Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)
ОТЕЧЕСТВО ПРИЗЫВАЕТ ВАС
Граждане земли русской
Два года войны пробежали один за другим.
Дивизия, стоявшая прежде в нашем городе, стрелковые полки, которые мы провожали на фронт на второй день объявления войны, – дивизия эта в августе тысяча девятьсот пятнадцатого года погибла вся, до единого человека, в ловушке Мазурских болот. Десять тысяч сложили свои головы в предательских полесских топях. Под ними была вязкая, зловонная и засасывающая, как кисель, трясина. Над ними – бледное осеннее небо с мертвенным переливом красок ночного боя: зеленые вспышки ракет, багровые траектории тяжелых снарядов, желтые разрывы шрапнелей. Позади и впереди сплошной пеленой черного дыма, белого огня и желтой земли стояла огневая завеса. Она стояла трое суток, и трое суток не умолкал сверхъестественный, скрежещущий, железно-динамитный грохот сорокадвухсантиметровых «чемоданов». Из нашей дивизии уцелели лишь раненные в первых боях, вывезенные до происшедшей катастрофы. Между оставшимися в живых был и форвард Ворм. За день до гибели дивизии ему оторвало снарядом обе ноги. Это спасло ему жизнь. Но форвард Ворм уже никогда не будет форвардом, и уже никогда больше не забить ему ни одного гола.
В семью каждого из нас за эти годы тоже вошли смерть или горе. Один из старших братьев Зилова был убит под Равой-Русской, другой под Белостоком попал в плен. Герш Пиркес, брат Шаи Пиркеса, получил пулю в легкое и пожизненный туберкулез в боях за Верховину. Брат Теменко был ранен и, выздоровев, снова вернулся в армию. Дядя Сербина – авиатор, подбитый в разведке над Коломыей, сгорел вместе со своей машиной, не долетев до земли. Из четырех братьев Макара – артиллериста, пехотинца, кавалериста и санитара – один погиб, другой был ранен. Кавалериста зарубили венгерские гусары, в санитара пуля угодила, когда он подбирал раненых. Двоюродный брат Кашина на турецком фронте, под Эрзрумом, отморозил себе руки и ноги. И если у кого из нас не было убитого или раненого брата, то, верно, только потому, что братьев он вовсе не имел.
Город наш за это время тоже претерпел большие изменения. Он увеличился вчетверо, а население его возросло в восемь раз. Его опутала частая сеть подъездных путей, вдоль которых выросли разные военные слободки и «городки» – артиллерийский городок, госпитальный городок, интендантский городок, городок военнопленных. Он обстроился бесконечными кварталами фанерных бараков – двойные, засыпанные углем стены, окрашенные в зеленоватый, защитный цвет. Он пропитался смолистым духом сосновых досок, запахом солдатских сапог, йодоформа и смрадом бесчисленных, залитых креозотом солдатских клозетов. Вокруг, по кольцу новых предместий, город опоясывала сплошная лента солдатских кладбищ с их небольшими, тощими крестами. На каждый крест госпитальной похоронной команде, согласно пункту такому-то устава внутренней службы, отпускалось сосновой рейки двадцать два вершка, листового железа, миллиметрового (для таблички) три вершка на четыре и гвоздей разных – четыре лота.
Наша футбольная площадка уже не существовала. Она была сплошь застроена длиннейшими бараками с дверьми, обращенными к одному, еще более длинному, поперечному. Этот поперечный стоял вдоль железнодорожного полотна, и параллельная полотну стена его раскрывалась. Это был центральный приемно-сортировочный пункт Красного Креста. Сюда фронтовые летучки подвозили раненых. Из поперечного барака, по характеру ранения – голова, легкие, желудок, руки, ноги – раненых разносили по продольным. А уже оттуда их разбирали госпитали и санитарные поезда «земсоюза», «союза городов» и другие. В футбол мы играли теперь редко – со случайными командами из выздоравливающих или пленных. У нас была небольшая площадка на территории городка военнопленных, в предместье.
Мы и сами, впрочем, изменились за это время не меньше. Репетюку шел уже девятнадцатый год. Исполнилось восемнадцать Кульчицкому и Пиркесу. Их догоняли Воропаев и Теменко. Даже младшие – Туровский, Зилов и Сербин – подходили к шестнадцати годам.
И в гимназии тоже произошли значительные перемены: ходить по улицам разрешалось до восьми часов и можно было шить шинели из солдатского сукна.
Весной шестнадцатого года, к концу второго года войны, в нашей гимназической жизни случилось еще одно необычайной важности событие. Был издан циркуляр о формировании из учащихся средних школ сельскохозяйственных дружин для помощи в уборке урожая вдовам и женам запасных. Запись в дружины – добровольная.
Мы заволновались. Нас призывают к настоящему, реальному, взрослому участию в общественной жизни страны. К нам по этому поводу даже обращаются со специальным воззванием.
Воззвание было нам прочитано после молитвы прямо в церкви. Читал его инспектор.
«Исполним долг перед дорогой родиной. Граждане земли русской, отечество призывает вас!»
Это мы – граждане земли русской! Это нас призывает отечество!..
Инспектор окончил. На последних словах он взял слишком высоко, и его выхолощенный голосок пустил хриплого петуха. Он стоял на церковном амвоне, где полагается стоять только священнику.
– Спаси, господи! – возгласил со своего места директор.
Мы опустились на колени, склонили головы и затянули церковно-патриотическую кантату:
«…победы благоверному императору на-а-шему…»
И тут из глубин памяти всплыл перед нами образ, волнующий и трогательный. Тихое, летнее предвечерье. Воздух застыл, не шелохнется. В вышине медленно проплывают нежные, серебряные нити «бабьего лета».
Ниже – облачком кудрявится пахучий, сизый дымок. Это помахивает кадилом поп. Десять тысяч солдат преклонили колена. Неторопливыми, солдатскими голосами тянут они слова этой же духовной кантаты:
«…на супротивные да-а-аруя, и твое-е…»
Не приходится, конечно, и говорить, что к концу первого дня все до единого старшеклассники записались добровольцами в дружину «полевых работ». Записался даже первый ученик, сын костельного органиста Хавчак. В трех старших классах это составило больше ста человек.
Такой необычайной активности немало способствовало еще и то, что скоро стало известно, – начальником «гимназического отряда полевых работ» назначается Аркадий Петрович. Это обещало много интересного и сулило полную свободу лагерной жизни.
Известие о назначении Аркадия Петровича мы встретили очередным «большим ура» – с топотом ног и громом парт. Кашин, Теменко и Воропаев расплатились за всех, получив по три часа без обеда.
Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!
Во второй половине июня наш отряд действительно отправился на полевые работы.
Правда, в отряде уже не было ста человек. Ко дню выезда он насчитывал всего тридцать подростков. Три четверти отпало в последнюю минуту. Каждый доброволец должен был принести гимназическому начальству письменное разрешение от родителей. Человек пятьдесят такого разрешения получить не смогли. Еще человек двадцать, как выяснилось, сами были крестьяне. Отцы их обрабатывали землю, и руки сыновей могли пригодиться у себя дома.
Что касается нашей футбольной команды, то мы все десять, всеми правдами и неправдами, разрешение родителей раздобыли и вошли в отряд in corpore. Вошел даже Репетюк, хотя и был он крестьянский сын. Его родители тоже дали ему разрешение.
Среди нашей команды коренных горожан, да и во всем отряде, только один Репетюк и был деревенским жителем. Поэтому, в отличие от нас, он умел прекрасно отличать рожь от пшеницы, гречиху от проса. Он умел жать, косить, вязать, молотить. Он разбирался во всех тонкостях и тайнах сельскохозяйственного производственного процесса. Это подняло и без того высокий авторитет самого старшего из нас, к тому же капитана нашей команды, Репетюка, на недосягаемую высоту. По предложению Аркадия Петровича, директор утвердил Репетюка старостой отряда и помощником начальника.
Решение Репетюка ехать с отрядом всех нас, разумеется, и обрадовало и удивило.
– Как же тебя родители отпускают, когда у вас дома свое хозяйство?
На это Репетюк пожимал плечами не то раздраженно, не то самодовольно.
– Ах, джентльмены! Что значит «пускают»? Я не кишонок, мне уже девятнадцатый год. Если хотите знать, мои милорды, не я у родителей спрашиваюсь, а они у меня. Они темные, необразованные мужики. Что я им скажу, так тому и быть. Я им сказал, что на полевые работы я должен ехать непременно. И все. Кроме того, кабальеро, что значит «хозяйство»? Видели ли вы когда-нибудь настоящее хозяйство? А мы настоящие хозяева, а не какая-нибудь там голь перекатная. Мое присутствие дома нужно больше для фасона. У отца двадцать десятин, а летом у нас всегда больше десяти батраков работает.
– Но где же теперь взять батраков? Ведь людей не хватает? Наверное, и те, кто у вас работали, ушли на фронт? – поинтересовался Сербин.
– Конечно, ушли. Но вместо них теперь работают пленные австрийцы. Пятеро у нас круглый год живут. А летом и все десять.
– Почему же, – удивился Зилов, – этих пленных не пошлют в семьи запасных?
Репетюк снисходительно потрепал Зилова по плечу.
– Эх, мистер, мистер! Гимназический курс наук не дал вам знания практической жизни. Да ведь пленных надо и накормить и одеть, а кроме того, еще заплатить за них государству налог! Уразумели, сэр?
Зилов уразумел.
– А главное, – закончил Репетюк, – за компанию и цыган повесился. Для меня товарищи превыше всего. Разве вы хотели бы, чтоб я поехал домой и разбил компанию?…
Мы выезжали утром рано, чуть свет.
День обещал быть пасмурным, прохладным. Ночью выпала обильная роса и теперь крупными, редкими каплями скатывалась по листьям деревьев, через высокие заборы на тротуар, нам под ноги. Мы спешили со всех концов города на сборный пункт – во дворе гимназии.
Там уже стояли три подводы и суетился Аркадий Петрович со служителями и сторожихами. Они укладывали на подводы хозяйственное снаряжение.
Деревня, в которую отправляли наш отряд, находилась верстах в двадцати от города в сторону Днестра. Называлась она Быдловка.
Ровно в семь все сборы к отъезду были закончены. На гимназическое крыльцо вышел инспектор.
– Ну, господа, счастливого пути, – пропищал он с высоты своего башенного роста. – Мы с Иродионом Онисифоровичем будем наведываться к вам. Примете гостей?
– Пожалуйста! Просим! Ждем! – любезно приглашали мы вслух.
«Чтоб тебя в дороге возом переехало», – прибавляли про себя.
Подводы тронулись, дребезжа жестяными чайниками и ведрами. Мы зашагали следом. Двадцать верст до деревни нам предстояло пройти пешком. Вдруг, уже около ворот, Кашин спохватился и остановил нашу процессию.
– Братцы! – крикнул он. – Макара забыли! Макара-то нет.
Мы огляделись. Макара действительно не было. Опоздал или изменил? В тот момент, когда мы собрались заняться разрешением этого вопроса, калитка отворилась, и во двор влетел запыхавшийся Макар. В правой руке он держал футбольный мяч, в левой – увесистую связку толстенных книг. Макар, фанатик футбола, был у нас хранителем мяча. Он ставил на него заплаты, смазывал касторкой, надувал и заклеивал камеры. Что же касается книг, то само собой разумеется, без хотя бы небольшой библиотечки Макар не мог выехать за пределы города на два месяца.
– Ура, Макар! – встретили мы его. – А где же твои вещи?
– Понимаешь, – заторопился неисправимый книжник-футболист, – вообще я не успел. Пока я собирал книги, смотрю – без четверти семь, я скорей за мяч и сюда…
Сообщение Макара мы встретили, понятно, гомерическим хохотом.
– Да как же ты, Макар, спать будешь без одеяла?
– О! – Макар, оказывается, по дороге сюда успел уже об этом подумать. – Вообще это чепуха! В деревне, знаете, есть такая штука, называется – полова, в нее можно зарыться по шею, и будет тепло, как под периной! Кроме того, вообще есть еще сено, солома и так далее. А белья вообще больше одной пары и не нужно. Там же, говорят, рядом пруд, – пошел, значит, и выстирал себе подштанники…
Инспектор спустился с крыльца и тоже подошел к Макару. Его заинтересовал пудовый пакет книг.
– Это что за книжки? – полюбопытствовал он.
– Вообще так себе, знаете, книжки…
– Беллетристика? Учебники?
– Да, знаете, и беллетристика и учебники, вообще…
– А ну-ка, развяжите.
Недовольный шумок прошел по нашим рядам. «Что это – проверка? Обыск?»
– Развязывайте, развязывайте! – подбодрил инспектор уже совершенно официальным, инспекторским тоном.
Макар нехотя покорился. Он развязал шнурок, и стопка книг рассыпалась по земле. Инспектор выдернул из груды несколько штук. Это была недурная коллекция гуманистов средних и идеалистов новых веков, в том числе несколько безусловно редких изданий. Они перемежались книжечками Конан Дойла, Буссенара и Жаколио. Однако особое внимание инспектора привлекли: Юм «Исследование о человеческом разуме», Спенсер «Основные начала» и Аристотель «Этика». На его лице отразились одновременно и удивление, и снисходительное превосходство.
– Неужели вы, Макар, думаете, что эти книги доступны вашему пониманию?
– Я еще не читал их, Юрий Семенович…
– И не читайте…
Макар промолчал.
Инспектор вдруг нахмурился. Книжка, которую он только что взял в руки, не понравилась ему.
– А это мне придется у вас забрать…
– Юрий Семенович!
– Да, да! Получите, когда окончите гимназию.
Это был Герцен «Кто виноват?».
– Но это же беллетристика, Юрий Семенович.
– Ничего не значит.
– И вообще я должен ее отдать, Юрий Семенович. Это книжка не моя…
– А чья?
Макар замолк. Мы стояли кругом помрачневшие, сердитые. Приподнятое, веселое настроение, вызванное отъездом и предвкушением грядущих, не изведанных еще приключений, было испорчено. Прохладное, росистое, бодрящее летнее утро утратило всю привлекательность и прелесть. Стало пасмурно, серо и тоскливо. Мы снова гимназисты, стоим посреди гимназического двора, и инспектор гимназии отбирает у нашего товарища недозволенную книжку. Тоска!
Наконец, оставив книгу в бездонном инспекторском кармане, мы двинулись.
Через несколько минут мы миновали последние домики предместья, и город остался позади. Теплый, вольный степной ветерок стремительно вынырнул из оврага и внезапно ударил нам прямо в лицо. Черт побери! Что бы там ни было, мы уже за пределами города, за пределами гимназической дисциплины и всех классных дисциплин. Пили и Вахмистры остались там, позади, среди тех дальних построек и крыш. Впереди – два месяца свободы, полной свободы, без внешкольного надзора, в совершенно новых, неведомых, даже трудно вообразимых условиях незнакомой деревни! Впереди новая, интересная жизнь, дружная семья товарищей и бесчисленные таинственные приключения!
Аркадий Петрович кинул на подводу свою форменную с золотыми пуговицами и звездочками на воротнике, учительскую тужурку. Теперь, в одной рубашке, он никак не походил на педагога, а скорей на гимназиста-восьмиклассника, даром что лысого. Хотелось подойти и стукнуть его кулаком по спине.
Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус -
Пост юкундам ювентутем, пост молестам сенектутем,
Нос габебит гумус!
Вита ностра бревис эст, бреви финиетур, -
Венит морс велёцитер, рапит нос атроцитер,
Немини парцетур! [3] [3] Будем радоваться, пока мы молоды, – после короткой юности, после чреватой болезнями старости, нас примет земля! Жизнь наша – коротка, конец – близок, придет неумолимая смерть, схватит нас неожиданно, никого она не минет! (лат.)
[Закрыть]
За четыре часа пути мы перепели охрипшими, надорванными голосами весь наш гимназический песенный репертуар. Запевали Аркадий Петрович и наш присяжный певец Матюша Туровский.
Новые земли приветствуют нас
Мы остановились на холме.
Отсюда, с высоты, мы видели мир вокруг нас километров на двадцать. До самого горизонта, сколько доставал глаз, расстилались клетчатой плахтой луга, поля и выгоны. Кое-где их неожиданно перерезала балка причудливым зигзагом яров, овражков и балочек. Кое-где волнистой стеной подымался грабовый лесок со свежими порубками. Какое приволье! Какое чудесное, ни с чем не сравнимое ощущение простора!
Прямо перед нами, в глубокой ложбине, лежал огромный и чистый пруд. До полукилометра шириной и километра два в длину. За ним – плотина, мельница и узенькая речушка. Но через полкилометра речка снова разливалась зеркальным плесом чуть меньшего, широкого и чистого пруда. Потом снова плотина, мельница и узенькая речушка. И так – сколько видит глаз, без конца, пока третий или четвертый пруд не скрывался за поворотом разлогой, широкой балки. Пруд, плотина, мельница, речонка, пруд – так почти замкнутым кольцом опоясывали они огромный плоский холм, разграфленный четырехугольниками полей, изрезанный лентами дорог, расшитый зелеными купами дерев. В центре холма, в гуще садов, пересеченных широкими дорогами, белели и синели хаты под соломенными кровлями. Это была Быдловка.
Фу, до чего же прекрасно!
В это время на взгорке из-за поворота прямо нам навстречу вынырнула коренастая, хотя и юная фигура. На голове у нее была гимназическая фуражка.
– О! Милорд, а вы здесь какими судьбами?!
Весело осклабившись, к нам подошел одноклассник Потапчук.
– Здравствуйте, Аркадий Петрович! – приподнял он фуражку. – Здорово, хлопцы! – поздоровался он и с нами, стукнув ближайшего своим здоровенным кулаком по спине.
Встретить среди неведомых полей и нив, под необъятным и вольным небосводом, в горячих лучах летнего солнца своего школьного товарища – как-то особенно весело и приятно. Мы с радостными криками окружили Потапчука, и каждый старался дружески садануть его кулаком. Бедняга насилу вырвался.
Петро Потапчук, несмотря на свою крупную и коренастую, неожиданную для семнадцати лет фигуру, был у нас в классе малозаметной и ничем не выделяющейся личностью. Не отличаясь выдающимися способностями, он, однако, вопреки гимназической традиции очень ревностно относился к учению. Чуть не каждый год его исключали из гимназии за «невзнос платы за право учения». И каждый раз, походив недели две выгнанным из гимназии, Потапчук возвращался после специальных благотворительных вечеров или благодаря какому-нибудь аналогичному случаю. Был Потапчук одним из беднейших учеников у нас в классе. Он даже учебников никогда не имел своих, приходилось брать у товарищей. У его матери, вдовы, была в деревне микроскопическая хатка с микроскопическим при ней огородом. Что касается земли, то старуха Потапчук имела ее всего полморга [4] [4] Меньше четверти гектара.
[Закрыть], в трех километрах от села.
Появление Потапчука здесь, вдали от города, было нам чрезвычайно приятно. Но надо сказать, что особенную радость выказал Макар.
– Хлопцы! – чуть не захлебнулся он. – Это же замечательно! Потапчук – одиннадцатый! Он неплохой футболист! Конечно, вообще немного придется его потренировать. Мы перебросим Воропаева на место Жаворонка, а Потапчука поставим первым беком. А?
– Гайта-вье! Вишта-вье! – задергали вожжами наши возницы, и, поскрипывая приторможенными колесами, наши подводы покатили вниз, в балку, к пруду, к плотине и мельнице.
С веселыми возгласами, презрев нашу солидность семиклассников, мы, обгоняя повозки, кинулись наперегонки. Село бежало нам навстречу – со всеми своими улицами, площадями, садиками, усадьбами и постройками. Мы были путешественники, навигаторы, смелые мореплаватели, и это неведомый остров плыл нам навстречу из недр океана, из тайны. Не обозначенный до сих пор на карте, он встретился нам на нашем морском пути. Таинственное неизвестное племя заселяет этот остров. Нам первым предстоит открыть его и изучить.
Первый день и первая ночь
Начать работу нам пришлось на поле у сельского старосты.
Староста был первым богатеем в селе. Ни он и никто из его семьи не числились запасными. Даже сыновей в армии он не имел, так как после первой жены остался бездетным, а вторая родила ему четырех дочерей. Эти четыре дочери – сытые и дебелые девки – вместе с нанятыми жнецами легко и быстро могли управиться на десяти десятинах старостовой земли. Помогать им не было никаких оснований. И все же первый день нам пришлось работать именно тут.
Дело в том, что никто из крестьян, ни одна из жен запасных, помогать которым мы приехали, не согласилась пустить нас к себе на работу.
«И что они могут, такие сопляки? – прямо нам в глаза говорили они. – Да они только хлеб попортят. Хлеб-то еще выжнут или не выжнут, а уж руки себе да ноги наверняка повыкосят!..» Заканчивались такие реплики насмешливым хохотом и уже вовсе непристойными эпитетами в наш адрес. Мы были растерянны, смущены и изрядно задеты.
Вот тут-то и пришел нам на помощь сельский староста, он почел это своей обязанностью, как представитель местной власти. Ведь ему могла потом при случае еще выйти за это благодарность. Да и, что греха таить, стоило рискнуть полуморгом, чтобы нас подучить, и потом, с нашей помощью вдвое быстрее убравшись, послать дочек на поденную. Рабочие руки были дороги, и самая бедная вдова или солдатка с радостью даст третий сноп. А до войны он сам платил десятый, а то и пятнадцатый.
Мы вышли в поле до зари.
Было четыре часа, и только начинало светать. Деревья и кусты стояли кругом тихие и недвижные, склонив долу тяжелые, набухшие росой ветви. Суетились и шумели по дворам и на улице большими стаями воробьи. Ленивым шагом выходили за ворота коровы, подымали кверху головы и громко, протяжно мычали. Потом опускали головы к земле и тихо брели за стадом. Перекликались бесчисленные петухи, со всех концов приветствуя друг друга радостными криками. Их было не меньше нескольких сот, но среди этих сотен голосов не нашлось бы и двух одинаковых.
Мы шли, ежась и вздрагивая от утреннего холодка. На левом плече у каждого, обернутый жгутом сена, лежал серп, из-за пояса выглядывал строганый юрок. Мы должны были жать и вязать. В те времена на Подолье и рожь и пшеницу всегда жали. Косили только ячмень и овес. За нами шли четыре старостиных дочки и две или три наемных жницы. Они громко переговаривались между собой и перебрасывались шутками со встречными парубками. Их горловой, подольский говор звучал твердо и звонко.
Зилов внимательно прислушивался к долетающим словам.
– Вы заметили, ребята, – заговорил погодя он, – как чудн они говорят? Я что-то плохо их понимаю…
– Почему – чудно? – удивился Потапчук. – И все селяне здесь у нас на Подолье так говорят. Что ж тут непонятного?
– Тебе хорошо, ты сам деревенский… Какое это, в самом деле, свинство! Вокруг нас крестьяне, они, так сказать, кормят нас, а мы в гимназии даже не учимся украинскому языку!
– А помнишь, Зилов, – воскликнул Сербин, – как мы встретили первых пленных на воинской рампе? И Матюша тогда тоже был, помнишь? Они говорили точно так же.
– Ничего удивительного, сэр! – отозвался Репетюк. – Это были галичане. И под австрийским, и под русским владычеством живет немало украинцев. В этом трагедия Украины, кабальеро…
Улица окончилась, и мы вышли за село. По ложбинам, склонам и пригоркам, сколько хватал глаз, до самого горизонта, обрамленного то ломаными, то округлыми линиями холмов, всюду желтели тучные, зрелые хлеба. Слабый утренний ветерок то тут, то там чуть касался колосьев и бороздил мелкой неровной рябью просторную широкую и спокойную гладь. Вдруг красное зарево на востоке прямо против нас поблекло, побледнело. В тот же миг жаркий огонь ударил нам в глаза и заставил зажмуриться.
Когда через мгновенье мы разомкнули веки, из-за горизонта прямо нам в лицо щедро било нестерпимо яркое солнце. Оно залило все вокруг своими косыми еще, но уже могучими лучами и сразу завладело всем. Оно проникало в самое сердце. Оно полнило грудь живой радостью и заставляло сердце биться громче, четче, сильнее…
Старостово поле находилось сразу за околицей. Наше обучение началось с первыми лучами утреннего солнца. Инструкторы – Репетюк и Потапчук – взяли серпы и быстро прошли друг за другом вдоль отведенной нам полосы. Серпы свистели в их руках, и с тихим шелестом падала позади желтая, тучная рожь. С соседней делянки, где заняли свои места наемные жницы, послышались удивленные возгласы:
– Матушка моя, да за ними и не угонишься!
Наука началась. Крепко зажав серп в правой руке, надо было наклониться и, врезавшись концом серпа в тесную гущу стеблей, описать большой полукруг. В этом полукруге, то есть теперь уже внутри серпа, должно было помещаться ровно столько стеблей, сколько может одновременно захватить раскрытая ладонь левой руки. А также – столько, сколько, туго схваченных, может без особого усилия перерезать в своем обратном движении зазубренное лезвие серпа. Затем сжатый пучок нужно осторожно, не рассыпав, перекинуть через левое плечо на стерню позади себя. Кроме того, чтобы не останавливаться и не догонять потом самого себя, надо научиться следить за своими ногами. Надо двигаться в такт зажину, делая шаг левой на первом и правой на втором, обратном, движении руки. Срезать надо вершках в двух от земли. Над жнецом, срезающим под корень, смеются, что он «цирюльник». Жнеца, оставляющего высокую стерню, дразнят «патлатым».
Надо сказать, что весь этот процесс кажется сложным только в описании. На деле ничего сложного в нем нет. Через полчаса все мы овладели секретом жатвы. Правда, мы за эти полчаса далеко отстали от жней, шедших соседней полосой. Мы выжали как раз половину того, что успели за то же время четыре старостовы дочки. Впрочем, в следующие полчаса мы, тридцать, уже сумели сравняться с ними четырьмя, несмотря на то что десять из нас уже порезали себе руки, а Макар начисто оттяпал мякиш левой ладони.
Но еще через полчаса мы вдруг с ужасом почувствовали, что это конец и дальше работать мы не в силах. Руки горели, гудела голова, разламывало позвоночник. Хуже всего было – наклоняться. Поясница отзывалась страшной, совершенно нестерпимой болью. Кости, казалось, сдвинулись со своих мест, трутся друг о друга, и скелет ежесекундно грозит рассыпаться.
Первым, как ему показалось, дезертировал Сербин. Солнце жгло немилосердно, губы пересохли, перед глазами пошли темные круги. Сербин бросил серп и на четвереньках пополз в овражек.
Но овражек уже был занят. Там лежали Зилов и Аркадий Петрович.
– Понимаешь! – застонал Зилов навстречу. – Тут, очевидно, в действии какие-то другие мышцы. Я могу каждый день бухать молотом по наковальне три-четыре часа подряд, а тут за два часа меня прямо надвое разломило.
Тогда Сербин, не таясь, утер слезы.
– Я вернусь домой. Ну его к черту! Так и буду белоручкой! Пускай! Что я могу сделать? – Он всхлипнул и заплакал. – У меня руки отваливаются. А спина пря… прямо… по… по…
Аркадий Петрович застонал и раскрыл глаза.
– Друзья, – прохрипел он, – пожалуйста, намочите мне полотенце холодной водой… у меня голова раскалывается… сам я не в состоянии… никак…
Зилов взял полотенце и со стоном пополз из овражка в поле. Вода была в тыкве на соседнем поле. Сербин двинулся вслед. Лежать он, оказывается, тоже не мог. Когда он двигался, не так донимала поясница.
Когда они с Зиловым подошли к копешке, под которой стояли тыквы, они застали там двух жней. Те жадно пили воду, запрокинув голову и наклонив тыкву ко рту. Вода тонкими струйками сбегала по шее, по груди за пазуху.
– Ой! – взвизгивали молодицы, словно их кто щекотал, и утирали сорочкой горячее раскрасневшееся тело.
Зилов и Сербин напились тем же способом и намочили для Аркадия Петровича полотенце. Молодицы искоса поглядывали на них, игриво улыбаясь.
– Ой, бедненькие, как они уморились, ей-богу!
Стараясь попасть им в тон и ответить на их языке, Зилов солидно и небрежно заметил, что совсем они и не уморились, а просто у их начальника от солнца разболелась голова и они пришли намочить тряпку.
– Ай-ай! ай-ай! Да уж голова или не голова, а по первоначалу каждому переболеть должно! – И молодицы весело, однако сочувственно засмеялись. – А и худенькие же вы какие! Чему там и работать? – И старшая из них похлопала Зилова по спине, пощупала грудь. Рука ее неожиданно встретила крепкие, тренированные и закаленные мускулы спортсмена и молотобойца. – Ой! – удивилась она. – Ну и здоровый же!
В словах этих слышались и недоверие, и уважение, и еще что-то – непонятное, но волнующее. Зилов вдруг почувствовал, как он неведомо почему краснеет.
Молодица подперла щеку рукой и загрустила:
– Вот такой и Савка мой был, перед тем как на войну его взяли. Высосали уже из него небось и соки и молки. Ой, горюшко мне бедной, и что я буду делать? Некому обо мне радеть, некому меня и пожалеть. Горпина! – окликнула она товарку. – Ты Савку моего помнишь? Вот богатырь был! А?
– Был… помню, – лениво ответила подруга. Ее внимание привлекло сейчас совсем другое. Ее заинтересовали постолы Сербина. Собираясь на полевые работы, Сербин пошел на ярмарку и купил себе настоящие, хорошие, крепкие и красивые крестьянские постолы.
– Ишь постолы какие! – с завистью протянула молодица. – Уж на что хороши, уж на что прочны! И мне бы по ноге в самый раз! – Она посмотрела на свои босые ноги и подобрала юбку до колен, любуясь своими икрами, мускулистыми, смуглыми и крепкими. – Выменяй, хлопче, постолы, а?
Сербин встретил ее пристальный и острый взгляд, какой-то странный и таинственный под прищуром ресниц, и растерялся. Он не знал, что сказать. Он понимал, что это игра.
– Ну да, – наконец нашелся он. – А мне что же останется?
Молодица стрельнула в него глазами.
– До воскресенья и босой походишь, а в воскресенье выйдешь на улицу, так на что тебе постолы, если с тобой такая ладная молодица в постолах будет? – Она покружилась на месте, задорно притопнув босой ногой. – Иль я тебе не хороша?
Она не докончила. Сербин глянул на нее. Он почувствовал, что краснеет – как роза, как мак, как сама кровь. Фу, черт, он никогда и не думал, что у него так много этой самой крови!
Молодицы залились смехом и, взметнув юбками ветер, исчезли за копной.
Когда туман рассеялся перед глазами Сербина, он посмотрел на Зилова.
– А? – спросил он.
– Н-да… – ответил Зилов.
И вдруг они почувствовали, что у них совсем не болит поясница, не шумит в голове. Они не ощущали ни малейшей усталости. Наоборот, им так хотелось работать, двигаться, действовать. Забыв отнести Аркадию Петровичу полотенце, они схватили серпы и кинулись к своей полосе. Не отдыхая, они жали до завтрака.
Первый рабочий день пришлось закончить раньше, чем рассчитывали. К трем часам все наши жнецы, за исключением Потапчука, выбыли из строя, свалились с ног. По норме им полагалось работать до пяти.
Разбитые, измученные, едва волоча ноги, но счастливые и гордые, мы вернулись в село.
Первый день был закончен недурно для начала: двести сорок снопов! В среднем по десять на брата. Правда, молодицы выжали за это же время каждая по копне [5] [5] Копна – шестьдесят снопов.
[Закрыть]. Но это всего только в шесть раз больше нас. Ура! В ознаменование победы мы вошли в село с песней.
Но, добравшись до дому, сразу выдохлись и сникли. Песня отняла последние силы. Мы с трудом перешагнули порог.
Жить нам предстояло в местной школе. Из четырех ее классов вынесли парты и прямо на пол горой навалили сена. Это и была наша «меблировка» – кровати, кресла и стулья. Каждый подгреб себе кучу сена и бросил на нее простыню, одеяло и узел. Это была его постель и вообще его угол. Мы разместились в трех классах по десять человек, четвертый занял Аркадий Петрович. Столовую устроили в коридоре. Вдоль окон мы поставили сдвинутые узкие и длинные классные столы.
