Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 55 страниц)
Посадка подходила к концу. В каждый вагон помещали по сорок человек, и стрелочник Пономаренко подавал им высокое, с надписью «Ю-з.ж.д.», казенное ведро свежей воды. После этого дверь задвигали, тяжелая щеколда падала в пробой, и конторщик Викторович подходил с бечевкой, пломбою и компостером. Бечевку пропускали через пробой и щеколду, завязывали на четыре конца, по два конца прихватывали свинцовыми скорлупками, и конторщик Викторович щелкал компостером. Новенькая блестящая пломба появлялась на дверях вагона. «Ю-з.ж.д.» – оставлял компостер на каждой пломбе казенный знак. Тихонов шел вдоль поезда с куском мела в руках. В левом углу каждого вагона, там, где доски закрашены черным, он не спеша выводил: «За границу…»
Роскошный когда-то вокзал стал сам на себя непохож. В зале третьего класса вповалку лежали тифозные. Теперь зал первого класса превратился в хирургический лазарет. На носилках, на скамьях, на полу и длинных обеденных столах лежали раненые повстанцы и немцы. Огромные пальмы в кадках простирали над ними свои ветки. Здесь же, под пальмами, завернув раненого в содранную со стола крахмальную скатерть, хирург делал неотложную операцию. На другом конце стола в это же время группа повстанцев, отодвинув в сторонку ноги раненого, закусывала хлебом с луком, запивая сладким кипятком. Крики, вопли и стоны, казалось, заполнили весь зал.
Навстречу Макару и Сербину сразу же метнулась девушка в кожушке и серой папахе. Вместо пояса на ней белел марлевый бинт, за него был засунут черный наган. Но рукава у девушки были отвернуты и руки – по локоть в крови…
– В уборную! – крикнула она Макару и Сербину. – Раздевайте догола! Если занята ванна – прямо под край и потом на стол. Он будет девятнадцатый на очереди. Доктор один. Коля! – вдруг разглядела она. – Макар? И вы, Сербин? А это кто? Господи! Да это ж Золотарь!
– Катря… – прошептал Сербин. – Вы?! – И только теперь он почувствовал, что ему ни за что не устоять на ногах, что вся кровь ушла куда-то из тела, и как будто неживой, и что голова кружится от усталости после всего этого дня, а перед тем еще трех недель непрерывной напряженной днем и ночью работы. Вши, кровь, крики, смерть; Сыч, Лелека, Черногуз и Боцян; пятнадцать братских могил, доктор Розенкранц, Шурка и белый флаг с красным крестом…
– Ну, что же вы! – подтолкнула их Катря. – Скорее. Скорей!
Макар и Сербин двинулись проходом между столов. Ноги подгибались, и Сербин не шел, а, казалось ему, плыл, совсем не касаясь пола. Мир уже не существовал, вообще ничего уж не было – был только шум и гам. И еще Катря – ее не повесили, не расстреляли, она была жива. С наганом и марлевым бинтом вместо пояса. А ему так никто и не сказал, что Катря жива – ему, Сербину Хрисанфу, который пылко любил ее еще с третьего класса гимназии! Флаг с красным крестом трепетал и развевался высоко вверху. Немцы стреляли и в белый флаг и в красный крест. Впрочем, ведь все это мир – война окончилась уже давным-давно. Был Брестский мир, был мир на Западе, еще где-то тоже мир. Кажется, во всем мире. Войны уже нет, нет уже ничего – только шум, один только шум, и он наплывал, бурлил вокруг Сербина – какой-то неправдоподобный, потусторонний.
– Ну? Что же вы? – снова догнала их Катря. С широким немецким штыком она наклонилась к Золотарю.
– Йода… – прохрипел Сербин, – много йода… надо… ваты, марли, бинтов. И, пожалуйста, хирурга!.. Сорок, пятьдесят раненых, не меньше… Шурка Можальская там одна… – Он был уверен, что это говорит он, но голос оказался чужой и слова звучали где-то далеко, как бы отдельно от него – это говорил кто-то другой, вовсе не он.
Тогда Сербин попробовал все-таки повторить это еще сам… Катря была жива, и вот он смотрел на нее.
Катря разрезала штыком шинель на Золотаре и штаны. Быстро и ловко снимала она прочь лохмотья.
– Где это? – спросила она, но до сознания Сербина ее голос доплыл не сразу, может быть, через минуту, может быть, через час, а может, и после кризиса, на восемнадцатый день.
– На воинской рампе! – ответил Катре Макар.
– Медикаменты в вагоне у перрона. Мы отбили у немцев прекрасную аптеку… Коля! – крикнула она, вскочив. – Поддержите! Что это с ним?
Макар кинулся к Сербину, но – поздно. Сербин покачнулся, стал вдруг длинный и тощий, как Золотарь, и грохнулся, точно окостенев, на пол, у скамьи, куда положили Золотаря.
Катря подбежала и, дернув воротник, обнажила грудь Сербина. Тело его пылало жаром.
– Господи! – вскрикнула Катря. – Да у него уже по крайней мере с неделю сыпной тиф!
Действительно, грудь потерявшего сознание Сербина была густо покрыта розовой сыпью.
Дядьки
Сперва народ только грозился.
– Эй, слушай! – кричал кто-то сзади. – А ну, отойди!
– Пусть у меня ноги отсохнут, если двинусь с места!..
– А вот и отсохнут!
Лошади фыркали, плуги лежали на меже, лемехами кверху.
– Выражайся! Выражайся! Власть тебя сразу к порядку приведет… Давно тюрьма по тебе плачет. Выражайся!
– Нет такой тюрьмы, чтоб весь народ в нее засадить!
– Сделают!
– Германец уже сделал! А теперь сам кукует!
– Да и делать незачем! Где пан да кулак миром вертят, там и у себя в хате тюрьма!
– Тюрьма народов! – крикнул тот же голос сзади. – А мы ее в щепки разнесем.
– Уже разносил! Когда панскую экономию грабили. Немцы тебе полную мотню шомполов наложили. Получил двадцать пять?
– Пятьдесят! – вскипел дядько. И, ловкий и шустрый, выскочил из толпы вперед. – Брешешь! Пятьдесят! – Его даже трясло, и губы у него побледнели. – Пятьдесят! Панскими молитвами, да и ты, должно, «подай господи», подкинул! На! На! Гляди! Гляди, сукин сын, пока тебе повылазит! Гляди!
Дядько сбросил свитку и выдернул сорочку из штанов. Худая, ребристая его спина была вся сплошь расписана синими рубцами от шомполов. По краям шрамы уже побелели. Василя Солдатенко знали все.
Кто-то закашлялся длинно и злобно, кто-то плюнул, кто-то засмеялся.
Мужики на меже отвели глаза в сторону.
– Тьфу, прости господи! Постыдился бы, небось старый уже…
– Нечего мне стыдиться! – ударил себя в грудь Солдатенко и тут же потянул свитку на голые ребра, потому что стало холодно. – Таким и в гроб лягу! Как орден ношу!
– Все еще немцами пугаете? – выступил вперед Юринчук. – Подписываетесь, значит, под палачами народа? – Он мрачно передвинул солдатскую ватную папаху с одного уха на другое. – Может, мы вам мандаты выдадим, чтоб к Антанте делегатами ехать? А? Там пан Петлюра только вас и ждет. Уже нацелился в Англию и Францию за второй оккупацией бежать! Как, люди добрые? – весело обернулся он назад, к своим. – Выдать добродию Миси и прочим, которые к Антанте, мандат? А мы тем временем земельку ихнюю вспашем и засеем. А?
Насмешки посыпались со всех сторон под громкий хохот. Но и хохотали как-то хмуро и нехотя. Это был грозный и устрашающий смех.
Дядьки на меже переглянулись и даже слегка попятились. Тут были Фаддей Миси, Явтух Головчук, Варфоломей Дзбан, Иван Гирин, Казимир Серошевский… почтенные и солидные хозяева – украшение села. И свитки они носили светло-серого сукна, почти белые, с зелеными поясами поверх.
Но тут вышел вперед Григор Лях, сельский староста. Свою черную бороду он заправлял за борт кожуха, чтобы не трепало ветром. Ораторствовать он научился хоть куда, и лицо его, когда он говорил, оставалось спокойным, невозмутимым – он привык, чтобы все слушали его внимательно.
– Я понимаю, православные христиане, – негромко начал он, – что есть такая присказка, как старые люди говорят: поспешишь, людей насмешишь. То есть неизвестно оно еще, какое такое слово про землю наше новое государство скажет. Да и по мужицкому нашему рассуждению, – немного повысил он голос, – разве ж сейчас озимые сеять время? Или, скажем, под пар? Куда ему паровать, когда солнце низкое и воздух холодный, все одно как в зимнюю пору? Пропадут наши труды, православные христиане. Так ли, этак ли, а весны все равно дожидаться надо. Новое государство созовет из крестьян и вообще хозяев такой себе трудовой конгресс, вроде учредительное собрание, и тогда от него выйдет и универсал, как, значит, мужикам быть с землей и всякие другие вопросы. Конгресс, значит, землю мужику даст, и я предлагаю до конгресса не делить, не межевать…
– Вон куда гнет! Слыхали! Брехал еще Керенский, да отбрехался! – загудело в толпе у плугов, дружно и гневно.
– Правильно! – закричали дядьки на меже. – Так и агитаторы еще во когда на сходе говорили! Ждать, пока не выйдет закон! А тогда, как закон скажет, что ж – так тому и быть, хотя бы и вовсе крестьянина с земли погнали…
– Какие агитаторы? Какие такие агитаторы? – снова выскочил вперед Солдатенко. – Пана Полубатченко дочка-студентка?
– А что ж! – откликнулись на меже. – Что отец помещик – так она ж от него всенародно, перед сходом, еще при немцах отреклась. В самостийники пошла, сама по себе теперь и аккурат во власть входит…
Поднялся шум, говорили все сразу, и разобрать ничего уже было невозможно.
Эти земли арендовали Миси, Дзбан и Головчук. Пятнадцать десятин под свеклой, законтрактованной Севериновским сахарным заводом. Прошлой зимой, когда установилась власть большевистских ревкомов, и помещичьи земли, и земли сельских богачей, и арендные площади земельный отдел ревкома прирезал селу и распределил среди крестьян. Теперь, когда прогнали немцев, сельская беднота двинулась снова на земли, нарезанные большевиками. Власть, которая дает землю беднейшим крестьянам без выкупа и немедленно, это и есть народная власть. Зима приближалась – неужто ждать, пока пан Петлюра соберет свой конгресс? Да еще – чей это будет конгресс и даст ли он крестьянам землю и рабочим заработок?
– Не надо нам конгрессов! – слышалось в толпе. – Нам земля нужна! Земля – крестьянам, фабрики – рабочим! Немцев прогнали!
Юринчук подошел к Варфоломею, Явтуху и Фаддею, стоявшим на меже.
– Вы будете, – крикнул он, – бурак сеять, на Севериновский продавать и богатеть? А нам опять на поденную бегать, за сорок копеек с утра до вечера жом отгребать? Валяйте вы на поденную, а мы здесь посеем гуртом!
Фаддей Миси взбеленился. Он дико завизжал, размахивая руками и хлопая себя о полы.
– Я любимого сыночка в армию отдал! Он теперь кровь проливает! А вы меня тут обижаете! И Варфоломей отдал сына, и Явтух! Мы солдатские отцы.
– Чью кровь проливает? Не свою, рабочих и крестьян! В карателях где-то видели!
– Кому ты сына отдал? – закричал и Юринчук. – Директории? Батьке Петлюре! Тому, кто немцев привел?
– Власти отдал, какая есть! С конем снарядил, одёжу справил!..
– Да у тебя еще коней! И сундуки полны! И сусеки!
– Раскулачить мироедов!
– А ну, отойди!
Фаддей Миси толкнул Юринчука в грудь, но оступился на комке глины и упал.
– Караул! – завопил он. – Люди добрые! Грабят, убивают! Ратуйте!
– Голь перекатная! – озверел и Григор Лях. – На кого руку подымаешь?
Он схватил Юринчука за рукав и потащил прочь. Лицо Ляха уже не выражало ни спокойствия, ни благочестия. Он весь посинел и злобно водил глазами.
Юринчук выдернул руку, шов на плече треснул, это его обозлило, и он другой рукой с размаху оттолкнул старого Ляха.
Тут подскочил Дзбан и Головчук. Гирин и Серошевский схватились за посохи. Миси уже поднялся и теперь завизжал на весь мир тоненьким бабьим голоском; крестьяне бежали и от плугов и с межи. Все кричали и размахивали руками. Юринчук и Лях сцепились, пытаясь переломить друг другу хребет. Оба были высокие, здоровые. Головчук схватил камень и швырнул в толпу. Следом наклонились за камнями и Гирин и Серошевский. Но камни хватали уже и у плугов. И один, здоровенный, попал Серошевскому в плечо. Тогда он оставил камни и, подняв посох, кинулся на кого-то, один на один. Гирин молотил клюкой Юринчука по спине.
Рев поднялся над полем, дядьки бросились друг на друга с кулаками.
В эту минуту в селе ударили в набат.
Василь Солдатенко стоял в отдалении. Он прислушался к звону, снял шапку и перекрестился. Потом натянул шапку поглубже, плюнул на руки и тоже ринулся в бой.
– Бей самостийников! – старался он всех перекричать. – Бей, пока они еще не сели нам на спину!
А колокол уже зазвонил, загудел – два удара кряду, а затем еще раз. Так сзывали «на оборону».
Быдловская церковь стояла на холме, и четырехугольная каменная колокольня возвышалась над всем просторно раскинувшимся селом и его околицами. Из амбразур четвертого яруса открывался широкий кругозор: все четыре стороны, слобода за прудами, три дороги – на запад, юг и восток. Это были подступы к селу. На помосте под большим колоколом теперь стоял на треноге пулемет кольт, а вдоль перил – цинки с лентами. Здесь, на верхушке колокольни, быдловская сельская самооборона устроила свой дозорный пункт. Обороняться приходилось каждый день и против всего света. Обходя стороной железную дорогу и большаки, пробирались к границе неразоруженные немецкие части. Офицеры-каратели внезапно налетали галопом, врывались в село, грабили, вешали и исчезали. Польские легионеры появлялись из оврагов и хватали католиков в легионы – «добровольцами». Каждый день наскакивали фуражиры каких-то атаманов с реквизициями. Гайдамацкие отряды шныряли по хуторам. В лесах укрывались банды беглых австрийцев. По дорогам бродили шайки грабителей… Сигналов для тревоги в селе установили три. «В набат» – тогда все село, и старики и бабы, должны были, кто с чем, поскорее бежать на площадь. «На оборону» – тут оружие хватали только молодые парни, вписанные в сельский реестр. И «на стражу», чтобы поскорей собиралась к колокольне дежурящая сегодня улица, человек пятнадцать. В карауле на колокольне у пулемета стояли всегда по двое.
Сегодня дежурили Потапчук и Иванко. К ним в гости пришла еще Галька Кривунова. Хлопцы присели за перилами, закутавшись в кожушки, Галька пристроилась между ними, а голову положила Иванку на плечо. И казалось всем, что закинуты они в поднебесье и плывут на шатком корабле навстречу тучам без конца и без края.
– Ой! – жмурилась Галька. – Вот так, верно, и на вероплане когда летишь! Страх какой! – Она теснее прижалась к Иванку. – А ты бы, Иванко, на вероплане полетел?
– Отчего ж? – сразу согласился Иванко, крепче обнимая Галю, чтобы не пугалась. – Известно, полетел бы. Как выйдет мне срок в армию идти, я, может, в авиаторы и попрошусь…
– Ну! – хмыкнула Галя. – Туда ж, верно, одних панычей принимают. А мужицких разве что в пехоту.
– А я в панскую армию и не пойду! – гордо заявил Иванко. – Я опять в лес удеру. А наша армия сама против панов будет.
– Эх! – вздохнул Потапчук. – Скоро такие времена придут, что вовсе не будет никаких армий!
– Вот еще! – фыркнула Галька. – Разве ж это может быть?
– А почему же нет? – расхрабрился Иванко. – Коли панов да буржуев изничтожить до одного, так и нечего будет воевать. Народам не из-за чего промеж себя войну вести. Настанет мир на весь мир.
Галька тихо засмеялась и прильнула к Иванку. Ей было тепло, и о войне думать совсем не хотелось. Все время вокруг война. То с немцами, то с австрийцами, то с гайдамаками. Неужто это возможно, чтобы без войны?
– Как война кончится, – задумчиво сказал Потапчук, – я все-таки поеду в Киев и стану агрономом. Этот год из-за войны так и пропал.
– И долго надо учиться? – донесся Галькин голос откуда-то издали, уже из-под Иванкова кожушка.
– Четыре года, – вздохнул Потапчук, – а теперь, выходит, пять…
– И-и-и! – лениво ужаснулась Галька. – Целых четыре! А потом опять на землю да в навоз! Я б уж, коли учиться, так на такое, чтоб той земли и не видеть. На что-нибудь легкое, на городское…
– Глупая, – хмуро сказал Потапчук, – и ничего ты не понимаешь. После революции всех хлеборобов обучат агрономами быть. Чтоб не осталось нищих гречкосеев и чтоб культурно хозяйничали. Агрономами, ветеринарами, зоотехниками, мелиораторами.»
– А что оно такое? Зо-о… мели…
– Ну… птицу выращивать, болота осушать…
– А дивчат, – выглянула Галька из-под полы кожушка, – будут после революции на кого-нибудь обучать?
– Почему же? И дивчат… – Впрочем, Потапчук ответил не совсем уверенно. О том, что ждет дивчат после революции, он до сих пор как-то не думал. – После революции, – однако сразу же нашелся он, – будет полное равенство и равноправие. От каждого по возможностям и каждому по потребностям.
– Ой! – зажмурилась Галька, прячась под полу. – Разве ж так на свете бывает?
– До сих пор, – отрубил Потапчук, – не бывало. А после революции будет. На то и революция. – Он вдруг рассердился. – За это и отца Иванка убили! За это и мне шомполами спину расписали! За это старый Юшек на пожарище умер! За это тысячи людей гибнут на фронтах!
Он вскочил и выглянул наружу. Вокруг было тихо. На подступах к селу никаких врагов не видать. По Севериновской дороге за околицу выезжало несколько телег – на поденную, возить свеклу. Да еще на свекловичном поле у дороги копошилась кучка дядьков и стояли лошади. Туда с утра поехали пахать под бедняцкие посевы.
– Ты понимаешь, – снова уселся Потапчук, – как будет после революции? Ведь надо, чтобы очень много всего было. И хлеба, и одежи, и угля, и всего. Чтобы для всех хватало, а не так, как теперь, только для панов. И надо, чтобы человек жил легко – не мучился, не тянул из себя жилы на черной работе. Чтобы людьми все люди могли быть, а не только одни богачи. Землю-то мы заберем у панов, да ведь людей не меньше, а больше становиться будет… – Галька хихикнула под кожушком. – Значит, надо, чтобы там, где сейчас пуд родит, родило три. Удобрения, севообороты, культурное хозяйство. Машинами все делать будем. Пахать ли, сеять или убирать…
– Как у пана теперь?
– Да что там у пана! – снова рассердился Потапчук. – Пану такое и не снилось! Панов, к примеру, десять тысяч, а народ как возьмется за дело, за свою работу – это ж целый миллион… много миллионов! Смеяться над панским именем будем!
– Эй! – крикнул Иванко. – А ну, помолчите! – Он прислушался и выглянул из-за балясины.
И правда, редкие порывы ветра как будто приносили издалека неясный гул.
– Глядите! – крикнула и Галька. – Ой, беда! Во-он там!
Потапчук и Иванко уже и сами увидели. На меже у плантации что-то случилось. Толпа бурлила, люди суетились, казалось, бегали и тормошили друг друга. Ветер доносил обрывистые возгласы.
– Матушки мои! Дерутся! – вскричала Галька. – Побей меня сила божья, дерутся!
Потапчук уже схватил веревку колокола.
– Миси и Дзбан, верно, пахать не дают! Собрали свою банду – намнут дядькам бока! Надо разнимать, а то еще поубивают друг друга! Давай сзывай самооборону!
Он дернул веревку, и раздался звон. Колокол был в сорок пудов, на всю округу. Он ударил во второй раз следом, а затем, погодя, в третий. Иванко зачем-то схватился за пулемет. Потапчук зазвонил опять. Два раза кряду, а третий – отдельно. На оборону. «Хлопцы-самооборонцы, хватай винтовки и скорей к церкви на майдан!»
Бой на поле между тем шел полным ходом.
Старый Миси уже был повержен на землю, и Солдатенко тыкал его носом в сырую пашню. Свитка Миси извозилась в черноземе, зеленый пояс развязался и лежал рядом, свившись зеленой змеей. Головчук вместе с Ляхом насели на Юринчука. Оба силачи, а вдвоем против одного и подавно. Юринчук то вырывался, то снова катился наземь. Уже шинель его лопнула и на спине и под мышками. На Дзбана – гладкого и приземистого – наскакивали трое, а он все стоял на ногах и стоял. Длинный Гирин носился в толпе, размахивая своей дубинкой. Серошевский ухватил кого-то за чуб и таскал по земле. Такая уж у него была привычка: когда жену бил, он всегда сразу хватал за косы. Стоны, выкрики, брань висели над полем, и ветер уносил их к селу. Из крайних хат уже бежали люди. Колокол все бил и бил, и отзвуки катились громкие и тревожные. Только лошади спокойно стояли у дороги и фыркали, подбирая свекольную ботву.
– Вот тебе Украина для украинцев! – тыкал Миси носом в грязь старый Солдатенко. – Вот тебе твоя ненька! Вот тебе твоя просвита! Вот тебе твои плантации, бураковая душа! Чтоб ты пропал! Кулак! Душегуб! Ирод!
Миси захныкал и запросил пощады.
Из села уже бежали Потапчук, Иванко, а с ними еще человек двадцать хлопцев с винтовками – самооборона. Они кричали еще издали: «Бросьте, разойдитесь, опомнитесь!»
– А в девятьсот девятом году, – рычал Солдатенко, – ты мне за поденную заплатил? Семь рублей сорок копеек, – весь лужок тебе кто косой отмахал, чтоб тебя так по ногам косой махнуло! – И Солдатенко с новой силой ткнул Миси в грязь.
Миси клялся, что отдаст и семь сорок.
Хлопцы уже подбежали и кинулись разнимать.
Но разнять было не так-то легко. Дядьки отпускать друг друга не хотели. Уже у Миси текла из носу кровь. Уже Серошевский дул на отбитые пальцы. Гирин вслепую бежал куда-то в поле и выл, укачивая, как дитя, вывихнутую руку.
Для острастки Потапчук несколько раз выстрелил в воздух.
Наконец, отплевываясь, отхаркиваясь, проклиная противников и весь их род, дядьки стали успокаиваться и расходиться. Василя Солдатенко насилу оттащили четверо. Он рвал на себе сорочку и грозился когда-нибудь выбить-таки из чертова мироеда и сердце и дух. Старый Миси, всхлипывая, утирал кровь рукавом своей светло-серой свитки. Но, встав на ноги и увидев хлопцев с оружием, он снова приосанился.
– Погоди, погоди! Разбойник! Вот вернется мой Иван! Он тебе всыпет нагайкой и за себя и за батька! Стерва, шомполами поротая.
Солдатенко вырвался из рук четверых и снова накинулся на Миси. Он успел сбить его с ног и садануть в бок постолом. Но его снова оттащили.
Теперь все стояли на вытоптанной земле и шум поднялся куда громче, чем во время драки. К дядькам присоединили свои голоса и хлопцы. Они размахивали винтовками и бранились. Младший сын Гирина тоже был в самообороне. И племянник Серошевского. В самооборону входили и кулацкие и бедняцкие сыны. Теперь каждый кричал на другого и вступался за своих.
Уже племянник Серошевского щелкнул затвором. Уже Гиринов сын пообещал кого-то застрелить. Уже и Юринчуку кто-то грозил обрезом. Дзбан сам выхватил винтовку у одного из хлопцев и кричал, что «откроет огонь», если голодранцы сию же минуту не уберутся вон с его земли.
Тогда Солдатенко вырвался опять и, посылая проклятия и в бога и в черта, заявил, что вот сейчас же он начинает пахать. Он поплевал на руки и схватил лошадей за уздечку.
– Но! – закричал он, направляя упряжку за межу.
Дзбан упер винтовку в живот и выстрелил. Пуля просвистела у Солдатенко над самым ухом. Солдатенко схватился за голову и закричал.
Тогда грохнуло еще несколько выстрелов – разом. Дзбан бросил винтовку и кинулся бежать. За ним побежал и Головчук. Григорий Лях сел на землю и накрыл голову кожухом. Но Серошевский и Миси подхватили его под руки и поскорее потащили прочь. Несколько самооборонцев побежали вместе с ними.
Однако, отбежав шагов на сто – там была яма, – они сразу укрылись за бровкой. И оттуда подняли стрельбу. Одна пуля угодила Солдатенко в ногу, и он упал. Тогда все остальные тоже повалились на землю – во впадинки, за бугры. Выстрелы затрещали и с той и с другой стороны.
Лошади дернулись и побежали куда-то в поле, волоча за собой плуги.
