаловался на старуху маме.

Она выслушала меня и втолковала сердито:

– Почему меня не слушаешься? Накажу тебя, сын, если не угомонишься. Не верь, сынок, никому: твой папа ни в чём не виноват. И вообще, ты ещё маленький, чтобы такие вещи уразуметь. Не слушай никого! Меня слушай. Мама тебя плохому не научит.

Мне исполнилось тогда шесть лет. И я старался понять, что и кто есть вокруг меня. Что происходит везде. Но не всегда мне это удавалось.

– С бабушкой Герасимовной я поговорю, чтобы она детей с толку не сбивала, – пообещала мама. – А ты с ней больше не разговаривай, понял? Ребятам лучше о своих фантазиях рассказывай.

– Ага, – ответил я.

Не знаю, о чём мама со старухой беседовала, только та стала меня обходить стороной и ни о чём бесед не заводила.

После, кажется, даже не в истекшем, а в будущем году, подвыпивший отец во время застолья со своим другом детства, единственным, с кем знался, племянником знаменитого писателя, о котором я ничего не знал и книг его не читал, а успел лишь устно освоить «Муху-Цокотуху», «Базар», «Мойдодыр» и другую классику, Гладковым дядей Лёней, поведал (они вместе ещё в каком-то реальном училище за одной партой сидели), что не выбраться бы ему из тюрьмы, если бы не «семейная катавасия», так отец сам выразился непонятно, однако я догадался, что беседуют они за пивом с варёными раками о тюрьме, о невозможности возвращения домой, если б не выручил его дядя Саня. И другое мне стало понятным: тот дядя Саня – муж старшей сестры папы, тёти Клавы, которая живёт в каменном трёхэтажном доме за мостом в Заречье. Дядя Лёня Гладков уехал в Москву за год до начала войны. С нами со всеми попрощался. И я его, как он тогда выглядел, помню.

Я вспомнил о Гладкове, задушевно беседуя с Кудряшовым.

– Может случиться, что и ты, Юра, останешься моим единственным другом в жизни. Мы, слухи такие ходят, скоро вернёмся в Ленинград. Только ты об этом помалкивай: контора наша, сам видишь, без всяких вывесок работает и охраняется. Вахтёры вооружённые сидят. Круглосуточно. Следят. За порядком.

– Хочешь, доверю тебе ещё одну тайну?

– Ну давай, не томи душу, – с нетерпением выпалил Вовка.

– Мама до сих пор умалчивает о своих дедушках и бабушках. Так, кое-что у неё выскакивает случайно. О своём детстве – почти ничего. Почему? Неспроста.

Но кое-что я всё-таки узнал. Дед, отец мамы, когда-то служил кондуктором царского поезда. Какое-то крушение произошло, и дед получил увечье. Пенсию ему назначили. На эту пенсию они всей семьёй жили в Ленинграде, аж до революции. А после уехали в Саратов. Дед обосновался в своей родной деревне, а мама училась в школе. Семилетней [18]18
  При выходе на пенсию выяснилось, что во время большевистского переворота маме минуло десять, а не семь лет – согласно советским документам. Полагаю, дату своего рождения она изменила, чтобы избежать энкавэдэвских репрессий. По той же причине семья уехала из Петербурга в деревенскую глушь.


[Закрыть]девочкой у немца-учителя овладела таким красивым почерком, как в древних книгах. После закончила девятилетку и два факультета Саратовского университета. Потом в Среднюю Азию поехала, по распределению, там какая-то заразная болезнь у домашних животных выявилась. В Семипалатинске и отец оказался. Они там встретились и поженились. Я в Семипалатинске и родился. Да чуть не умер от разных хворей. Бабушка меня выходила и в подоле в Кунгур привезла. Там я и оклемался. И до поступления в школу фамилия у меня была мамина – Костин. Юрой Костиным меня и звали. А братишка здесь на свет появился. Не поверишь, до сих пор помню, когда у мамы живот большой-пребольшой был. И как после Славку с соски кормили манной кашей с молоком. А что он не съедал, мне доставалось. Бабушка о нас заботилась. В кругленьких очочках – они так у нас и остались. Забыла, когда снова в Среднюю Азию уезжала. К дочерям. Она же киргизка по национальности. А я – русский. А мне – всё равно, какая у кого национальность.

И вот чего до сих пор не пойму: почему фамилия у меня другая была – Костин? Мамина фамилия. Сменили вдруг на Рязанова, когда в школу пошёл. Как ты думаешь, почему?

– Кто его знает. У родителей разузнай.

– У отца в молодые годы денег очень много было. Но когда он с мамой познакомился, ничего не осталось. От деда наследства. Он всё своим детям раздал – у него их, кажись, девять было. А до революции много денег большевикам отдавал. Просто так. На их нужды. Тётя Клава – старая большевичка.

– Он что, кто был? – заинтересованно спросил Вовка. – Дед твой?

– Конями торговал. У него их табуны были. Он ими спекулировал. В степи у родственников покупал, а в городе продавал.

– Значит, купец, – решил Вовка.

– Во-во. У него и дома были. Собственные. Три. В Заречье.

– А где? Взглянуть любопытно, – поддержал меня друг.

– Сколько раз спрашивал отца: «Папа, а где вы жили, когда ты маленьким был?»

– И что?

– Тебе это, говорит, знать ни к чему.

И мама, похоже, не особенно в курсе. Такой папа скрытный. Так и не хотел показать. Я знаю только, где тётя Поля живёт в Заречье. У реки. На берегу. Одна. У неё сын был – артист. Знаменитый в Челябинске. С куплетами выступал. Ковязин – фамилия его. Я у неё афиши видел – «артист оригинального жанра». За те куплеты его и упекли. В сумасшедший дом.

– Не знаю точно, но оригинальный жанр – что-то вроде цирковых фокусов.

– Я тоже не в курсе. Только он с ума сошёл. В сумасшедшем доме и умер. Тётя Поля говорит – уморили. А отец его, тёти Поли муж, знаменитый пимокат, дядя Яков Ковязин. У него даже маленькая частная мастерская в давние годы имелась.

– Он тоже рехнулся?

– Не. От водки умер. Во такой мужик был – два метра. Богатырь! А дед Алексей уцелел. Когда у буржуев стали богатства отнимать, то у деда нашего уже ничего не осталось. На иждивении жил у своей дочери. Тётя Клава тогда замужем была за знаменитым челябинским революционером Авдеевым. Деда поэтому никто не арестовывал. Тётя Поля к нам в гости приходила пельмени катать, рассказывала, что если бы дед большевикам деньги всё время не отдавал на революцию, то его в живых не оставили бы. От неё-то я тогда и услышал, что у деда во владении имелось несколько домов, конюшня да кабак на базаре – для гостей, бабушкиных родственников, киргизов.

– Так ты не русский, что ли? – удивился Вовка.

– Почему? Русский. Дед-то Алексей – русский мужик. Из города Владимира. Знаешь такой город?

– Слышал.

– Догадываюсь, что отца тогда ночью увели из-за деда-буржуя. Но отпустили. Дядя Саня помог, ведь он мужем тёти Клавы, сестры отца был. Дед Алексей совсем больным жил лето у нас в сарайке. Помогал отцу делать пристрой вместо чулана. И вскоре уехал куда-то в Среднюю Азию. К бабушке, наверное. Краем уха слышал: в город Фрунзе. Ты такой город знаешь?

– Нет, – признался Вовка. – О Фрунзе – читал. Герой гражданской войны.

– И я тоже о нём читал. Но что я подслушал в разговорах родителей – дядю Саню в тридцать восьмом, перед войной ещё, расстреляли. А он, как я понял, до революции большевикам деньги добывал. На банки нападал. На богатеев. Да и сам большевик был. Жандармы за это ему яйца прострелили. Мама и отец тоже ничего не понимают: почему его свои убили?

– А жену его, ну, тётю, как её?

– Тётю Клаву. Нет. Она и сейчас в своей квартире в Заречье живёт. Я у неё не так давно побывал. Маме американскую помощь выдали – поношенные огромные байковые штаны, жёлтые-жёлтые. Размером на слона. Так тётя Клава с меня мерку сняла, со Славиком заодно. И сшила нам такие фартовые штаны – залюбуешься. В школу в них пойдём. В обновке. Не могу понять: ведь дядя Саня сам работал в Чека. Даже комендантом арестованной царской семьи был назначен. За что же его расстреляли, если он против белых сражался? Даже ранение имел. Жандармы проклятые инвалидом его сделали. А свои же потом кокнули. Как врага народа.

– Нам этого, Юр, не понять. Не ломай голову. И постарайся об этом дяде Сане не вякать. Всё-таки объявлен врагом народа.

И тут я вдруг вспомнил, увидел в своём воображении серые стёкла двойных рам и стоймя расставленные на подоконниках загадочные книги с золочёными двуглавыми орлами, оттиснутыми на сафьяновых, тёмно-вишнёвого цвета, корешках.

– Вовк, я тебе сейчас ещё одну тайну открою – упадёшь.

– Про родителей? Ясно, что они не из пролетариев. Мои – тоже.

– Да нет. О них я тебе всё рассказал. Об одном доме – загадка для меня. За́мок не за́мок. Но точно старинный. А в окнах – книги. Дореволюционные. Толстенные. Некоторые – не на нашем языке! Похоже, на немецком.

– Божись! – воскликнул Вовка, и глаза его заблестели – это было заметно даже в полумраке чердака (беседовали мы в штабе тимуровского отряда).

– Завёл ты меня. Рассказывай. Не томи душу, – с нетерпением выпалил Вовка. – Где этот дом?

– На Карла Маркса и углу Пушкина, может, видел двухэтажный домище с прорезными дымниками? На них какие-то не то цифры, не то буквы. Тоже прорезные.

– Представь себе – не обратил внимания.

– Из каменных блоков доми́но. Гранитных, что ли. Оч-чень загадочный.

– Ты – короче.

– В окнах его выставлены на показ старинные книги. Громадные. Как сундуки. При царе Горохе напечатанные… С орлами.

– Ну, это уж ты загнул, Юр.

– Честное тимуровское!

– Не может такого быть, – всё ещё с сомнением произнёс Вовка. – Чтобы царские орлы… Сейчас они – контрреволюция.

– Чтобы ты меня фантазёром не посчитал, идём вместе. Всё своими глазами позыришь. Хор? Завтра. По утрянке. Я уже подкоп сделал под забор. Из соседнего двора.

– Ты, Юр, разведчик. В натуре. Давай пять до завтра, – Вовка протянул мне костлявую, но сильную ладонь. Мы пожали руки друг другу и расстались. До грядущего дня.

А утром после осмотра дома решили соорудить коробчатый воздушный змей. Вовка раным-раненько подкараулил расклейщицу плакатов и сообщений Совинформбюро возле щита на нашей остановке трамвая и выпросил у неё отлить из ведёрка в приготовленную банку немного клейстера. Сначала она противилась – из клейстера находчивые люди пекли так называемые листовки, но когда показал бдительной расклейщице нашу продукцию – ли́стовки «Смерть фашистским оккупантам!» и карикатуры на урода Гитлера с берцовой костью в клыках и рядом с ним хвостатую обезьяну Геббельса, тоже клыкастую, которых нарисовал Вовка вместе с Бобылёвым Юркой, – она посочувствовала нам и сдалась, отлила полстакана. Бобынёк прилично рисовал, хотя нигде этому не учился. Самоучка! Талант!

До вечера мы сооружали аппарат из дранок и старых газет – мама их на растопку употребляла. К концу рабочего дня великолепный воздушный змей был завершён. За ночь он отлично просох и стал вполне пригоден к запуску.

Сначала мы подняли в воздух обычного «монаха» – его в пять минут можно свернуть даже из листа тетрадной бумаги, а уже после с его помощью разогнали коробчатый змей. Бичеву раздобыли прочную. Аппарат, взмыв довольно высоко, потащил нас за собой в сторону улицы Карла Маркса. Вовка умело управлял им и дворами нас вывел к бывшей двухэтажной приземистой пивнушке на углу Свободы и Карла Маркса, только с другой стороны. Потом змей рванул вправо – и мы с Вовкой побежали за ним. Неожиданно ветер вдруг стих, и наш рогатый и хвостатый красавец рухнул на крышу того самого дома, о котором накануне я поведал начальнику штаба отряда. Это не входило в наши планы, нарушило их.

Растерявшись от такой неожиданности, я принялся сматывать бичеву на щепку, не зная, что предпринять для спасения аппарата.

Вовка оказался, как всегда, более сообразительным и решительным.

– Судьба, – изрёк он, – а от судьбы, Юр, не уйдёшь. Рок, Юра, лезть нам на чердак этого «замка», как ты его назвал. А точнее: каменного сундука.

– Может, не полезем? Всё равно змей исковеркан – лучше новый сварганить. [19]19
  Сварганить – сделать, изготовить (уличное слово).


[Закрыть]

– Слабак ты, Юр. Вспомни, как вы взобрались на церковь на Алом поле. Тоже поначалу она выглядела неприступной. Не в наших правилах отступать. Ни шагу назад. Как в бою. Что нам этот каменный сундук? Заодно прочтём, что там на дымниках за буквы или цифры вырезаны.

– Прорезаны, – поправил я Вовку.

Почему-то не хотелось мне взбираться на крышу загадочного дома.

– Уверен, чердак кишит жирными сизарями. Супчик из них получится – пальчики оближешь. М-м-э…

Он приложил пальцы правой руки к губам и чмокнул их будто с удовольствием.

Молча согласился я с доводами начштаба – почему-то не хотелось участвовать в этом стенолазании. И не потому что опасно: сорваться можно, рёбра поломать или руки, как у Тольки Мироедова, а непонятно почему. Что-то противилось во мне. Всё-таки чужой дом. И залезать в него без позволения – нежелательно.

Уловив мою нерешительность, Вовка подбодрил:

– Не бзди, Юр. В случае чего – змей-то наш на трубе застрял. Не мы же его туда посадили. Имеем законное право вернуть свою вещь.

Чтобы не выглядеть трусом, согласился:

– Убедил. Лезем.

– Теперь давай позаимствуем ваши бельевые верёвки – и вперёд!

– Их мама сняла и в ящик шкафа положила, чтобы мы не стырили. Вернее – я.

– Так мы – временно. И по-новой – в шкаф.

Не буду описывать, как мы по водосточной трубе добрались до правого фронтона, если смотреть на дом с улицы Карла Маркса. Лишь на этом фронтоне углядели дверцу посередине его. Предусмотрительно прихваченной из дедовского инструментального ящика отвёрткой – её начштаба укрепил шпагатом у себя на поясе – через щель повернул внутреннюю вертушку, изрядно попотев над ней. И вот неведомый чердак открыт. Я последовал за начштаба.

Но прежде, придерживаясь за край дверцы, убедились, что нам не удастся по ней взгромоздиться на крышу: края её почти на полметра выступали над покатым жестяным надфронтонным навесом, защищавшим дерево от дождя и снега. Если б сохранилась «корона» – сборник влаги, – венчавшая когда-то трубу-водосток, можно было бы попытаться влезть на крышу, но сейчас она почему-то отсутствовала, хотя на противоположенной стороне ещё одна, такая же, держалась.

Короче говоря, в этот раз мы убедились, что не снять застрявшего змея с крыши.

Но разве мог начштаба покинуть незнакомый чердак, тем более после моего взахлёб рассказа о толстенных дореволюционных книгах за оконными стёклами (которые он и сам увидел) загадочного дома, похожего на крепость, не обследовав его? Мне тоже стало интересно и заманчиво убедиться в том, что может находиться в чердачной тьме. Может, такие же фолианты-сундуки. Полные царских законов. Но имеем ли мы право взять их, если обнаружим? Ведь это не личная сарайка. Посоветовавшись, решили, что только посмотрим и всё оставим на месте. Иначе, вполне вероятно, наши находки могут расценить как кражу. А этого мы не можем допустить. Они не ничьи, а кому-то принадлежат. А мы не воры. Разыскиваем ненужное другим, брошенное.

– Юр, тебе не кажется странным, что вертушка была закрыта изнутри? Как это кому-то удалось сделать и наружу выбраться?

– Ума не приложу, – признался я. – Надо подумать.

– Будем рассуждать логически: её, например, лезвием ножа повернули, перед тем как по приставной лестнице, предположим, спуститься с чердака. Второй вариант: с чердака есть проход, через который можно проникнуть в «сундук». Вперёд, Юр! «Логику» изучай. Шерлок Холмс, знаешь, почему успешно разгадывал самые запутанные преступления? Потому что пользовался логикой, наукой правильно мыслить. Вот давай и покумекаем. По законам этой самой логики.

– Я постараюсь, – горячо ответил я.

– Начнём вот с чего: я видел в щёлку, что вертушка зафиксирована горизонтально. И прижата плотно к стенке. Значит, довод в пользу того, что дверцу закрыли изнутри. Каким образом человеку, закрывшемуся на чердаке, из него выбраться? Ответ напрашивается один – удалился он через отверстие в потолке. Логично?

– Логично.

– Ищем. Свечку не предусмотрели. А у мамы есть две – для молитв. Можно было отломить половину. Но всё равно будем искать. Открой-ка настежь дверцу, всё светлей будет. Хотя и так видно: голубочки здесь не жили никогда. К сожалению.

Рассуждая, мы осторожно продвигались внутрь по колючему шлаку, насыпанному вровень с балками. В середине чердачной площади, разделённой двумя массивными печными трубами, не в центре, а чуть справа, мы наткнулись на заполненный пылью квадрат метр на метр. Это углубление находилось над местом, где снаружи располагалась сень на витых кованых столбиках, то есть приблизительно над дверью.

– Вот он, – почему-то шёпотом сообщил Вовка, и мы принялись выгребать пыль из квадратной рамы, сбитой из досок. Очистив площадку от слежавшейся пыли, мы в полутьме разглядели крышку люка, но без кольца или ручки. И отверстий, в которые можно вставить крюки для поднятия её.

– Вот и искомое, – произнёс Вовка. – Логика – великая вещь. Обязательно изучи, Юр. [20]20
  Уже находясь в концлагере, я припомнил этот разговор и попросил маму, чтобы она приобрела и прислала мне учебник «Логики». Сколько раз мне впоследствии приходилось бороться со всяким шакальём за него – им бумага требовалась для изготовления игральных карт. И всё-таки мне удалось сохранить и освоить учебник. Он и сейчас хранится в нашей домашней библиотеке.


[Закрыть]

Я, к стыду своему, «Логику» никогда не читал, и начштаба ещё раз подтвердил, насколько он более знающий. Теперь я не сомневался, что в ближайшее время изучу эту полезную науку досконально. Эта наука, оказывается, дореволюционная. Будет, о чём спорить с пацанами, когда освою её.

– Откуда ты всё это знаешь? – удивился я.

– За прожитые годы, Гер, можно при желании кое-что узнать и кое-чему научиться. За несколько-то лет. Я по Валеркиным метрикам числюсь. Хотя у меня и свои сохранились.

– Ты же меня уверял, что всего на год старше меня? – удивился я. – А сейчас говоришь…

– Дай честное тимуровское, что не проговоришься никому, даже матери родной?

– Честное тимуровское! – выпалил я.

– Пришлось перепутать даты, – сказал Вовка. – Зато работать за маму разрешили… Как взрослому. По Валеркиным метрикам.

Это слово я услышал впервые.

– А что это такое?

– Свидетельство о рождении. Ладно, хватит об этом. Займемся делом. Чует моё сердце, здесь что-то таится. Стоит порыскать.

– Наверное, к люку подведена лестница, – определил начштаба. – Это логично. И люк можно открыть только из нижнего помещения. Если б было посветлее, мы бы обнаружили шарниры. В какую сторону они закреплены, в ту сторону он и открывается – вверх или вниз. Но сейчас здесь ничего не разглядишь. То ли на засов с замком, то ли просто на шпингалеты. Откроем и нырнём, а?

– Ты, Вовка, как хочешь, а я ни за что в него не полезу – это называется проникновение в чужое жилище. Нас за такое дело в милицию потащат. Я хочу отсюда вообще побыстрее смотаться. Голубей тут нет, кругом пусто.

– Не торопись, Юр. Судя по слою пыли, который мы с люка выгребли, здесь нога человека лет тридцать не ступала. Так что поисследуем: вдруг где-то что-то притырино. В шлаке. Клад, к примеру.

– Ты же говорил о голубях, Вовк. А теперь поминаешь о каком-то кладе. Придумал? Рвём отсюда когти, пока нас не застукали.

– Ты, Юр, не бзди. На трубе наш змей застрял. Имеем право мы его вызволить?

– До него не добраться. Да и не на чердаке он, а на крыше.

– Так мы и не пробовали. Не оглядевшись, уходить смешно. А вдруг повезёт?

– Чего искать, Вовка? Тут пусто, сам видишь.

– А трубы?

– Сажу из труб будем выгребать?

– Взгляни, какой они формы. Они имеют наверху, под крышей, плоские площадки.

– Мало мы с тобой грязи из ящика люкового выгребли? И там столько же пыли. Отсюда видно. Глазам своим веришь?

– Доверяй, но проверяй. Слышал такую мудрость?

– Я не полезу на печь – и всё. Честно тебе заявляю. Надоело пыль глотать. Глупо.

– Я полезу, Юр. Ты только мне подмогни.

Духота от раскалённой крыши выжала из нас столько пота, что он струился по лицу, между лопаток, по ногам. После выгребания словно утрамбованной пыли с какими-то песчинками мы превратились в чумазых, не похожих на себя.

Теперь ещё начштаба предлагает обследовать и площадки печных труб. Снизу нам их вдвоём не обхватить, а на высоте двух наших ростов кладка сужалась в пол-объема, и, таким образом, на крышу уже выходила тонкая её часть.

– Лестницы у нас нет, Юр, полезу по тебе. Становись лицом к трубе. Я тебя повыше, достану. А ты меня выдержишь, я нетяжёлый.

– Попробую, – согласился я нехотя, чтобы прекратить эти приключения.

– Ну, лады. Руками в кладку упрись и ноги шире расставь.

Первая попытка не удалась. Ступни Вовкиных босых ног соскользнули по моим бёдрам.

– Иди сюда! – предложил начштаба.

Мы подошли к квадрату лаза, и Вовка с шеи до пят осыпал меня пылью и песком.

– Залазь. Резинку от трусов не порви! А то катастрофа.

– Ты их сними пока. После наденешь.

Опять осечка!

Я тоже натёр друга пылью, вскарабкался на него. Он поддерживал меня за лодыжки, чтобы не сверзиться.

Этот акробатический трюк мне удался: я встал на плечи начштаба и обшарил всю площадку. Ничего. Да и что там могло оказаться?

По Вовкиному скользкому телу съехал на колючий шлак, хотя и на нём пыли скопилось предостаточно.

– Всё? Убедился? – спросил я недовольно. – А теперь – ходу!

– Нет, стой – ещё попытаемся. Юр, по Питеру знаю: нельзя бросать дело, пока не убедишься…

– Ты что, издеваешься надо мной? Лезь сам! Без меня.

– Так друзья, Юра, не поступают.

– Вовк, неужели ты не понимаешь, что это пустая затея?

– А вдруг – нет? Всегда надо использовать самый крохотный шанс и не отступать на краю. Мы с мамой не умерли, потому что следовали этому правилу…

– Ну что ты за человек! Как бабка Герасимовна повторяет: «Хома неверный». Ухамаздался [21]21
  Ухамаздаться – устать, изнемочь (уличное слово).


[Закрыть]с твоими поисками, аж коленки дрожат. Последний раз!

– А кто меня на эти поиски позвал. Не ты ли? Ладно. Честное тимуровское – последний, – подтвердил начштаба, повернулся к кирпичному кубу, упёрся ладонями в кладку и широко расставил ноги. Я влез на него. Вовка, как мог, помогал мне. Особенно тяжело ему пришлось, когда я обхватил его мокрую голову, коленками упёрся в плечи и попытался распрямиться. Вовка пыхтел, но терпел мои попытки принять вертикальное положение. В изнеможении уцепился-таки за верхний край куба и подтянулся, выкинув одну руку вперёд, чтобы увеличить площадь опоры и… о чудо! – какая-то железяка вывернулась из-под ладони. Еле удерживая тело в равновесии, скинул её, обшарил площадку и ничего более не обнаружил. Когда, обессиленный, скатился со спины Вовки и он не удержался, оба шмякнулись в шлак.

– Ур-ра! – заорал начштаба, как только мы поднялись на ноги, – они у меня дрожали.

Вовка бросился к какому-то ярко поблёскивавшему предмету, валявшемуся вблизи у открытой фронтонной дверцы. Здесь и дышать было легче.

В следующий миг я увидел то, что сбросил с трубы. В правой руке Вовки, словно у фокусника Ван Ю Ли, [22]22
  Ван Ю Ли – артист-иллюзионист. Часто выступал до войны в Челябинском цирке.


[Закрыть]которого я видел много раз на представлениях в цирке, оказался поблёскивающий синевой кинжал. Вовка оторвал какую-то разноцветную, похоже матерчатую, бомбошку, сплетённую из блескучих нитей, что-то вроде истлевшей малярной кисти, но с яркими золотинками, откинул эту грязную рухлядь, вытер лезвие ладонью, и на нём засверкали отполированные рисунки. Приблизившись к проёму дверцы, мы разглядели, что в грязнущей руке начштаба переливается золотым, серебряным и чернёным орнаментом на витиевато-синеватом металле без единого пятнышка ржавчины сломанный пополам клинок. Сабля! Мы разглядели: это чем-то чёрным, будто тонким пером, нарисованы гривастые кони и на них всадники в чудных одеяниях: в туго облегающих белого цвета штанах и высоких сапогах, в каких-то невиданных допотопных курточках, на плечи накинутых, на голове высокие головные уборы… Где-то в какой-то книжке, а вернее всего – среди изъятых репродукций из журнала «Огонёк», которых у меня набралось в двух папках несколько десятков, я видел портреты героев войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Я точно вспомнил портрет бравого усатого красавца в таких же белых рейтузах и со шнурами на груди. Вот это да! На лезвии изображена то ли сцена охоты, то ли баталия. Нет, вернее всего, это боевое сражение – с саблями наголо разве раньше на зайцев охотились?