Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)
Законы военного времени
На третий день случилось необычайное происшествие.
В барак вошли четверо, вытянулись по-военному, щелкнули каблуками и взяли под козырек.
– Так что, дозвольте доложить! Честь имеем явиться! Как мы есть кадровые санитары, то просим зачислить нас для исполнения обязанностей!
Сербин был ошеломлен. Перед ним четверо солдат, они рапортуют о своем появлении, просят поставить их на работу и выполнение этой работы считают своим долгом. Из-под черных с желтой нашивкой на рукаве шинелей военнопленных выглядывали черные, еще николаевских времен, с красной выпушкой, замусоленные солдатские мундиры. Рваные бескозырки покрывали головы троих, у четвертого, самого старшего, красовалась на голове ватная папаха. Это были люди с того света… И санитары, кадровые санитары. Следовательно, медицинский персонал. Среди двадцати добровольцев отряда по борьбе с сыпным тифом имелись железнодорожники, гимназисты, студенты и актеры, но медиков, медиков ни одного.
– Унтер-цер Сыч! – отрекомендовался первый, старший, в папахе.
– Рядовой Лелека! – откозырял второй.
«Птичья компания», – мелькнула неожиданно первая за эти дни смешливая мысль в голове Сербина.
– Рядовой Боцян! – отрекомендовался третий.
– Рядовой Черногуз!..
Сербину уже было не до смеха. Ему стало не по себе. Карандаш запрыгал в руке, и он посмотрел на вытянувшихся перед ним санитаров. Нет, они не шутили. И они сами, вероятно, не понимали этого дьявольского совпадения. Лелека был полтавец, Боцян – подолянин, Черногуз – степняк. Лелека, боцян и черногуз – ведь это три наименования одной и той же птицы: так называют на Украине, на Правобережье, в Прикарпатье и Левобережье аиста. Мистика! Да, да, Сербин уже давно убедился, что жизнь – это сумасшедшая фантасмагория!..
– Здрам-жлам-ва-ско-ро-дие! – подтянулись и дружно гаркнули четыре кадровых санитара…
Через полчаса Сыч, Лелека, Боцян и Черногуз снова появились перед бараком. На этот раз их появление было еще эффектнее. Они подкатили на специальном поезде – маневровый паровоз-кукушка и три пустых товарных вагона. Над тендером реял белый с красным крестом флаг, на дверях каждой теплушки красовалась нацарапанная мелом, корявыми буквами, свежая, жирная надпись – «летючка кр-ый крест». Из дверей выглядывали бескозырки Лелеки, Черногуза и Боцяна.
Унтер-офицер Сыч соскочил с тендера и откозырял:
– Так что, дозвольте доложить, во исполнение приказа, во главе летучки Красного Креста, отправляюсь железной дорогой в направлении навстречу следованию пленных, как есть сведения, что много которые в горячке падают с поездов, а также которые вопче прут себе пехтурою!..
Он повернулся кругом, взобрался на паровоз и гаркнул машинисту:
– Отход!
Никаких приказаний унтер-офицеру Сычу Сербин не отдавал. В короткой беседе во время первой встречи он только мельком упомянул, что не хватает людей, что больных собрали множество, стали за ними ухаживать, и теперь уже некому собирать новых, количество которых, вероятно, не уменьшается. Исполнительный и опытный служака, унтер-офицер Сыч понял эти слова как выраженный в деликатной форме приказ.
Машинист дал свисток, паровоз тронулся, унтер-офицер Сыч еще раз отдал честь, – Сербин, Макар и Шурка растерянно смотрели вслед новоявленной летучке, пока она не исчезла за поворотом волочисской линии. Потом они переглянулись. Они вдруг почувствовали себя легко, бодро. Существует летучка, существуют санитары, существует настоящий Красный Крест!
Несмотря на то, что гетманскую власть свергли уже три дня тому назад, петлюровская, однако, еще не вполне установилась. Отрезанные от Одессы, наседали какие-то офицерские полки. Они хотели пробиться не то в Румынию, не то в Галицию. Румыны стремились через Днестр перебросить войска на Украину. Еще кто-то отступал из петли под Киевом и пытался прорваться к Деникину на Дон. Петлюровские броневики то появлялись на станции, то исчезали. Метались то туда, то сюда эшелоны донцов, астраханцев, галичан. И каждый эшелон пытался установить на станции свою власть. До репатриантов и тифозных бараков никому не было дела.
Сыч вернулся под вечер и отрапортовал:
– Так что, дозвольте доложить, двадцать два мертвых, то есть без признаков жизни, и в разных стадиях проистекания болезни сто один. Отдельно задержан один пытавшийся скрыться по национальности германец, который в действительности доктор и выражается на русском языке!
Он отступил, и из-за его спины, между Лелекой и Черногузом с карабинами в руках, показалась какая-то незнакомая фигура.
Это был осанистый, крепкий человек с рыжей бородкой и короткой трубкой в зубах. На плечах – немецкая офицерская шинель без знаков различия, на голове русская офицерская фуражка с красным крестиком на белой кокарде. В руке он держал щегольской кожаный чемодан.
– Я протестую! – сразу же заговорил он на почти чистом русском языке. Не давались ему только склонения и согласования прилагательных с существительными. – Господин, добродий или товарищ, я не знаю, кто вы, но вы, наверное, фельдшер или студент? Очень хорошо. Я германский подданный, я военнопленный в Россия с тысяча девятьсот четырнадцатый год. Я четыре год работал в русский военный лазареты, но теперь я решил ехать домой и имею для этого мое полное право. Я протестую и буду жаловаться немецкий комендант и Центральная рада. – Он вынул трубку изо рта и выбил ее о косяк.
– Так что, дозвольте доложить! – рапортовал Сыч. – Все одно промеж нами и ихней родиной, городом Веной, появилось теперь новое государство, вроде Польша. Окромя того, в настоящий момент происходит стихийное бедствие, а в ихнем чемодане имеется обнакновенный шприц и по предварительному подсчету несколько сот ампул наркотических веществ морфия, кофеина и прочие какие. По моему соображению, господин германский дохтурь не могли привезти все это с собой из Германии в плен. Так что оно вроде как бы есть похищенное ими у нас и является теперь военной добычей вследствие законов военного времени.
Сербин вдруг понял, что начальник тут, оказывается, не кто иной, как он, и что в жизни вообще решать надо быстро и правильно.
– Вы мобилизованы! – сухо сказал он немецкому врачу. – И ваши ампулы тоже. Потрудитесь немедленно приступить к выполнению ваших обязанностей, вы назначаетесь главным врачом. С немецким командованием буду разговаривать я!..
– Так точно! – откозырял Сыч.
Доктор Розенкранц оказался, однако, как будто и не плохим человеком. Через полчаса он уже примирился со своей участью, закурил свежую трубку и из верхнего отделения своего элегантного чемодана вынул белый докторский халат.
Белый халат! Ведь и правда, медикам полагается ходить в белых халатах. Это был первый белый халат во всем отряде санитаров-добровольцев.
Кроме белого халата, в чемодане доктора Розенкранца оказался большой запас морфия и кофеина, инъектор, банка с эфиром и целая коллекция каких-то флаконов и блестящих пакетиков.
Доктор Розенкранц надел белый халат. Шуре он дал нести банку с эфиром и шприц. Сербин взял чемоданчик, и первый медицинский обход начался.
– Очень хорошо! – сказал доктор Розенкранц. – Долг медика призывает меня, и я задержусь здесь у вас на некоторое время совсем не потому, что вы меня мобилизуете, а потому, что это есть мой обязанность! Старший санитар! – крикнул он уже начальническим тоном. – Пожалуйста, я приказываю вам в течение ближайших два часа представить сюда белые халаты соответственно количество все, кто работает в эпидемический отряд!
– Слушаю, господин дохтур! – радостно откозырял Сыч. – Будет сполнено!
Он кликнул Лелеку, Черногуза и Боцяна, и они исчезли.
Тем временем доктор Розенкранц предложил произвести обход всех больных. В бараках против вокзала, в заграничном павильоне и зале третьего класса лежало около тысячи тифозных и среди них – недавно раненные повстанцы.
Доктор Розенкранц останавливался перед больным или раненым, дезинфицировал иглу инъектора спиртом, отбивал головку ампулки, втягивал в шприц ее содержимое и кивал Сербину.
– Прошу! – приказывал он. – Кофеин. Сердце есть ослабленно. Первый очередь – сердце.
Сербин закатывал больному или раненому рукав, Шурка обтирала руку эфиром, и доктор Розенкранц производил укол. Он делал инъекцию быстро и ловко – больные и раненые даже не чувствовали боли. Находящиеся в сознании с благодарностью смотрели на доктора. Они сразу успокаивались и переставали стонать. Они видели возле себя врача, они получали помощь, о них заботились, – вера в жизнь снова возвращалась к ним. Они тихо ложились на свои места и чаще всего, особенно раненые, сразу засыпали.
– Потеря крови, – пояснял доктор Розенкранц. – Организм чересчур ослабленный, но сон есть найлучший эскулап.
Но тут неожиданно произошло неприятное недоразумение.
Сербин с Шуркой только что бережно уложили одного сразу уснувшего раненого, когда кто-то слегка дернул Сербина за шинель. Это оказался ближайший сосед. Он не принадлежал ни к повстанцам, ни к русским военнопленным-репатриантам, ни к тем, кто отстал от австро-венгерской оккупационной армии. Он был из старых чиновников, очевидно из учителей, об этом свидетельствовала форменная фуражка с бархатным околышем и старорежимной кокардой. Ехал он не один, с ним были жена и двое маленьких детей. Все четверо свалились в первый же день. На следующее утро жена его умерла. К вечеру санитары вынесли и трупики детей. Старый чиновник остался один. Страшный удар он перенес стоически. Не пролил ни единой слезы. Он не позволял себе оплакивать троих там, где рядом умирали сотни.
– Слушайте! – прошептал он, ухватив Сербина за руку. – Слушайте! Я знаю, что вы делаете!
– Ну, и что же? – удивился Сербин.
– Я знаю, – упрямо повторил он, и в этом «знаю» звучали и какой-то намек и что-то похожее на угрозу. – Я знаю… Вы… вы… – он притянул Сербина еще ближе и прошептал едва слышно, – вы травите их… – Потом он отстранился, чтоб посмотреть, какое впечатление произвели его слова.
Доктор Розенкранц взял его за запястье и положил руку на голову.
– Успокойтесь.
– Нет! Вы травите! – громче зашипел сумасшедший чиновник. – Я знаю! И я сейчас скажу!.. Сейчас скажу! Громко! Пусть знают все!..
Из пятисот больных человек сто способны были вставать. Припадок неистовства удесятеряет силы человека – из немощного, слабого он становится сильным, почти непобедимым. Двух санитаров и доктора они в одну секунду разорвали бы в клочки. Шурка побледнела. Сумасшедший уже открыл рот, чтоб закричать.
Но внезапно он схватил доктора Розенкранца за руку.
– Слушайте! – снова зашептал он. – Слушайте! Я не скажу… Я буду молчать… Только, пожалуйста… пожалуйста… слушайте… отравите и меня!..
– Успокойтесь! – начала было Шурка, но помешанный не дал ей договорить:
– Ни слова!.. Я буду кричать!.. Я заявлю!.. Отравите меня, или я буду кричать!
– Мы же не отравляем, – попробовал урезонить его Сербин. – Вы ошиблись. Это камфара…
– Все равно! Я скажу, что вы травите! Они поверят мне, а не вам… слышите! Ни слова!..
Он хотел умереть. И он шел на шантаж.
Внезапно несчастный уронил голову на Шурины руки и зарыдал. Впервые после смерти близких. Он заливался слезами и покрывал Шурины ладони поцелуями.
– Это очень хорошо! – сказал доктор Розенкранц. – Горе надо выплакать. От сухой горе бывает сумасшедший, бешеный. Пациент сейчас обессилеет и заснет…
Но доктор Розенкранц ошибся. Выплакавшись, старик и правда затих на какое-то время, но стоило доктору Розенкранцу сделать шаг, как он тут же встрепенулся.
– Стойте! – крикнул он. – Я сейчас закричу!
– Хорошо! – Доктор Розенкранц отбил кончик ампулы. – Оголите ему рука! – Он втянул жидкость из ампулы в шприц.
Широкими остановившимися глазами Шурка смотрела на доктора Розенкранца.
Но старый чиновник прекрасно разбирался в дозировке.
– Этого мало… – покачал он головой.
Доктор Розенкранц послушно отбил кончик второй ампулки.
Старый чиновник снова покачал головой.
– Три, – спокойно сказал он.
– Вы же видите, – пожал плечами доктор Розенкранц, – инъектор мал, я сделаю второй укол.
Доктор Розенкранц ловко подменил ампулку и сделал вторую инъекцию – кофеином.
Некоторое время старый чиновник сидел неподвижно. Глаза его широко раскрылись, в глубине старых выцветших зениц светился страх. Он несколько раз подряд открыл рот, хватая воздух, и со свистом втянул его в легкие. Потом лег на спину и закрыл глаза. «Спасибо!» – прошептал он. Лицо его застыло, только из уголков глаз, из-под век непрерывной струйкой катилась слеза за слезой. Он прощался с жизнью. Он жалел о ней. Но он жаждал смерти. И он верил, что умирает…
– Довольно! – сказала Шурка. Она стала почти прозрачной, и губы у нее тряслись. – Я больше не могу! Хрисанф! Доктор! Прошу вас, вернемся в барак.
Доктор Розенкранц снисходительно улыбнулся.
– О, бедный русский девушка. Ваши нервы уже не выдерживают только простой медицинский случай… Однако я тоже устал! – Он спрятал шприц и закрыл чемодан. Молча все трое вышли и в тумане зашагали через пути к баракам. В крайнем бараке, номер два, был отгорожен закуток, где стояли скамейка, стол и два табурета. Это Сыч с Лелекой, Боцяном и Черногузом организовали дежурку. Сыч встретил их на пороге барака.
– Так что, – отрапортовал он, – дозвольте доложить! За неимением для медицинских, то есть, халатов белого материала, как-то: полотна, нансука, мадаполама, бязи или еще чего, пришлось изъять посредством реквизиции, на основании законов военного времени, новые сахарные мешки в количестве двадцать пять. Госпожа актриса Колибри уже прорезают дырки для головы и рук. Рядовые Лелека, Черногуз и Боцян отбыли в направлении базара для подыскания веществ на предмет пришития рукавей…
– Сыч, – сказала Шура, проходя в дежурку за доктором Розенкранцем, – возьмите карабин и станьте у двери!
– Слушаю! – схватил карабин Сыч.
– Что?
Доктор Розенкранц быстро обернулся, трубка запрыгала у него в зубах.
– Пропустите!
– Виноват, господин дохтур! – Сыч поднял карабин, загородив им дверь. – Я очень извиняюсь, но поступил такой приказ.
– Что это означает? – Доктор Розенкранц свирепо поглядел на Шурку. В его зеленых глазах вспыхнули искры, рыжая борода встопорщилась веником. – Я вступил добровольно на борьбу против эпидемии сыпной тиф!
Шурка села на табурет, поставила локти на стол и положила подбородок на ладони. Она резко побледнела, лицо заострилось, как у мертвеца, но губы уже не тряслись.
– Доктор! – сказала Шурка тихо. – Вы совсем не военнопленный. Вы из немецкого гарнизона, который стоит в карантине на территории одиннадцатого полка…
Сербин растерянно сел против Шурки. Розенкранц с хрипом потянул из трубки дым. Сыч на пороге тихо кашлянул в кулак.
– И вы действительно отравляли больных…
Стало совсем тихо. Даже трубка доктора не хрипела.
– Вы отравляли раненых! – почти вскрикнула Шурка. – Когда вы меняли ампулку на кофеин, чтобы впрыснуть тому безумному, я поняла, что вы так же ловко проделывали это уже не раз. Для чего вы это делали?
Сыч снова кашлянул в кулак.
Доктор Розенкранц с хрипом пыхнул трубкой и презрительно усмехнулся.
– Вы дети, – сказал он. – Очень хорошо. И, кроме того, никто из вас не есть медик. Вы ничего не понимаете в медицина. Вы дети!
Шурка вздохнула.
– Непонятно, – прошептала она.
– Пожалуйста, – сказал доктор Розенкранц. – Очень хорошо. Я могу объяснять. Они должны умереть в тяжелые муки тифозная горячка, а я давал им получить своя смерть в сладкий забытье сон – в объятия морфей…
Ему стало труднее говорить по-русски. Он начал коверкать слова, и в его речи отчетливее зазвучал немецкий акцент. Он совсем побледнел, только на скулах еще горели красные пятна.
Сыч кашлянул громче.
– Дозвольте доложить, – негромко произнес он, – в народе ходит такая молва, что германец, как это говорится, сам с обдуманным намерением напустил на нашу русскую армию тиф. Так, как придумал, к примеру, аэропланные стрелы, пушку «берту» или же удушливые газы. Чтоб, значится, как вернемся по домам, отравить весь русский народ. Особенно как началась теперь в России мировая революция и вообще большевизм. Тогда Россия, как говорится, вся вымрет, и он одолеет нас без войны… Определенно пошел такой слух…
– Подождите! – Шурка сорвалась и, оттолкнув Сыча, выбежала вон. – Я сейчас! Но не отпускайте его!
Сыч вскинул винтовку на руку, щелкнул затвором и застыл на пороге.
Шурка мгновенно перебежала через пути к вокзалу. Как безумная влетела она в зал третьего класса. Одного за другим обошла она всех только что умерших после уколов. Их было одиннадцать.
Шурка вернулась и тихо села на табурет. Грудь ее часто вздымалась. Бледный Сербин молчал. Молчал Сыч на пороге. Молчал доктор Розенкранц.
– Одиннадцать… – наконец вымолвила Шурка. – Все как один, наши… повстанцы, раненные недавно в бою.
– Он сумасшедший! – вскрикнул Сербин.
– Какое человеконенавистничество! – простонала Шурка. – Зачем? Для чего? Он хотел посеять панику! И не только среди этих несчастных, но, таким образом, среди повстанцев, среди людей, которые взяли оружие в руки!..
Сербин все еще смотрел растерянно, с испугом.
– Слушайте, – наконец прошептал он. – Это… врачебная ошибка? Вы впрыснули не то, что надо? Или… или вы – шпион, прикинувшийся врачом, который пробрался на территорию, где действуют повстанцы, чтоб разведать силы, чтоб…
Трубка доктора Розенкранца погасла. Он поднялся бледный, презрительно скривив губы.
– Очень хорошо, – сказал он, и голос его охрип, – очень хорошо! Я не буду отвечать. Я требую немедленно отправить меня в распоряжение немецкий гарнизон. Каждый, кто тронет меня палец, передстанет перед военный суд немецкая армия!..
Все молчали.
Сербин вдруг тоже поднялся. В груди у него словно накручивалась пружина. Сердце щемило. Он не понимал, что происходит вокруг и что же такое он сам. То ли еще ребенок, то ли давно уже взрослый, может быть, даже старик. Но действовать он должен был быстро и решительно.
– Нет! – сказал он и сам удивился своему спокойствию. – Нет! Доктор Розенкранц, мы можем передать вас только нашей власти… власти…
Он запнулся. Власти в городе не было.
– Дозвольте доложить, – кашлянул Сыч у порога, – по законам военного времени… я предлагаю… германского дохтура… арестовать…
Доктор Розенкранц выхватил трубку изо рта, и глаза его забегали.
– Я требую!.. – закричал он, и голос его сорвался на визг.
Но Сыч снова вскинул карабин на руку и, щелкну л затвором. Патронов в карабине не было.
– Вперед! – заорал Сыч. – Вперед!
Он толкнул доктора и упер дуло незаряженного ружья ему в спину.
Доктор пошатнулся и сделал неуверенный шаг. Сыч распахнул дверь, и клубы тумана заполнили дежурку. Доктор ступил за порог.
Когда дверь закрылась, Сыч внезапно взмахнул карабином и обрушил его на голову диверсанта. Приклад раскололся. Тело доктора Розенкранца упало на землю.
– Носилки! – крикнул Сыч. – В барак, который морг!
Козырь-девка
Дверь отворилась, и на пороге возникла женская фигура.
Лампа на столе была прикрыта плоским абажуром, и свет падал только книзу. Голова вошедшей оставалась в тени.
Козубенко вскочил с места, все остальные замолчали. В маленькой комнатке, где собралось человек пятнадцать и где только что звучал приглушенный говор многих голосов, сразу наступила тишина. Понемногу, один за другим, стали подниматься и остальные – кто с кровати, кто со скамьи, кто просто с пола.
Рука Козубенко метнулась под шинель. Браунинг он всегда носил при себе. Но в сенях стоял на страже один хлопец, на крыльце другой, за калиткой третий. Как они смели пропустить? Или это предательство? Ловушка? Облава?
Он прищурил глаза и поднял абажур – чтоб луч света упал на лицо неизвестной на пороге. Девушек должно было быть только две, и обе они сидят рядом на лавке: дочь будочника Варька и плотника Лопухова Марина.
Собрание проводилось конспиративно. Четвертого ноября, на съезде социалистической рабочей и крестьянской молодежи в России, в Москве, был создан Коммунистический Союз Молодежи, Комсомол. Сорабмольцы собрались, чтобы выбрать делегата в Киев требовать созыва съезда сорабмольцев и крестьянской молодежи для создания Комсомола на Украине»
Фигура перешагнула порог и прикрыла дверь. Тоненький девичий стан, закутанный в изорванную в лохмотья солдатскую шинель, с заплатой из мешковины. Вошла и, пошатнувшись, прислонилась к косяку.
– Катря! – не то ахнул, не то простонал Макар. Козубенко кинулся к ней и схватил девушку за плечи. Кто-то сорвал абажур.
Это была Катря.
Смеясь, плача, что-то восклицая, уже совершенно забыв о конспирации, все кинулись к ней, к маленькой девичьей фигурке в руках у Козубенко.
– Малая!.. Малая!.. – Козубенко прижимал ее к груди, гладил волосы, тормошил. – Катря! Здравствуй, малая!
Но ее уже у него отняли. Ее обнимали другие, выхватывали друг у друга, передавали из рук в руки, поднимали в воздух и, наконец, посадили на стол.
– К…кат…ря, – заикаясь, припал лицом к ее ногам Макар. – Вы… вы… живы?
– Конспирация! – опомнился первый Козубенко. – Тише! Тише!
Катря сидела на краю стола, свесив ноги, опираясь ладонями о столешницу. Полы шинели обвисли, под нею она была почти голая: в галошках на босу ногу, в рваных мужских кальсонах и в лифчике, солдатская фуражка свалилась с головы и лежала на полу растоптанная. Волосы были коротко обрезаны, прекрасных русых Катриных кос не стало.
Катря не плакала и не смеялась. Лицо ее оставалось неподвижным, глаза казались огромными – такими большими они у Катри никогда не были. Она тихо шевелила губами и медленно оглядывала все кругом.
– Господи! – простонал Золотарь. – Какая же ты худенькая, Катря… А-а!
И только теперь все заметили, что ноги у Катри как спички, а ладони прямо просвечивают… Верхнюю губу подтянуло к носу, и она никак не могла соединиться с нижней, чтобы прикрыть зубы.
Катрины глаза остановились на Козубенко. Да, это Козубенко – ясный взгляд, длинная прядь волос. А этот, бледный, с полными ужаса глазами, – Коля Макар. Белая повязка с красным крестом на левом рукаве, как и у Золотаря. А это Стах, телеграфист Полунин, Шая Пиркес – окаменевший, напряженный, кажется готовый кинуться оттуда, из угла. И еще шесть юношей. Она знала каждого или по имени, или в лицо. Только девушек она видела впервые.
Катря подняла руку и коснулась лица Зилова.
– Зилов… – прошептала она наконец. – Ваня… неужели это вы?
– Катря! – так же тихо ответил Зилов и сжал ее крохотную ручку в своих больших сильных ладонях. – Что они с вами сделали, Катря! – Катрина рука была тонкая, холодная, неподвижная, ладони Зилова пылали.
Глубоко и прерывисто, словно после плача, Катря вздохнула. Да, это правда, она среди своих.
– Вчера… – прошептала она, – я вышла в Киеве из тюрьмы… Ее разгромили рабочие…
– Тебя били там, Катря… пытали?
Катря не ответила.
– Я пошла на вокзал… в Киеве, и меня привез на тендере машинист Кулешов. Я была приговорена к повешению…
Все молчали. Никто не решался расспрашивать.
– Вот и все…
– Ладно, – сказал Козубенко, – ты потом расскажешь. Как тебя отпустили из дому… так?
– Я не заходила домой, – сказала она тихо, – я пошла прямо к Зилову, сюда…
Козубенко вскочил и сбросил с себя шинель.
– Тогда, малая, сейчас же пойдешь домой. Золотарь! Или нет – ты, Громов, и ты, Воловицкий! Вы сейчас же отведете Катрю домой. – Он снял Катрю со стола, сбросил с ее плеч лохмотья и стал закутывать в свою долгополую шинель.
Катря отклонилась и отстранила его руки.
– Нет, нет! Я не пойду сейчас домой. И, пожалуйста, не говорите никто родителям… Я не хочу, – пояснила она тихо, со слезами в голосе, – чтобы мать и отец увидели меня… такую… И я боюсь, что они меня никуда не пустят из дому, а я… не могу…
– Но, Катря!..
– Разве мне нельзя… пожить некоторое время у кого-нибудь? – Она умоляюще посмотрела вокруг. – Ну, у кого-нибудь хоть немного. Я помоюсь, окрепну чуть, а тогда… Ведь мама будет плакать! – вдруг коротко всхлипнула и она.
– Это верно, – решил Зилов, – пусть остается здесь. Только родителям сегодня же надо сообщить, что Катря жива, здорова и скоро вернется домой.
Катря благодарно улыбнулась Зилову.
Это была первая улыбка после пяти месяцев страшной тюрьмы, после истязаний, мук, издевательства. И была это такая улыбка, что не один из парией отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы.
Тогда Варька и Марина подхватили Катрю и заторопились на кухню. Там вода, мыло, там можно найти чем покормить, там стояла кровать, а Катря нуждалась в отдыхе. Все двинулись к дверям кухни – заговорили разом, каждому хотелось улыбнуться девушке, пожать руку, обнять за плечи. Катря отстранилась.
– Я же грязная… – тихо просила она.
На пороге Катря еще раз оглянулась.
– Я ни о ком, конечно, не сказала ни слова… – еле слышно проговорила она.
– Малая, – чуть не заплакал Козубенко, – этого ты могла бы и не говорить!..
Девушки вышли. Козубенко тяжело опустился на стул. Глаза его светились лаской, но губы были сжаты крепко и гневно. Кругом все радостно и возбужденно шумели.
– И за Катрю… – промолвил Козубенко глухо, – они получат тоже!.. Хлопцы, – вскочил он, теперь уже весь сияя. – Ах, хлопцы! Вот она какая, наша дивчина! – И он ударил кулаком по столу. – Внеочередное предложение. Все, у кого есть или кто может где-нибудь достать съестное: хлеб, сахар, сало, молоко – несите завтра утром сюда: будем подкармливать Катрю!
Предложение встретили горячими обещаниями.
– И второе. У кого есть деньги, выкладывайте сюда на стол. Надо ей достать платье, позвать доктора и так далее.
Все тут же стали шарить по карманам.
Денег, по правде говоря, нашлось немного. Несколько лопаток, еще меньше марок и крон.
– Э! – сказал Золотарь. – Докторов в городе все равно нет, на тифу или сбежали…
– И третье, – крикнул Козубенко, – вот что: делегатом, когда будут созывать съезд, от нас выбираем только Катрю!
Все руки, как одна, взметнулись вверх.
Кухонная дверь скрипнула, и на пороге снова показалась Катря. В руках она держала одну галошу, правую босую ногу поджимала под шинель. Торопясь и путаясь пальцами, она выдирала стельку.
– Вот, – сказала она, выкинув наконец стельку и вынимая из галоши аккуратно сложенный листок. – Это переписано с привезенного прямо из Москвы. Владимир Ильич Ленин двадцать второго октября выступал там на объединенном заседании ВЦИК, Московского Совета фабзавкомов и профессиональных союзов… Об Украине и оккупантах…
Все бросились к ней, она отдала бумажку и скрылась за дверью.
Козубенко разгладил листок на столе, придвинул лампу, и все сгрудились вокруг него, заглядывая сбоку и через плечо. Клочок голубой кальки был исписан мелким почерком, очевидно чертежным пером, сжато и четко. Только местами калька отсырела, и чернила или тушь расплылись желтыми пятнами.
«Англо-французы говорят: мы на Украину придем, но пока там еще нет наших оккупационных отрядов, вы, немцы, не уводите своих войск, а то власть на Украине возьмут рабочие и там также восторжествует Советская власть. Вот как они рассуждают, потому что они понимают, что буржуазия всех оккупированных стран: Финляндии, Украины и Польши, знает, что этой национальной буржуазии не продержаться одного дня, если уйдут немецкие оккупационные войска, и поэтому буржуазия этих стран, которая вчера продавалась немцам, ездила на поклон к немецким империалистам и заключала с ними союз против своих рабочих, как делали украинские меньшевики и эсеры в Тифлисе, – она теперь всем перепродает свое отечество. Вчера продавали его немцам, а ныне продают англичанам и французам. Вот что происходит за кулисами, какие идут переторжки. Видя, что англо-французская буржуазия побеждает, они все идут на ее сторону и готовят сделки с англо-французским империализмом против нас, за наш счет».
– Да! – хватил Козубенко кулаком по столу. – Значит, из Одессы они хотят ударить сюда, немцам, значит, на смену?…
Все помрачнели и ответили молчанием: франко-греческий десант уже высадился в Одессе. Между Одессой и Киевом еще держались немецкие гарнизоны.
Стах глянул на Пиркеса, Пиркес на Золотаря, Золотарь на Стаха. Они вспомнили встречу с Полубатченко, свои споры. Головатьки и Полубатченки уже продавали украинский народ Антанте.
– Ну, что ж, – Козубенко обвел всех присутствующих взглядом, – пусть сунутся и эти… Развалили немцам армию, развалим и французам. В Германии уже революция. Постараемся, чтобы и во Франции она произошла возможно скорей!.. Правду я говорю, хлопцы, или нет? – Он засмеялся и еще раз поглядел на окружавшие его юношеские лица. – Кто знает французский язык? Пиркес? Макар?
Все заговорили сразу, закричали, зашумели.
Петлюровщина тоже делала очередную ставку на «национальную демократию». Советы в промышленных городах были разрешены, но Советы – из представителей всех партий, и в первую очередь националистических украинских: эсеров и самостийников. В председатели такого «Совета» на станции, как уже стало известно, намечался конторщик Головатько.
Большевикам, а с ними и комсомольцам, не сегодня-завтра, предстояло снова уйти в подполье. Петлюровская контрразведка уже готовила аресты.
Сорабмольцев, теперь уже в ближайшем будущем комсомольцев, по железнодорожному узлу и по городу насчитывалось в организации восемнадцать.
Поддержав предложение Макара и Золотаря, собрание начало по одному, по двое расходиться. Золотарь и Макар, первые добровольцы санитарного отряда, предлагали всем сорабмольцам войти в отряд борьбы с сыпным тифом. Решено было тем, кто не работает, а учится или живет у родителей, прямо с собрания идти в бараки и браться за дело. Те, которые работали, тоже могли дежурить между сменами. В Киев должен был, не откладывая, ехать Стах.
Катрю решили все-таки у Зилова не оставлять, квартира была, безусловно, на подозрении у петлюровской контрразведки.
Когда Козубенко и Зилов вошли, Катря стояла посредине кухни. Она уже помылась, и ее немного покормили. Теперь она примеряла платье покойной матери Зилова. В широкой женской юбке Катря потонула почти до плеч. Она слабо улыбалась, теребя вздержку, – пояс юбки обернулся вокруг талии как раз дважды. Варька и Марина у ее ног подшивали подол. Маленькая сестренка Зилова сидела напротив на сундуке и, вот-вот готовая заплакать, испуганными глазками рассматривала Катрю.
– М-мама… – показывала она на черную в белую крапинку юбку.
– Будет и мамой, – потрепал ее Козубенко за чубик. – Подожди только, пусть немного подрастет!
Катря встретила вошедших уже настоящей, живой, Катриной улыбкой. Глаза смотрели ясно и тепло, щеки слегка зарумянились.
– Я такая маленькая… – застеснялась Катря, – да и отвыкла в юбке ходить. Нас там… – Она вдруг оборвала, взгляд снова стал сосредоточенным и далеким, у губ прорезалась горькая морщинка. – Но, пожалуйста, – сразу же пересилила она себя, – не думайте, что я такая уж больная и никуда не гожусь. Завтра я совсем оправлюсь! Честное слово! Да я вовсе и не больна, а только измучилась и устала. К тому же такая слякоть на улице, ветер, дождь…
