Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)
– Астаца на место, – сказал он, отходя, – до прибитие пан начальник украинская варта.
Козубенко выскочил на улицу и чуть не побежал со всех ног – шел уже десятый час, вечерняя заря меркла, собрание стачкома назначено на одиннадцать, а ведь до того еще он, Зилов и Катря, комитет союза молодежи, должны были отдельно поговорить с Шумейко. И все это должно произойти в трех километрах отсюда, на кладбище. Козубенко взял себя в руки и пошел не торопясь, заломив студенческую фуражку набекрень и расстегнув тужурку, с видом человека, которому делать абсолютно нечего. «Интегральным исчислением» он обмахивался, как веером. Путь его лежал через вокзальный перрон, полный австрийцев, немцев, державной варты. Он то насвистывал, то напевал себе под нос:
Их бин айн шулер, айн штудент…
Энэ-бэнэ-рэц-квинтер-винтер-жэц.
Энэ-бэнэ-раба-квинтер-винтер-жаба…
У служебного выхода из багажного зала на перрон внимание Козубенко привлекла большая толпа. Все стояли, закинув головы, и смотрели куда-то вверх, на стенку. Двое вартовых тащили длинную лестницу. Несколько немецких фельдсжандармов суетились, разгоняя народ, Козубенко тоже посмотрел вверх.
На этой стене, высоко, чтобы не достать с полу, всегда, сколько себя Козубенко помнил, висела большая витрина с множеством фотографий. Над витриной красовалась выведенная крупными буквами надпись: «Остерегайтесь воров!» Это была витрина с фотографиями известных железнодорожных грабителей.
Но сейчас вместо засиженных мухами маленьких фотографических карточек в витрине «Остерегайтесь воров» висело только два больших портрета: бравый генерал в белой черкеске и еще более бравый – в немецкой каске с шишечкой на макушке. Генерал Скоропадский и генерал Эйхгорн. Украинский гетман и немецкий правитель. Имя каждого из них под портретом было обведено жирным красным кругом.
Козубенко фыркнул и поскорей пошел прочь.
«Я уже дома, а вы в гостях»
Собрание стачкома назначено было на православном кладбище, как и всегда, в одиннадцать. Но Козубенко передали, чтобы он пришел вместе со всем комитетом сорабмола, кроме него, Зилов и Кросс, на полчаса раньше. Козубенко должен был идти через поля орошения, Зилов – садами Нового Плана, Кросс – Кладбищенской улицей.
Пробираться садами в темноте – это почти то же, что, охотясь за кладом, искать цветок папоротника. Заборы вдруг вырастали там, где им совсем, кажется, не полагалось быть. Небольшие кустики внезапно превращались в дома. Путь лежал через католическое кладбище, огромное, старое, все в зарослях кустарника. Но Зилов отлично помнил, что его крест-накрест пересекают две широкие аллеи, да вот – даже в пот его бросило – попасть на них он так и не мог. Он брел от могилы к могиле, натыкаясь на монументы и кресты, стукаясь с разгону о стены склепов, застревая в кустах шиповника, цепкого и злого. Он исцарапал руки в кровь, раз десять упал. Было так темно, что если бы зажмуриться на миг и повернуться на месте, то ничего не оставалось бы, как только спокойно улечься спать на какой-нибудь могиле: ориентироваться до рассвета было бы невозможно. Но Зилов твердо помнил направление и упорно придерживался его. И только когда уже перемахнул через ров, отделявший православное кладбище, Зилов увидел, что он все время продирался сквозь кусты параллельно аллее, буквально в двух шагах от нее.
– А еще готовимся в партизаны! – в припадке самобичевания пробормотал он. – Чуть темная ночь – не найдем дороги от дома до уборной!
Он со злостью и завистью посмотрел на высокое небо. Ведь вот великолепная карта, прямо карманный путеводитель, но ты ни в зуб ногой в этих небесных иероглифах! Небо раскинулось вверху черное, щедро и густо усеянное мириадами звезд. Тысячелетия жили люди без указателей дорог, без компасов и карт и ничего, творили все-таки свою историю. Каждый деревенский пастушок и теперь читает ночное небо, как знакомый пейзаж с высокой горы в ясный день, а вот стоит он, слесарь Зилов, имеющий свидетельство за семь классов гимназии и, кроме «Большой медведицы», или, как ее еще называют, «Воза», ничего в этом хаосе созвездий не разбирает! И он подумал о том, что сорабмол должен немедленно же организовать в кружках изучение карт, топографии и хотя бы схематической астрографии.
И все-таки к условному месту Зилов пришел первым. Договорились встретиться против часовни, у надгробия с надписью «Я уже дома, а вы в гостях». Таков был и сегодняшний пароль.
Зилов присел на могилу и стал сосать травинку – курить хотелось страшно, но было категорически запрещено. Может быть, забраться в часовенку и покурить там?
В это время в конце дорожки заскрипел гравий, и какая-то фигура, заслонив звезды, медленно направилась к часовне. Зилов притаился за памятником.
«Я уже дома», – прочитала фигура, остановившись у надгробия, хотя в темноте не только надписи, а самого памятника нельзя было разглядеть…,
– «А вы в гостях», – ответил Зилов, выходя. – Здравствуйте, Александр Иванович!
Это пришел Шумейко.
– Фу! – Шумейко сел на могильный холмик. – Устал я. По правде говоря, надоело за четыре месяца мотаться по лесам и ярам. Зато экономия безусловная: за квартиру платить не надо. Ну, как дела, друг? – Он обхватил Зилова за плечи и со смехом привлек к себе. – Ну, докладывай! А где Козуб и Кросс? У тебя, значит, сахарные заводы, у Кросс австрийцы, у Козубенко железная дорога и связь? А с продовольствием как?
– По городу доброхотные даяния, а по селам – я. Кросс я от этого дела совсем освободил.
– И правильно, ей и Аглае с австрияками до черта возни. Людей на сахарных заводах нашел? Есть члены союза рабочей молодежи? Или были?
– В Ялтушкове нашел… – Зилов освободился из объятий Шумейко и выпрямился. – Александр Иванович! Так ерунда получается. Нельзя мне только молодежью ограничиваться. Цеховщина какая-то. И вообще, понимаете… Я заявление принес. – Он зашелестел бумагой в темноте.
– Заявление? – удивился Шумейко. – Беда! Канцелярии я еще не открыл. Никак не решу, где столы и пишущие машинки расставить, – подтрунивал он. – То ли в Тывровском лесу, то ли в Коростовецком яру? Шкаф, думаю, в Межирове на лодке держать…
– Ничего нет смешного! – рассердился Зилов. – Делу во вред, ерунда получается. В партийном комитете ведь вы бываете регулярно. Можно рассмотреть. Козубенко меня рекомендует. Уже и подпись на заявлении поставил…
Шумейко помолчал. Зилов хрустел бумажкой.
– Сколько тебе лет? – после паузы спросил Шумейко.
– Позавчера девятнадцатый пошел.
– Рановато еще в партию, – Шумейко еще помолчал, – да уж давай. Времена такие, такие дела. Вторым поручителем я сам буду. Только смотри мне!
– Александр Иванович! – Зилов схватил руку Шумейко и крепко ее сжал.
– Осторожно! Пальцы сломаешь! – вскрикнул Шумейко. – Да ты прямо борец!
– Я клянусь! Жизнью! Смертью! Всем! – Зилов вдруг обнял Шумейко и поцеловал его, ничего не видя в темноте, в нос. – Вы понимаете… – Он застыдился своего порыва и умолк.
– Я уже дома! – раздалось у них над головой.
Это был Козубенко.
– А мы вот гостюем, – сказал Шумейко, пряча заявление Зилова во внутренний карман. – Садись. Значит, Зилова в партию надо принимать. И пускай сегодня же получает связь с военно-революционными комитетами по селам и хуторам. Я тогда сейчас и адреса дам. А на питание и организацию молодежи по сахарным заводам кого-нибудь другого из твоих малышей давай. Можно Стаха. Как ты думаешь, кочегар, а?
Козубенко сел.
– Понимаете, Александр Иванович, тут такое дело надо обсудить. Стах и Золотарь рассказывают про Пиркеса, есть такой бывший гимназист…
– Знаю. Тот, который под Гниваньским мостом? А что с ним?
– Да понимаете, создал какую-то диверсионную группу, что ли, «Красный круг», назвал, вроде «Черной руки», о которой мы уже говорили. Вот, например, портреты Скоропадского и Эйхгорна в витрину железнодорожных воров повесил, это я сам видел…
Шумейко засмеялся.
– Пиркеса надо использовать. Хлопец хороший, хотя пролетарской закваски в нем и нет. В члены союза рабочей молодежи прими, тогда сразу за ум возьмется. Пускай бы оружие доставали, – пусть покупают, крадут, что хотят делают, только бы раздобыли. Золотарь пускай прячет. На сахарные заводы подбери кого-нибудь из наших слесарей, а Пиркесом Стах пускай займется.
В эту минуту из темноты, как из-под земли, вынырнула Катря.
– Вы? – спросила она. – А это я! То есть, я хотела сказать: я уже дома…
– Садись, садись, – заворчал Шумейко, – гостьей будешь, девочка! Ну, как там ваши дела? На туалеты хватает? Губную помаду получила? Одеколон еще есть?
Катря села на могилу рядом с ними, зажала скрещенные пальцы между колен. Вдруг она выдернула руки и, упав лицом в ладони, зарыдала.
– Ну вот! – встревожился Шумейко.
– Не могу! – всхлипнула Катря. – Я не могу! Это позор, но я не могу!..
– Вот тебе и раз… – поднялся Козубенко. – Чего ты не можешь?
– Что хотите буду делать! – всхлипнула Катря. – Прокламации самому Таймо под расписку понесу, бомбы буду бросать, пулемет уже знаю – в бой могу идти. На виселицу, как Перовская, пойду… а… этого не могу… – Она вздохнула глубоко и прерывисто, как маленькие дети после слез. – Если бы это свои люди были… а то ведь… враги… целоваться лезут… рукам волю дают… – Она зарыдала опять и упала лицом на могилу.
Мужчины угрюмо молчали.
– Освободить девушку надо… – сказал после долгой паузы Шумейко. – Раз не может… это дело такое…
Катря Кросс и Аглая Викентьевна, «девушки со знанием украинского и немецкого языка», работали среди солдат австро-германского гарнизона. Они распространяли прокламации. Для этого приходилось устанавливать самые лучшие отношения с офицерами. Аглая и Катря порхали по кафе, балам, театрам в веселой компании фендриков и лейтенантов. Особое предпочтение они отдавали пикникам с выездами за город – в места расположения австро-германских частей. Они весело хлопотали над корзинками, полными яств и питий. Прокламациями Шумейко снабжал их немецкими, венгерскими и украинскими. Жизнь их состояла из непрерывных кутежей и развлечений.
– Послушай, – сказал Козубенко, – а может, ты попробуешь иначе, а? Оденься прислугой и прямо к солдатам иди, как будто горничная какого-нибудь инженера или еще кого. А?
– Хорошо! – всхлипнула Катря. – Я попробую. Но я не знаю венгерского языка. Значит, придется ограничиться немцами и галичанами.
– Тогда так и решим, – сказал Шумейко. – Венгров Аглая, она женщина опытная и в обиду себя не даст, через офицеров пускай обрабатывает, а Катеринка, – он прижал к себе Катрину голову и погладил ее, – немцами и галичанами займется под видом прислуги. Ладно?
– Ладно! – кивнула Катря и еще раз всхлипнула.
Шумейко обхватил своими длинными руками всех троих и притянул поближе.
– Теперь, друзья, слушайте меня внимательно! – Он еще раз погладил Катрю по волосам, и она благодарно прижалась к его руке заплаканной щекой. – Не большевики мы будем, а дураки, если стачку не обратим во всеобщее восстание. Тсс! Тише! Такая у нас, большевиков, думка, и вы, большевистское семя, давайте нам помогать полным ходом. Так вот, три дела у нас сейчас есть. Одно: разворачивать и дальше стачку, распространить ее с железной дороги на все, что только возможно. Второе: австрийскую и германскую армию развалить к чертям собачьим. Агитация, прокламации, порча и захват оружия и амуниции. Военнопленных немцев, возвращающихся домой, тоже не забывать: им прокламации – о революции в Германии. И третье: готовить свою подпольную армию. По селам военно-революционные комитеты, ВРК, а у нас, здесь, по учреждениям, среди рабочих, прямо вербовку начнем…
У часовенки вдруг что-то хрустнуло, и все присели за могилу, притихли. Оттуда вышел кто-то высокий, откашлялся.
– Вилинский, – сказал Шумейко. – Стачком уже начинает собираться. Одиннадцать.
– Александр? – пробасил высокий.
– Я. Дело тут одно кончаю. Подожди. Так вот, друзья. Значит, порешили так. Кочегар, Козубенко то есть, у вас теперь вместо военного начальника. Что скажет, так тому и быть. Ему это партией поручено. Он все секреты знает. Зилов ему вроде помощником будет. Вы трое, комитет – наши люди среди молодых. Чтоб в союзе вашем не двадцать два, а двести было. А эти двадцать два чтоб орлами стали. Понятно?… Ну, разлетайтесь. Теперь стачком уже пошел…
Действительно, со всех сторон уже начали появляться тихие, неясные фигуры. Приближалась полночь, и стало чуть виднее: сияние звезд, рассеивало тьму.
– Погоди еще минутку, девочка… – остановил Шумейко Катрю за рукав. – Просьба к тебе есть… – Он примолк на секунду, точно смутился. – Ты там, когда из дому идешь, мимо моей хатенки каждый раз проходишь… Только ты гляди! – сразу же спохватился он. – Чтоб никогда и в голову не взбрело за чем-нибудь во двор ко мне зайти: на подозрение попадешь! А ты так… когда увидишь как-нибудь, что Верочка, ну, дочка моя, да ты знаешь, где-нибудь на улице в песочке играет, сделай милость, подойди, серденько, тихонько, да и сунь ей в ручки вот это… Ну и все! – Он ткнул Катре небольшой сверток. – Ну, ну, разлетайтесь скоренько! – прикрикнул он сердито и отвернулся.
Зилов и Катря направились к выходу. Дружным хором стрекотали цикады. Одуряюще пахли белый табак и еще какие-то медвяные ночные цветы. Большая, яркая звезда вдруг покатилась по черному небу и угасла где-то на западе. Было душно, но Катря дрожала.
– Катря, – прошептал Зилов, – может, мы сделаем иначе? Мы достанем форму австрийского солдата, я переоденусь, прикинусь галичанином и пойду вместо вас. Кроме того, кажется, удастся распропагандировать несколько галичан. Правда, они националисты, но в настоящий момент…
– Бросьте, Зилов, – сняла его руку со своего плеча Катря, – вы сами отлично понимаете, что никакой, даже самый ловкий, парень не сможет втереться в доверие других парней так, как это легко сделает любая обыкновенная девушка. Но я, правда, лучше пойду прямо к солдатам. Я надену украинский костюм, они это любят. Только глядите же, – она засмеялась непринужденно и кокетливо, – не забывайте каждый день доставлять мне фунта два самых вкусных семечек. Тут без семечек агитации не проведешь…
Они взошли на взгорок за кладбищем, город был уже близко, и взялись под руки, как парочка запоздавших влюбленных. Небо на востоке начало краснеть, розовое сияние разрасталось, увеличивалось прямо на глазах: вот-вот взойдет поздняя луна. Вокруг постепенно выступали контуры деревьев, пригорков и строений. Где-то далеко, может быть, даже в селе Жуковцах, дружно и отчаянно заливались собаки. С поля веяло легким ветерком. Аромат свежих хлебов стал еще резче. Кажется, уже зацветала и ранняя гречиха.
– Давайте посидим где-нибудь… – тихо предложила Катря, – так красиво… Скажите, Зилов, вы, конечно, читали «Анну Каренину»?…
Зилов снял тужурку и накинул ее девушке на плечи – Катря была в одной мадаполамовой матроске.
– Катря!..
– Что?
– Нет… ничего…
Ущербная луна выплыла на небо в розовом сиянии и тихо стала над горизонтом.
Катря поправила сверточек, он развернулся. В свертке была резиновая собачка с пищиком, ярмарочный медовый пряник в розовой глазури и листок с четырьмя переводными картинками: желтая кошка, букет анютиных глазок, хатка над водой и подсолнечник в цвету.
На кладбище стачком уже собрался. Узнавали друг друга по голосу. Фамилии и имени-отчества люди уже не имели. Шумейко был просто Голова, Козубенко – Кочегар. Были еще Машинист Первый, Машинист Второй, Слесарь из депо, Слесарь из мастерских, Запасной агент, Телеграфист, Токарь, Инженер, Конторщик, Фельдшер, Составитель поездов и другие. Расселись вокруг Головы на могилах, надгробиях, на пьедесталах монументов. Восток розовел, и контуры крестов, памятников и склепов уже вырисовывались над окружавшими Голову тесным кольцом людьми. Первое слово, для информации, Голова дал Кочегару.
Кочегар рассказал об известиях, полученных от телеграфиста с аппаратом под кроватью. Одесса держалась, Раздельная, Бирзула и Вапнярка тоже. Казатин допустил маневровую службу. Но в Киеве, после ареста стачкома, многие машинисты стали на работу.
– Позор! – загудели вокруг. – Позор!
– Держаться до конца! – донеслось от креста со склоненным серафимом на цоколе.
– Каждый день, – сказал Голова, – прибывают из Германии немецкие машинисты, из нашего депо они уже вывели одиннадцать паровозов.
– Портить паровозы надо! – раздалось у пьедестала «Я уже дома, а вы в гостях». Тот, кто сидел под ангелом с крестом, горячо его поддержал.
– А хуже всего то, – закончил Голова, – что есть случаи, когда отдельные служащие подают заявлении, чтоб немцы пришли и забрали их на работу будто бы силой. Открыто штрейкбрехерствовать они боятся…
– Это из «куреней» и «просвит». Знаем! – зашумели вокруг. – Они же и «Центральную зраду» в свое время привели. И гетманские комиссары из них же…
– Убивать! – крикнул кто-то.
– Главное, – спокойно сказал Голова, – без насилия и эксцессов. Забастовку нужно превратить во всеобщую и нельзя подрывать доверия масс. Уничтожать врагов будем, когда начнется вооруженное восстание, если оно начнется…
– Должно начаться! – не унимался все тот же голос.
– А тем временем, – так же спокойно сказал Голова, – я предлагаю следующие основы для нашей пропаганды. Первое: лучше быть безработным, нежели работать даром. Второе: деньги получать, но на работу не становиться до удовлетворения всех требований. Третье: к прежним требованиям добавить еще одно – освободить всех арестованных в связи со стачкой, в частности – первый стачком…
Тишина и тьма вокруг внезапно раскололись и вспыхнули. Затем еще раз и еще. Все вскочили с места. Все кинулись врассыпную. Но поздно!
Из-за каждого куста, монумента и склепа торчал уже широкий австрийский штык. Косые, робкие еще, первые лучи лунного света мерцали на широких лезвиях желтыми и зеленоватыми пятнами. Плотным кольцом окружили австрийцы все кладбище и стягивали круг все уже и уже, с винтовками на руку. Они дали три предупреждающих залпа в воздух и теперь, затягивая петлю, медленно шли через могилы и надгробия, то тут, то там постреливая вверх. Стачком сбился тесной кучкой под монументом «Я уже дома, а вы в гостях».
– Охрана? – шепотом спросил Шумейко у Козубенко.
– В два яруса, – хмуро ответил тот, – ни черта не понимаю. Восемь человек с четырех концов. Очевидно, схватили в темноте и связали…
Кольцо сжалось уже так, что острия штыков чуть не упирались в людей. Седоусый кирасирский майор поднял руку и остановил своих солдат.
– Дас ист гемахт! [17] [17] Дело сделано!
[Закрыть] – сказал он по-немецки и прибавил какое-то непонятное венгерское проклятие. Закончил он, как бы отвечая урок, на украинском языке. – Именем командования восточной соединенной императорско-королевской армии, по приказу командующего первого полка седьмой кирасирской дивизии цесаря Австро-Венгрии – Франца-Иосифа Габсбурга, его светлости полковника фон Таймо, я, майор Белла Кадель, арестовываю подпольный стачечный комитет железнодорожников. Вопросы есть? Претензии есть? Дас ист гемахт! Геен зи руиг [18] [18] Идите тихо.
[Закрыть]. Спокойно вперед!..
…Залпы – один, второй, третий – разорвали застывшую тишину июльской ночи как раз в ту минуту, когда усталые Катрины веки сонно смежились у Зилова на плече. Они вскочили на ноги. Месяц светил прямо в глаза, и тени уже ложились длинные и бесформенные. За залпами раздалось еще несколько отдельных выстрелов, теперь уже не было сомнений – с православного кладбища.
– Наши! – перехватило дух у Катри. – Наши, Ваня! Бежим…
– Куда? – Зилов твердо удержал Катрю за руку. – Вы с ума сошли, Катря! Если это засада, мы здесь не поможем ничем…
– Но я не могу, я не могу, надо же узнать, что там и как…
– Секунду. Давайте подумаем…
Выстрелы уже прекратились, и Зилов с Катрей решили так. Они все же подползут как можно ближе к кладбищу, разведают, в чем дело, и, если случилась беда, сразу же сообщат в город…
Но еще не спустившись с холма, не выйдя из тени кладбищенской стены, они уже поняли все. Внизу по улице от кладбища шагала рота австрийцев с винтовками за спиной. Но шла она не походным порядком, а построившись в два каре. В первом каре, тесно, плечом к плечу, с руками, вывернутыми назад, связанные веревкой по двое, понуро шли восемь юношей. В лунном сиянии уже можно было различить не только зеленоватые пятна лиц, а и шапки, тужурки и другие отличительные черты: светлые канты телеграфистов, голубые брюки воспитанников технической школы, замасленные кепки слесарских учеников. Зилов и Катря узнавали каждого по фигуре, по походке, по деталям одежды, – это были восемь товарищей сорабмольцев, которые несли сегодня охрану вокруг кладбища во время конспиративного собрания стачкома… Во втором каре шагало пятнадцать железнодорожников – весь до одного человека стачком второго созыва. Шумейко и Козубенко шли в первом ряду с краю.
Зилов и Катря сбежали в долинку за домами Кладбищенской улицы, там, где она уже выходит на Одесскую. Затем во весь дух кинулись вдоль насыпи, поскорее в город, чтобы опередить австрийцев с арестованными. Надо было немедленно предупредить, они на бегу соображали – кого же? Черт побери! Партийных товарищей, кроме Козубенко и Шумейко, они не знали никого. Доктор Крайвич из города уже скрылся…
Пиркес особенно тщательно и аккуратно повязал перед зеркалом галстук, хотя руки дрожали и пальцы то и дело соскальзывали. Непокорные волосы примочил водой из-под крана и старательно расчесал на английский пробор. С тужурки смахнул каждую пылинку. Только тогда он поспешно вышел и чуть не побежал по направлению к «Вишневому саду», в кафе безработных офицеров.
Кафе было переполнено. Как всегда, Хочбыхто играл за средним столиком в преферанс. Артисты миниатюр только что пришли после спектакля, и Колибри уже кокетничала, окруженная фендриками и лейтенантами. Начальник почты пил пиво с начальником станции. Проститутки расселись по одной в разных углах. Бронька Кульчицкий, с бело-малиновой лентой на левом плече, показывал какие-то фокусы крапленой колодой карт двум австрийским сестрам милосердия и двум барышням в синих беретах – из Юсов [19] [19] Юсы – члены «Юнацькоп спiлки» («Юношеского союза»).
[Закрыть] при союзе украинок. Одну из них Пиркес знал, это была Антонина Полубатченко в своем пенсне на широкой черной тесьме. Он вежливо раскланялся с ней, ответил на Бронькин приветственный возглас какой-то чепухой, однако от участия в компании уклонился, сказав, что подойдет немного погодя. Затем он направился к столику в нише, – как всегда, там, на своем любимом месте, сидел Парчевский. И, как всегда, один. Пиркеса он приветствовал коротким взмахом руки.
– Здорово, Шая, что это тебя так долго не было видно? Садись! Прапорщик, дайте еще бокал и пару пива.
– Вацек! – начал Пиркес сразу, поглядев только, не слушает ли их кто-нибудь. – У меня к тебе очень важное дело.
– Слушаю, – тихо ответил Парчевский. – Что?
– Чрезвычайно важное, понимаешь?
Шая отпил пенистого пива и наклонился над столом.
– Полчаса назад на православном кладбище австрийцы взяли весь, полностью, подпольный стачечный комитет.
Вацек поднял бровь и тихо выругался.
– Сволочи! Они уже и нам, как видно, не доверяют. Они не предупредили ни меня, ни державную варту. Ну?
– Вацек! – сказал Пиркес тихо, но торжественно, голос его дрожал, потому что, кажется, никогда в жизни он еще так не волновался. – Вацек! Друг! Ты должен помочь. Подпольный стачком надо освободить…
– Прапорщик! – крикнул Парчевский. – Еще пару!
Пиркес не смотрел на него, но видел, скорее даже чувствовал, что глаза Парчевского сощурены и все лицо застыло без движения.
– Это… измена… то есть для меня, я хочу сказать… – тихо проговорил Парчевский, – это военно-полевой суд и… все такое, ты понимаешь…
– Да, – решительно подтвердил Пиркес, – все такое… Очевидно, расстрел, если твое участие станет известно и если ты не успеешь после того, как станет известно, сбежать…
– Фамилии? – тихо спросил Парчевский.
– Что?
– Фамилии арестованных? Членов стачкома?
Пиркес медленно назвал все пятнадцать.
– Еще раз, – попросил Парчевский, – и помедленнее.
Пиркес повторил еще медленнее.
Парчевский сидел зажмурившись, словно припоминая что-то в связи с каждым именем.
– Так, – наконец проговорил он. – Но железнодорожников здесь только четырнадцать. Шумейко не железнодорожник. И вообще какой это Шумейко? Был здесь раньше машинист Шумейко, но он отступил с красными. Какой же это?
– Тот самый, – твердо сказал Пиркес, и в груди у него похолодело. – Он здесь на подпольной работе…
Парчевский смотрел на Пиркеса долго-долго, казалось – без конца, прозрачными невидящими глазами.
– Где они? – наконец спросил он.
– В австрийской комендатуре.
Парчевский выпил бокал и забарабанил пальцами по столу. Смотрел он куда-то вбок, как будто слушая квартет. Играли -
Ах, подожди, ах, подожди минуточку,
Ах, подожди, мой мальчик-пай…
Пиркес сидел зеленый. Вокруг бренчали вилки и звенели стаканы. Сквозь открытые окна долетал аромат ночных цветов.
– Шумейко, – сказал Парчевский, – я, кажется, смогу освободить сразу же. О других пока еще ничего не скажу. Надо подумать. Не ручаюсь. Если б я был не военным комендантом, а начальником варты! Завтра я тебе сообщу. Здесь, в это же время, как всегда.
– А Шумейко?
– Это мы сделаем так… Прапорщик! Прикажите, чтоб вестовой немедленно подал мне коня. Ну, да! Как вы не понимаете? Позвоните по телефону в комендатуру!.. Значит, мы сделаем так… Шумейко уволен с железной дороги еще весной, после ухода красных. Сколько бы ни искали его австрийцы в списках, они не найдут, у них есть только списки рабочих и служащих на день забастовки. Я сразу же скачу к себе в комендатуру и звоню Таймо. Поскольку среди арестованных обнаружен неизвестный, так как Шумейко, наверное, вообще откажется назвать свое имя и вряд ли другие его выдадут, я сразу же затребую его к себе для установления личности… Дальнейшее будет зависеть от тебя и… вообще от всех вас…
– Ну-ну?
– Я пошлю за ним одного только казака, конечно, вооруженного, вы уж держите ухо востро… Подберу какого-нибудь сукиного сына, которому, в случае чего, и морду набить не жалко. Есть там у меня несколько бывших городовых. Только глядите мне – не убивать: немцы возьмут десять заложников-стачечников! Он поведет Шумейко от вокзала Аллейкой, затем по Центральной улице, потом Графской до комендатуры… Ты понял?
– Да… – прошептал Пиркес. – Когда?
– Очевидно, не позднее чем через час, ну, два…
– Лошадь подана, господин поручик! – отрапортовал прапорщик-официант.
– Спасибо, прапорщик! Иду! Запишите все это на мой счет. Адье!
Прощаясь и пожимая Пиркесу руку, Парчевский еще на миг наклонился к нему.
– И чтоб ты знал: это кафе вовсе не кафе. В артели безработных офицеров на двадцать столиков восемьдесят три члена. Я не был в погребах, где хранятся продукты, но думаю, что там есть не только винтовки, а и пулеметы. Ты меня понял? Каждую минуту…
– Понял, – сказал Пиркес. – Скачи! Я расскажу. А завтра в это же время здесь?… Будь здоров, Вацек! Милый! – пожал Пиркес Парчевскому руку. – Гляди, у тебя один из твоих Георгиев на ниточке держится, потеряешь…
Минут пятнадцать Пиркес еще поболтался в компании австрийских сестер, Антонины Полубатченко с подругой и Броньки Кульчицкого. С Полубатченко он вспоминал Быдловку в шестнадцатом году, милягу Репетюка и чудака Макара. У Броньки взял из рук карты и показал фокус с шестеркой треф, которую находил где кому угодно. Австрийским сестрам пообещал сыграть на скрипке, так как они оказались меломанками. Только потом он что-то вдруг вспомнил и заторопился, условившись с компанией встречаться здесь ежедневно и вместе ходить в театр.
Вырвавшись на улицу, он стрелой полетел в предместье Кавказ к Стаху Кульчицкому и Зиновию Золотарю.
Дальнейшее произошло точно так, как они договорились с Парчевским.
Часу в четвертом ночи, когда небо уже начало бледнеть и недалеко было до рассвета, Стах и Золотарь, сидевшие за забором в саду у Зилова, увидели две фигуры, шагавшие посреди улицы от станции сюда вниз. Одна из фигур, с винтовкой в руках, шла сзади.
В ту секунду, как шедший впереди миновал угол забора, с явора, протянувшего свои ветви через забор на улицу, что-то темное и тяжелое вдруг камнем упало прямо на голову тому, кто шел сзади с винтовкой. Это был Зилов. Он оседлал казака и схватил его за горло. В ту же секунду Стах и Золотарь выскочили из калитки и навалились сверху. Казак не вымолвил и слова. То ли был оглушен, то ли сомлел от неожиданности.
– Миляги! – расчувствовался Шумейко.
Казака обмотали веревкой с головы до ног, в рот сунули кляп. Винтовку, саблю и патроны Золотарь немедленно реквизировал. На все это ушло не больше двух минут. И все бросились бежать.
За углом их встретила Катря, она стояла на страже.
