Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

На этом заседание штаба закончилось. Вовке требовалось быстро пару воробьёв ощипать и суп из них в консервной банке сварить – тоже дело важное для семьи. Хотя мне по-прежнему было жаль подстреленных из рогатки птах. Но Вовка давно убедил меня, что выжить им надо во что бы то ни стало. А без приварка – ноги протянешь. Он таких «жмуриков» повидал в Ленинграде якобы сотни. Я допускал, что он несколько преувеличивает, – не хотелось верить в такой чудовищный ленинградский мор. Но всё равно уважал Вовку как настоящего героя – выжить в ледяном аду, под постоянными бомбёжками и обстрелами, далеко не всем удалось. В этом не приходилось сомневаться. Начштабу я простил не только охоту на воробьёв и голубей, но и помогал ему ловить их. Без особого желания. И матери его становилось всё легче, ноги перестали настолько опухать, что уборку помещений она могла проводить не в распоротых тапочках и наконец-то зашила их.

Но вернёмся на чердак Вовкиного дома через несколько дней. События к этому моменту развивались так: Гудиловна начала продавать рыбу соседям. Тётя Таня наскребла на пару селёдок, и Толян настолько объелся с голодухи, что его стошнило. А может быть, тут повлияла и подпорченность продукта. Герасимовна тоже обогатилась невиданной вкуснятиной, и, хотя поедание селёдок прошло без особых происшествий, её только прополоскало, бабка всё приговаривала:

– Шелётка хороша, шлов нету, но ш душком.

Обменяла Гудиловна пару рыбин на молоко тёти Ани, но та на следующий день выкинула их на помойку. Молча. Ничего не произнеся в адрес воровки – ведь ясно было и грудному ребёнку, что ящик рыбы похищен «лысым» мужичком номер два. Супруг же Гудиловны, лупоглазый, занимал место какой-то «шишки», а вернее всего – «шестёрки», в орсе на каком-то военном заводе.

– Так, всё понятно: шайка фашистских шпионов, пробравшихся в руководство, действует подлыми диверсионными способами – рыбу воруют с государственного склада, потом её доводят до протухания и этой вонючей селёдкой травят простых советских рабочих, чтобы ослабить наш трудовой народ. Это факт. И я его заношу в протокол. Кто «за»?

– Вовка, так ведь никто не умер от отравления, – возразил я. – Она просто воровка и спекулянтка, эта Гудиловна.

– Извините, подвиньтесь! А кто Толяна Рыжего отравил? Он блевал, как гадкий утёнок? А если бы он вкалывал на том заводе военного значения? И от него зависело, к примеру, изобретение нового, сверхубойного оружия? Родина ждёт знаменитого изобретателя Толяна, как его фамилия? (Это вопрос ко мне.) Вот именно – Данилова. А он лежит на железной кровати и рыгает в ведро в предсмертных судорогах. Это как называется? Диверсия! С помощью тухлой селёдки. Ты, Юра, не обижайся, но очень плохо разбираешься в людях. Особенно в тонкостях вражеской разведки.

– В общем, товарищи тимуровцы, медлить нельзя. Надо приступать к действиям. Кто против?

Все были «за». Даже Славик.

…Не знаю, Вовкина ли в том заслуга или всё произошло случайно (либо по чьей-то воле, не знаю).

В апреле, когда солнце иногда уже припекало по-летнему и под заборами роями высыпали бурые букашки с чёрными пятнышками на спинках, пацаны их «солдатиками» прозвали, мы большой гурьбой сбегали в далёкий и дремучий парк культуры и отдыха имени Горького и впервые в наступившем году искупались в бывших каменоломнях, летом кишащих лягушками и пиявками. А сейчас лёд опустился ко дну всего метра на полтора-два, сверху вода солнцем прогрелась, а нырнёшь – скользишь по нему животом. Вылезешь на тёплые камни, и ещё долго дрожь тебя сотрясает. Согреешься – разомлеешь. Блаженство! А произошло это победное для всех нас событие в день, положивший конец игу Гудиловны, когда мы вернулись из парка.

…К нам во двор въезжает автомашина – явление чрезвычайное. Автомобиль зелёного цвета с ребристым остовом, обтянутым брезентом с защитным маскировочным рисунком, а в кузове – солдаты с винтовками, в кителях с голубыми погонам.

Вопль Гудиловны, истошный и протяжный, – так, вероятно, воют голодные кровожадные волчицы – раздался, когда вместе с понятыми – вездесущей бабкой Герасимовной и не упустившей такой редкой возможности домкомом тётей Таней – приехавшие приступили к обыску нашей комнаты, доставшейся почему-то семье Немтыря и его семейке.

– Ой, нема у нас ничо́го! – притворно голосит, обливаясь слезами мордастая и лупоглазая Гудиловна. – Мы бедные эвакуированные. Чего вы от нас хочите? Мы бедные, нищие люди…

– Да что же это такое, люди! – вопит она, воздевая полные руки с тяжёлыми кулаками. – Дивитесь, люди добрые, что они с нами робят! Цэ – погром! Клянусь дытиной своим, нема у нас ничего! Хочите – на колени встану? Тилько не ищите ничо́го!

И она бросается на карачки перед солдатами и ещё какими-то людьми не в военной форме.

Как она мне мерзка! Вытаращенные глаза проявляют ещё более заметно сходство её с чернобрюхой лесной паучихой.

А солдаты делают то, что им приказано, – сдвигают в сторону пузатый буфет (не наш, а неизвестно откуда появившийся – сооружённый «лысым» номер один) и открывают крышку подпола.

Когда извлекли чемоданы, ящики со свиной тушёнкой и консервированной, в квадратных банках, американской колбасой, бочонок лярда (свиного жидкого сала, тоже импортного), Гудиловна замолкает.

– Шклад, шельный шклад! – горестно качая головой, шушукается с тётей Таней Герасимовна.

Я во все глаза разглядываю консервированную колбасу. На кубической формы банке изображена лошадь шоколадного цвета и на ней гордый, выпятивший грудь в белом мундире всадник в широкополой шляпе с пушистым плюмажем. Эх, хоть пустой мне досталась бы! Красивая до чего! Но от Гудиловны ни за что не принял бы!

Вскрывают один из чемоданов, вызволенных из подпола. Гудиловна вовсе отворачивается к стене. И Шурика повёртывает, чтобы не увидел последующего.

А происходит следующее: чемодан, оказывается, полнёхонек пачек тридцатирублёвок, красных, в банковской полосатой упаковке.

Герасимовна, разглядев всё это, обомлела. Она, с отвисшей челюстью, безумными глазами, воззрилась на раскрытый чемодан.

– Шволоши! – хрипит она. – Шволоши! Лешевы дети! Тута ради кушка шорного хлеба пошледние шибалы ш шебя продаёшь, а они, у! ироды проклятые! Вона школь награбили!

Старуху трясёт от гнева. Складки бурой кожи на её щеках подёргиваются. Она готова броситься на Гудиловну.

Успокоившись малость, Герасимовна громко сообщает охающей тёте Тане:

– А я, мила дощь, примешать штала: хто этто в уборну курины кошти, штал быть, брошает… А этто они, кровошошы, кажиннай день курей жрали… Ироды проклятые!

– По блату ить, всё по блату достают… – опасливо озираясь на Гудиловну, шепчет тётя Таня.

Герасимовна, до которой зачастую криком кричи – не докричишься, расслышала шепот соседки и опять забурчала:

– По блату, иштинная правда – по блату. И шлово-то како погано, матершинно придумали – блат… Не рушко шлово-то, германьшко, штал быть. Укупанты ево и придумали, штобы у наш вшё отнять и голодом уморить…

И в пухлую спину-подушку Гудиловны:

– У-у, укупанка! Вшё укупила за ворованы-те деньги…

Гудиловна молчит и лишь, обхватив сзади Шурика, шепчет ему:

– Не смотри туда, не смотри!

Но Шурику очень хочется увидеть, что там такое делается, и он поворачивает голову, косит большой, чёрный, как у воронёнка, глаз.

Неожиданно Гудиловна резко повёртывается к нам, крутанув Шурика, истерически рыдая или, похоже, притворяясь, театрально верещит:

– Дывись, сыне, – запомни, что они с нами робят, враги наши! Куска хлиба лишають! Последнее виднимают!

– Шама ты вражина, укупанка! – ощетинивается Герасимовна, подняв сухонький кулачок с налепленными жгутами фиолетовых вен, и гудит хриплым басом: – У-у-у!

– Бесштанную команду – вон! – приказывает старший, в новом кожаном пальто и такой же фуражке.

Нас всех бесцеремонно выпроваживают из комнаты, затворяется многопудовая, обитая изнутри листовым железом дверь.

Мы прилипаем носами к окну. Через двойные рамы ничегошеньки не доносится, лишь мелькают фигуры солдат да растёт гора тридцаток на столе – деньги, видать, подсчитывают.

…От бабки Герасимовны улица «по секрету» узнала, что деньги в чемоданах – «школь мильёнов» – «фальтшивыя», «германьшкии» и наштамповал их будто бы сам Гитлер. На них-то и скупала Гудиловна незабвенных курочек, предел бабкиных мечтаний.

Это была та самая, потрясающая, новость.

Гудиловна на радость всей округе исчезла в тот же вечер. И Шурик-Мурик – тоже. И Лысый более не появлялся.

И тут же откуда-то пополз слух, будто за «бешеные» деньги Гудиловна приобрела двухэтажный дом-дачу в Плановом посёлке и зажила там припеваючи. Я этому слуху не верю. Даже если это и случилось бы, всё равно я остался удовлетворённым, что Гудиловне и их воровской банде пришлось расстаться хотя бы с частью неправедно нажитого, ведь не могли же ей всё изъятое возвратить. Я верил в справедливость. Она должна восторжествовать!

Но (если не обознался) не с ней ли мне пришлось опять встретиться уже в Свердловске в тысяча девятьсот восьмидесятом году? И не только с ней. На трамвайной остановке «Гостиница «Исеть». Они ликовали с Анной Романовной Пинус, только что с позором изгнавшей меня, оклеветав, из краеведческого музея, где я трудился над ненавидимыми ею древними русскими книгами и иконами. Они-то и породили дикую ненависть ко мне заведующей дореволюционным отделом – она была откровенной русофобкой. Рядом с Пинус я с невообразимым удивлением увидел Гудиловну – глазам своим не поверил. Рядом с ней пританцовывало ещё одно знакомое существо, как и все они, усатое и с лёгкой кучерявой бородкой. Половую принадлежность определить было затруднительно – по одежде она являлась их подружкой. Да и не столь много времени минуло с поры увольнения меня из Челябинской картинной галереи, чтобы забыть её отвратительную, похожую на сатанинскую морду. Это была одна из многочисленных пешек, которых временно ставил подиректорствовать мудрый начальник областного управления культуры – готовил себе тёпленькое пенсионное местечко. Что в конце концов и осуществил успешно. Как истинного партбюрократа его должны были вынести только вперёд ногами – чудовищной силы хватка.

Однако это эпизод уже из другого рассказа.

^{1980–2010 годы}

Песенка о фонарике

 
Над родной Москвою вдоль Москва-реки
Самолёты вражеские шли,
И тогда карманные фонарики
На ночном дежурстве мы зажгли.
 
 
Припев:
Бессменный часовой
Все ночи до зари,
Мой старый друг, фонарик мой,
Гори, гори, гори!
 
 
Помним время сумрака туманного,
Тех ночей мы помним каждый час,
Узкий луч фонарика карманного
В ночи те ни разу не погас.
Припев.
Над родной притихшею столицею
Он светил на каждом чердаке.
Пусть сегодня снова загорится он,
Как бывало, в девичьей руке.
Припев.
 

Шайтанов антрацит [113]113
  Впервые материал опубликован под названием «Антрацит для Каримовны» в сборнике повестей и рассказов двух авторов – В.А. Блинова и Ю.М. Рязанова – «Хлебная карточка» (Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1986. С. 172–180).


[Закрыть]

1944 год, середина апреля

Вскоре после таинственного исчезновения Гудиловны произошла и знаменитая антрацитная история.

Лысый Немтырь устроился капитально не только в нашей комнате. На задворках плотники возвели ему тесовый сарай, дверь которого запиралась тоже накладкой полосового железа с винтовым «пробоем». Приступом не взять!

Сарай, со слов бабки Герасимовны – «шельны хоромы», стал предметом нескончаемых обсуждений соседок, в том числе и тёти Тани Даниловой. Она жила вместе с рыжим сыном Толькой, пятью годами старше меня, в однокомнатной квартире – недострой у них почему-то не реквизировали и не уплотнили эвакуированными. Зарабатывала она на жизнь уборкой в банной парикмахерской и стиркой чужого белья. Мужа её, Толькиного отца, младшего политрука запаса, призвали в армию в первые дни начала войны, и он сразу же пропал без вести. Тётя Таня с фронта и единой строчки не получила. Ничего ей не могли или не хотели сказать и в военкомате. Однако она была уверена, что её Иван жив. Да и как не быть убеждённой, коли игральные карты каждый раз доказывали – живой! Гадала тётя Таня, разложив замусоленную колоду на пёстром лоскутном одеяле, ежедневно.

То же самое предсказывали ей и захожие вороватые цыганки, выманивая у неё последние копейки. И каждый раз сулили скорое возвращение мужа. Возможно, со слов тёти Тани, «ранетым». Отрицали лукавые гадалки в грязных широких юбках, под которые можно спрятать даже маленького слонёнка, – никто не заметит, – что Иван убит, заявится «с хронту» калекой, но живым. И тётя Таня верила. Тем и жила. Я не любил востроглазых воровок и обманщиц, часто дразнил их, за что неизменно получал взбучки от Толяна, всегда готового подраться с младшими, в добавок ему тоже очень хотелось опять обрести отца. Он считал, что я своими насмешками мешаю его мечте. И расстраиваю мамашу.

Жилось Даниловым очень трудно. Ржавец, так по-уличному звали Тольку, худющий парень, похожий на белый весенний картофельный росток из подпола, тогда учился в старшем классе школы – в восьмом или девятом, и за учёбу надо было платить. А жалованье тёти Тани – кот наплакал. Попрошайки и чистильщики обуви, обосновавшиеся возле пивнушки, больше её за один день, чем она за месяц, заколачивали. Словом, бедствовали мои соседи. Картошкой и пайковой ржанухой питались, шестьсот граммов работающему и триста – детям и учащимся, да другими пайковыми продуктами, столь же скудными.

Упоминать о Даниловых не было бы надобности, если бы не антрацит.

Полнёхонький короб этого изумительного по красоте чёрного и блестящего угля привёз на телеге старик в клеёнчатом фартуке и под надзором Немтыря выгрузил в свежебелый, из ошкуренных горбылей, сарай. Бабка Герасимовна сразу же очутилась тут как тут – по старой памяти – ей удалось поживиться щепками и стружками на строительстве «хором». Она смела в кучку упавшие наземь комочки угля и суетилась с детским совочком и метёлкой возле телеги.

Меня сюда привлекло иное. Нарвав огородной травы, кормлю лошадь. Чуть боязно, когда она хватает вместе с травой и мои пальцы, – вдруг откусит? Но умная скотинка чутка и добра ко мне. Как и корова тёти Ани. Глажу бархатистую тёплую морду, напряжённую шею под гривой. Лошадь ласково смотрит на меня большущим карим глазом и громко фыркает, наверное, благодарит за мой подарок или просит ещё дэпэ. [114]114
  Дэпэ (д/п) – дополнительный паёк.


[Закрыть]И я даю. И наслаждаюсь общением с ней. Даже неухоженная, в репейниках, низкорослая работяга, она мне нравится.

Этот эпизод с привозкой угля имел необычное продолжение. После того как наступили в нашем дворе мир и тишина, я ни разу не задумывался о судьбе Немтырёва антрацита, хотя и знал цену топливу. Прошлой зимой, когда у нас кончился торф, выданный по карточке как семье красноармейца, и в квартиру тихо вползла стужа, я и мама седыми сумерками пошли через весь город в парк культуры и отдыха, разыскали там сухую лесину, спили её и уже затемно принесли на своих плечах домой по два чурбана. После, утром следующего дня, уже со Славиком на санках приволокли и остальную часть сосенки. А вскоре нам и уголь подвезли. Объяснили: по разнорядке. Что это такое – «разнорядка» – для меня осталось загадкой. Уголь оказался низкого качества и лишь тлел. Не выдержав квартирного холода, погиб наш фикус – обмякли и обвисли его глянцевые толстые листья-ладони, и мы истопили деревце вместе с кадушкой, в которой он жил много лет и дорос почти до потолка. Тепла от фикуса получилось мало – чурбачки шипели, пузырились белым, как сметана, соком, а гореть не хотели, не то что каменный уголь, если он не окаменевшая глина, а антрацит – от него дверца топки раскалялась докрасна.

Антрацит, между прочим, продавали и кровососы-спекулянты на колхозном рынке вёдрами и кучками, но по недоступным для нас ценам. А нам привозили пайковый, бурый, уголь с кусками породы сизого цвета, на которых отпечатывались листья папоротников и других доисторических растений, похожих по рисунку на те, что возникают на замёрзших оконных стёклах. И за то мама благодарила государство, за его заботу о нас. Хотя низкокачественный уголь, повторяю, не горел, а лишь тлел. Мне особенно нравилась порода: разглядывая её, можно помечтать, как много-много миллионов лет назад, когда ещё и людей-то на Земле не было, в ручей, на дно, в синюю глину, упала сломленная ураганом ветвь пальмы (у нас тогда в районе посёлка Коркино росли такие экзотические растения!), а сейчас шахтёры вырубили этот кусок окаменевшей глины, мы как семья фронтовика получили его бесплатно, и я любуюсь отпечатком древнего растения. Здорово! Как хорошо всё-таки жить и узнавать о чём-то фантастическом!

…В тот вечер в наружных дверях (их почему-то называли «парадными») общего коридора я столкнулся нос к носу с Толькой. И сначала не узнал его. Передо мной оторопело стоял негр. На лице его, блестящем и чёрном, как новая галоша, ярко выделялись только белки глаз. Натуральный негр!

«Негр» грубо оттолкнул меня, оставив на майке грязный отпечаток ладони, и молча шмыгнул в квартиру Даниловых, где сразу послышался булькающий голос обеспокоенной тёти Тани:

– Дур-р-рак! Кому попался?

– Да – Юрка, – небрежно ответил «негр» голосом Толяна.

– Чёрт его носит, – сердитым голосом сказала тётя Таня. – А ты дурачина! Не подождал. Надо было спрятаться.

Утром, что не могло ускользнуть от зорких мальчишеских глаз, мы с начштаба заметили угольные крошки на пространстве между бывшими «хоромами» Гудиловны и даниловской завалюхой-времянкой. Прильнув к щелям, углядели, что возле стены, в дальнем углу стайки [115]115
  Стайка – сарай (местное слово).


[Закрыть]Даниловых, чернеет пирамидка антрацита.

С Вовкой мы вскоре обнаружили подкоп под хоромы, замаскированный гигантскими листьями уже увядших лопухов.

– Ништяк, – удивился видавший виды начштаба. – Во клад!

– Ворованный. Гудиловны, – возразил я.

– Недотёпа. Гудиловна – тю-тю… Значит: чья потеря – мой наход, в Чёрном море пароход…

– Ржавец первым нашёл. «Пароход» тот, с углём.

Но Вовка помороковал малость и изрёк:

– Пока Ржавый всё к себе не утаранил, надо ему свистануть, что днём приходила Гудиловна, а вечером вернётся за углём – на драндулете [116]116
  Драндулет – изношенная автомашина (уличное слово).


[Закрыть]прикатит. Военная хитрость, Юр.

Вовка сам осуществил свой план. Толян ему поверил. Заметно было: здорово Ржавец струхнул. [117]117
  Струхнуть – испугаться (уличное слово). По фене имеет другое значение.


[Закрыть]Он прекрасно представлял, кто такая Гудиловна и насколько опасно с ней связываться.

Судьбу антрацита в тот же день мы решили на штабном совещании.

Я высказался, что справедливо будет, если остатки «клада» достанутся Каримовне. Хотя есть и другие, кто тоже нуждается в топливе. Бабка Герасимовна, например.

…Бабушка Каримова, а попросту – Каримовна, живёт в самом дальнем правом углу огорода, в бывшей барской бане. Когда и как старуха там обосновалась, никто толком не знал. А сама Каримовна об этом не рассказывает. Она вообще по-русски почти не изъясняется. К тому же стара очень. Лет сто ей. Ходить может, лишь опираясь на палку. А пропитание добывает милостыней. Прочёсывая всю округу – несколько кварталов. Так и ковыляет изо дня в день, по всем домам и дворам.

Эта жалкая старуха-побирушка неизменно напоминает и выхватывает из моей памяти ссохшийся трупик летучей мыши, найденный мною под стропилом на одном далёком чердаке, который мы обследовали в поисках сизарей, как всегда, с Вовкой. Но об этом я помалкиваю – вообще о своих ассоциациях – никому ни слова.

Нищенка давно возбуждает наше любопытство и воображение. Ведь она совсем не такая, как остальные: живёт одна в заброшенной бане, заросшей кругом непроходимым бурьяном, колючим репейником.

В начале минувшей зимы, когда у Каримовны кончилось топливо, она перебралась на нашу общую кухню, спала под столом в углу.

Завмаг Малкова пыталась вытурить старуху, но за неё вступилась наша мама с Герасимовной и даже тётя Таня. Тогда же и выяснилось, что сын Каримовны – оказывается, у неё был сын – якобы на фронте, и два внука тоже.

– Вот пусть и уматывает к своим родственникам, – бушевала Малкова, – а то вшей тифозных нам тут наплодит…

Но старуху отстояли. Тётя Таня сводила её в баню, где все лохмотья пропустили в «прожарку», и Каримовна вроде бы прижилась у нас в коридоре, а как только потеплело, возвратилась в свою баньку.

Разумеется, мы, ребята, не могли – из любопытства – не побывать в жилище загадочной старухи. Оно, кстати, и не запиралось.

Странное это было жильё.

В предбаннике слева от входа – большой ларь для угля. Он пуст. И без крышки. В нём валяются старый тупой колун, ржавое ведро и лопата.

В мыльной, где когда-то парил своё толстое изнеженное брюхо биржевой маклер, владелец нашего дома, – да и не только, наверное, одного нашего, – на пологе возле печи лежит то, что служит хозяйке постелью, – разная рвань, к которой и прикасаться-то противно. И нет никакой мебели. Скамеек, например. Истопила. В очаге стоит пустая посуда – чугун с ухватом, непривычной формы красной меди чайник или умывальник – на кувшин похож, но с изогнутым носиком. Единственное оконце, с букварь величиной, заслонено с внешней стороны бодылями, [118]118
  Бодыль – толстый травяной ствол.


[Закрыть]поэтому здесь всегда, даже в солнечные летние дни, сумрачно. Если заглянуть в окошечко со стороны огорода, ничего не увидишь – тьма. Как можно жить в таком помещении? Но живёт… Сколько лет обитает.

…Антрацитное совещание нашего штаба проходит бурно. Юрку Бобылёва мы чуть не исключили за то, что несколько раз замечен в недопустимом, – дразнил Каримовну. Решаем взять её под свою защиту. Юрке поручается вырезать из фанеры, покрасить красными чернилами звезду и прибить к избушке Каримовны. Чтобы все знали: здесь живёт семья фронтовика. Вовка берётся разузнать, получает ли старуха письма с фронта, кто ей их читает и ответы пишет. По его же предложению мы признаём Гудиловнин антрацит трофейным. Единогласно.

– Даниловы уже сами отоварились, – докладываю я обстановку. – У Герасимовны только один человек на фронте – дядя Ваня, а у Каримовны – аж трое. Конечно, её надо в первую очередь обеспечить трофейным антрацитом.

– У неё и ларь пустой, не углинки, – поддерживает меня Вовка.

– Вот его-то мы и насыпем дополна. Чтобы надолго хватило, – подводит итог Юрка.

– И я тоже хочу, – подал голос Славик.

Желание его было уважено. Для немощной старухи будет стараться. Это почётно.

Как только стемнело и над нашим домом зажглась большая, любимая мною Голубая звезда, мы не пошли по домам, а собрались за сараями, заранее предупредив маму, что будем играть допоздна.

Переговариваемся шёпотом. Обстановка, понимаем, почти боевая. Попадёмся – не расхлебаться.

– Не шебурши, – шикает Юрка на Славика, старающегося пролезть вперёд со своим игрушечным ведром.

Расширяем подкоп. В вырытую яму струится, блистая гранями, поток жирного антрацита. Большую застрявшую глыбу вытаскиваем, обхватив вдвоём, после неудачи – втроём, упираясь в землю коленками. Вытянули.

От хоромов Гудиловны до бывшей бани метров двадцать пять. Половину пути приходится преодолевать на корточках, а то и ползком – под окнами бабки Герасимовны.

Вовка черенком лопаты подпирает дверь в мыльное отделение, чтобы Каримовна (она вернулась с дневного обхода и лежит на пологе) с испугу не выскочила и не наделала бы шуму.

С грохотом ссыпаем в ларь ведро за ведром. Каримовна и в самом деле встревожилась, слышно её невнятное бормотание.

Мы так увлечены своим делом, что не замечаем, как припозднились.

И вдруг слышим сильный настойчивый голос мамы:

– Юра, Славик! Где вы? Домой!

Мама кличет, обратясь к дому Вовки, а мы орудуем в противоположенном конце двора. Она думает, что мы у него заигрались.

– Ладно, идите, без вас закончим, – отпускает нас начштаба.

– Не забудьте черенок лопаты убрать, – предупреждаю я Вовку.

Мы наскоро умываемся в большой жестяной бочке с дождевой водой, стоящей на углу дома рядом с окном Богацевичей. Я влезаю в открытое наше окно, помогаю вскарабкаться братишке. И – под одеяло.

Прижались друг к дружке, ждём возвращения мамы. Она всё ещё кличет нас. Сердится, наверное. Трепещем – ох и попадёт за самовольство! Она всё ещё нас ищет. Вернувшись, застаёт нас в постели. Сердится, разумеется. Стала укладывать нас и продолжает браниться. Мы пуще всего боимся разоблачения.

И точно. Нас выдала наша одежонка, вид которой расстроил маму более, чем запоздалое возвращение.

Приходится во всём признаваться. Но трёпки мне, кажется, на сей раз не предвидится.

– Юра, ты ведь уже совсем взрослый, и отлично знаешь – нельзя брать чужое.

Она сделала ударение на слове «нельзя».

– Антрацит – не чужой, а трофейный, – оправдываюсь я.

– Мы его по-пластунски таскали, – поясняет Славик.

– Нельзя этого делать, понимаете – не-ль-зя, – страдальчески произносит мама. – Если бы отец был… – она не договаривает фразу до конца, рыдания сотрясают и душат её. Она лишь повторяет: – Юра-Юра, что вы натворили… Какой позор…

Для меня остаётся непонятным, почему плачет мама. Разве мы совершили что-то плохое? Но слёзы её на меня подействовали, и я больше никогда не подходил к сараю Гудиловны.

Рано утречком мы со Славкой сбегали в старинную баню по улице Красноармейской, отмылись, а после забрались в главный штаб. Доложил о вчерашнем разговоре с мамой. Вовке и всем остальным, кто присутствовал.

– Женщины все такие, – уверенно подытожил Вовка, – чуть что – сразу в слёзы. Им нельзя доверять настоящих дел. Они нас не понимают. Не могут понять. Слишком большие мы выросли. Самостоятельные.

С доводами начштаба мы согласились. Но маму всё же было жалко. Заставил её переживать. И плакать. Не понимаем мы друг друга, это правда. И возможности нет доказать мне свою правоту.

Вовка с честью выполнил поручение. Ему удалось выведать у родственников Каримовны, как звать её сына и внуков. Писем с фронта она почему-то не получала вовсе. Это было несправедливо. Мы сами сочинили прекрасное послание с передовых позиций – от всех троих бойцов Каримовых.

В нём подробно рассказывалось о многих подвигах, якобы совершённых сыном и внуками Каримовны. Авторы письма своей волей сформировали из них экипаж танка с сокрушительным названием «Капут Гитлеру!». Машина силой нашей фантазии оказалась несгораемой, непотопляемой, броню не пробивал никакой фашистский снаряд, отскакивая наподобие резинового мяча. От выдающегося нашего изобретения и приключений лихого каримовского экипажа мы развеселились.

Вовка прочитал всё послание с выражением. Юрка и я настояли, чтобы он дополнил рассказ несколькими эпизодами, почему-то ранее не придуманными. Мы с Юркой не сомневались, что Каримовы захватили в плен фашистского генерала – весь в орденах – от горла до пупа, а также из зенитного пулемёта сбили два или даже три Фокке-Вульфа – три, точно.

Вовка дополнил шестилистовое письмо, свернул его треугольником, а я намусоленным химическим карандашом вывел адрес: «г. Челябинск, ул. Свободы, 22а, банька в огороде, бабушке Каримовой. С фронта».

Следующим утром мы подкараулили Каримовну, которая направилась в очередной обход сердобольных соседей.

Сначала она испугалась нас, даже запричитала что-то, замахала кривой палкой-тросточкой, но дипломат Вовка моментально разрешил назревающий конфликт. Он вытащил из-за пазухи две печенки и вручил их Каримовне. Печенками мы называли картофелины, зажаренные вместе с кожурой в золе костра или в печке. Вкус печенка приобретала необыкновенный, пальчики оближешь, только горелое следовало соскоблить.

Каримовна приняла щедрый дар, поверила, что мы не враги ей, и согласилась выслушать. Она села на корточки и замерла, прикрыв коричневыми веками мутные от старости глаза.

– Бабушка Каримовна, – начал торжественно Вовка, – тебе с фронта лично прислали письмо.

Вовка показал пачку листов.

– Его написали герои-танкисты Абдул, Карим и Фарид Каримовы, славный экипаж боевой машины «Капут Гитлеру!».

Вовка декламировал с воодушевлением. Видно было, что он не последнее место занимал в школьном кружке художественной самодеятельности и что чтение доставляет ему удовольствие.

Старуха едва ли по достоинству оценила блестящий Вовкин артистизм, лишь шептала сизыми пятнистыми губами:

– Абдулка, Каримка, Фаридка… ульды.

Слёзы заполнили её глубоко запавшие глазницы, но она не вытирала их.

Когда Вовка закончил чтение, старуха с трудом распрямилась, сначала встав на колено (она сидела на корточках), и произнесла только одно слово:

– Бельме.

А мне так захотелось, хотя и был уверен в несбыточности своего желания, чтобы она из сгорбленной, окостенелой и неуверенно держащейся на синих отёкших ногах развалины превратилась бы в шуструю девчонку, такую, как её родственница Надька по кличке Опайка, сестра Альки Каримова.

И я уже начал высчитывать, в какие же времена ей было десять-двенадцать лет, при каком царе, и мне вспомнились Жилин и Костылин и гибкая девочка-татарка из толстовского «Кавказского пленника». Уж не она ли той девочкой была?

До сего момента все люди, каких я видел и знал, казались неизменно такими, какими представали предо мной в воображении. Ни разу я не попытался представить, как выглядел кто-то из взрослых, когда был маленьким, в это даже и верить не хотелось. Это являлось ещё не открытой мною возможностью познания людей, мира, ведь все предметы, окружавшие меня, когда-то выглядели не так и даже были другими предметами – по форме и по составу… Об этом я догадался, когда прочёл первую книгу о сгинувших с лица земли государствах, некогда могучих и огромных.

От этих рассуждений меня отъяла та же удаляющаяся чёрная фигурка нищенки, одинокая, беззащитная, слабая, но упорно продвигающаяся куда-то вперёд, к спасению, к продолжению существования. Она уже ничем не походила на лёгонький, словно бумажный, трупик летучей мыши с коготком на крыле. Сейчас Каримовна, приблизившись к калитке и став на её фоне невидимой, растворилась, превратилась в печальную серую музыку, звучавшую в моей голове.

Мы смотрели ей вслед, недоумевая, а после заспорили, что такое «бельме». Бельмо? Так причём тут глаза? Нет, это что-то на татарском языке. И мы, конечно же, узнали, что значит это слово. И я предложил Вовке перевести письмо на родной язык Каримовны – татарский.

К сожалению, моё пожелание не было выполнено, как говорится, по независящим от нас причинам: переводчика найти оказалось для нас делом неосуществимым. Надька не захотела нам помочь. Да и родной язык она знала не очень хорошо. Алька и говорить не захотел с нами на эту тему.

Через день начтаба проведал место подкопа. Он оказался заровненным, на месте его как ни в чём не бывало зеленела травка. Кто-то уложил здесь – Вовка утверждал, очень аккуратно – куски дёрна.

А когда наш командир заглянул в щели даниловской стайки, то убедился, что пирамида антрацита в углу намного выросла. Выходит, Толян не зевал. Ночами вкалывал.

…Невероятную, сногсшибательную весть мы узнали от соседей. Каримовна сама им поведала о страшном происшествии: ночью к ней явился сам шайтан. [119]119
  Шайтан – чёрт.


[Закрыть]Он громко стучал в дверь, а когда ушёл, то после него остался уголь, появившийся в ларе. В подтверждение, что всё происходило именно так, Каримовна приглашала соседок к себе и показывала ящик, полнёхонький антрацита.