Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)
Выскочил двенадцатый костыль. Стах и Золотарь, схватив ломы, подбежали к освобожденному у стыка концу.
– Разом! Ну!
Подсунув ломы, они попытались приподнять рельс. Но он не тронулся с места.
Варька кайлом зацепила за конец рельса. Вчетвером они нажали еще раз. Рельс лежал недвижимо.
Поезд стоял на полустанке, устало пыхтел паровоз, в ночной тишине долетал даже переклик двух голосов – очевидно, кондукторов.
– Еще! – бросил лом Золотарь. – Еще несколько костылей выбить надо! – Стах, Пиркес и Варька побежали за ним.
Они с остервенением накинулись на шпалы. Ломы вздымались в воздух и, удар за ударом, падали в гнилую плоть дерева у костылей, опережая друг друга. Щепки взлетали высоко вверх, били в лицо. Они раскололи еще шесть шпал за каких-нибудь две минуты. Потом отогнули костыли. И сразу же побежали к концу рельса, к стыку.
На этот раз их усилия увенчались успехом. Под нажимом ломов и кайла рельс дрогнул и как будто отошел немного вбок. Стах сунул в место стыка конец лома – лом провалился и застрял.
– Еще! Ну-ка, разом! – почти закричал он.
Они напрягли все силы в долгом, казалось, бесконечном усилии и словно поплыли вместе с рельсом сами – рельс ощутимо отошел в сторону, должно быть, на целый вершок, а может, и на два. Во всяком случае, теперь колесо паровоза не могло уже на него попасть – оно пойдет вбок, на шпалу. Паровоз на полустанке крикнул коротко и пронзительно, эхо вслед перекатило через насыпь свисток кондуктора, из трубы несколько раз часто и громко пыхнуло клубами дыма, и сразу же зачахкали поршни. Поезд тронулся.
– Бери бомбы! С насыпи прочь! – закричал Золотарь уже в полный голос. Стах бежал с бомбами, крепко прижав мешок к груди, чтобы они не болтались.
Теперь ничего не было слышно за стуком колес – поезд со скоростью тридцати верст катился с уклона и уже поравнялся с будкой.
– Петарды! – успел еще крикнуть Стах. И в эту самую секунду несколько сухих выстрелов слились в один.
В следующую минуту сразу обрушилось столько звуков, столько разных звуков, что они, казалось, сшиблись, сокрушая друг друга и глуша. Сперва это был скрежет металла и треск ломающегося дерева, но его покрыл сильный и короткий металлический звон, и в тот же миг вырвалось мощное, бешеное шипение – свист пара из всех клапанов. Затем долгий, бесконечный лязг буферов – от головы поезда до самого хвоста – закончил все. Только пар свистел еще где-то впереди, да страшно в абсолютной тишине кричал человеческий голос – страшно и громко, словно в пустоте.
Золотарь наклонился над мешком и взмахнул бомбой над головой.
– А люди? – услышал он голос Варьки.
– Немцы! – крикнул он. – Оккупанты! – швырнул он бомбу. – Враги!
Короткая, грозная вспышка, и громкий взрыв разорвал и тишину, и черную ночь.
Стах тоже размахнулся, и секундой позже раздался второй взрыв. Огненный язык вырвал из ночной тьмы контур накренившегося паровоза и два красных вагона друг на друге: PZnD, – обозначено было на каждом из них, – Prowiantung nach Deutschland. Золотарь размахнулся в третий раз, и сразу же Стах бросил еще две. В это время и Пиркес уже размахнулся и кинул. Но его бомба упала шагах в двадцати. Взрыв ее вихрем швырнул воздух и землю всем прямо в лицо. Золотарь почувствовал, что лоб ему заливает чем-то горячим. Он провел рукой по лбу и протер глаза. Лоб засаднило: его ранило осколком бомбы в голову.
– Бежим! – подскочил Стах. – Горит!
Ночная темь вокруг разбитого поезда словно поредела. В пролете между паровозом и кучей опрокинутых вагонов разливался свет. Пламя вдруг вырвалось оттуда, и сноп искр взлетел вверх. Зажигательные бомбы сделали свое дело – поезд загорелся.
В эту минуту раздалось несколько выстрелов, и пули засвистели где-то высоко, в деревьях. Поездная охрана пришла в себя после первой растерянности и принялась палить наугад в ночную тьму. Стреляющие не могли даже разобрать, с какой же стороны враг. Стах размахнулся и бросил еще гранату. Раздался громкий взрыв.
Пробежав будку, они свернули на дорогу, затем спустились в балку. В низине все звуки сразу словно отдалились – стали тише и мягче. Шипенье пара уже почти затихло. Стаи птиц, вспугнутых грохотом взрывов и стрельбой, метались в воздухе с пронзительным криком. В селе за лесом часто бил церковный колокол сполох.
Они бежали так, что давило в груди и заходилось сердце. Кровь заливала Золотарю глаза, и он не мог ее утереть. Выстрелы сзади все щелкали – смешные и беспомощные, как из детского ружья. Розовое зарево поднималось из-за леса, словно на рассвете, и на его фоне зыбилась волнистая линия черных вершин.
В балке потянуло ветерком, и он принес запах горелого зерна. Не есть оккупантам награбленного хлеба!
Студенты
Это была первая в жизни студента Сербина сходка.
Студенческая сходка!
Хрисанф Сербин бредил студенческой сходкой с третьего класса гимназии. Старостат! Землячества! Нелегальные кружки!
Амфитеатр аудитории «В» бурлил и шумел. На нижних скамьях не могли усидеть вчерашние гимназисты, в новеньких тужурках с золотыми вензелями на зеленом бархате наплечников. На верхних, сзади, где-то там, под самым потолком, в гимнастерках и френчах, с георгиями на груди, с черными повязками на изрубленных лицах, с пустыми рукавами или на костылях, тесной кучкой засели демобилизованные. У кафедры внизу столпились старые студенты. Там преобладали косоворотки и обтрепанные тужурки без погонов. И все кричали одновременно, каждый старался перекричать другого, и выкрики вырывались из дверей в коридор, а там их встречали аплодисментами, одобрительными возгласами или ревом осуждения те, которые не могли уже вместиться в аудитории.
Говорить пытался молодой бородатый студент.
– Мы требуем твердой власти! – вопил он и грохал кулаком по столу.
– К чертовой матери! – ревела группа под окном. – За что боролись?!
– Твердой власти! – уже визжал бородатый. – Иначе – опять анархия! А за анархией черная реакция!
– Ура! – орали на нижних скамьях, и коридор из-за дверей отвечал свистом и аплодисментами.
– Россия гибнет! – кричали офицерские френчи из-под потолка. – Мы за нее кровь проливали!
– Существует только одна Россия! Советская Россия! – неслись в ответ возгласы из кружка внизу. – А вы проливали кровь за царя и сестер милосердия!
Грохнул хохот и громко покатился с амфитеатра вниз и по коридору.
На стенке позади кафедры, прибитый за один угол, болтался большой квадрат фанеры с надписью фиолетовыми чернилами наискосок – «Вильгельм отрекся от престола!» В углу на черной доске кто-то написал мелом: «Да здравствует революция в Германии!» Гетманская грамота, сегодняшняя, свежая грамота о том, что пан гетман всея Украины призывает свой верный народ возродить бывшую единую и неделимую Россию, висела тут же рядом. Небольшой, измятый газетный лист – это был очередной номер нелегального «Киевского коммуниста» – передавался из рук в руки, со скамьи на скамью. Первый заголовок гласил: «Да здравствует мировая революция!» Второй: «Вместе с красными германскими солдатами против германских офицеров и капиталистов!»
Бородатый молодой человек уже отчаялся перекричать всех. Он соскочил с кафедры. На его месте стоял другой – с лицом подростка, гусарской выправкой и в пехотном френче.
– Наше поколение, – закричал он, – сложило головы на фронте! – Он с силой ударил себя руками в узкую грудь. – Наша кровь затоптана сапогами. Наши раны оплеваны! Я спрашиваю вас – доколе, о россияне?! – Он поднял руки над головой, помахал ими в воздухе, потом вдруг упал лицом на пюпитр и забился в конвульсиях.
На кафедре оказался уже третий. Он улыбнулся, и аудитория почти притихла.
– Коллеги! – произнес студент совершенно спокойно. – Мы уклонились от темы. Мы не обсуждаем сейчас судьбы России. Мы говорим только о закрытии гетманом высших школ. – Он вдруг резко выпрямился за пюпитром. – И мы протестуем! Мы не выполним гетманского приказа! Мы будем продолжать учиться!..
– Ура! – раскатилось на нижних скамьях. Рукоплескания встретили его слова и за дверьми, в коридоре.
А между тем на кафедре стоял уже четвертый студент. Это был штабс-капитан со множеством орденских ленточек на груди.
– Господа! – крикнул он. – Сыны отчизны! Сыны единой, неделимой России! Мы оставляем институт! Пусть учатся белобилетчики, как они проучились уже четыре года священной войны! – Смех и хлопки заглушили штабс-капитана. – Господа офицеры! – завопил он и перекричал-таки всех. – Господа офицеры! Прошу встать! Его превосходительство генерал Скоропадский…
Офицеры встали, на них зашикали с нижних скамей, от окон несся дружный свист, из коридора кричали «позор!», кто-то сверху швырнул костыль, и он упал прямо перед штабс-капитаном, грохнув о кафедру. Еще кто-то звонко запел, и песня сразу же вспыхнула – под гром пюпитров, под аплодисменты и дружный протест:
Марш вперед, трубят поход черные гусары!
Звук лихой зовет нас в бой – наливайте чары!..
Сербин выскользнул в коридор, и толпа сразу же волной отбросила его к лестнице.
– Товарищи! – крикнул кто-то снизу, из вестибюля. – Университет уже закрыт, в Ботаническом саду общегородская сходка! Мы будем протестовать! Долой офицерье из нашего института!
Сербин бросился вниз, но и тут его оттерли в сторону. Из аудитории «Б», из аудитории «А», из химической аудитории выливались потоки людей. Но потоки сразу же разбились – грохоча сапогами, из аудитории «В» выходили стройные ряды. Штабс-капитан шел впереди. Студенческая фуражка сбилась на затылок, он размахивал правой рукой и четко отбивал шаг.
– Ать-два… ать-два! – пронзительно подсчитывал он. – На месте! Левой! Левой! – Подошвы грохали, сотня подошв, грохот сапог забивал все остальные звуки. Лестницу наконец удалось освободить. – Прямо! – завопил штабс-капитан. – Арш!
По четыре в ряд, колонна затопала вниз по лестнице.
– Равнение! – кричал штабс-капитан. – Равнение! – Сотня юношей в офицерской, в студенческой форме шагала за ним. Они шли в казармы. Защищать гетмана. Генерал Скоропадский призывал их возрождать царскую Россию. Они старательно печатали шаг. Кто-то с верхней площадки сыпал им на голову мел. Аплодисменты, свист, выкрики – все смешалось в невообразимом гаме. По четыре в ряд они вышли на Бибиковский бульвар из парадных дверей института.
– Скатертью дорога! – дружно кричали из окон четвертого и третьего этажа, из аудиторий. – Долой белую гвардию! Калединцы! Корниловцы! Черная сотня! Архангел Михаил!
Штабс-капитан вскинул голову, фуражка у него свалилась, но он ее не поднял. Он погрозил вверх кулаком – как жаль, что оружие еще где-то там, в казармах.
– Господа офицеры, смирно! – крикнул он.
Он построил свой отряд вдоль тротуара. Из окон института неслись смех, остроты, угрозы. Наконец там кто-то запел, и все, со смехом подхватили:
Соловей, соловей, пташечка,
Канареюшка жалобно поет…
Под свист, улюлюканье и хохот офицеры-студенты двинулись вниз по бульвару, в сторону Жилянской. Штабс-капитанова студенческая фуражка лежала в канаве, потом ее кто-то поддал ногой, подбросил вверх, там подхватил другой, за ним третий – и через несколько минут от новенькой фуражки остался только лакированный козырек.
Группы студентов перебегали бульваром в Ботанический сад: там, где-то возле университета святого Владимира, должен был состояться общегородской студенческий митинг протеста. Серединой бульвара бежали студенты с желто-блакитными розетками на тужурках, слушатели «украинского народного университета», и разбрасывали какие-то небольшие листочки. Сербин поймал один.
Винниченко, Петлюра, Макаренко, Андриевский, Швец, именуя себя «директорией украинского национального союза», призывали всех восстать и сбросить гетмана.
«Странно! – подумал Сербин, – но ведь Петлюра и Винниченко весной как раз и привели немцев на Украину?…»
– На митинг к университету! – кричали из-за угла Нестеровской, и вместе со всей толпой студентов Сербин побежал вдоль бульвара к Владимирской. На той стороне бульвара студенты взбирались друг другу на плечи и прямо через высокую красную стену перепрыгивали в Ботанический сад.
Но вдруг, уже у самого угла Владимирской, пришлось остановиться. Бульвар перегородила цепь офицеров с винтовками в руках.
– Стой! Стой! – кричали они. – Стой! Ни один человек не пройдет!
Все остановились, и Сербин тоже. Офицеры взяли винтовки на руку, и штыки поблескивали на уровне груди.
– Сербин! – крикнул кто-то в цепи. – Здорово, Хрисанф!
Это был Воропаев. В серой шинели, с ремнями накрест, на левом рукаве треугольный бело-сине-красный шеврон. Он держал винтовку на руку, и штык его почти упирался Сербину в грудь.
– Витька? Разве ты не на Дону?
– Недолго ждать!.. Я в Астраханской офицерской дружине. Заходи в казармы. Бульварно-Кудрявская, двенадцать…
Под натиском все нарастающей толпы офицерская цепь медленно отступала назад. Но вдруг толпа прорвала цепь посредине и бросилась за угол, на Владимирскую. С проклятиями, бранью и угрозами офицеры бежали сзади, размахивая винтовками.
– Ты не иди! – остановил Воропаев Сербина за руку. – Я думаю, стрельба будет…
Резкая команда прервала его речь.
– Це-е-е-епь! – кричал командир из-за угла, от педагогического музея, – к бою!.. Товсь!..
Воропаев отпустил Сербина, быстро щелкнул затвором и отбежал назад, под развесистые каштаны. Лапчатый, красный и желтый лист изредка падал на землю под ноги. Было почти тихо.
Из ворот университетского двора, из-за высокой университетской колоннады на Владимирскую улицу выливался людской поток. К нему присоединялись те, кто бежал навстречу с бульвара. Вышла из ворот толпа человек в двести, но сразу же разрослась до трехсот, через несколько секунд уже шагало не меньше полутысячи.
Демонстрация залила мостовую и повернула сюда, к бульвару. В первом ряду стоял Макар. Иса, махая руками, подзывала к себе еще кого-то. Сербин бросился им навстречу.
– Разойдись! – кричал офицер у музея. – Приказываю студентам разойтись! – Он приложил ладони ко рту рупором. – Еще раз: разойдись!
Сотни студенческих фуражек колыхнулись, и демонстрация быстро двинулась к углу бульвара, навстречу цепи.
– Долой деникинцев! – взлетел над рядами звонкий девичий голос. – Да здравствуют совдепы!
Красный флаг вдруг словно вспыхнул над толпой, и огненный язык его затрепетал над головами демонстрантов.
…Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов -
За лучший мир, за…
– Пли! – завопил офицер у музея. – Пли! Пли!
Три залпа, один за другим, разорвали воздух, расстелив полосу синего дыма.
И тут же синий дым поднялся вверх и растаял.
Сербин схватился за голову и прислонился к стене.
– Пах… пах… пах… – щелкнуло еще несколько отдельных выстрелов.
Демонстрация шарахнулась назад. Студенты перепрыгивали через решетку Николаевского парка, бежали по улице к Караваевской, некоторые бросились к университетским воротам, другие укрылись за столбами ограды. Но десятки остались там – посреди мостовой, неподвижно раскинувшись или корчась в тяжких муках.
Сербин видел, как Макар упал, потом поднялся, потом снова упал.
Перепрыгнув через живую изгородь и ограду бульвара, Сербин опрометью бросился к груде тел. Слева, вдоль улицы, с винтовками на руку, бежали офицеры, что-то рыча, кого-то проклиная. Бородатый студент в очках, в расстегнутой черной шинели, стоял среди груды тел, подняв руки.
– Медики! – кричал он. – Медиков старших курсов прошу не разбегаться! Носилки возьмите в анатомичке! У сторожа Серафима, там марля, вата и бинты! Не забудьте, его зовут Серафим! Вата, марля и бинты! Серафим!
Иса лежала ничком. Сербин схватил ее за плечи и перевернул на спину. Зубы у нее были оскалены, глаза остекленели – убита наповал. Рядом страшно кричала девушка, обеими руками зажимая простреленный живот. Бородатый медик торопливо срывал с нее жесткую шевиотовую юбку. Вскрики, стоны и плач звучали вокруг. Макар сидел, скорчившись, на краю тротуара – кучка книг рассыпалась по цементным плитам. Правой рукой Макар держал левую. Из рукава на землю катились частые красные капли. Сербин подбежал и схватил его под мышки.
– Не могу… – прошептал Макар. – Вообще… не могу… – Он виновато улыбнулся. – У меня, понимаешь, кружится голова… – Он вдруг совсем пожелтел, обмяк и склонился назад, на тротуар. – Книжки… – прошептал он еще, – книжки… возьми… их надо отдать… в библиотеку…
Тогда Сербии напряг все силы, схватил его прямо в охапку и побежал – на углу Фундуклеевской ведь есть аптека. Ноги Макара волочились по земле.
Воропаев стоял все на том же месте, опершись о ствол каштана и опустив винтовку к ноге. Он торопливо курил и был очень бледен.
– Витька! – закричал Сербин, и слезы брызнули у него из глаз. – Сволочь! Кольку Макара убил!
Воропаев отвернулся.
– Сам виноват… Всегда был большевиком…
Лапчатый, желтый и красный лист падал на землю и шуршал под ногами, как древний пергамент.
Сверху, с Фундуклеевской, приближался духовой оркестр. И вот уже стал слышен ритмический и гулкий грохот тысяч сапог… Оттуда, пересекая Владимирскую улицу, вниз по Фундуклеевской маршировала крупная немецкая часть. Очевидно, полк.
Но настроение части было необычное. Офицеры не шли каждый впереди своего подразделения – батальона, роты или взвода. Все офицеры, с погонами, аксельбантами и при оружии, человек, должно быть, сто, построились в шеренги и парадным, «гусиным», шагом торжественно маршировали во главе полка. Оркестр играл бравурную «Майне либе Августхен, Августхен, Августхен», восемь барабанов отбивали дробь, два знамени развевались над головами офицеров. Одно – штандарт полка, второе – трехцветный национальный германский флаг, и на нем – золотом: «Эс лебе майн фатерланд» [24] [24] Да здравствует мое отечество!
[Закрыть].
За офицерскими шеренгами, одной общей колонной – грохот сапог катился из конца в конец – шли солдаты. Двое несли перед колонной большой красный транспарант.
«Эс лебе ди революцион!» [25] [25] Да здравствует революция!
[Закрыть] – было написано белой масляной краской на кумаче.
Солдаты шли без оружия и без подсумков. Унтер-офицеры шагали рядом с колонной по тротуару с тесаками и револьверами в кобурах на поясе.
Офицеры и солдаты оккупационной армии направлялись избирать «германский совет военных депутатов». В Германии началась революция.
Ветер катил вниз, к Крещатику, множество небольших белых и розовых бумажек.
– Слушай, – сказал вдруг Макар, – я уже могу сам… вот только кровь… а где мои книжки?
Одна бумажка подкатилась к самой ноге Сербина. Сербин поднял ее и прочитал. Это была прокламация Киевского военно-революционного комитета (большевиков), призывающая киевский пролетариат на демонстрацию по поводу революции в Германии совместно с немецкими солдатами.
Десятки «вартовых» и еще каких-то неопределенной внешности человечков в рыжих кепках и «гороховых» пальто суетились на улице, перебегая с тротуара на тротуар перед немецкой частью. Так десятилетние озорники, закаляя свое мужество, перебегают дорогу перед автомобилем или трамваем. Они вдруг падали на мостовую или неожиданно подпрыгивали вверх, взмахивая в воздухе кепками и папахами. Так дети ловят бабочек сачками.
Вартовые и филеры гонялись за бумажками, хватали их и поскорее, смяв, совали за пазуху или в карман.
Агломерат и конгломерат
В Василькове поезд остановился под угрожающие крики и лязг оружия.
– Ложись! Ложись! Ложись!
Все бросились на пол. Шурка, на правах женщины, выглянула в щель отодвинутой двери.
Электричества не было. Подслеповатые керосиновые фонари и коптящие плошки мигающим красноватым светом озаряли перрон. Серые фигуры, поблескивая оружием, суетились вдоль эшелона. У дверей и выходов вокзала, дулами на поезд, выстроились пулеметы.
– Серожупанники! – сообщила Шурка. – Видимо-невидимо.
Трое, держа перед собой винтовки, уже взбирались в вагон.
– Офицеры и казаки – украинские, русские, германские или австрийские – выходи! Штатским приготовить документы!..
Студенческие матрикулы, как ни странно, вполне удовлетворили старшину. Но вернул он их, скептически улыбаясь.
– Советую, панове, сойти и возвращаться назад. Поезд дальше не пойдет. Сообщение только с Мотовиловкой, а там неизвестно что…
Васильков был последней заставой гетманских войск.
Впрочем, как только старшина спрыгнул на перрон, паровоз дал длинный гудок, и эшелон медленно отошел от станции.
– Поехали! – Шурка захлопала в ладоши. В вагоне теперь стало совсем свободно: три четверти пассажиров оказались офицерами или казаками, и всех их, как дезертиров из гетманской армии, забрали патрули серожупанников.
Шурка замурлыкала под нос:
Ехал в поезде со мной один военный,
Обыкновенный, простейший фат.
И чином, кажется, он был всего поручик,
А с виду купчик, дегенерат,
Сидел он с краю и напевая…
А поезд трам-та-ра-ра-рам-там-та-та-там…
Однако за первой же километровой будкой поезд снова остановился.
Все выглянули.
– Что такое?
Поезд стоял в глухой ночи, вокруг нависла тьма, и казалось, что высокими стенами подымается с обеих сторон бор. Накрапывал дождь.
От паровоза доносились крики и брань.
Огней впереди не было, и машинист отказывался ехать дальше вслепую – на верную катастрофу.
Кучка людей пробежала к паровозу. Были они все в штатском, но каждый держал в руках маузер, наган или гранату. Люди эти ехали в Белую Церковь, к Петлюре. Машинисту предложили на выбор: либо ехать дальше на Фастов, либо он будет немедленно брошен в топку паровоза.
Паровоз снова загудел, и вот, отрывисто, почти непрерывно крича, эшелон пополз прямо в мрак, в ночь, наугад.
Сегодня ожидалась всеобщая мобилизация студентов, и студенты шарахнулись из столицы врассыпную.
Ни Сербин, ни Теменко, ни Туровский, ни тем паче Макар не желали идти на смерть за пана гетмана и его державу. Шурка тоже оставила Киев – курсы закрыты, все закрыто, город превратился в военный лагерь, невоенным делать там было нечего, нечего было и есть.
Землячество возвращалось назад, к родным очагам. Первый студенческий год не задался.
Покачивало. Колеса отстукивали в частом ритме товарных вагонов.
– А все-таки, – сказал Макар, и в густой тьме неосвещенного вагона все ясно представили его тихую улыбку, – а я все-таки успел сдать и интегралы и дифференциалы…
Он чиркнул спичкой. Левая рука его висела на перевязи. Спичечный коробок он зажал между колен. Все потянулись прикуривать. В короткой вспышке лица показались вытянувшимися и похудевшими. Они сидели, тесно прижавшись на длинном узком ящике из нетесаных сосновых досок. Это был гроб. В гробу лежала Иса.
Вдруг в ночной тьме, справа и слева, вспыхнул фейерверк выстрелов, в стенки вагонов несколько раз ударило, мелкие щепки посыпались на головы и плечи. Но поезд лишь ускорил ход и покатил дальше, кажется, с уклона.
– Курите в рукава! – прикрикнула Шурка. – Перестреляют же к чертям собачьим!
Обстреляли состав на этом перегоне раза три.
Потом поезд словно споткнулся и снова стал.
Все выглянули. Вокруг было черно, и сеял мелкий дождь.
– Двигай! Двигай дальше! – закричали из вагонов. – Крути, Гаврила!
Но поезд упорно стоял.
Тогда кто-то разглядел в темноте контур строения. Еще кто-то заметил отблеск оконного стекла. Потом отчетливо стал виден мокрый сигнальный колокол. Это была Мотовиловка. Билетная касса была открыта, компостер выгибал черную лебединую шею, на телеграфном аппарате ворохом лежали ленты, щенок скулил, запертый в дамской уборной. На станции не было и огонька, нигде ни одного человека, ее оставил даже персонал.
Машинист взобрался на тендер, на кучу угля и, приложив ладони ко рту, закричал в пространство:
– А-у! А-у! Люди добрые!
В густой измороси эхо прокатилось бором вяло и медлительно. Никто не ответил. Добрых людей не было. Бор по сторонам стоял черный, мрачный и молчаливый.
Тогда пассажиры собрали летучий митинг и решили ехать дальше.
Машинист на этот раз отказался категорически и сказал, что полезет в топку сам. Смысла в этом не было, без него все равно дальше не поедешь. Решили его купить. За пять минут по эшелону собрали полторы тысячи лопаток. Машинист отказался. Тогда еще за десять минут собрали две тысячи керенками. Он отказался. Тогда собрали тысячу марок и пятьсот крон. Машинист разостлал кожух в тендере и сказал, что будет спать до утра.
До утра много чего могло случиться. А перегон до Фастова верст двенадцать. Студенты вытащили гроб из вагона, подняли на плечи и двинулись по шпалам пешком.
Колея простиралась под ногами, но лежит ли она на насыпи или, наоборот, в выемке, было не разглядеть. Небо нависало черное, как сама ночь. Можно сделать только шаг, один только шаг, а дальше – конец. И был это конец вселенной, и не верилось, что впереди еще что-то есть, что в этой тьме что-то существует, что вообще существует свет, тепло, крыша над головой.
Шли шаг за шагом, со шпалы на шпалу. Дождь бил в глаза, затекал за воротник, насквозь пропитывал одежду. Гроб был тяжелый, ребро натирало плечи. Макар и Шурка все время сменяли друг друга.
– Коля, – сказала Шурка, – вы бы лучше вернулись. Пусть рана не страшная, в мякоть, но все-таки рана. Завтра вы поедете следом за нами.
– Я не понимаю! – рассердился Макар. – Я вообще не понимаю… Вы, значит, хотите, чтобы меня сделали гетманцем?
– Вы ранены, вас не возьмут.
– Ну, тогда меня за демонстрацию посадят в тюрьму!
– Некогда им сейчас сажать в тюрьму!
– Тогда вообще расстреляют! Я не понимаю…
– Стой! – внезапно прозвучало во тьме. – Кто идет?
Все остановились и умолкли.
– Стрелять буду! Кто?
Откуда доносился голос, нельзя было разобрать. То ли спереди. То ли сзади. А может быть, справа или слева. И кричал не один.
– Кто? Кто? – подхватили с разных сторон. – Стой! Кто? Да пальните разок-другой, сразу ответят!
– Не стреляйте! – крикнула Шурка. – Здесь женщины!
Грязная брань и смех раздались в ответ.
– Кто? – В темноте щелкнуло несколько затворов.
– Это похороны! – закричал Макар. – Мы несем гроб!..
– Что? – Кто-то выругался. – Руки вверх и медленно идите вперед!
– А гроб? – заволновался Макар.
Тогда наконец зашаркали сапоги по гравию пути, и стало слышно, как невидимые во тьме люди часто дышат где-то близко. Резко запахло мокрыми солдатскими шинелями, и неожиданно совсем рядом из темноты возникли направленные на них штыки.
– Руки вверх!
– Хлопцы, да тут, и правда, гроб!
– Что в гробу?
– Покойник, – сказал Макар. – Подруга, – добавила Шурка. – Студентка, – пояснил Туровский. – Убили вчера на демонстрации… – начал было и Сербин, но умолк.
Примолкли и все – ведь еще не известно было, что это за люди, чьи войска.
– Мы студенты, – заговорила тогда Шурка, – мы везли домой хоронить умершую подругу. Но поезд вдруг стал. Дальше, сказали, не пойдет. Мы решили отправиться по шпалам пешком…
Невидимые люди вокруг тихо побрякивали оружием и молчали. Они, конечно, не верили. Кто-то насмешливо хмыкнул.
– Понимаете, – заволновался Макар. – Осень, сырость, тепло вообще… Труп, видите ли, может разложиться… И вообще…
– Молчать! – крикнул кто-то. – В гробу динамит?
– Ну что вы! – Шурка даже засмеялась. – Девушка. Мертвая девушка. Ей-богу.
– Дзюба! – лениво проговорил чей-то голос. – Возьми десяток казаков, отведи задержанных вместе с гробом на заставу. Пускай там разбираются…
– Слушаю, пане товарищ!
«Пане-товарищ»… Значит, это не гетманцы. Гетманцы обращались к офицеру «пане-старшина».
– Добродии! – заговорил тогда Туровский. – Там, в Василькове, серожупанников видимо-невидимо.
– Знаем! – ответил все тот же голос. – Дзюба! Веди шпионов…
– Мы совсем не шпионы! – обиделся Макар. – Понимаете, мы удираем от гетманской мобилизации. Гетман закрыл университет и мобилизует студентов. А мы против гетмана вообще…
– Хватит! – крикнул тот же невидимый. – Дзюба, веди! Только гляди, по дороге не расстреляйте – языки ведь…
Винтовки уперлись в спину, приходилось идти. Студенты снова подняли гроб на плечи и двинулись. С колеи пришлось спускаться налево и перепрыгивать через канаву.
– Вот идиотизм, – прошептала Шурка, – не хватает, чтобы нас еще расстреляли как шпионов…
– И вообще, – возмутился Макар, – вообще жалко, если расстреляют…
– Ерунда! – рассудительно заметил Сербин. – Ведь гроб, и в нем покойник. Всякому понятно…
– Угу! – Шурка была настроена скептически. – Они скажут, что и гроб и покойника мы взяли для отвода глаз…
По спине у Сербина пробежал холодок. В самом деле, ну кто это станет за двести верст таскаться с покойником в такое время? Никаких сомнений – нехитрая маскировка…
Стало страшно, и Сербин невольно задумался о своей неудавшейся жизни. Восемнадцать лег мать сохла и чахла над работой, девять лет он бегал в гимназию – получал двойки, сидел в карцере, до поздней ночи гонял по частным урокам, чтобы заработать лишних двадцать рублей – все для того, чтобы стать студентом, окончить университет… И вот вчера его едва не убили на какой-то демонстрации. Сегодня его чуть не мобилизовали в какую-то армию. А сейчас и вообще расстреляют неведомо за что… Сербину даже не дали ощутить свое детство. Четыре года назад, в августе – господи, ведь уже пятый год! – началась война и до сих пор никак не кончится!.. Ну и прекрасно, пускай стреляют скорее! К чертовой матери такую идиотскую жизнь!..
Сквозь мглу и дождь мигнул слепенький огонек. Два крохотных четырехугольника освещенных окон возникли внезапно, не дальше чем в десяти шагах. Где-то совсем рядом фыркали лошади, много лошадей стучало копытами, переступая с ноги на ногу.
В слабом свете, падающем из окон, уже можно было кое-что разглядеть. Очевидно, это была хата лесника. На бревне у стены вырисовывалось несколько фигур, съежившихся, склонившихся на винтовки.
– Это я, Дзюба, – сказал хриплый голос. – Шпионов привел. Сотник спит?
– Заходи…
Кусок стены словно отвалился – это открылась дверь, и темную фигуру Дзюбы – длинная шинель, шапка со шлыком набекрень, кривая сабля на боку – поглотил светлый четырехугольник. Снова стало темно.
– Что? – спросил Сербин, нечаянно задев Шурку плечом: она дрожала; он почувствовал, что и сам дрожит.
– Ничего. Озябла… Дождь…
Макар тихо, почти неслышно хмыкнул, это был нервный смешок. Казаки на бревне сплевывали и бормотали проклятия. Дождь почти утих.
Дзюба быстро вернулся, и их повели всех, вместе с гробом.
Посреди хаты стоял стол, на столе карта, и на ней каганец. Его мигающий огонек освещал старшину в синем жупане, склонившегося над картой. Черная каракулевая шапка с длинным красным шлыком лежала рядом на лавке. В руке, опирающейся на стол, старшина держал револьвер.
– О! – выкрикнул Макар и опять тихо рассмеялся.
Все остановились, старшина поднял голову, блеснул стеклышками пенсне и вдруг раскатисто захохотал.
Действительно, это был Репетюк. Он даже сел – смех валил его с ног.
– Милорды! Что за черт? И почему гроб? Кто умер?
