Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)
Не ищи доли, а ищи воли
Свидание было назначено среди бела дня, в людном месте, в городском саду, – крайняя скамейка во второй аллее, у беседки. Вот так – днем, на людях, не таясь – это лучший способ тайной встречи, как тому учили старые испытанные правила конспирации, вычитанные в журнале «Былое».
Сообразно этому следовало и одеться. Золотарь нарядился в шелковую голубую рубашку, шитую черным гарусом по обшлагам и манишке, с высоким воротником на четыре пуговки. Это был его единственный праздничный наряд – на рождество, на пасху и на смертный час. Сапоги с набором пришлось занять, но такой ноги, как у Золотаря, не нашлось во всех вагонных мастерских, и теперь передки жали так, что ноги у Золотаря занемели до самых колен. Стах надел отцовскую «англичанку» с отложным воротничком и повязал шею, как и полагается к английскому воротничку, шелковым шнурком с бомбошками на концах. Поверх нее он напялил еще и отцовский свадебный пиджачок – из серого, в мелкую клетку, «столетника». И пиджак, и рубашку, и шнурок, и широкий пояс с никелированными украшениями – все пришлось вытащить тайком из мачехиного сундука еще затемно, когда все в доме спали. И только Пиркес явился, как всегда без фуражки, в старой гимназической куртке, да еще с расстегнутой грудью: верхние пуговицы на куртке давно не сходились.
– Шая! – пришел в ужас, увидев его, Золотарь, – да ты же такой, как всегда! – Он весь сморщился, подбирая под себя ноги: проклятые сапоги с набором жали как нанятые.
– Ну и хорошо! – огрызнулся Пиркес. – Ведь я тут шатаюсь каждый день, и меня знают как облупленного. Если б я вырядился каким-нибудь чучелом, это бы сразу бросилось в глаза… Я все-таки Одуванчика на всякий случай поставил у входа: если заметит что-нибудь такое, мигом будет здесь… – Он сел рядом с приятелями на крайнюю скамейку второй аллеи, у беседки.
– Опять двадцать пять! – отмахнулся Стах. – Да если б хотели арестовать, на кой черт им всю эту комедию строить! Письма, свидания, конспирация! Пришли бы ночью и забрали, как всех. Ясно.
– Э! – рассердился Золотарь. – Может, я разуюсь? Ей-ей, ну так жмет, так жмет, прямо как назло! Я сапоги скину, а ноги суну под скамью и вставать не буду. Хлопцы, а?
– Жирафа! – сочувственно посмотрел Стах на Золотаря и на его ноги в сапогах с набором. – Ну, а когда она подойдет, ты что же, сидеть будешь, как барон? Да ведь, с панночкой здороваясь, встать надо и каблуками щелкнуть. Потерпи уж светскую жизнь во имя идеи…
Золотарь подобрал ноги и закачался из стороны в сторону, тихонько постанывая.
Вчера Пиркесу домой какой-то уличный мальчишка принес вдруг письмо. Розовый конверт с малиновой каемочкой и сильным запахом гиацинта. Это было письмо, безусловно, от девушки. Мальчишка-посланец ткнул его в руки Пиркесу и тут же похвастал, что за передачу письма получил вперед целую крону. Он показал и сорок геллеров сдачи – шестьдесят он уже истратил на папиросы. По две мадьярские сигареты торчало у него за каждым ухом, пятую он как раз докуривал.
Пиркес пожал плечами и разорвал конверт. На таком же розовом листочке с малиновой каемочкой оказалось всего несколько строк:
«Пане-товарищ, Шая Ааронович Пиркес!
Необходимо в интересах общего дела встретиться с Вами и Вашими двумя товарищами, по имени Станислав и Зиновий. Как видите – я знаю вас всех. Итак – полное доверие. Мой посланец придет за ответом через два часа. Тогда условимся о месте и времени.
Свобода и Украина зовут Вас!
Ваша знакомая – с шестнадцатого года на полевых работах».
«Знакомая с шестнадцатого года на полевых работах» – это могла быть только Антонина Полубатченко. В шестнадцатом году отряд юношей-гимназистов убирал в селе Быдловка урожай на полях призванных на фронт ополченцев и запасных. Что нужно Антонине Полубатченко от Пиркеса, а тем паче от Стаха и Золотаря? И – так таинственно?
Провокация! Пиркес немедленно побежал искать товарищей.
Однако, обсудив, решили приглашение принять. Антонина Полубатченко была одним из руководителей юнацкой спилки в Виннице. Совершенно очевидно, спилка предпринимала какой-то дипломатический шаг.
Мальчишка-посланец заработал еще две кроны, и место и условия встречи через него были таким образом установлены…
– Половина двенадцатого! – пробормотал Пиркес, взглянув на часы на руке у какого-то прохожего. – Или она сейчас придет, или прибежит Одуванчик и скажет, что державная варта подходит к воротам… Тогда мы сразу за те вон кусты, прямо к клозету, а за клозетом забор проломан зайцами, и там выход в переулок…
– Мое почтение! – раздалось как раз оттуда, из-за кустов.
Все трое вскочили. Золотарь тяжело охнул – проклятые сапоги резанули как ножом. Перед ними стояла Полубатченко – без пенсне – и близоруко щурилась.
Впрочем, Полубатченко была вроде бы и не Полубатченко. Перед ними стояла горничная из зажиточного дома. Серое платье, белый фартучек с нагрудником, на голову накинута дешевенькая фуляровая шалька – модного цвета «танго» в зеленых разводах. В руках она держала корзинку с помидорами и бутылью молока. Полубатченко тоже законспирировалась.
– Послушайте, – опешил Пиркес и сразу же рассердился на себя, – что все это означает?… Идиотский маскарад… Свадьба Фигаро… и все такое… И вообще я вас не понимаю.
– Садитесь, – сказала, оглянувшись по сторонам, Полубатченко, – и пускай кто-нибудь из панов-добродиев притворится, что ухаживает за мной! Скорее! Вы видите, кто-то идет! – Она вдруг кокетливо захихикала и жеманно присела на краешек скамьи.
Пиркес фыркнул и отодвинулся. Стах сидел на другом конце, возле Полубатченко остался Золотарь. Он подобрал ноги подальше под скамью и тихо застонал.
– Мы будем делать вид, – скороговоркой добавила еще Полубатченко, – как будто просто развлекаемся. С позавчерашнего дня я нелегальная!
Пиркес и Стах изумленно уставились на нее. Даже Золотарь забыл о своих ногах и глядел на помещичью дочку, разинув рот. Но по дорожке к скамье опять приближалась какая-то парочка.
– Чего ж вы молчите? – зашипела Полубатченко. – Ухаживайте же за мной, прошу вас!.. Хи-хи, – зажеманилась она поскорей сама, кутаясь в шальку. – Осень в этом году такая прекрасная… но мне надо спешить… хозяйка у меня злющая… и высчитает из жалования три рубля. Ах! – Она даже склонилась к Золотарю на плечо.
Парочка прошла.
– Непонятно. – Лицо Стаха все собралось в сосредоточенные морщинки. – Расскажите толком!
Но Полубатченко, чтобы завоевать доверие, наперед выложила все свои козыри. Скороговоркой, пока никого близко не было, она сообщила:
– Обо всех вас мне известно абсолютно все. И как разоружали гимназистов, и кто в прошлом году выступал вместе с красногвардейцами, и что сорабмол вел весной нелегальную работу, и что сосланный ваш председатель Козубенко большевик, и что все вы принимали участие в забастовке и вообще – все. И что с Катрей Кросс были хорошо знакомы. Бедная, бедная девушка – ее предали военному суду и, очевидно, повесят. Но борьба – это, знаете, такое дело…
– А почему же, – перебил ее Стах, – стали нелегальной вы? Ведь…
Полубатченко пококетничала с Золотарем, пока мимо них прошла какая-то нянька с ребенком на руках, и тогда быстро рассказала и об этом тоже. После убийства генерала Эйхгорна немцы совсем озверели, надо ждать новых притеснений и репрессий. Даже Головатько и тот позавчера на всякий случай из города исчез, несмотря на то что он деятель совершенно лояльный. Очевидно, и юнацкая спилка, хотя она и внепартийная, будет скоро тоже запрещена. На всякий случай и она, Полубатченко, из Винницы уехала и с позавчерашнего дня считает себя нелегальной. А от своего отца-помещика она, как известно, отреклась.
– Вы слышали об этом?
Стах, Пиркес и Золотарь ничего об этом не слышали.
– Отреклась. Публично, как раз на сельском сходе в Быдловке. «Хлеборобы», протофисы и другие магнаты поддерживают гетмана и гетманат. А гетман, будь он отныне проклят, ориентируется теперь на возрождение «единой и неделимой» России. Продает неньку Украину за свой дурацкий престол. И не престол даже – а так, обыкновеннейшее генерал-губернаторство. Какой же он, к черту, украинский монарх с исторической булавой в руках? Щирые украинцы, болеющие о самобытности украинской нации и державной самостийности неньки Украины, этого не потерпят! Так вот: вполне понятно, что в единении абсолютно всех оппозиционных гетману сил – залог победы. Потому-то она и пригласила на свидание панов-товарищей, бывших сорабмольцев. Она призывает их под стяг украинского освободительного движения. А о том, что породил ее отец-помещик, она просит забыть навсегда. Отныне она только дочь неньки Украины и борец за ее независимость!..
– И я не одна, – закончила Полубатченко, наскоро пококетничав, пока кто-то проходил мимо них аллейкой, – я говорю с вами от имени щирой украинской молодежи, от имени уездной спилки юнацтва. Нас тридцать семь человек, готовых бороться против гетманского ига! А… вас сколько? Тех, что были в сорабмоле до его закрытия… и которые и сейчас готовы к борьбе?…
Стах, Золотарь и Пиркес молчали.
– А? – вдруг встрепенулся Стах: он сидел нахохлившись, занятый тем, что внимательно разглядывал на гравии дорожки какого-то зелененького жучка. – Сколько нас? Сто двадцать четыре. Орел к орлу.
Теперь примолкла и Полубатченко. Она даже перестала жеманиться, забыла о своем деланном кокетстве.
– Сто двадцать четыре? – наконец прошептала она. – А… а украинцев среди них… сколько?
– Сто девятнадцать! – и глазом не моргнул Стах. – Нет, вру, только сто восемнадцать. Один от туберкулеза умер. Разрешите? – Он наклонился к корзинке и выбрал сочный красный помидор. – Страсть как уважаю помидоры! – Он аппетитно откусил блестящий бочок, брызнув соком во все стороны.
– Ну, что ты? – возмутился Пиркес. – Конечно, сто девятнадцать. А… Несюдыхата Тарас?
– С Несюдыхатой будет сто девятнадцать, – согласился Стах, высасывая холодный душистый сок из помидора. – Вчера, знаете, только приняли, – объяснил он Полубатченко.
Золотарь изловчился и ткнул Стаха под скамейкой ногой. Но от толчка онемевшую ногу совсем свело, и он дернулся, застонал.
– Что с вами? – испугалась Полубатченко.
– А? – растерялся Золотарь. – Болит… нога. И голова, знаете…
Полубатченко притихла. Сто двадцать четыре! Этого она не ожидала. Какой же это, выходит, паритет… Тем более, что говорила она вовсе не от имени тридцати семи, а всего, может быть, семи. Она, для импозантности, несколько преувеличила… Если допустить, что и они преувеличивают, ну, хотя бы… раз в пять, то и тогда… Но Полубатченко сразу же овладела собой и поспешила показать, как она необычайно рада, что ряды сознательной молодежи столь многочисленны.
И она тут же предложила договориться о конвенции и альянсе. Условия: взаимное доверие, общность действий, подпольная борьба. Платформа: долой гетмана, свободная Украина, украинское учредительное собрание.
Народу в городском саду прибывало. Было воскресенье, и горожане выходили погулять перед обедом. Пиркесу уже два раза приходилось вставать, чтобы ответить на приветствия знакомых. Регент Хочбыхто прошел в кафе выпить предобеденную кружку пива и поискать партнеров на вечерний преферанс. Компания горничной становилась неудобной.
– Что ж, – сказал Стах, доедая второй помидор, – ваши предложения, панна-товарищ, чрезвычайно существенны. Гуртом и батька бить легче. А не то что какого-нибудь гетмана. Но все зависит, конечно, от того, как большинство решит.
– То есть? – не поняла Полубатченко.
– Мы, видите ли, только представители, – объяснил Пиркес, – вы сами понимаете, мы должны доложить нашим, обдумать, обсудить, а тогда…
– Разумеется, разумеется! – согласилась Полубатченко. – Я понимаю. Но дело не терпит. Давайте не будем тянуть.
– Конечно!
Договорились встретиться через неделю. Полубатченко закуталась в свою шальку и взяла корзинку. Ребята по очереди пожали ей руку. Стах снял фуражку и отвесил широкий поклон. Даже Золотарь прищелкнул сапогами, тихонько постанывая от боли. Пиркесу Полубатченко кивнула особенно приветливо.
– Я так рада, что мы будем вместе! Помните Быдловку? Как вы приходили к нам слушать граммофон и лакомиться сластями? А Воропаев? А Репетюк? А где же теперь коллега Зилов? Он не окончил гимназии и пошел в депо? Какая жалость!
– Он поехал в Киев, – охотно сообщил Пиркес, – сдавать в политехникум экстерном!
– Ах! Скажите пожалуйста! Я так рада! Только жаль, что он не примет участия в нашей борьбе! А я, – махнула Полубатченко рукой, – совсем забросила свои курсы! До учения ли теперь? Когда – ненька Украина, общественные дела, борьба…
– Разрешите? – взял Стах из корзинки третий помидор.
Полубатченко ушла. Ребята снова сели на скамейку. Пиркес, прищурившись, следил за силуэтом, скрывшимся наконец за кустами сирени. Золотарь вскочил на ноги со стоном и проклятиями. Стах надул щеки, и из горла его вылетел какой-то протяжный звук – не то вой, не то смех.
– Не пойму только, – простонал Золотарь, возясь со своими сапогами, – для чего это ты наврал, что нас сто двадцать четыре? Где мы ей возьмем столько народу, когда до дела дойдет? Еще и Несюды и Нетудыхату какого-то выдумали.
– Высокий до неба… – тихо приподнялся Стах, не отрывая от Золотаря свирепого яростного взгляда, как будто тут же собирался Золотаря побить, – а дурной как… Да ты понимаешь…
Но тут не стерпел и Золотарь. Он вскочил на ноги и замахал своими длиннющими руками.
– Ты, пожалуйста, характера здесь не показывай. Дураку ясно, в чем тут вопрос! Тридцать семь их на деле или пятеро, как у нас?
Стах с гневом и сожалением смотрел некоторое время на Золотаря, потом, ища сочувствия, перевел глаза на Пиркеса.
Пиркес сидел мрачный, склонившись на спинку скамьи, запустив пальцы в волосы.
– Понимаешь… – раздраженно сказал он, – сволочь эта баба. И юсы ее сволочи все, помещичьи и поповские сынки. Но ведь действительно – и она против гетмана. И сила какая-то за ней есть. Еще кто его знает, какая всех нас ждет доля…
– Доля? – возмутился Стах. – А вагонные мастерские? А депо? А Юринчук там, на селе? А Зилов в лесу? И не может же быть, чтоб не существовал где-то большевистский комитет. Революция будет! А тебе – только доля!
– Иди ты к черту! – стукнул кулаком Пиркес и даже вскочил со скамьи. – Разве я что-нибудь против революции?… Я говорю – может быть, не отталкивать сейчас никого, кто на союз с нами идет? Может быть. дипломатами надо быть? Теперь, сейчас, в нашем положении? А там будет видно…
– Сволочи! – схватился за голову Стах. – С кем дипломатами? Кто за ними стоит? Поп с псалтырем да пан с кнутом? В союз с кулаком зовешь? Сволочь ты, коли так! Чтоб вместо гетмана опять Центральная рада власть взяла? А немцев кто привел – разве не Центральная рада? Так с этой Радой нам в союз?
Стах покраснел, шнурок с бомбошками сбился на спину. Он вдруг шутливо стал хлопать себя по карманам. Из внутреннего кармана он вытащил свою записную книжечку в потрепанной черной клеенке. Дрожащими пальцами стал листать. Наконец нашел то, что искал, и, вынув, бережно положил на ладонь.
Это была вырезка из газеты – старая, пожелтевшая и замасленная. Когда-то ее складывали вчетверо, и на заломах она протерлась. Но теперь с обратной стороны протертые накрест места были аккуратно подклеены папиросной бумагой. На обтрепанном верхнем краешке старательно выведенная помусленным химическим карандашом виднелась надпись: «Газета «Правда» за 1918 год, № 9, от 13 янв.».
– А это, – даже охрип Стах, – ты забыл? С чем Красная гвардия весной поднималась? Забыл? – Он совал ладонь Пиркесу прямо в лицо.
– Фу! – с облегчением вздохнул Золотарь. Он наконец стащил оба сапога и теперь блаженно улыбался, шевеля пальцами в пожелтевших портянках. – А ну дай.
Стах сунул вырезку Золотарю под нос, но тут же отдернул руку назад.
– Читай, сволочь, так! В руки не дам! Еще порвешь…
Это была небольшая заметка:
«Буржуазные газеты усиленно распространяют слухи якобы «об открывшихся переговорах между Радой и Советом Народных Комиссаров». Круги, близкие к контрреволюционерам, всячески муссируют эти слухи, подчеркивая их «особенное» значение. Дошло дело до того, что многие из товарищей не прочь поверить в сказку о переговорах с Киевской радой, причем многие из них уже обратились ко мне с письменным запросом об ее правдоподобности.
Заявляю во всеуслышание, что:
1). Никаких переговоров с Киевской радой Совет Народных Комиссаров не ведет и вести не собирается.
2). С Киевской радой, окончательно связавшей себя с Калединым и ведущей изменнические переговоры с австро-германскими империалистами за спиной народов России, – с такой Радой Совет Народных Комиссаров считает возможным вести лишь беспощадную борьбу до полной победы Советов Украины.
3). Мир и успокоение на Украине могут притти лишь в результате полной ликвидации Киевской буржуазной рады, в результате замены ее новой, социалистической Радой Советов, ядро которой уже образовалось в Харькове.
Нарком И. Сталин».
Золотарь читал медленно, морща лоб и шевеля губами. Стах терпеливо ждал, не выпуская вырезки из рук. Золотарь дочитал до конца, улыбнулся Стаху и с удовольствием вытянул далеко на дорожку свои разутые ноги.
– Что ж, – с наслаждением проговорил он, – теперь, когда сапоги не жмут, и мне понятно: по-о-о-шла она, стерва вчерашняя, к чертям собачьим! Со всей буржуйской дипломатией вместе!
– Зинька! – весь просиял Стах, – друг ты мой самый правильный! – Он заерзал на месте и даже всплеснул руками, то ли собираясь обнять Золотаря, то ли стукнуть его по спине. Впрочем, он поскорей сунул правую руку в карман. – На, закури! – ткнул он Золотарю кисет.
Пиркес смущенно улыбнулся, ероша и без того взъерошенные волосы.
– Ну, а того… – не сразу нашел он нужные слова, – а что мы ей скажем, какой ответ от ста двадцати четырех наших хлопцев дадим?
– А! – вскипел Золотарь, – как это что? Так и скажем: душевно бы панна-барышня рады, только нет нашего согласия, и Сталин вон не согласен, товарищ наш старший…
Выходили из «Вишневого сада» так.
Впереди выступал Золотарь, на лице у него блуждала блаженная, счастливая улыбка: он шел босой, проклятые сапоги нес под мышкой. Он бормотал про себя что-то насчет дипломатии и тесных сапог. Стах и Пиркес шли вместе. Стах шепотом рассказывал Пиркесу, что он, мол, придумал одну штуку, ну такую штуку, что засвербит в носу и у меньшевика с эсером, и у буржуя с офицером, а главное – у немца! А совсем в хвосте прыгала то на одной, то на другой ноге Одуванчик. Ноги у нее совсем затекли, пока она там стояла на страже у ворот. И чем дальше – она все больше и больше отставала. Ведь у каждой афиши на заборе ей непременно надо было остановиться. Господи, и чего только не показывали в этих кинематографах счастливым людям, имеющим в кармане крону, чтобы заплатить за билет. И – «Жизни бал» с Верой Холодной и – «Разбитую любовь» с Мозжухиным и Лысенко, и – «Кавалер ордена святой подвязки» с Максом Линдером. Вот зимой, во времена совдепов, большевики всех чисто пускали бесплатно в кино…
– Стах, – спросил вдруг Пиркес, – а кем ты собираешься быть потом, ну, после революции?
– Как – кем? – удивился Стах. – Самим собой!
И тут же рассердился.
– Сперва революцию надо сделать, а тогда уже думать, кем кому быть! Не ищи доли, а ищи воли! Не слышал, как народ говорит?
Продовольственный состав на Германию
Темная ночь благоприятствовала им.
Все три оконца – и то, которое выходило на насыпь, и те, которые глядели вдоль колеи, – они завесили рядном. Со двора, впрочем, и так никто не мог бы подойти: цепной пес путевого обходчика сидел сразу за порогом, на каждый неясный шорох в лесу отзываясь угрожающим рычанием. Кроме того, на насыпи стояла на страже старшая обходчикова дочка, пятнадцатилетняя Варька, внимательно вглядываясь в огни полустанка на второй версте.
Ночь была тихая, безветренная, непроглядная, – и здесь, за закрытой дверью, за плотно завешенными окнами, в тесной комнатке путевой будки нависла тяжелая, нестерпимая духота. Старый седоусый обходчик, его молодая круглолицая жена сидели рядом на большом, в полкомнаты, семейном ложе, ежеминутно утирая пот с мокрых покрасневших лиц. Маленькая Олечка стояла у отцовых колен – широко разинув рот, округлив глаза и вот уже полчаса так и не могла оторвать зачарованного детского взгляда от этих необыкновенных чужих дядей с удивительными красными повязками и от кучи прекрасных блестящих игрушек перед ними на столе. Ей было страшно, она жалась то к матери, то к отцу, но и любопытство ее разбирало, и она уже несколько раз пробовала потихоньку пробраться поближе к столу. Тогда старый обходчик сердито кричал на нее, хватая за худенькое плечико:
– А куда? Опять лезешь? Не подходи близко, а то сейчас убьет!..
– И в кого она такая непоседа уродилась? – забирала тогда Ольку мать, тихо улыбаясь молчаливым гостям.
Гости молчали и дымили папиросами, щедро выпуская дым из-под плотных красных полумасок с узенькими щелками для глаз. Стол был завален неожиданными здесь вещами: небольшой кучкой лежали обыкновенные железнодорожные аварийные петарды, и большой грудой – зажигательные бомбы в жестяных футлярах и немецкие ручные гранаты – всего шестнадцать штук.
Старый обходчик помялся и наконец отважился.
– Может бы, того… – несмело кивнул он на стол, – может, оно не след бы курить… А? Как-никак пироксилин, да и бомбы, это же, как говорится, взрывчатое вещество… Неровен час…
– Волков бояться, в лес не ходить, – фыркнул низенький и приземистый, который на ходу прихрамывал на левую ногу. – Иль об камень головой, или камнем в голову!
– Как сказать, – покачал головой обходчик, – не для смерти, верно, вырядились вот так, а для жизни!
– Верно, дяденька, приметили. Это я просто заврался, сроду такой – сам гол и язык балабол. Как та гречневая каша, что хвалилась, будто прямо с маслом народилась.
Старый обходчик усмехнулся в седые усы.
– Старого инвалида машиниста Кульчицкого сынок будете?
– А?
– Вот имени только не припомню – не то Владислав, не то Бронислав… На крестинах ваших гулял у папашеньки. Помощником я тогда еще по молодости лет ездил…
– Станислав, – буркнул Стах, – а Бронислав это старший брат. Перехватили, видно, дяденька, на крестинах – такое из младенца вышло, хоть язык ему отрежь: где лужа, там и он с удой.
– Да неужто, – сочувственно покачал головой обходчик. – Казимиру Сигизмундовичу неприятность. Добрый был машинист. И человек ничего себе, правильный, пчел любил разводить и прищепы выращивал. Ковыряется еще?… По отцовому складу и вас признал – отец у вас тоже за словом в карман не полезет…
– Таков уж наш род: не спросясь прет вперед…
– А-а! – стащил с лица красную маску и сердито бросил ее на стол Золотарь, – жарко, промокла вся…
Собака на дворе отрывисто зарычала. Золотарь вскочил и сделал шаг к двери. От движения огонек каганца замигал, по стене запрыгали длинные изогнутые тени.
– Это ничего, – сказал обходчик, – это он на мышу. На чужого человека Серко не так рычит. – Обходчик, покряхтывая, встал. – Пойду и я, гляну на огни. – Он взял фонарь, зажег его лучинкой от каганца и вышел, стукнув дверью.
Стах прошел в угол и еще раз перещупал стоявшие там инструменты, – три лома, три кайла, три ключа. Потом снова сел и вынул папиросу.
– Не страшно вам? – спросила жена обходчика, улыбаясь.
– На печи страшно, когда в лесу волки воют…
– Это правда, – засмеялась женщина. – Олька, не подходи, кому говорю?
Стах перехватил девочку и поставил ее между колен. Он уже тоже снял маску. Он легонько щелкнул девочку – сделал «грушку». Девочка засмеялась. Стах ухватил ее за чубик.
– Как тебя звать?
– Ай! – вскрикнула девчушка.
– Разве Ай? А мама говорила – Олька?
Девочка звонко рассмеялась. Стах посадил ее на колено и стал раскачивать.
– Ой, шла баба дубнячком, зацепилась пояском, сюда скок, туда скок, отцепись, мой поясок… А ну, повторяй, только быстро: наша перепеличка мала и невеличка под подстожьем отпадпадемкалась…
Девочка залилась смехом.
– Пелепелицька… отпад… Не мозю! – захлопала она в ладоши.
Стах открыл рот, чтоб протараторить еще какую-то скороговорку, но рывком отворилась дверь, и обходчик поспешно вошел в комнату. За ним, теребя платочек на голове, влетела Варька – шустрая и ловкая девчонка.
– Зажег… – начал было обходчик, отдуваясь, но Варька перебила его:
– Уже… мигает… раз засветил… потом второй и третий… Уже!
Стах, Золотарь и Пиркес – он тоже был с ними – вскочили и бросились в угол за инструментом. Пиркес схватил все в охапку и, понатужившись, вскинул себе на плечо.
Захватив снаряжение, они быстро направились к двери.
– Погодите же, – остановил их старый обходчик, – хлопцы, что ж это вы?… Как договорились!.. – Он преградил им путь, протягивая моток веревки. Руки у него дрожали. Жена заметалась, стала мелко креститься.
Пиркес сердито заворчал и сбросил ломы на пол.
– Скорее!
Все трое они схватили веревки, поспешно стали разматывать петли. Обходчик растянулся на постели, жена, смущенно улыбаясь, нерешительно села рядом.
– Господи, грех какой!..
Золотарь накинул ей петлю на плечи и быстро затянул ее на груди.
– Руки, руки… – прошептала она, часто дыша ему в лицо, – руки же привяжите, а потом всю кругом, чтоб встать нельзя было…
Пиркес тем временем уже обмотал обходчика с ног до головы, как колбасу. Стах, в сомнении, держал веревку над маленькой Олечкой.
– Надо так надо! Вяжите! – заволновался обходчик. – А то скажут: малая ведь на Пост сбегать могла, что ж вы ее не послали? Вяжите, хоть как-нибудь, а свяжите…
– Гляди, – улыбнулся и Стах, – плакать, Олечка, не будешь? Утром куклу тебе принесу… и конфетки… две штуки… Тихо лежи, я легонько… – Он не туго обмотал девочку веревкой и попробовал, не режет ли где.
Дошла очередь и до Варьки.
– А, может, меня не надо, – взмолилась девушка. – Я с вами уйду! Ей-богу? А там в лесу и пересижу… А? Будто и дома не была? А? Будьте такие добренькие…
Девушке очень хотелось сразу же вернуться назад, туда, на насыпь.
– Пускай! – решил обходчик за всех. – Тогда через часок на полустанок побежит… – Он повертел головой, чтоб растянуть веревку вокруг шеи. – И народ будто бы оповестит… Рты же, рты позатыкайте тряпьем… вон там, в углу…
Через минуту Стах, Золотарь и Пиркес были уже во дворе. Варька придержала Серка, и, сгибаясь под тяжестью снаряжения и бомб, они кинулись вверх, на насыпь. Варька тут же их нагнала.
– Давайте я понесу! – Она взяла у Пиркеса ключи, и они побежали вчетвером.
Слева с насыпи виден был весь полустанок. Красные и зеленые точки семафоров, освещенные окна Поста, четыре желтоватых перронных фонаря. Высокий фонарь возле блока то вспыхивал, то пригасал. Он мигал три раза кряду, потом спокойно светился некоторое время и снова трижды мигал. Так и было договорено с агентом на Посту: как только со станции будет повестка, что немецкий маршрут пущен на главную, он начнет по три раза кряду мигать фонарем у Поста.
Стах бросил быстрый взгляд и вправо. Ничего. Там черным занавесом стояла ночь – черное небо, черная насыпь, черный лес. Лишь кое-где под звездами тускло поблескивали рельсы. Две пары рельс – туда, в черную ночь, на запад, на Волочисск, к австро-венгерской границе, в Германию. Туда, как в черную пасть, проваливались все маршруты – с хлебом, с сахаром, со скотом, со всяким добром народным.
– Здесь! – прошептал Золотарь. – Вот и стык. – Он осторожно положил на землю мешок с бомбами и схватил с плеча у Пиркеса кайло и лом.
Втроем склонились они над стыком. Каждый слышал биение своего и еще двух сердец. Ночь была душная, но хлопцев слегка знобило. Варька предложила принести фонарь и посветить, но Стах на нее только цыкнул.
Отвинтить гайки надо было на одном стыке. Затем выбить несколько костылей, приподнять и отвести рельс в сторону, хотя бы на два вершка. Два ключа звякнули о гайки. Золотарь схватил кайло и начал выбивать костыли. В тишину ночи звуки падали, как взрывы, – казалось, их слышно на версту вокруг. Пот катился градом, металл не поддавался, твердый и несокрушимый. Варька подняла лом и стала бить по шпале возле костыля, раскалывая пахучую сосну. Правильная мысль – теперь костыли можно было сворачивать набок. Золотарь тоже взялся за лом. Первая гайка цокнула и покатилась. Надо спешить. Пятнадцать – двадцать минут, и маршрут будет на полустанке. Еще три минуты, и он здесь.
– Петарды! – прошептал Стах. – Мы их положим метров на сто выше… Какая тут скорость, на этом спуске?
Ответила Варька:
После полустанка он набирает уже до тридцати верст.
– Значит, он полетит прямо под откос!.. Беги, закладывай петарды.
Кондукторская бригада в поезде была немецкая, но паровоз вели машинист, помощник и кочегар из депо: старик Парчевский, Волков, Дзюбенко. Когда взорвется петарда, они должны соскочить с паровоза – так условлено заранее.
Пиркес кинулся налево – только смутно маячил его сереющий в ночи силуэт. Потом силуэт исчез. Стах кряхтел над гайками. Золотарь расшатывал и выворачивал костыли. Варька долбила и раскалывала шпалы – к счастью, они совсем сгнили.
– Гляди! – шептал Золотарь Варьке. – Как кончим, сразу же беги в лес. А то как поймают…
– …так поведут к венцу, к тому, что в доме с решеткой, святому отцу, – подхватил Стах, трудясь над гайкой.
Варька хихикнула. Еще одна гайка звякнула и покатилась. Варька хихикала, ей было смешно, а зубы стучали. Она расколола уже три шпалы. В большой палец правой ноги она загнала занозу, но молчала, только время от времени придавливала палец левой ступней, чтобы не так жгло.
Покончив с гайками, Стах бросил ключ и, схватив кайло, побежал к Золотарю. Тот возился у шестого костыля.
– Только и всего? – даже рассердился Стах. – Создал тебя господь и нос высморкал! – Он ударил по седьмому. И сразу же бросил кайло и схватил лом. Как и Варька, он стал долбить гнилую шпалу под костылем. – Ковыряется, как наседка с цыплятами!..
Вдруг совсем рядом, за лесом, неожиданно и протяжно закричал паровоз. И сразу эхо перекатило крик через головы и ударило в известковые склоны за насыпью. Поезд проходил мимо последней будки перед полустанком. Через две минуты он будет уже на полустанке. Сквозь лесную чащу мелкой дробью пробился быстрый и ритмичный перестук колес. Он приближался, стремительный и гулкий. Паровоз вторично кинул в черную духоту ночи долгий, вибрирующий свист. Это был Щ.
Пиркес вынырнул из темноты – дыханье вырывалось из горла со свистом, он держался рукой за грудь.
– Подходит… Одиннадцать! – подсчитал он пустые гнезда от костылей. – Господи, мало! Не успеем… – Поезд вынырнул из-за поворота перед полустанком и громко зашипел: машинист выпустил пар. – Не успеем больше. Давайте попробуем приподнять… – Он схватил лом.
