Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)

Водолазка [198]198
  Опубликован впервые в сборнике Ю.М. Рязанова «Родник возле дома» (Свердловск: Средне-Уральское книжное издание, 1991. С. 108–144).


[Закрыть]

Лето – осень 1945 года

– Жавтра на Подгорнай [199]199
  Так называлась (возможно, и сейчас называется) одна из улиц Челябинска – Подгорная.


[Закрыть]кошти выброшат, – почти шёпотом зажужжала Герасимовна, приблизив свои губы к уху моей мамы. – В акошке. От верново шеловека шлышала. По блату. Штаруха одна. Вожля калбашного жавода и живёт. По два кило в руки, по жапиши.

«Запись» значила проставление организаторами очереди на ладони химическим карандашом номера каждому очереднику.

С заговорщическим видом Герасимовна озабоченно зыркала по сторонам, словно опасаясь: не подслушал бы кто. Меня её поведение изрядно удивило: здесь, на общей кухне, кого она опасается? Похоже, бабке постоянно бластилось, что её могут подслушать, незаметно подсмотреть и этим нанести урон.

– Егорка пушшай утрем пораньше прошнётша, да вмеште и пойдём, ш Богом…

– Не с богом я отправлюсь за костями, а с корешами, – решил я. – Богу кости ни к чему. А вот Юрке и Вовке с Генкой очень даже будут кстати – бульон сварить. К тому же редкая удача – кости будут «давать» по дешёвке и без продуктовых карточек.

Перед сном я очень удачно успел обежать друзей – Юрку Бобылёва и Игорька Кульшу – и поделился с ними бабкиным секретом. Хотя у Игорёшки Кульши мать работала продавцом в хлебном магазине, от двух килограммов костей и они не отказались. Не одни воры в магазины поустраивались, встречались и честные продавщицы.

– Утром с Галькой собрались на поле, на седьмой километр, – деловито сообщил Юрка. – Картошку второй раз окучивать. Вот уж и тяпки наточил.

– Эх ты. Это ж натуральные свежие говяжьи или свиные кости. А вдруг с мозгом попадутся? Навар такой получится – со всей Свободы собаки сбегутся на запах. А прополку можно и на завтра…

Юрка колебался.

– А не свистит [200]200
  Свистеть – врать, обманывать, рассказывать невероятные байки (уличное слово).


[Закрыть]твоя бабка? – усомнился он.

– Да ты что?! Бабка – честная.

– Божись.

– Во! – я прикоснулся пальцем к звёздочке на своей тюбетейке. – А на картошку мы вместе послезавтра чесанём. За одно и того одноногого инвалида поблагодарю. Ну?

Гарёшка согласился не раздумывая – фартовый случай, не часто выпадает, всякому дураку понятно.

– А что мы из тех костей сварим? – поинтересовался я у мамы, уже лёжа в кровати. – Борщ? Или щи?

О вкусном, наваристом борще со сметаной я уже давно, можно без преувеличения сказать, мечтал.

– Зелёный суп. Молоденькой крапивы нащиплешь, ботвы свекольной аккуратно срежёшь, моркови покрупнее выдернешь пару штук, вот и получится суп на славу, – посоветовала мама. И предостерегла:

– Картошка ещё не подросла – один горох. Не трогай.

– И без картошки сойдёт, – подумал я. – С костями-то.

Мама разбудила меня – солнышко лишь наполовину выглянуло из-за крыш.

Обвеваемый утренней сыростью, по ещё холодным булыжникам мостовых я пробежался до Юрки и Гарёшки, к Сапогам заглянул, и мы по безлюдной, но уже чисто подметённой матерью Альки Каримова родной улице Свободы припустили к реке.

Обнесённый зелёным высоким забором – по ту сторону которого хрипло и грозно брехали цепные псы – колбасный завод, так все называли мясокомбинат, выглядел неприступным и опасным. Посередине забора, у совершенно незаметных, закрытых изнутри ставней, собралась немая неподвижная длинная очередь из стариков и старух, начавших бдение, вероятно, ещё с ночи. Бегали по берегу и несколько пацанов с девчонками, явно знакомых между собой. Местные, нагорновские.

Тут же, в дорожной пыли, втихомолку играли две или три совсем маленьких девочки – их для получения номеров привели. Тоска какая-то! Заняться бы чем-то стоящим! Но вот началось!

Мне на наслюнявленной ладони химическим карандашом вывели номер тридцать семь. Герасимиха, обогнавшая нас, привела с собой большеголового внука Валерку, чтобы получить лишний номер. Малыш спал, положив рахитичную голову ей на колени, обтянутые широкой длинной юбкой, сшитой из разноцветных ситцевых лоскутков. Мне она шепнула, что номер мне выпал нехороший: «от шатаны». На болтовню бабки я не обратил внимания – мало ли предрассудков ей может взбрести в голову.

На выцветшем светло-голубом небе – ни тучки. Как под таким солнцем усидишь возле закрытых ставней киоска? И уйти нельзя – вдруг пересчёт. Решили: оставляем в очереди дежурного, остальные – купаться. Миасс – рядом. Стремглав с пригорка вниз – аж пятки к затылку подбрасывает. На ходу скидываю тюбетейку, рыжевато-белёсые трусы, ещё в прошлом году чёрными были – выцвели, ветхую майку – и бултых!

Во все стороны серыми стрелками с невероятной скоростью скользят мальки речной рыбёшки – спасаются.

Ах, Миасс, отрада наша! Без оглядки наперекор течению что есть сил гребу на серёдку – с азартом! И брызги от бултыханий ногами зеркальными осколками слепят, и на душе весело так, что забываешь обо всём на свете, о многочисленных заботах и обязанностях, – свобода! Помнишь лишь о номере на ладони.

Остров-сад остаётся слева, течение всё дальше сносит меня к ЧГРЭСу. Пора возвращаться назад.

Подплывая к желанному берегу, я заметил неподалёку в водной ряби чёрную собачью голову. Животное плыло мне навстречу. Увидев меня, собака резко развернулась и ещё резвее зачапала лапами по поверхности воды, устремившись к берегу. Я – за ней. Но рука…

Мы выучились плавать, держа одну руку над поверхностью воды. Её нежелательно мочить – на ладони написан порядковый номер – право на получение того блага, ради которого мы вынуждены провести томительные часы ожидания в длиннющей очереди.

То ли я уже изрядно выдохся, то ли собака оказалась более выносливой пловчихой, но она первой выбралась на илистый берег, положила на землю что-то сизо-розовое, свисавшее из пасти, оглянулась в мою сторону, отряхнулась всем телом, исторгнув веер радужных брызг, снова подхватила это «что-то» и зарысила прочь, к овражку, направо.

Я истратил так много сил, что колени подсекались, когда выбрался из воды. Мне бы бухнуться на траву да отдышаться, подставив грудь уже тёплым солнечным лучам, но любопытство: что это за собака, какую штуковину она несла в зубах и куда скрылась, – заставило меня шустро натянуть немудрящую одежонку и ринуться вслед за ней.

Столкнулись мы неожиданно. Собака с лаем выскочила из глиняного выкопа, их здесь было немало, мелких и настолько глубоких, что можно свободно уместиться вдвоём-втроём: в овражке окрестные жители брали глину для штукатурки домов и кладки печей. Я сам отсюда дважды привозил в старом корыте прекрасную глину – замазать щели в общей кухонной плите.

Незнакомка выглядела настолько свирепой и решительной, что я отступил, не повернувшись, однако, к ней спиной, чтобы не вцепилась. Меня в жизни ни одна псина не укусила, всегда с ними ладил. Первый раз такое непонимание встретил.

Что она – взбесилась? И тут я заметил возле норы растерзанный лоскут каких-то скотских внутренностей!

Вот оно что! До чего же умная сука! Вылавливает куски кишок и всякие другие мясные отходы, которые с заводскими стоками из огромной железной трубы сбрасываются в Миасс. Ту трубу мы изучили хорошо. По ней можно от берега отойти к середине реки и нырнуть сразу в глубину. Вот почему вокруг этой трубы под камнями водилось всегда так много раков – они лакомились отбросами из цехов колбасного завода. Иной раз мне удавалось натаскать клешнятых полную двухлитровую кастрюлю – на зависть многим пацанам, промышлявшим недалеко от берега, где не столь глубоко. Да и не всем взрослым такое удавалось. Поэтому из-за ловли раков я и нырять научился и натренировал себя задерживать дыхание, перегоняя воздух в легких, не выдыхая его до последней возможности терпения, настолько преуспел в нырянии, что под водой пересекал поперёк весь Миасс – со свободской стороны до Острова-сада, чем чрезвычайно гордился. И обоснованно – никто из знакомых пацанов не мог побить моего рекорда. И по количеству отловленных раков – тоже.

Правда, иной раз, и такое случалось: рак сдавливал клешнёй палец до крови. Приходилось терпеть боль – варенные с солью раки жуть как вкусны! А пальцы всё равно быстро заживали. В тот же день. Кровь хорошая, густая.

У меня давно имелась задумка – сделать маску, соединить её шлангом с надутой воздухом автомобильной камерой и с помощью этого аппарата обследовать дно Миасса, высмотреть все норы, где живут раки, лини и великаны сомы. Надеялся и на гораздо большую удачу – наткнуться на клад. Мало ли что могли сокрыть в Миассе в давние годы, например во время революции. Буржуи и всякие белогвардейцы наверняка схоронили на дне золото, патроны, возможно и пушку. Словом, меня, несомненно, ждали находки. Это был мой личный секрет, о нём посторонним – ни гу-гу.

Кое-что для подводных работ мне удалось раздобыть. В сарае хранился рваный противогаз с гофрированным шлангом, привинченным к жестяной коробке с угольным фильтром. Выменял я немного дырковатую, с заплатами, автомобильную камеру с никелированным ниппелем и навертывающимся на него колпачком. Всё это бесценное добро мне предстояло привести в порядок и осуществить свои водолазные задумки.

Лелеял я ещё одну дерзкую мечту: построить подлодку. И для этого тоже кое-чем обзавёлся: за двух крольчат породы шиншилла мне дали круглое, с тарелку величиной, стекло из плексигласа. Чем не иллюминатор? Я уже и название будущей подводной лодке подобрал: «Наутилус-2». Достойно!

О моих планах исследования неизведанных миасских глубин знали только ближайшие друзья. А вообще-то строительство подлодки держалось в строжайшем секрете. О ней не ведал ни Стаська, ни Ржавец, и, разумеется, никто из взрослых – чтобы не помешали. И секрет не присвоили. Не опередили.

– А что если собаку научить нырять? – пришло мне в голову после встречи в овраге. – Такой ценный помощник – незаменим. Собака-водолаз – это же здорово! Дрессировщиком, разумеется, буду сам.

Решено: немедленно знакомлюсь с собакой-водолазкой поближе и приступаю к её обучению для подводных погружений.

О своих планах я тут же, на берегу, увлечённо поведал Гарику – ему можно – верный друг, и книги тоже читает и собирает. Планы мои его заинтересовали. Но мы услышали призывы Юрки и сиганули наверх.

Счётчица, она же наблюдательница, поначалу не пожелала поставить нам новые номера. Причина? Наше «непостоянное присутствие». Но Герасимовна громко вступилась за нас, другие молча не поддержали счётчицу, и мы продвинулись к цели. Я стал тридцать четвёртым.

А общая очередь совсем за небольшой отрезочек времени значительно удлинилась.

Трое неудачников вынуждены будут встать позади всех. Достанется ли тем, кто выстроился за нами, что-нибудь – это вопрос. Может, шиш на постном масле получат. Что ж, таковы правила жестокой игры, называемой живая очередь. Я неоднократно наблюдал как со скандалом, криками, оскорблениями вышвыривали из живых очередей «нахалов». Нормальные вне её, люди будто зверели, становясь очередниками.

…Мы с Гарёшкой потянули былинки, короткая досталась мне. Мои друзья, радостные, возвратились на берег, а я остался сторожить опасную очередь и продолжал думать о собаке. Чья она? Или ничейная? Захочет ли она со мной дружить? Угостить бы её чем-нибудь для начала знакомства, а то она может обо мне плохо подумать. Какая же недоверчивая и злая! Однако не напала на меня. Другая могла бы и куснуть. Хотя собак я не боялся, и они редко осмеливались по-настоящему рычать на меня. Но ни одна в жизни, повторюсь, не цапнула даже за палец, наверное, потому что я не желал им плохого.

Чем же всё-таки её угостить? Трудный вопрос. Костями из будущего супа? Так она более вкусную и питательную требуху научилась самостоятельно добывать. Умница!

Следующий пересчёт изрядно задержался – наблюдательница домой завтракать ушла. Я истомился в ожидании. Уже и Юрка наведывался узнать, не случилось ли чего, не отменили ли продажу костей. Вскоре после него появился Гарёшка и вызвался за меня добровольно додежурить оставшееся до проверки время. Друг!

Солнце, ослепительно-раскалённым шаром выкатившись на небесные высоты, так жарило, что лопухи повяли, опустив к земле тёплые, обмякшие листья.

Искупавшись наскоро, я заморил червячка. Заботливые друзья сварили в большой консервной банке раков, ими-то мы все и позавтракали. Правда, без соли. Но всё равно вкусно – рачье мясо приятно сластит. И я принялся усердно нырять, чтобы добыть новых. Наловил. Десятка два. И все – крупные. Повезло. Да и другие пополнили улов. Лишь Вовка Сапог не подходил к кромке воды – он боялся в неё даже пальцы ног окунуть – думал, что сразу утонет.

Дрожа от озноба, я извлёк из заветного кармашка, пришитого к изнанке трусов, кремень, кресало из куска напильника и трут в обрезке медной трубки, запечатанной с обоих концов воском, который наскрёб с бабкиного подсвечника. Высек гирлянду искр, раздул затлевший трут, распалил костёрчик.

Сооружение костра, а точнее – рождение огня, неизменно вызывало у меня радостное оживление и дарило удовольствие. И более того – наслаждение. Живой огонь!

Через несколько минут раки в банке покраснели. Я собрал оставшихся – расползшихся, прыгавших на хвостах и норовивших ущемить клешнями побольнее – и опять заполнил ими опорожнённую консервную банку. Соль нашлась у Юрки – предусмотрительный паренёк. Чего только раньше молчал?

Для экономии мы не бросали её в воду, а макали в растолчённые кристаллики бело-розовое нежное мясо.

И тут я опять увидел свою собаку. Она стояла по брюхо в воде возле трубы и внимательно вглядывалась перед собой – в реку.

Прихватив несколько кусочков рачьего мяса, я направился к Водолазке. Так, само собой, получилось её имя.

– Водолазка! Водолазка! – позвал я, решительно и с самыми добрыми намерениями приближаясь к ней.

Она быстро повернула голову в мою сторону, прыжками выскочила из воды и остановилась, поглядывая то на меня, то на реку.

Да ведь она не понимает своего нового имени! Как её могли прежде называть? Жучка? Мало ли у собак имен, поди угадай. Вон Гарёшкину лупоглазую сучку-малютку Мушкой кличут. Она у Кульши дома живёт, под шкафом в картонной коробке. Там же и щенят выводит, крохотных, как мышата.

Водолазка не отозвалась ни на одну кличку.

Я почмокал, посвистел, привлёк её внимание и положил наземь мясное крошево. И отошёл назад в сторону.

Собака, несколько раз остановившись по пути, приблизилась к лакомству, понюхала его, подняла морду и долго, словно размышляя, разглядывала меня. Я говорил ей хорошие, правдивые слова. По всей видимости, она не верила мне и при каждой попытке приблизиться к ней удалялась на безопасное, по её меркам, расстояние.

Но когда я оставил её в покое, собака возвратилась на свой «наблюдательный пункт» к трубе.

И тогда я подумал: а почему бы не сделать ей желанный подарок, и, балансируя раскинутыми руками, прошёл в самый конец трубы. Течение то и дело пыталось столкнуть меня со скользкого округлого металла, но я каждый раз восстанавливал равновесие и удерживался на ногах.

Ждать пришлось долго, но вот что-то светлое всплыло из пучины и вновь погрузилось в неё. Я нырнул. Сквозь поднятую муть различил бесформенный светлый лоскут и сцапал его, ускользающий и мягкий.

На сей раз собака не отказалась от моего подношения и утащила его в укромное местечко в овражке. А тут и пересчёт нагрянул. Бдительный Гарёшка гикнул нас, когда ставни в ларьке наконец распахнулись. Возле окошечка встала дюжая наблюдательница с рослой и толстой помощницей, чтобы никто без очереди не посмел на драгоценные кости посягнуть. Очередь – святое дело, ненарушимое. Разорвут!

Давали по два килограмма на номер, бабка правду сказала. Пришлось посожалеть, что Стасик остался дома – ещё пара килограммов не помешала бы нашей семье. Однако братишка тоже выполнял ответственное задание – ему мама поручила стеречь квартиру. Кто-то на прошлой неделе, когда мы играли в «защиту крепости», попытался влезть к нам в комнату, и уже почти всю замазку с внешней стороны оконного стекла отковырял чем-то острым, похоже стамеской или отвёрткой. Однако не успел выполнить своё гнусное намерение – в комнату вошёл я и увидел, как кто-то метнулся прочь от окна. Кто пытался нас обокрасть, я неожиданно узнал лишь несколькими годами позже. От самого покушавшегося.

По правде сказать, и красть-то у нас было почти нечего. Большущее бабушкино зеркало в резной деревянной раме с навершием, изображавшим старинные музыкальные инструменты, – его в окно не вытащишь. Настенные, тоже из бабушкиного приданого, часы с медным блюдцем-маятником и мелодичным боем да чайная серебряная ложечка с витой тонкой ручкой – вот и все наши семейные богатства. Часы и ложку, конечно, могли стащить, но не зеркало. Их, эти вещи, да одежду в старинных шкафах Стасик и сторожил сейчас.

…Мне досталась пара почти голых рёбер да большой, как с завистью определила бабка – «шахарнай», мосол.

Ай да бабка! Ай да бабки! Обо всём-то они прознают, эти незаменимые добытчицы, помощницы и кормилицы. Не подвела Герасимовна. Не напрасно за неё ручался. Жаль, что у меня нет бабушки, наверное, умерла. Это предположение. А вообще-то, кто её знает, может, и жива. Но я её помню, хотя и маленьким был, когда она с несмышлёнышем-братцем в Кунгуре тютюшкалась. Добрая была бабуся, заботливая. И все шалости мне прощала, не наказывала, а лишь снисходительно журила. Но почему-то с родными – к кому она уехала в город Фрунзе – даже ни отец, ни мама не переписывались. Лишь позднее узнал причину – боялись. Лишь я один ничего не страшился.

…Конечно же, я выполнил все мамины указания: и крапивы со свекольными листьями насрезал, и морковки надёргал, и кости в большой кастрюле на таганке сварил, на заднем дворике напротив нашей сарайки.

Стаська мне усердно помогал, топливо разыскивал. Под таган шло всё, что могло гореть, даже старая галоша сгодилась, и получилась попутно шикарная дымовая завеса. Но жил я другим.

Весь день у меня из головы не выходила встреча с собакой. Я надеялся, что мы подружимся. Она так хорошо, без прежней злобы посмотрела на меня в последнюю встречу.

И вечером опять наведался к трубе. Кругом было непривычно безлюдно. На островном берегу дымил костёр – одинокий рыбак спасался от комаров. В серой притихшей реке отражалось неяркое пламя костра, перевивалось красными языками.

Налюбовавшись пустынным пейзажем, донимаемый тучей комаров, я ринулся прочь с берега, отгоняя кровососов широким листом. И тут меня осенило: куда делась Водолазка? Уж не в той ли овражной глиняной пещере спряталась на ночь?

Размахивая лопухом, безуспешно защищался от назойливых, кровожадных пискунов, – я повернул налево к овражку. За несколько шагов до пещеры услышал усиливающееся с моим приближением рычание, обращённое явно ко мне, и какой-то скулёж. Нетрудно было догадаться, что там вместе с собакой ютится щенок. И, возможно, не один. То-то у неё такие отвисшие соски.

Осторожно, в ожидании очередной яростной атаки, а мне было хорошо известно, на что способна собака, защищая свой помёт, – видел – я отступил, как в прошлый раз. И ни с чем возвратился домой. Но теперь мне было известно, где она обитает.

Долго не мог уснуть, всё думал: что станет с Водолазкой и её щенками зимой, когда Миасс покроется льдом, а овражек занесёт снегом вровень с бугром? Едва ли Водолазкина семейка выживет. А собака-то – необыкновенная. Жалко её. Хоть и простая дворняга. Да какая разница, ведь собака же! Да ещё со щенками. Пусть и одним. Она такой же человек, всё понимает, только разговаривать не умеет.

Уже следующим утром мы в штабе обсуждали судьбу Водолазки и её потомства. Я предложил действовать так: забираем из пещеры помёт, идём к Водолазке, показываем, и собака послушно следует за нами.

Под нашим сараем мы – Юрка, я, Гарёшка, и Стасик нам охотно помогал, – выкопали вместительную нору, устлали её травой, чтобы детишкам Водолазки жилось в тепле и уюте.

Поскольку план придумал я, то и осуществить его предстояло мне же. Тем более что сообразительный Юрка прямо спросил меня, кто лично будет щенков из пещеры брать и кто понесёт их показывать суке.

Друзья обещали оберечь меня от возможного нападения. Если собака набросилась бы на меня, Бобынёк и Гарик с верёвочными кнутами в руках отогнали бы её, а я сразу поставил бы на землю старое дырявое лукошко со щенками – пусть хватает их за шкирки и уносит восвояси. Коли не хочет, чтобы мы о них заботились.

Затея выглядела рискованной. Мы это осознавали. Но верили, что завершится она успешно. Я от кого-то из ребят слышал, что сука не бросается на человека, завладевшего её потомством. И поверил в это.

Всё произошло именно так, как мы предположили. Водолазка, которой я показал обоих её щенят, залаяла, запрыгала, затанцевала передо мной, тявкнула несколько раз, словно с какой-то просьбой обращалась, и послушно потрусила сбоку, то и дело забегая вперёд нас, будто желала убедиться, что щенки ещё в лукошке и им не грозит никакое лихо. Мне показалось, что собака улыбается. Она, уверен, правильно угадала наши замыслы и поэтому весело скалила зубы.

Но когда мы приблизились к воротам нашего двора, Водолазка повела себя непонятно и даже странно, бросилась через дорогу к дому, где жил Гарёшка, и прямо-таки с остервенением принялась облаивать дядю Исю, мирно сидевшего в зимнем пальто и валенках на лавочке, подпёршись тростью, без которой и шагу ступить не мог. Дядя Ися, понятное дело, вынужден был пустить в ход свой посох, а Водолазка хватала его и грызла, захлёбываясь от ярости.

Я позвал собаку, и она, к моему удивлению, тотчас отстала от дяди Иси, сиганула к нам, завиляла хвостом, заюлила. Но почему она так яростно лаяла, чем ей не понравился тихий, неподвижный, безобидный, очень больной человек?

Дядя Ися для меня тогда оставался загадкой, хотя кое-что о нём я знал достоверно.

Впервые после длительного отсутствия (ему до исчезновения было лет семнадцать – восемнадцать) я увидел его ранним утром нынешнего лета – в середине мая. Сначала услышал глухой, ухающий кашель. Потом показался человек, кого-то мне напоминавший и принятый мною за старика.

Примостившись на вершине тополя, обозначенного мной «капитанским мостиком», на доске, привязанной к сучьям, я наблюдал в бинокль, настоящий боевой бинокль, но с одним пустым окуляром, весь наш квартал от улицы Труда до улицы Карла Маркса.

Бинокль под честное слово на три дня дал мне Алька Чумаков, мой старинный знакомый, ещё вместе в один детсад ходили. Бинокль имел славную, если не героическую биографию, – он принадлежал Алькиному дяде, военному начальнику ещё с гражданской войны, а сейчас чуть ли не генералу (если верить Чумаку), живущему в Ленинграде.

Цель у меня была ясная: заметив кого-нибудь из друзей, дождаться его приближения и неожиданно, врасплох, понарошку, напасть: «Стой! Руки вверх! Хенде хох!»

Настроение у меня было радужное, и я насвистывал мелодию «Красотки, красотки, красотки кабаре…» из недавно и нескольких раз подряд с увлечением просмотренного фильма «Сильва».

Столь восторженное настроение объяснялось тем, что я до сих пор чувствовал себя немного влюблённым в прекрасную, хотя и малость старенькую Сильву и готов был совершить ради неё невиданный подвиг. Например, спрыгнуть с высоченного сарая.

Взглянув в ту сторону, откуда послышался бухающий кашель, увидел на противоположном тротуаре маленького рыжего человечка, держащегося одной рукой за забор, а другой за грудь. Судорожный кашель бил его долго, и я подивился: где в этакую теплынь умудрился он настолько простудиться? Мы всей свободской ребячьей стаей уже в начале мая купались в парковых каменоломнях со скользким, на метр осевшим под прогретую солнцем воду льдом, и ничего – здоровёхоньки, никто даже не чихнул. А он…

Накашлявшись, человек, опираясь на забор, доковылял до лавочки и опустился на неё в изнеможении. Теперь я, прищурив один глаз, и плотнее прижавшись другим к окуляру, мог рассмотреть его получше.

Восьмикратно увеличивающий бинокль приблизил лицо рыжего человека настолько, что я отпрянул и слегка ударился затылком о ствол тополя. Это было лицо мертвеца! Серая кожа, фиолетовые губы с кровавой пеной в уголках полуоткрытого рта. На щеках и лбу – масляные капли пота. На подбородке торчала кустиками красновато-ржавая щетина. И неестественно белели очень яркие молодые зубы.

Глаза человека были закрыты, и я различил жёлтые спёкшиеся ресницы. Грудь его дёргалась от резких и коротких вздохов.

– Ему плохо, – догадался я. – Надо помочь!

Вмиг по сучкам спустился с дерева и подбежал к больному – несомненно, что человеку тяжело.

– Дядя, вам плохо? Вы хвораете? – спросил я, робея.

Человек не сразу расклеил веки, и на меня уставились безжизненные блёкло-голубые глаза. Мне стало зябко от этого бессмысленного неподвижного взгляда, устремлённого на меня. Да это же Исаак Фридман, как я сразу не узнал его?

– Скажи… маме, – прошелестел он сухими губами. – Я… вернулся…

Он смотрел на меня непонимающе и долго молчал. Наконец произнёс:

– Ба-ся… Тётя Бася…

Тётю Басю я, разумеется, знал. Да и кто ж о ней не слышал окрест. Быстро, добротно и дёшево – очень дёшево! – умела она обновить любую одежду – перелицевать, изменить фасон, размер, превратить её в неузнаваемую, красивее сделать, чем была новой, мужскую, женскую, детскую, на любой вкус… Тётя Бася слыла портнихой-кудесницей. Она и внешне отличалась от всех других людей: огромная, толстая, усатая.

Муж её – колченогий от рождения дядя Лёва, маленький, большеголовый, щуплый, с кудрявой, огненной, пышной шевелюрой, походил на факел. Или на «костёр» на сцене драмтеатра в пьесе «Партизанка Юля», которую мы смотрели всем классом несколько лет назад. Чуть светало – уже раздавался во дворе стук его молотка. Те же дробные звуки я слышал и в сумерках, когда наигравшись вдосталь, давно пора было бежать домой – бухнуться спать.

Дядя Лёва днём, в погожую погоду, выползал во двор, ловко закидывал зад со скрюченными детскими болтающимися ножками, одетыми в детские же чулочки, на табуреточку с сидением, забранным перекрещенными кожаными ремнями. Возле него сразу вырастала гора разной обуви со всей округи – дядя Лёва всем известен, даже знаменит как сапожный мастер. И он не драл за выполненную работу три шкуры, как некоторые частники, а называл цену «по совести», за что его все уважали. Отремонтированная им обувь становилась ещё крепче, нежели новая, – такая легенда о дяде Лёве и его неподражаемом мастерстве сделала Фридмана, по-моему, поистине самым знаменитым среди всех сапожников Челябинска. Впрочем, так же, как беспутное поведение дочери, всегда весёлой и легкомысленной красавицы Розки. Вся улица знала правду и об их сыновьях Ароше и Иське. Они слыли щипачами высочайшего класса, то есть профессиональными карманниками, унаследовав виртуозность и артистичность от своих прославленных трудяг-родителей. В отличие от своих тоже по-своему «знаменитостей»-детей, тётя Бася и дядя Лёва были честнейшими людьми, об этом знала вся Свобода и жители соседних улиц.

Арошу, то есть дядю Аарона, я видел частенько в прошлом году. После очередной годовой отсидки он шумно и щедро навёрстывал упущенное. Пир горой в честь его возвращения из тюряги продолжался во дворе дома номер семьдесят девять три дня подряд.

Девушки, жаждущие близкого знакомства с ним, порхали по двору с утра до поздней ночи. Ничуть не искажу истину, если скажу, что они, эти девчата, стояли к нему в очередь, как больные на приём к врачу, – Ароша действительно обладал редкой красотой! Но месяца через три блистательный, в синем шивиотовом костюме, белоснежной рубашке с накрахмаленными обшлагами и в туфлях фасона «шимми», с рантами и нежным музыкальным скрипом, постоянно улыбающийся белозубый неотразимый Ароша исчезал столь же неожиданно, как и появлялся.

Розка, томная и мечтательная в любое время дня, шурша умопомрачительным шёлковым платьем вишнёвого цвета, прекрасная, как царица из «Тысячи и одной ночи» (книги, которой я тогда зачитывался до миражей), собравшись на танцы в Дом офицеров, сообщила нам, что братец опять «зачалился». За «лопатник». Так карманниками назывался бумажник. Вот тебе и Ароша Артист – опять попался. Коротко, очень коротко «воровское счастье» – милиционеры непременно ловили его, и я не мог уразуметь, как это им удавалось.

А этот окоченевший, полумёртвый рыжий человек – дядя Ися? Не верилось. Я помнил его вёртким, быстрым юношей, сорванцом, голубятником. И вот…

Спрашивать его ни о чём не посмел, а рванул с места и через несколько секунд предстал перед тётей Басей. В засаленном до кожаного блеска ситцевом фартуке, она готовила на таганке что-то мясное, вкусное на обед и одновременно сшивала какие-то куски ткани на ножной машинке «Зингер», которую на могучих руках вынесла из квартиры во двор и поставила на булыжное его покрытие – ещё дореволюционное.

– Тётя Бася, там вас спрашивают… Наверно, ваш сын. Ися.

– Так что же он не идёт сюда сам, если я ему понадобилась? Его кто-то держит за руку и не пускает, да? Я готовлю обед и работаю, хлопчик. Так и скажи ему.

– Он не может идти. Сидит на лавочке. И кашляет. Он простыл. Здорово, видать.

– Не может? – всполошилась тётя Бася. – Что с ним, с моим мальчиком, такое сделали?!

Не выпуская поварёшки из толстых пальцев, она вперевалку, как утка, заспешила к воротам, смешно растопырив руки. Я на одной ножке прыгал вслед за тётей Басей, и даже опередил её.

Тётя Бася накрыла своим тучным телом маленького, худенького человечка и заплакала, запричитала, заголосила – на всю Свободу!

Приполз, опираясь на ручные деревянные колодочки, дядя Лёва. Молча разглядывал сникшего от обморочного бессилия сына.

Быстро собралась толпа – тётя Люба Брук, всё многочисленное шумливое семейство Кушнеров, из соседнего дома приплыла полнотелая мамаша Моськи Сурата, моего хорошего знакомого, тётя Нина – и все они загомонили, громко, не слушая и перебивая друг друга. Наконец кто-то предложил «дать больному что-нибудь тёплое и питательное». Куриный бульон, естественно, нашёлся у закройщика модельной одежды Сурата, и жена его тётя Нина принялась отпаивать с позолоченной чайной ложечки дядю Исю, благоухая «Красной Москвой», а жирный бульон стекал прозрачными каплями с его небритого, грязного подбородка в глубокие ямки возле ключиц и на грудь, вздымающуюся при дыхании уже не столь судорожно.

– Ах, Исик, мальчик мой, дойди только до кроватки, и мы тебя выздоровим, – взволнованно приговаривала тётя Бася, всхлипывая. Мне тоже было очень жаль дядю Исю, такого исхудавшего и обессиленного. Старше любого из нашего отряда лет на десять, сейчас он выглядел сморщенным, трухлявым стариком.

Вскоре больного увели под руки в барак – медленно, с большими предосторожностями.

В последующие дни о нём ничего мы не слышали. И сам он не появлялся на глаза никому. Я продолжал удивляться, какие они все дружные и как любят дядю Исю.