Текст книги "Ледолом"

Автор книги: Юрий Рязанов

Когда вплотную подошёл к двери нашей квартиры, сердце у меня громко заколотилось, а в горле пересохло. Осилив волнение толкнул дверь. В комнате находился лишь Стасик.

– Ма в магазин ушла, отовариваться, во! – сообщил он, подняв голову от раскрытой тетради.

– А где отец?

– Нету. С работы не приходил ещё.

И тут остатки страха окончательно покинули меня. А почему, собственно, он бьёт меня? Потому что сильнее? Или чтобы угодить злой Крысовне? Если он – мой отец, значит, ему можно нещадно лупцевать меня? Нет, я не хочу, чтобы надо мной измывался даже он. Ни от кого не хочу терпеть побои, ни от кого – в который раз повтори я себе.

– Стасик, – произнёс я решительно. – Скажи маме и отцу, что я ухожу из дому. И больше не вернусь. И нечего меня с милицией искать, понял? Пусть отец себя порет, если ему это занятие так нравится. Я не коврик, вывешенный для просушки. Ты меня, Стасик, прости, пожалуйста за все обиды. Виноват перед тобой. Да и вообще дел понаделал – сам не разберусь.

Братишка изумлённо взглянул на меня. Не заходя в комнату, я повернулся и поспешно направился к выходу. Во мне пульсировала лишь одна мысль: только бы не столкнуться нос к носу с отцом! Или ещё хуже – с мамой.

Во дворе почувствовал себя в большей безопасности и – свободным. Как когда-то в детстве. Какое блаженство! Родителей моё исчезновение, выходит, не всполошило. Ну и хорошо.

Хотя уже смеркалось, бабка Герасимовна, возвращаясь с пустой кошёлкой и клюкой, признала меня – я проходил мимо ворот. Она неожиданно замахнулась палкой – еле успел отскочить.

– Вы что, бабушка, ополоумели? – дерзко выкрикнул я. – Чего кидаетесь с костылём?

– Ах ты, варнак! – разразилась старуха. – Ты пошто мово кота в школу уташшил? А?

– Не видел я никакого кота. Вообще вашего кота не знаю. Мы с ним не знакомы. А в школу он сам ушёл – учиться. Надоело ему неграмотным быть. В СССР все должны быть образованными, а коты – тем более. Чтобы мышей по науке ловить.

– Не ври, лешов шын. Ноне твоя ушительниша приходила, баила, што ты Вашку швяжанного неволил. Жлодей! Куды ты его подевал, лешов шын?

– Бабушка, я давно хотел Вам сказать, что я не сын лешего из детской сказки. Я сын Михаила Алексеевича Рязанова. Вот. А сейчас – до свидания!

Я вспомнил нарочито хриплые рулады Черныша, и это меня развеселило ещё больше.

– Бабушка, Вы сами сколько раз мне твердили, как Вам плохо жилось, неграмотной. Раньше, при барах.

– Ну и што, варнак [265]265
  Варнак – каторжник. (Накаркала бабка на мою непутёвую голову. Как в воду глядела.)


[Закрыть]ты этакай! Ты мне жубы не жагаваривай…

– Вот я и решил: пусть хоть кот Ваш грамотным будет. Грамотному-то легче жить, сами знаете. Газеты будет читать вместо того, чтобы есть просить. А насчёт зубов… Так, у Вас их давно нет – все выпали.

– Ты ишшо и шуткуешь?! Вот я тебе ужо по шпине-то батагом…

– Не беспокойтесь, бабушка, вернётся к Вам Ваш кот, он дорогу домой хорошо знает.

Но разве она могла за мной угнаться? Я без промедлений шмыгнул за ворота.

Однако хватило веселья ненадолго. Настроение сразу резко упало. Я сник, поддавшись щемящему чувству вырванности.

И бабка на меня ополчилась. Напрасно я над ней изгалялся, [266]266
  Изгаляться (изгиляться) – насмехаться над кем-то, издеваться.


[Закрыть]– грустно подумал я и стал насвистывать, проговаривая про себя слова, одну из любимых моих тогда песен – «Жди меня». Захотелось ещё раз, возможно в последний, взглянуть на родной дом. Вдруг Милины окна светятся? Вернулся.

Подойдя к воротам, прекратил свист. Взявшись за скобу калитки, услышал совсем тихонькое мяуканье. Высоко на столбе сидел, съёжившись, Черныш и неотрывно глазел на меня. Зелёными фарами. Почему его не заметила Герасимовна? Или он только что добежал до калитки? Но как? Как он дорогу нашёл? Впрочем, удивляться нечему…

– Черныш, Черныш, – позвал я его, обрадовавшись. – Хороший ты мой…

Он коротко мяукнул и осторожно, мягко ступая по арке и полотнищу ворот, пошёл ко мне – соскучился, бродяга, дорогой мой мурлыка. Нашёлся! Разыскал родной дом – на удивление! Ведь Герасимовне о его возвращении сказал, чтобы успокоить бедную старушку, а оно в натуре [267]267
  В натуре – на самом деле, правильно (феня).


[Закрыть]так получилось.

Видимо, ещё более голодный, чем я, кот спрыгнул ко мне под ноги, громко замурлыкал и стал тереться о них – будто ничего особенного до того и не случилось. Я его поднял на руки и погладил.

Осознавая, что могу нарваться на родителей, решил вернуться. Обошёл дом слева, на всякий случай глянув на зашторенное Милочкино окно. Створки окошка Герасимовны были закрыты – лето кончилось. Постучал в стекло. Бабка оказалась в квартире и быстро приблизилась к стеклу. Она усмотрела, хотя и подслеповатая, в руках моих Черныша.

– Откройте, – попросил я.

Бабка засуетилась, дёргая непослушными пальцами шпингалет.

Со скрипом окно наконец-то отворилось.

– Бабушка, простите меня, – начал я. – Возьмите своего кота. В школу я его на прогулку носил. Больше не буду. Честное слово.

– Давай Вашку, – уже более миролюбиво прошепелявила Герасимовна, и приняла его из рук в руки. – И не фулюгань боле, Егорка, а то батагом-те по шпине полушишь.

– Прости меня, бабушка, – ещё громче повторил я.

– Бох проштит, – ответила она уже почти умилённо. – Бох милоштив. Он тебя шахранит.

Не знал я, что бабка так любит своего найдёныша, настолько к нему привязана.

Помня о нежелательной встрече, я промял в крапиве возле забора, возможно, последнюю тропку, обогнул его, отодвинул доску и протиснулся во двор, где жили Вовка, по кличке Сопля и его брат по кличке Гундосик, одногодок Стасика, живой и сообразительный пацан, – он мне нравился своей деловитостью.

К ним-то я машинально и направил свои, как говорится, стопы.

В полуподвальной комнате Сапожковых в полном разгаре гудела пьянка. Какие-то сильно нетрезвые, как мне показалось, грязные мужики гужевались [268]268
  Гужеваться – пировать (феня).


[Закрыть]за откуда-то появившимся столом, заставленным водочными бутылками. На нём же валялись хлебные корки и разрезанные луковицы. Первая мысль: откуда стол взялся? С собой принесли? У сестры тёти Паши напрокат взяли?

Пиршество возглавляла счастливая и развесёлая тётя Паша, мать Вовки и Генки.

Поинтересовался, где сыновья.

– А хрен их знает. Я их не сторожу. Генка совсем дома не живёт.

Один из собутыльников тёти Паши налил три четверти стакана водки и отодвинул на край стола – мне.

– Канай сюда, хлопец. Хуякни с нами, штобы дома не журились.

– Я не пью, – ответил я.

– И баб не ебу, – подначил меня угощавший.

– Мне Генка нужен. По делу, – сказал я тёте Паше.

– К Мираедову Тольке ушёл. В карты играть.

– Спасибо, тётя Паша, – поблагодарил развесёлую вдову Сапожкову и почувствовал, что надо немедленно смываться из этой опасной комнаты с единственным украшением, висевшим над широкой, с залоснённым покрывалом, кроватью. Это был большой фотографический портрет самой тёти Паши – в молодости. Фотографию обрамляла деревянная простенькая, почему-то выкрашенная в чёрный цвет, наверное кузбасслаком, рамка. Когда-то, ещё до войны, на ярко отретушированном художником фотопортрете тётя Паша выглядела сказочной красавицей.

Бросив взгляд на эту достопримечательность былого, я быстро затворил за собой дверь и моментельно выбрался на улицу.

^{1968 год}

Книга пятая
«БАНКЕТ»

Коломбина

 
До семнадцати лет Коломбина,
Словно майская роза, цвела,
Никого никогда не любила,
А потом себе Джона нашла.
 
 
Хулигана она так любила,
Даже жить без него не могла.
Как-то ранней вечерней порою
К Коломбине подруга пришла.
Что сидишь ты одна, Коломбина?
Джон у сада с другою сидит,
Про тебя он совсем забывает,
Про любовь он с другой говорит.
 
 
Коломбина домой побежала,
Написала записку ему.
В той записке она обещала:
«Жи́ва буду – за всё отомщу».
 
 
Прочитал Джон эту записку,
Побежал к Коломбине домой.
Прибежал. Ну что же он видит?
В луже крови лежала она.
 
 
Рядом с нею лежала записка,
В ней написано несколько слов:
«Джон, я больше тебя не увижу,
Я на сердце нажала курок».
 
 
Целовал её алые губки,
Потихоньку наган доставал.
«Будем вместе лежать, Коломбина!» —
И с простреленной грудью упал.
Так лежала влюблённая пара
За любимой подруги её,
Та подруга её обманула,
Потому что любила его.
 

Гундосик [269]269
  Впервые произведение опубликовано в сборнике рассказов Ю. Рязанова «Родник возле дома» в очень сокращённом виде (Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1991. С. 197–252). Исправлен и восстановлен в две тысячи пятом году


[Закрыть]

1946 год, осень

С огромным нежеланием, будто кто-то невидимый, но ощущаемый мною, препятствовал каждому шагу, всё же взобрался по широкой внутренней лестнице на второй этаж обширного дома номер тридцать, где обитало семейство Мироедовых.

Неприятные воспоминания всплывали в воображении: сколько раз нас, соседских пацанов, собиравшихся поиграть на широкой террасе, гонял чем ни попадя под руку отец Тольки, полусумасшедший коренастый старик, служивший в городской прокуратуре, – он числился большевиком с пятого года и входил когда-то в совершенно непонятную мне «тройку». Суровый нрав деда Семёна Мироедова известен всей Свободе. Это он измордовал старшего сына за какой-то пустяковый проступок (без его согласия привёл в дом гостей) при соседках девчонках – юноша убежал из дому, связался со шпаной и угодил в тюрьму. Отец не только ничего не предпринял, чтобы вызволить провинившегося из темницы, но, как уверял нас Толька, мой ровесник, дал указания судье «врезать» пацану «на всю катушку». С тех пор Борис Рваная Морда, такую кличку он получил среди отпетых преступников за изрезанную опасной бритвой физиономию, редко появлялся на воле. И ненадолго. Кличку же ему дали после того, как один из «кирюх» Бори по кличке Немой (он и в самом деле страдал этим дефектом) – ему побластилось, что дружок мухлюет при игре в карты, – располосовал его лицо, повторяю, опасной бритвой от мочек ушей до уголков рта – справа и слева. Позднее, на Красноярской пересылке, на большой сходке воров в законе поступок Немого блатные осудили. Его «землянули». Труп на себя взял «гандон», а не убийца. Так блатные выясняли отношения: кто прав. Ссора произошла во время картёжной игры на хазе (в притоне).

Толька, который тоже обладал кличкой – Глиста, очень гордился своим знаменитым братом и, будучи худосочным, когда ему грозила опасность, обязательно стращал противника Борей Рваной Мордой, дескать, брат вернётся с «кичмана» (из тюрьмы) и зарежет обидчика, как Немого на Красноярской пересылке.

Не без опаски поднимался я по деревянным разболтанным ступеням: вдруг нарвусь на деда Семёна? Угнетала мысль, что возвращается он из прокуратуры тоже поздно. Чего он там всегда делал до ночи?

На террасе я никого не обнаружил и постучал в дверь. Открыл её Толька. Старуха-мать, смиренная и безобидная, прихворнула и лежала в одной из нескольких комнат на сундуке в углу комнаты, над ней висела иконка с лампадой.

– Ково я вижу! – дурачась, воскликнул Толька. В тоне его восклицания отчётливо чувствовались насмешка, недоброжелание и превосходство. Вероятно, не забыл драку, когда они втроём напали на меня, пытаясь отнять кольчугу. Ладно, что я изловчился и уцепился за дрын, которым они орудовали. Это он, Толька, подговорил своих корешей избить меня. За что? Не мог простить проигрыш в жёстку и потери звания лучшего мастака в этой игре-забаве? Сейчас от Мироеда можно было ожидать любой пакости – вот в них он действительно проявлял завидную изобретательность. И дерзость. Ну, такой он, Толька, с детства, сколько я его помню.

– Мне нужен Генка, – прямо заявил я, даже не поздоровавшись с ним и ещё несколькими пацанами, игравшими в самодельные карты – стиры, какие делают в тюрьмах.

– А где мы ево выебем тебе? Нету Гундосика. Был да весь вышел.

Но я разглядел среди скучившихся ребят Генку – Толька дурачил меня. С ехидной улыбочкой, всего на год старше меня, Мироед давно пытался переманить к себе ребят, с которыми мы, тимуровцы, дружили.

Не отходя от порога, я позвал:

– Генк, подойди сюда, ты мне нужен.

– Чево разбазлался – мать болеет. По ушам хотишь получить, фраерскую пыль стряхнуть? – нашёл придирку, или, как мы называли, «солдатскую причину», Мироед, чтобы затеять спор, а после драку устроить, – ведь пацаны из компашки, несомненно, поддержали бы его, а не меня.

Но Гундосик встал и направился ко мне.

– Чо, Сапог, шестеришь Ризану?

– Иди, Ризан, к нам в картишки шпилить. Толька меня в буру научил играть. Чесная воровская игра, – пригласил меня Генка. – На шелабаны. Один щелчок в лоб за проигрыш.

– Гундосик, канай ко мне, ты мене нужен, – повторил мою просьбу Толька. – Нацирлух!

Я оставил «крючок» [270]270
  Крючок – словесная зацепка для дальнейшего разговора либо действий (уличная феня).


[Закрыть]без ответа – приглашение Мироеда. Хотя он вроде бы обращался к Генке, но вызывал на возражение меня.

Дед Семён очень мало времени отдавал родным пенатам, Борис этапничал по тюрьмам и концлагерям, поэтому Толька главенствовал в доме. Жила семья за счёт пенсий – Толькиной и матери – да квартирантов, которым сдавали угловую, с отдельным входом с веранды, комнату, в которой раньше проживал Борис. В настоящее время отбывавшего очередной срок наказания за совершённое преступление, как всегда – карманную кражу. Хотя и прошёл прекрасную выучку у лучших щипачей – всё равно попадался с поличным. Такова судьба любого вора.

– Чо ты, как тихушник, тыришься? – встрял в наш с Генкой разговор Толька. – Базарь при всех, здеся все свои. Или ты нам не доверяешь?

– Мне нужен только Генка, больше это никого не касается. – Ответил я, стараясь говорить уверенно, твёрдо, нутром чувствуя, что Мироед клонит к скандалу.

– Не доверяешь? За парчушек [271]271
  Парчушка – уничижительное от «порчак» – порченый, недостойный звания блатного или приблатнённого вора, вообще преступника. Воспринимается криминальными элементами как оскорбление.


[Закрыть]нас держишь?

Толька явно пытался затеять бузу, скандал, ссору, а ещё желательнее – драку.

– Знаешь, Мироед, мне сейчас не до тебя, и ты меня не заводи.

– Тогда пошёл на хер.

– Так я ни к тебе и пришёл. Я Генку искал.

Отворив дверь и переступив через порог, я услышал, как он убеждает Гундосика остаться.

Наверное, минут пять Мироед удерживал Генку, и я нетерпеливо ожидал его, сбежав по лестнице с веранды и отступив несколько шагов от крыльца во двор, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, если Толька с корешами решатся напасть на меня, – такое уже бывало раньше. Любил он с терраски и помочиться на недруга. И шмыг с хихиканьем домой!

Но вот по ступеням шустро спустился Гундосик, на ходу запахивая видавшую виды телогрейку. Из утиля, наверное, выпросил у скупщика. Осень!

– Што, Гера? – спросил он с участием. И я открылся.

– С просьбой: переночевать негде, Генка.

– Божись! И тебя тожа из хаты гайнули? [272]272
  Гайнуть – выгнать, прогнать (уличная феня).


[Закрыть]

Не хотелось рассусоливать о случившемся, и я сказал:

– Сначала хотел к Феде Грязину попроситься, а потом вспомнил: его же ещё в позапрошлом году охранник, сопроводитель продуктовой машины, застрелил. С Косолаповым. До сих пор не верится, что его в живых нет. Заглянул к вам. Там пьянка-буска. [273]273
  Пьянка-буска – пьянство до потери сознания (уличное выражение).


[Закрыть]Какие-то мужики бухие. [274]274
  Бухой – пьяный, бухаловка – выпивка, пьянство (уличная феня).


[Закрыть]Тётя Паня, спасибо, сказала, где ты. И что ты дома не живёшь – ушёл. Я подумал: где-то же ты ночуешь? Возможно, и мне там найдётся место. Если не у Мироеда, конечно. С ним мы давно не ладим. Гадкий он человечишко.

– Не сумлевайся, Гера. Где одному есть место, тама и двам найдётся, в масть сказал. Ежли потесниться. А в тесноте – не в обиде. Я сам на птичьих правах ошиваюсь. Да ничево, не бзди. Вовку видал?

– Его в комнате не было. Не знаю. А мужики те – уголовные морды. Из тюряги, что ли?

– Значит, ты ево не усёк. Был он тама.

– Кто?

– Да Вовка жа. Ён, када пьянка-гулянка, под кровать – нырь! И тама кайф ловит: тепло и мухи не кусают. Воши только кусаются. И клопы. Во какия! Как тараканы.

В этот момент мы как раз проходили мимо окон квартиры Сапожковых, занавешенных с внутренней стороны какими-то серыми дырковатыми тряпками, похожими на старые заношенные портянки. Возможно, когда-то они служили детскими одеялами Вовке или Генке.

– Ему щас тама Ташкент! Под кроватью. Лежит себе, как барин и хуй дрочит. Его зеки научили, когда в гадючнике сидел. Мамка справку, что он дурачок, дядям-гадям принесла, ево из седьмого отделения выпустили. Всю дорогу теперача дрочиловкой заниматца. Зырит в окошко: баба идёт или девчонка – сразу трухает. По мнению. Ему мамка навяливала: чо суходрочкой занимасся, давай со мной. Я тебе, грит, подмахну, как родному. Он жа дебильный, не кумекат, што с мамкой низзя, – согласился. А ей, пьяно́й… Я им тада шухер [275]275
  Шухер – шум, скандал, тревога (феня блатарей).


[Закрыть]устроил. На мамку набазлал. А Вовка, дурачок, ни хера не соображат.

– Да разве такое может быть? – усомнился и удивился я.

– Могёт, ишшо как могёт. Опосля она ему всё едино дала. Я её ругал – а она только смеётца. Грит: я ему подмогнуть хотела. Ничо себе – помочь!

– Ушам своим не верю…

– У ево тама под кроватью старый бушлат. Как перина! Один зек из тюряги выскочил и нам оставил. А Вовка ево втихую себе прибрал. Да ему, зеку тому, он и на хрен не нужо́н был. Ён на гоп-стоп [276]276
  Блачнуть (раздеть) на гоп-стоп – ограбление (воровская феня).


[Закрыть]фраера какова-та блачнул. В одних носках оставил. Кирнова. [277]277
  Кирной – пьяный, кирять – выпивать, кир – выпивка (феня).


[Закрыть]Под киром то ись. Барахло к нам приволок, перелицевался, [278]278
  Перелицеваться – переодеться в другие шмотки (феня).


[Закрыть]а зековские все тряпки велел в печке пожечь. А Вовка все те тряпки под кровать затаранил. [279]279
  Затаранить – затащить (уличное выражение), таращить – нести (феня).


[Закрыть]Теперича живёт как фон-барон.

Мы миновали наши ворота, и сердце ёкнуло у меня, рядом – здание нарсуда. Когда-то на чердаке этого дома находился штаб нашего тимуровского отряда, а на втором этаже жил Вовка Кудряшов, наш комиссар. Всё это вспомнилось с такой тоской – хоть плачь. Как хорошо нам тогда было! Было да сплыло.

Я шагал с Генкой неизвестно куда, он что-то рассказывал, а я думал о случае с тётей Пашей и Вовкой – чудовищно!

– Я ещё никогда такого не слышал, Ген. Ну, что ты рассказал… о матери…

– Какие твои годы, Юра! Ишшо не такое услышишь. А ты ни разу не шворился? [280]280
  Швориться – совокупляться (уличная феня).


[Закрыть]

– Нет. А что?

Меня несколько задело, что Генка разговаривает со мной, как с младшим, а ведь я его на четыре года старше и помню его шустрым малышом. Выходит, ему только одиннадцатый. А он меня поучает. Да ещё с такими нескромными вопросами лезет.

– И живой кунки не видал?

– Почему не видел? Видел. И много. В женской бане на Красноармейской. Нас со Стасиком мать туда мыться водила. Пока какая-то старуха хай не подняла на всё отделение. На маму как закричит:

– Ты что, своих сыновей будешь в женское отделение водить, пока они на баб не полезут?

Сумасшедшая какая-то. С чего бы я на неё полез? Дура!

Мама, конечно, доказывала, что мы ещё дети маленькие, но старуха разъярилась и даже банщицу позвала, чтобы нас из мойки вытащили. А кунки – голые или лохматые – ничего особенного. Что есть они, что нет, мне безразлично.

– А сколь тебе лет было?

– Не помню. Наверное, лет семь. А Стасику годика три. После этого случая я стал в баню с отцом ходить.

– А как шворятся люди – видал?

– Слыхал. Это ругательство какое-то. Нехорошее.

– Ну, Гера, ты и фраер! Не обижайся. Такова не знать! Значит, ты и сам ни одной девчонке не влындил ни разу?

– А что это? Ты говори по-русски. А не на тарабарском языке.

– В натуре ни разу не пробовал? А хошь щас пошкандыляем в большой дом на Цвиллинга, большой такой. Там как бы подвал и у стенки две трубы горячие. На них лежат бродяги. Там и девки бездомные есть. Ежли попросишь хорошо, то дадут. Бесплатно. Им жить негде. Как нам.

– Так мы што, к ним идём?! – ужаснулся я.

– Не. Это я так, по-дружески. Туда всю дорогу лукался Питерский. И я вместе с им. Из интересу. Нада жа и тебе попробовать. Я и то попробовал. Мамкиной одной подружке – алкашке пондравился. Она мене и грит:

– Давай, Геночка, побалуемся. Люблю, грит, молоденьких мальчиков.

А мне антиресно, чо это такое.

Они с маманей мне стаканчик «сучка» налили, я выпил и раздухарился. [281]281
  Раздухариться – расхрабриться. Духарик – храбрый, смелый (феня).


[Закрыть]Лёгли. А хуишко у меня махонький, не то что у Вовки. Я возился-возился… не лезет. Она и зачмэкала. [282]282
  Чмэкать – сосать, совершать минет – оральный секс (феня).


[Закрыть]Штобы он встал. Не маячит ни хрена. Дак она ево пальца́ми зажала, возила-возила где-то по шахне, [283]283
  Шахна – женский половой орган, один из его синонимов (уличная феня).


[Закрыть]по мокрым волосам, потом как застонает! Я испугался: чо с ей? Может, припадошная? А она хуишко мой не отпущает, пока не настоналась досыта. Грит, хорошо ей было. Захороши́ло. А мене – хоть бы што. Пырка [284]284
  Пырка – мужской половой орган, один из его синонимов (уличная феня).


[Закрыть]не маячит.

– Так тебе же только одиннадцатый год! Эта подружка мамкина – ненормальная.

– Хто её знат. Из колонии выскочила. За аборт сидела. Трояк. Но накормила она меня от пуза: буханку черняшки смолотил.

– Всё это нехорошо, Генк. Постыдно.

– Не скажи. Я бы ишшо не отказался. От хлебушка-то. Дармовова.

Я решил переключить неприятный разговор на другое.

– А ты-то почему из дому ушёл? Какие-то мужики у вас водку хлещут, а ты скитаешься. Мне предлагали с ними «заусить». [285]285
  Заусить – напиться какого-нибудь алкогольного напитка (уличная феня).


[Закрыть]Наверное, среди них и тот гопстопник пировал, который человека до носков ограбил. И с ними изрядно хмельная тётя Паня. Я её не осуждаю. Мать вообще нельзя судить своим детям.

– А вырасту – и зарежу её. За всё. Во таким ножиком.

– Ты что, Ген, с ума сошёл? Такое о матери говорить…

– А она, стерва, могёт всё это творить? Я тебе ищщо не всё… Тот штопорило [286]286
  Штопорило – грабитель (феня блатарей).


[Закрыть]с мамкой переспал, а поутрянке отвалил. А другия… Пошмалял бы всех. С ёбарем мамкиным подрался. Он о папане ошкорбление хуйнул. А я ему фукнул:

– Был бы отец живой, он тебе харю начистил бы.

А ён знал, што папаня дуба дал. И кричит:

– Ён у тебя за героя хлял, а сам в обозе сидел, в навозе. Крохоборничал, грит, как побирушка. Герой – вся грудь в крови, искусана клопами. Рыбные головки собирал у пивнушки.

– Я и кинулся на ево драться. Да мамка на ево навалилась.

– Вот видишь. Тётя Паша тебя спасла от озверевшего мужика. Он придушил бы тебя.

– Она энтова гада замарьяжила на кир. А ён – фулиган чистокровный. Встреться он мене в тёмном переулке, я бы ему точняк финарь между рёбер вставил. Штобы папаню не трогал никогда своим сучьим языком. А папаня дубаря дал из-за мамки. Потому как она блядовала, а ён такова пережить не мог. Обидно! Последние дни всё динатурат глушил. Знашь, водка така синяя?

Я не знал. И подумал: ужас какой-то, а не жизнь! А я рядом живу… жил и ничего толком не знал. Видел, разумеется, что тётя Паня всё чаще встречается мне пьяной, но чтобы такое…

– Вовка, дурачок, из-под кровати вылез, видит, што тот амбал меня душит, – и засмеялся. Я дыхнуть не могу. Ён меня за горлянку над полом поднял – ноги болтаются, а Вовка гогочет, пидар нещасный…

«И на брата озлобился, – подумал я и отчётливо вспомнил: таким славным мальчонкой был – дружелюбный, беззлобный…»

…Когда отец с войны вернулся, он от него на шаг не отходил, до чего соскучился. Каждое слово, разинув рот, с восхищением ловил, фронтовые рассказы отцовские слушал. Он был счастлив, как никогда, в жизни.

Потом эта проклятая пивнушка на углу Свободы и Карла Маркса. Сначала – всё казалось нормальным: отдыхает солдат от ужасов войны. На трофейной гармошке стал таких же демобилизованных солдат веселить. Они его щедро угощали.

Я тоже частенько торчал возле Вовкиного отца – слушал разные байки, частушки, песни. Но однажды стал свидетелем неприятного разговора. Мы, пацаны, сидели в канаве, а Генкин отец – на бровке.

Захмелевший бывший солдат прицепился к дяде Ване, выйдя из пивной:

– А тебе чево, земеля, и одного «медяка» не повесили? Служил, што ли, плохо? Или кантовался при штабе?

– Служил-то я, как все. И награды у меня есть. И через штрафбат прошёл, земляк. Но не выслуживался, браток. Мне и на хрен эти «медяки» не нужны. Живой остался – вот награда судьбы. А насчёт «медяков», небось, слыхал: «Ваньке за атаку – хуй в сраку, а Машке за пизду – «Красную звезду». Пущай машки мандой заслуженные на пиздах своих ордена носят. А я и без «медяков» проживу.

– Чо ж ты побираешься, если такой герой и медалей у тебя вагон и маленькая тележка?

Дядя Ваня побагровел, но спокойно ответил:

– У тебя я ничего не прошу.

– Тогда пошёл на хрен отсюда, – и пнул гармошку, которую на время разговора дядя Ваня положил рядом с собой. Этого он не выдержал, поднялся и, матерясь, стал хлестать обидчика. Но и противник оказался не из слабаков: ударил ногой дядю Ваню между ног, повалил в канаву и продолжал дубасить, изрыгая такую же грязную матерную брань.

Я оторопел от этого страшного зрелища, Боб сидел раскрыв рот, видимо, не понимая ничего, зато Генка вцепился в оседлавшего его отца задиру и царапал ему ногтями физиономию, да так сильно, что она вся закровенила. Генка добрался до глаз верзилы, и тот выпустил из рук своих дядю Ваню, а Генку, схватив за шкирку, выбросил из канавы на тротуар.

– Убью блядёныша! – заорал он, утирая ладонями кровь. И он поднялся, чтобы доконать пацана, да не успел. Генка – как уж ему это удалось? – прокатился по тротуару, схватил кусок кирпича, которым тот когда-то был вымощен, и метнул его в голову озверевшего мужика. К этому моменту поднялся на ноги и отец Генки, вытащил из-за голенища финак [287]287
  Финак – финский нож (феня).


[Закрыть]и вонзил его в бок взревевшего, такого же, как он, демобилизованного солдата. Совершил он это действо умело, быстро. Раненый зажал бок обеими лапищами и, качаясь из стороны в сторону, молча пошёл на улицу Карла Маркса, на углу остановился, уцепившись за побеленную стену пивнушки, шагнул дальше, оставив на кирпиче кровавый отпечаток ладони, и упал наземь.

Обомлев, я неподвижно сидел в канаве, наблюдая эту дичайшую сцену, совершенно, по-моему, бессмысленную.

На шум из пивной высыпал народ. Все стали суетиться, разузнавать, что произошло, кто-то предложил позвать милицию. Но большинство не пожелало связываться с ней. Так и решили: подрались, разошлись – всё в порядке.

Дядя Ваня подошёл к скорченному обидчику и спросил громко:

– Повтори: убьёшь ребёнка или берёшь свои слова обратно? Не откажешься – сей секунд дорежу тебя, как паршивую собаку. Не первый срок за таких козлов, как ты, волочь!

Но тот лишь охал, матерился и стонал.

– Идём, ребята, отсюда. От греха подальше. Облагоразумился наконец-то дядя Ваня.

И мы все вчетвером направились к Сапожковым домой, на Свободы, двадцать шесть, совсем рядом.

Дядя Ваня лёг на широченную кровать, застланную теми же грязными тряпками, и долго не мог прийти в себя. Я впервые увидел, что справа через всю грудь его проходит широченный шрам, – чем его так могло на фронте изуродовать?

Вспомнив сейчас ту кошмарную сцену драки с поножовщиной, сказал Генке:

– Ты на Вовку не серчай, если он такой… ну… непонимающий. Его жалеть надо. Он – больной.

– Вовка – што? Ему сё едино, один хрен. Дурак и есть дурак. Папаня пьяный ево сделал. Был бы тверёзый, и Вовка другой был бы. Он счас под кроватью спит, как кот. На нево труха сыпится из матраса, кода мамку шворят. А я не могу, када нада мной кравать всю ночь скрипит. В очередь мамку ебут. Так бы вылез и всем бо́шки поотрубал. Топором.

– А я не знал, – промямлил я, поражённый услышанным откровением. – Нехорошо.

– Да чо хорошева. Одно блядство. Мамка вовсе как самошедчая стала: пьёт, гуляет, и всё ей по херу. Я ей сказал: «Ты чо делашь?» А она: «Вас кормить чем-то нада, а то с голоду подохните». Об нас заботитца! В гробу я видел таку заботу.

Наступило тягостное молчание.

– Куда мы хоть идём-то, Гена? – наконец спросил я.

– Куда-куда: на кудыкину гору у журавлев яйца щупать, – схамил раздосадованный Гундосик.

В этот момент я дрогнул. Мелькнула мысль: не вернуться ли мне назад, домой? Там чисто, уютно. Пошамать что-нибудь мама оставила. Мне.

– В баню шкандыляем, [288]288
  Шкандылять – идти (уличное слово).


[Закрыть]– уже более миролюбиво сказал Генка. – Куда жа ишшо.

До двухэтажной бани с третьей, технической, надстройкой на улице Красноармейской добрались молча. Я переборол в себе трусливое желание вернуться в родной дом. Надо оставаться мужественным: решил – сделал. А то чуть слюни не распустил. Вон Гундосик: моложе меня, а такое переносит, не дай бог никому. А я…

…Народу на первом этаже скопилось – не протолкнёшься. Шебутливые, горластые женщины с эмалированными тазами, цинковыми ванночками и малолетними ребятишками, смиренные старушки и старики с вениками и авоськами, шныряющая туда-сюда пацанва… Все места на скамейках, расставленных вдоль стен, плотно заняли жаждущие помыться. Многие ждут стоя. Некоторые сидят на бетонном, с белой мраморной крошкой, полу и в углах, на карточках.

– Бежим на второй, – предлагает Генка, и мы с трудом протискиваемся на следующий этаж.

Увидев вывеску «Парикмахерская», меня передёрнуло от мысли нечаянно встретиться с тётей Таней.

И здесь такая же давка. Громкие споры, кто за кем занимал очередь. Нам удаётся просочиться сквозь душную толпу до лестницы, ведущей на третий, технический, этаж, в котельную. Оттуда, сверху, раздаются словно бы винтовочные выстрелы, резко ударяющие в ушные перепонки, – там работают котлы нагрева воды. Загадочные с детства звуки. Сколько лет я пытался разгадать, что там такое взрывается? Сейчас меня беспокоит иное.

Я весь напряжён от опасности встретиться с тётей Таней, а Гундосик чувствует себя в этом человеческом месиве, как в родной стихии, даже повеселел, оживился.

В зале не то что на улице – хоть и душно, но тепло.

– Бабуля, а, бабуля, – будит он задремавшую старуху, которую мы немного оттеснили к стенке.

– Покарауль место, штобы нихто не занял. А мы прошвырнёмся, «позырим» – скоро ли наша очередь подойдёт. Уже два часа стоим.

А мне шепнул:

– Поканали в бухвет, у меня гро́ши есть. Сгоношил [289]289
  Сгоношить – сэкономить (феня).


[Закрыть]малость.

Поскольку свободного времени впереди простиралось бесконечно много, а цели пребывания здесь не видно никакой, то я охотно поднялся, и мы, извиняясь и расплющиваясь в толпе, протиснулись к буфету, находившемуся в зале первого этажа. Даже несколькими ступеньками ниже, как бы в полуподвале, залитом густым, влажным воздухом, насыщенным терпкими запахами нечистых человеческих тел.

Над колышущейся и перекатывающейся толпой, за массивной высокой деревянной стойкой, возвышалась дородная буфетчица Зинка, известная всей округе оторва, бесконечно выходившая замуж, и всё – за офицеров. Местные анекдотчики придумали хохму, что она признаёт в жизни лишь один способ ебли – по-офицерски. До меня, смысл этого анекдота не доходил – глупость какая-то. Представить не мог, что это такое.

Завистницы азартно перечисляли, сколько у неё в сундуках и комодах скопилось трофейных отрезов, кожаных регланов, ковров, сервизов и прочих богатств, захваченных у облапошенных Зинкой демобилизованных бравых фронтовиков. Получалось – несметное количество, со слов тёти Тани, – «поболе тыщи».

Веря этим байкам, со смаком передаваемым тётей Таней соседкам по дому – как уже упоминалось, уборщицей банной парикмахерской, – я с робостью поглядываю на пышный торс хищной буфетчицы, затянутый в белый халат с перламутровыми пуговицами-блюдцами и забрызганный, словно кровью охмурённых ею «лентинантов», амарантом. [290]290
  Амарант – пищевой краситель алого цвета.


[Закрыть]И кисти рук её, точно ниточками перетянутые в запястьях и суставах пальцев, всегда мокрые, глянцевые, были пропитаны тем же малинового цвета пищевым красителем, без которого чудесный морс становился бы просто подслащённой сахарином водичкой.

Генка без очереди втёрся в толпу, пролез-таки к стойке и высыпал из кулака на тарелку горсть монет.

– Тёть Зин, – пропищал он, – два с двойным. Без сдачи.

Зинка не унизилась до пересчёта Генкиных медяков, стряхнула их на поднос, на котором горкой растекалась мелочь, и поставила перед Гундосиком стакан.