Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

За лесами, за долами, за высокими горами

Как всегда, Золотарь явился первым.

Стах еще не пришел. Стах шабашил в пять и, очевидно, забежал в контору – была суббота, ожидалась получка. Золотарь направился в сад.

– Дядя! – крикнул он во дворик. – Пане механик! Можно, я пару яблочек сорву?

Старый машинист-инвалид Кульчицкий, Стахов и Бронькин отец, выглянул из-под повети. На лице у него была проволочная сетка, голова и плечи обмотаны тряпьем. В правой руке он держал зеленую веточку и тихонько помахивал ею. В левой дымилась головешка. Старик как раз брал осенний, гречневый, мед. Рамки с сотами лежали горкой посреди двора. Два десятка ульев всех систем – от простой долбянки под соломенной стрешкой и до «берлепша» и «дзержона» – выстроились рядами между кустов крыжовника и смородины под яблоньками и абрикосами.

– А можно, можно, милости прошу, голубок! – Старик закивал головой. – Ешь себе на здоровьечко! – Он осторожно снимал пчел с пальцев и пускал их лететь. – Только гляди, со двора чтоб не выносил! Хоть одно возьмешь в карман, догоню и накостыляю по шее… Тю, дурочка! – Он сочувственно покачал головой, снимая пчелку, ужалившую его в руку. – Я же тебе, божья тварь, зла не желаю. Ай-яй-яй…

Старик подошел к заборчику, отделявшему сад от двора, и показал веточкой:

– Вон там рви, голубок. Цыганку можешь, золотой ранет или же антоновку. Тимофея тоже. Мордочек сколько хочешь. Фунтовку сорви одну. Или горький запах… Маргариты вон да солнца только не трожь, голубок! Они считанные. Маргариты семнадцать, японского солнца три. – Старик вздохнул и покачал головой. – Уж такая беда! Третий год солнышко родит и никак попробовать не дадут: не созреет еще, а уже обносят. Мне б только установить, какое оно такое на вкус, а там… – Он махнул рукой. Потом таинственно наклонился к Золотарю: – Я теперь к ней, к яблоньке то есть, таинственный сигнал приладил. Вроде – секрет…

Старик перешагнул через ограду и подошел к молоденькой яблоньке с тремя крупными огненно-желтыми плодами. Он протянул руку и тихонько коснулся ветки.

В ту же секунду оглушительный звон раздался во всех углах. Било в колокол где-то в доме, дребезжало под поветью, звенело в кузне, и заливалась сирена в собачьей будке. Гремя цепью, с злобным лаем выскочил из будки Полкан, из кузни, размахивая молотком, мчался десятилетний Юрек, на крыльцо выбежала сама пани Варвара, Стаха и Броньки мачеха, с кружкой дымящегося кипятка. Вся усадьба была поднята по тревоге. За забором у соседа Кросса надрывался Полканов брат Карачун. Собачий лай, кудахтанье кур, индюшечье болботанье покатились от двора к двору по улочке, в обе стороны, на все предместье Кавказ.

– Хе-хе-хе! – Старый машинист довольно потирал искусанные руки. – Отменяется! – замахал он веткой пани Варваре. – Маневры! Учение…

Полкан немедленно полез обратно в будку, Юрек скрылся в кузне, пани Варвара, проклиная свою долю, вернулась на кухню.

– Как видишь, голубок! Ночью и не подходи. Отправляйся-ка лучше вон в тот конец – цыганка там или же ранет… – Помахивая веточкой, старик заковылял к повети. Не дойдя, он еще остановился. – А что это вашего заводилы не видать? Зилов, спрашиваю, Иван где? В тюрягу еще не сел? И про Козубенкова сынка ничего не слыхать? Сидит себе, значит, в концлагере? О-хо-хо! Молодые, горячие… – Он махнул рукой и скрылся. Рои пчел метнулись за ним в полумрак повети.

Золотарь сорвал полдесятка яблок и лег навзничь в траву.

Отава уже пожелтела и подсохла, в верхушках деревьев тоже золотился осенний лист, виноградная лоза на веранде у Кросса стала ярко-красной с фиолетовыми прожилками. Зато небо было прозрачно, воздух терпок, и заходящее солнце расстилало над землей мягкое нежное тепло.

Золотарь откусил снежно-белую мякоть ранета, закрыл глаза и запел:

Зелений гай, пахуче поле в тюрмi приснилися менi -

I луг широкий, наче море, i тихий сум по кружинi.

Садок приснився коло хати – весела лiтняя пора.

А в хатi… там знудилась мати i знудыувалася сестра.

Поблiдло личко, згасли очi, надiя вмерла, стан зiгнувсь.

I я заплакав опiвночi i, гiрко плачучи, проснувсь…

– Завел! – раздался голос над ним. – Помер, казак и лежит, да некому тужить… – Стах стоял над Золотарем, ласково и насмешливо улыбаясь. Он был весь в масле и мазуте. – Лежи. Пойду в будуар туалет делать! – Он побежал к повети, там на стенке висел жестяной умывальник. – Здорово, батя! – крикнул он под поветь. – Неужто живы? А я думал, какая-нибудь пчела уже проглотила! «Ой були в кума бджоли…» – запел он, но тут же оборвал и начал фыркать под умывальником.

Когда Стах закончил туалет и, растянувшись рядом с Золотарем, взялся за яблоки, залаял Полкан, и во двор вошел Шая Пиркес. За ним следовал еще кто-то.

– Это кто? – поднялся Стах. – Какое он имеет право?… Голова еловая! – зашипел он, когда Пиркес приблизился. – Думаешь, если тебе разрешено с нами связь держать, так…

– Да это же Кашин…

– Вижу, что Кашин, а не Машин! А зачем? Подведет под монастырь…

– Не бойтесь, пожалуйста, – покраснел Кашин; до него долетели последние слова Стаха. – Я все равно знаю, кто это «Красный круг»…

– Что?

Все умолкли. Золотарь оперся на локти. Кашин улыбался.

– Какой такой «круг»? – наконец пробормотал Стах. – Что еще за «круг»? – Он пронзил Пиркеса быстрым, гневным взглядом. – Это он «круг», а при чем тут мы?

Пиркес коротко засмеялся и присел на корточки.

– Он сам догадался, что это я подписывался «Красный круг». Сам догадался и про вас. Вот пришел ко мне. Ерунда! Я его знаю. И потом… – Пиркес опять захохотал, – он сам «Черная рука».

Золотарь грыз яблоки, одно за другим, с хрустом, и швырял объедки через кусты в ульи.

– Брось! – обронил Стах. – Напугаешь пчел. Какая такая «рука»?

– Да перестань! – рассердился Пиркес. – Теперь уже все равно. Все равно он знает. И «Черная рука» – это он…

Стах заерзал в траве – его беспокоил какой-то камешек. Потом полез в карман за махоркой, но вспомнил, что отец под поветью, и сунул кисет обратно.

– Спасибо, кума, палата ума… Сколько же вас?

– Кого?

– Да этих самых рук… черных?

Пиркес хохотал.

– Столько же, сколько «Красных кругов».

– Я один, – ответил Кашин и тоже сел.

– Непонятно! – насупился Стах. – Это ведь такая организация – «Черная рука»?

– Ага! – буркнул Кашин, принимаясь за ранет. – Да только вся организация – один я.

– И с самого начала был один?

– И с начала один. Все время один.

– У начальника участка окна один бил?

– Ага…

– И в немецкой комендатуре дверные ручки мазал?

– Ага…

– И немецкого офицера дегтем облил один?

– Один. Я ему еще и морду набил… Немчуре проклятой!

– Понятно! – сказал Стах. – Натряси, Зиновий, ранеток. – Потом он повалился лицом в траву и стал хохотать, дрыгая ногами. – Ой, держите меня, не могу! Пацаны!

Золотарь и Пиркес тоже хохотали. Смеялся и Кашин. Кашин был здоровенный, плечистый юноша, с широкой грудью и мускулистой шеей. В предместье Кавказ он славился как первый хулиган. Его боялись все девушки, да, по правде сказать, и ребята.

– Эх, правый край! – хлопнул его по спине Пиркес. В футбольной команде, где Пиркес был голкипером, Кашин играл правого форварда. Футболист он был прекрасный. – «Черная рука»! – Пиркес снова захохотал. – Из Пинкертона взял?

– Из кинематографа. В прошлом году картина такая была.

В это время калитка с улицы хлопнула, залаял Полкан, и, перепрыгивая через заборчик, ульи, кусты крыжовника, в сад метнулась девочка – в короткой детской юбчонке, с вихрастой, стриженой белой головой.

– Одуванчик!

Одуванчик перепрыгнула через грядку с кабачками и упала в траву между Пиркесом и Золотарем. Она задыхалась и едва могла проговорить:

– Гальку… забрали… с бидонами… господи…

Когда она кое-как отдышалась, она рассказала все подробно. Иванкова Галя возила в бидонах прокламации от Зилова из леса. Сегодня утром ее ждала засада. Одуванчик заикалась, рассказывая, глаза – синие пуговки – стали круглыми, волосы вихрами торчали во все стороны. Она досказывала до конца, потом начинала сначала, досказывала до конца и начинала опять.

Стах не произнес ни слова, он сидел, обхватив колени и опершись на них подбородком.

После высылки Козубенко, после ухода Зилова Стах стал председателем сорабмола. Он был уже председатель нелегальный – со дня «общей ликвидации» сорабмол попал под запрет. Впрочем, и сорабмольцев уже почти не осталось. Школьные каникулы окончились, техники уехали учиться в Одессу. Молодежь из депо и вагонных мастерских после забастовки, провала на кладбище, разгрома на плацу девятого полка, увольнения с работы по черным спискам – по заданию комитета разошлась по селам. Козубенко был в концлагере в Австрии, Катря в Лукьяновской тюрьме, Зилов в лесу. В городе остались Стах, Золотарь и Одуванчик. Галя держала связь. Гали теперь, значит, нет. Бедная дивчина!

Стах сердито взглянул на Кашина и просительно сказал:

– Понимаешь, Володя. Если ты захочешь, мы тебя к себе примем… но сейчас, понимаешь, такое дело – ни на санях, ни на колесах не проедешь, – понимаешь, треснуло, как орех, стукнуло не на смех… Отойди-ка под ту яблоню, мы тут между собой перекинемся… Ты с Шаей пока что поговори…

Кашин передернул плечами и обиженно встал:

– Все равно я уже слышал… и все равно все знаю. Ну, прокламации перевозите, что ж такого? Дураки, ей– богу…

Когда Пиркес с Кашиным отошли, Стах сказал:

– Что же нам теперь делать?

– Прежде всего предупредить Зилова, – предложил Золотарь. – Еще напугают Гальку, и она проговорится, где они в лесу. Пускай партизаны переходят куда-нибудь в другое место.

– Ну, само собой. Одуванчик сейчас сядет на поезд, поедет на Пост и сбегает в лес. Сбегаешь, Одуванчик?

– Сбегаю. Вот только отдышусь немножко. Яблоки можно есть?

– Можно. Ну, а дальше что?

Действительно, что же делать дальше? Хуже всего то, что со дня «общей ликвидации» в городе, на железной дороге и в окрестных селах всякая связь с большевистской подпольной организацией у сорабмольцев окончательно оборвалась. Вокруг жили сотни и тысячи людей, товарищей по работе, о каждом ты знал, что немцев и гетмана он ненавидит так же, как и ты, где-то здесь, рядом, возможно за стеной и в соседнем домике, в эту минуту, быть может, уже заседает новый подпольный большевистский комитет, он собирает в один узел все нити подготовки к восстанию, а ты не знаешь, где это, не имеешь возможности дать о себе знать, не должен ни у кого расспрашивать.

Золотарь лег на спину и закинул руки под голову. Он видел только ветви яблонь, склоненные, отяжелевшие от обильных красных плодов, и сквозь ветви – синее предвечернее небо.

– Надо бы опять забастовку… – с тоской протянул он. – Только чтоб всеобщая – и на железной дороге и везде… Рабочий сильно сердит на немца…

Стах откликнулся раздраженно и язвительно.

– Ну, да! Постановим сейчас и поручим Володьке Кашину, чтоб он это завтра с помощью «Черной руки» сделал. Или Пиркесу через «Красный круг». Или вот я – взберусь на вокзальный шпиль и заору благим матом: «Караул! Давайте всеобщую забастовку!»

– А что ты думаешь, – грустно вздохнул Золотарь. – Бывает, что и так годится. Мне поручите – полезу и закричу. И нечего тут смешки строить.

Стах со злостью выругался:

– Эх, эти «просвиты» и «курени»! У них везде шпики, и сами для немцев шпионят. Это с их помощью немцы всех большевиков забрали! Провокаторы!

– Что такое провокаторы? – спросила Одуванчик.

«Просвиты» и «курени», – отрезал Стах. – Это и есть провокаторы. Лисой подшиты, волком подбиты. В ноги кланяются, за пятки кусают. Поняла? – Он позвал Пиркеса и, когда тот подошел, спросил: – От Парчевского ничего интересного не слышал?

– Ничего особенного. От дирдевара он получил секретный пакет.

– Дирдевара?

– Директора державной варты. На восемьдесят восемь казаков из его сотни у варты имеются секретные материалы. Неблагонадежны. Кто у большевиков служил, кто громил экономии, кто еще что. Вацек намекнул, что среди них агитацию провести бы можно.

– Красота! – Стах даже подскочил. – Смотри ты! А говоришь «ничего особенного»! Одуванчик! К казакам в сотню пойдешь?

– Пойду. А что делать?

Но Стах замолчал и окинул скептическим взглядом угловатую детскую фигурку Одуванчика. Одуванчик покраснела.

– Нет, – сказал Стах. – Мала еще. Засмеют. Тут не прокламации нужны, тут с живым словом… – Он погрузился в раздумье. Когда он размышлял, он морщил брови, лоб, нос, на лицо набегали напряженные, глубокие морщинки. – Я думаю, – сказал он, – стоило бы кому-нибудь в эту сотню казаком пойти. А? – Он обрадовался этой мысли и весь засиял. – И потихоньку там, а? Капля и камень долбит. А?

– Ерунда! – отрубил Пиркес. – Если б еще в немецкий полк, а то – комендантская сотня. Ерунда!

– Что ерунда? Сотня! Сто человек! И оружие в руках! А если вдруг что-нибудь такое – целая же сотня, гляди! Войско! Я думаю – Ване Зилову надо сказать: пускай из своих подошлет кого-нибудь. Гениальная мысль!

На том и порешили. Сегодня же ночью Одуванчик должна была сообщить об этой идее Зилову.

Потом Пиркес рассказал, что Парчевский передал ему один свой разговор с начальником варты. Как-то, после «общей ликвидации», в разговоре с Парчевским начальник варты назвал станцию – «справочное бюро». На недоумение Парчевского он смеясь объяснил, что это он по привычке, так как все время сидит над секретными материалами разведывательного отдела, а подпольщики-большевики нашу станцию именуют «справочное бюро», так как она служит явкой для подпольщиков всей Подолии. Каждый новый подпольщик для получения задания должен явиться в «справочное бюро», то есть на нашу станцию. И начальник варты жаловался, что так до сих пор выследить это «справочное бюро» и не удалось, хотя вся станция переполнена шпиками.

Это сообщение чрезвычайно всех взволновало. У Одуванчика волосы встали торчком и глаза сделались круглыми и неподвижными. Стах затанцевал на своей хромой ноге:

– Дознаться бы, хлопцы, а? Вот мы и нападем на кого-нибудь из большевиков. Сами свяжемся и его предупредим, что вокруг шпики!

Стали судить и рядить. Одуванчик предлагала, что она будет подходить к каждому человеку на станции и тихонько говорить у него за спиной, как будто ни к кому не обращаясь: «а я (дядя или тетя), знаю, что вы справочное бюро». Кто оглянется, тот, значит, и есть… Золотарь предлагал к этому проекту варианты. Он прикинется пьяным, станет шататься по станции, бить себя в грудь и кричать: «Я справочное бюро, я справочное бюро», или: «Где тут справочное бюро, где тут справочное бюро?». Подпольщик из «справочного бюро» его непременно заметит, догадается, что тут что-то неспроста, и уж как-нибудь проявит себя перед Золотарем – ведь если он подпольщик, так, безусловно, человек умный.

– А вот ты, – грустно вздохнул Стах, – из дураков вышел, а в умники не попал…

Пиркес предложил расклеить везде такие объявления: «Бюро, за вами следят шпики!» Так по крайней мере можно предупредить подпольщиков об опасности.

Предложения, одно другого наивней и нелепее, выдвигались сгоряча, от отчаяния. Все примолкли и загрустили. Что же делать? Как найти подпольный большевистский комитет?

С начала интервенции прошло полгода. Борьба не утихала ни на один день. И все время – провалы, поражения, разгромы. Реквизиции, контрибуции, экзекуции, высылки, виселицы, расстрелы – непрекращающийся террор. Но и борьба продолжала разворачиваться во всех уголках обширной украинской земли. События только последних дней – Екатеринослав, Тараща, Сквира, Холодный Яр, Кривой Рог, Донецкий бассейн – о них даже кратко упоминалось в газетах. Народ не мирился, народ восставал, весь! Ребята заулыбались. Нет, нет, революция еще не погибла. И не погибнет никогда. Ведь там – за лесами, за долами, за высокими горами – цветет-расцветает, пышный цвет расстилает не мечта, не сказка детская, а большевистская, пролетарская Россия советская!

И от одной мысли о том, что есть на свете Советская Россия, великий русский советский народ, сразу становилось радостно, спокойно, рождалась вера. Что ж, если подпольного большевистского комитета не найти, приходится пока действовать по своему разумению.

И решение приняли тут же. Разлагать и дальше армию оккупантов. Это в первую очередь. Прокламации писать самим – от руки – и подбрасывать австрийским солдатам. Про Советскую Россию, про войну войне, про – «Солдат! Поверни штык против своих генералов!», «Мир хижинам, война дворцам!»

В самый разгар яростных споров о лозунгах для прокламаций вдруг из-за забора позади них раздался гневный женский крик:

– Ах, висельники, лоботрясы, сопляки!

За забором, на увитой виноградом веранде машиниста Кросса стояла жена его, Катрина мать. Рукава засучены, руки мокрые – она чем-то занималась по хозяйству, может быть, стирала. Она грозила кулаком сюда, через забор, компании, собравшейся под яблоней.

– Шушукаетесь все! Снова что-то затеваете! Погибели на вас, хулиганов, нету! А девчонку зачем с пути сводите? Свели уже одну! – Она заплакала, утираясь локтем. – Ты чья такая? – закричала она. – Сейчас же говори! Я к твоему отцу сама побегу! Пусть задерет тебе юбчонку и всыплет!

Одуванчик заерзала на траве, поглядывая, как бы ей потихоньку исчезнуть.

– Ну? Кому я говорю? Убирайся сейчас же отсюда, паскудница! А то как возьмусь… – Она сделала шаг по направлению к забору.

– Правда, хлопцы! – Стах засуетился. – А ну, беги, Одуванчик! Она такая, что… да и к Зилову в лес тебе уже пора…

Из-под повети вышел старик Кульчицкий поглядеть, что за крик. С соседкой он был не в ладах из-за поросят, подрывавших ему яблони.

– Пани Кросс! – крикнул он. – А вам что до того, что у меня во дворе делается? Может, вы еще ко мне в дом порядки наводить придете? А какое такое, хотел бы я знать, право…

Но Катрина мать уже сбежала с крыльца к самому забору. Она припала к замшелым доскам и зашептала сквозь щель быстро-быстро, всхлипывая и заикаясь:

– Хлопчики! Милые мои хлопчики! Дорогие вы мои деточки! Бейте вы немца проклятого! Отплатите за мою Катрусеньку!..

Надо было смываться.

Ребята встали и пошли к воротам, крикнув и Кашина. Одуванчик вскочила и побежала первая. Она шмыгнула в калитку в тот самый момент, когда калитка отворилась и во двор ступил Бронька Кульчицкий.

– Кто? Пардон! Алле-пассе! – посторонился он. – Это еще что за Пьеретта? Братец Станислав Казимирович! Не даму ли вашего сердца спугнул мой несвоевременный приход? Ату, тю-тю-тю, держи, лови, хватай, перенимай! – затопал он ногами вслед девушке, бегом кинувшейся в переулок. – Здорово, Шая и вся шайка! Мама! – крикнул он. – Золотарь во дворе, прячьте молоко в погреб, а то скиснет! Пшепрошем, пардон, еншульдиген зи, куда же это вас смело? Предложение – очко под открытым небом. У батька вымантачим кварту сидра? Лафа!

– Некогда, понимаешь, – смущенно извинился Шая. – Я ведь к тебе и приходил. Но уже скоро семь, а пропуска у меня после семи ходить, ты же знаешь, нету. – Он на ходу пожал руку Броньке и юркнул в калитку.

Шая вышел на полотно и ускорил шаг. Было уже больше семи. Попадать на ночь в австрийскую комендатуру никак не хотелось. Пустынную территорию перед вокзалом Шая пересек почти бегом. Вокзал стоял тихий, перроны были пусты. Пассажирские уже прошли, курьерские будут около полуночи. Слева от переезда, у воинской рампы, выстроились длинные эшелоны. Ветер доносил оттуда запах навоза и гнилой соломы. Ревели коровы, хрюкали свиньи, мекала овца. Это формировались транспорты со скотом для Германии.

Улицы города тоже уже опустели, в лавках с грохотом опускались шторы. По мостовой расхаживали патрули, давая длинные пронзительные свистки. Пиркес проскользнул к себе во двор прямо перед носом патруля, уже готового его задержать.

В комнате у Шаи стоял сумрак.

Убогая была Шаина комната. Кровать, напротив нее продавленный диван – верблюд, как прозвали его в гимназические времена, на стене портрет грустной черноволосой женщины – Шаиной матери. На другой стене – длинный черный футляр…

Шая подошел и коснулся футляра пальцем. Может быть, сыграть сейчас Бетховена? Ведь это уже решено: на вступительных экзаменах в консерваторию он сыграет непременно Бетховена. Советская Россия существует. Значит, будет и Советская Украина. В первую же советскую консерваторию, в Киеве или в Одессе, Шая пойдет экзаменоваться. Интересно, есть ли уже в Москве советская консерватория? Ну конечно. Раз диктатура пролетариата – все принадлежит народу. Земля, заводы, культура и искусство. Вся жизнь!.. Шаю вдруг обдало жаром. Диктатура пролетариата. Мажор… форте… патетическая симфония… Да, да – он, Шая Пиркес, создаст сейчас такой опус: диктатура пролетариата!.. Он поспешно схватил футляр и вытащил скрипку. Смычок был уже в правой руке.

В дверь за спиной кто-то постучал, тихо и робко.

– Да! – опустил Шая скрипку.

Дверь отворилась, и на пороге показался юноша, неизвестный юноша в потрепанной солдатской шинели с поднятым воротником. На голове папаха, надвинутая на самые брови.

– Что такое? – спросил Шая. – В чем дело? – Юноша был какой-то странный, глаза его под папахой так и бегали…

– Шпрехен зи дойч? – прошептал юноша и прикрыл за собой дверь. – Зинд зи Пиркес Шая?

– Йя, – растерялся Шая. – Йяволь. Их шпрехе. Их бин Шая Пиркес…

– Их бин Ганс Бруне… О майн готт! Зольдат дес… найн, найн, их бин айн штудент… фон Кенигсберг… айн филолог…

Он весь дрожал, губы его посинели. Шая дал ему выпить воды, усадил и предложил папиросу.

Студент Ганс Бруне наконец успокоился и заговорил. Он пришел к Шае, так как больше идти ему было некуда. И он просит коллегу Пиркеса его извинить, если он причинит ему этим неприятности. Но адрес Пиркеса ему дали Шаины товарищи, коллеги, украинские студенты, с которыми он имел счастливый случай познакомиться в поезде, Николяс Макар и Крисанф Сербин. Ганс Бруне выразил свое удовольствие по поводу того, что он имеет честь, хотя и при таких злосчастных обстоятельствах, познакомиться с коллегой Пиркесом. А злосчастные обстоятельства заключаются в том, что если кто-нибудь проследил, как он сюда вошел, то коллеге Пиркесу – он, Ганс Бруне, никогда бы себе этого не простил – может грозить беда. Дело в том, что Ганс Бруне уже полтора года не студент, а солдат и вольноопределяющийся императорской армии пятого драгунского полка, третьего эскадрона. Но в данный момент он, Ганс Бруне, уже и не солдат императорской армии, он – дезертир. Да, да, и пусть коллега Пиркес прямо укажет ему на дверь и прогонит прочь, если боится ответственности за укрывательство дезертира. И тогда студент-филолог Ганс Бруне пойдет в комендатуру и сдастся – пусть его расстреляют завтра на рассвете.

Тут Ганс Бруне снова начал дрожать, и Пиркес снова дал ему воды. Полы шинели у Ганса Бруне распахнулись, и под ними Пиркес действительно увидел немецкий драгунский мундир.

Далее Ганс Бруне поведал вот что. Он с двумя товарищами, солдатами-студентамн Фридрихом Кюловым и Отто Штирмахером, подали ясновельможному пану гетману украинской державы петицию, в которой обращали внимание монарха на некоторые злоупотребления, подмеченные проницательными молодыми филологами из Кенигсберга, Гейдельберга и Геттингена. Через несколько дней всех трех филологов вызвал к себе полковой командир. Он приказал сорвать с них погоны и заявил, что они предаются военно-полевому суду за измену родине. Сегодня на рассвете их переводили с гауптвахты в тюрьму – в двенадцать должен был быть суд… Дисциплинарный батальон, каторга, а может быть, и расстрел? А в Кенигсберге у Ганса Бруне есть фатер и мутер. Либес мутерхен!.. Очевидно, у коллеги Пиркеса тоже есть мутерхен?…

Ганс Бруне закрыл лицо руками и зарыдал. Но тут же оборвал себя. Плакать было поздно.

Ганс Бруне отважился бежать. Ему посчастливилось запутать погоню в ярах и овражках. Весь день он там и просидел. Под вечер у какого-то проезжего крестьянина выменял свою новую немецкую шинель на эту драную русскую и пробрался в город. Он должен был найти Шаю Пиркеса. Пусть коллега Пиркес его простит. Или пусть сейчас же идет и доносит на него в комендатуру. Ганс Бруне стойко примет любое его решение…

– Вот что, Ганс Бруне, – сказал Шая, – в Германию, домой, вам уже не вернуться. Во всяком случае, пока не произойдет в Германии революция, если, конечно, таковая предполагается…

– Йя, йя, йяволь! – закивал Ганс Бруне.

– Сегодня вы, Ганс Бруне, переночуете у меня, здесь…

– О, данке зер, данке зер, либер коллеге!

– А завтра… завтра вы уйдете в лес. В лес, понимаете, Ганс Бруне?

– Йя, йя, йяволь, – закивал Ганс Бруне.

– В лес. К тем, кто собирает силы, чтобы драться против гетмана и немецкой оккупационной армии. Понимаете, коллега Ганс Бруне?

Ганс Бруне снова закивал. Как же! «Разбойники» Шиллера. Карл Моор! Он понимал!