Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 55 страниц)
Боевая проверка
Ночь была морозная, и черная земля гулко звенела.
Фонарь наверху расплывался желтой кляксой в радужном кольце изморози.
Парчевский быстро шагал взад-вперед в пятне мутного света под фонарем – десять шагов туда, десять назад. Элегантная, светлого офицерского сукна летняя шинель плотно охватывала его торс. Поблескивали узкие сапоги – острыми носками Парчевский откидывал мелкие комочки замерзшей земли. Он нервничал.
Черные силуэты домиков предместья вырисовывались во тьме.
– Вацлав! – долетел тихий оклик с другой стороны улицы, из мрака.
Парчевский вздрогнул – блеснул на фуражке золотой трезубец, – и, резко повернувшись, он пересек улицу.
– Пиркес? – коротко спросил он, и в ночной тишине это имя прозвучало отчетливо и звонко.
– Тише, пожалуйста, – прошептал голос невидимого Пиркеса. – Ну, как ты не понимаешь… Под фонарем!
Фигура Пиркеса отделилась от стены спящего домика. Воротник шинели у него был высоко поднят, фуражка надвинута на самый нос.
– Прошу прощения, – проворчал Парчевский, уже не так громко. – Я к вашим конспирациям не приспособлен!.. Холодно! – пожал он Пиркесу руку. – Я тут замерз. – Он потер уши перчаткой. – Пошли?
Пиркес потащил его за рукав поближе к домикам, в тень высоких заборов, и они быстро зашагали. Парчевский все поеживался и недовольно хмыкал.
У здания синагоги они остановились. Пиркес посмотрел направо и налево, затем толкнул калитку и пропустил Парчевского вперед.
– Черт! – сразу же выругался Парчевский, споткнувшись о какой-то камень.
Пиркес нащупал его спину в темноте и подтолкнул в сторону. Они протиснулись между стеной и забором и завернули за угол. Пиркес нашел щеколду, с тихим скрипом отворилась дверь, – повеяло теплом, и сквозь щель второй двери просочился свет. Пиркес отворил и ее.
Они очутились в комнатке, освещенной огарком шабасовой свечки. Это была, очевидно, каморка синагогального сторожа. Стол, две табуретки, старая облезлая кушетка в лохмотьях дорогого желтого штофа. На табуретке сидел Козубенко. На кушетке Зилов и Стах. Они встали, как только открылась дверь.
– Зилов? – остановился на пороге Парчевский. – Кочегар Козубенко? И… кажется, Кульчицкий? Бронислава брат?
– Видишь ли, Вацлав… – Зилов, улыбнувшись, шагнул вперед. Но Парчевский его перебил.
– Я буду говорить только с самим комитетом!
– Мы и есть комитет, товарищ Парчевский, – сказал Козубенко тихо. На слове «товарищ» он сделал ударение.
– Вы? – Парчевский усмехнулся.
– Мы. Комитет союза коммунистической молодежи.
– Прекрасно! – засмеялся Парчевский. – Но мне не нужен союз молодежи! Я не собираюсь забавляться со Стасиком Кульчицким или…
– Были такие, что позабавились, – покраснел и заерзал на месте Стах, – да что-то их поубавилось…
– Стоп! – остановил его Зилов. – Брось, в самом деле, Вацек!
– Ведь я говорил! – сердито крикнул Пиркес. – Я говорил!
– Не знаю, что ты там говорил! – прервал его Парчевский. – А бросьте, пожалуйста, вы! Это наконец нелепо! Я буду говорить с комитетом… взрослых большевиков. Вы прекрасно знаете, что отдельные члены комитета мне известны. Я знаю, что Шумейко, Тихонов…
– Ну, здравствуй, Парчевский! – раздался вдруг голос.
Все оглянулись, и Парчевский умолк. В глубине каморки скрипнула дверца, и в ее узком проеме показалась высокая крепкая фигура Шумейко. Он беззвучно посмеивался.
– Здоров, поручик Парчевский! – сделав два шага, протянул руку Шумейко. – Здоров, коли так! – Затем он оглянулся на дверку и крикнул: – Тихонов, выходи и ты. Поговорим с сынком старика Парчевского. Я его, мазурика, еще вот этаким на ноге качал. В молодые годы, – улыбнулся он снова Парчевскому, – я к твоему батьке частенько захаживал: рыбу мы с ним в Деражню ездили ловить. Он на удочку любитель, а я карасиков сачком…
Парчевский смутился и, чтобы скрыть это, нахмурился. Потом тоже засмеялся и, вынув руки из карманов, стал нервно стаскивать перчатки.
– Ничего! – взял Шумейко его руку в перчатке. – Ведь собачья эта шкура у тебя чужая, не своя.
В узенькую дверку, прикрыв ее потом за собой, протиснулся и Тихонов. Он подошел к Парчевскому и хлопнул его по плечу.
– Парень – герой! Мы бы с ним еще австриякам дали чёсу, да, выходит, время тогда не приспело. – Он подмигнул Парчевскому, а потом Стаху и Зилову.
Шумейко отодвинул табуретку и присел к столу. С минуту длилось молчание.
– Вот ты, старого машиниста Парчевского сын, – заговорил наконец Шумейко, – никак не хочешь… Кстати, тебя Вацлавом звать, кажется?
– Вацлав… – Парчевский вдруг растерялся и не знал, куда девать руки. Перед Шумейко он действительно почувствовал себя совсем мальчишкой. Неужели это правда, что он комендант гарнизона? Четыре георгия, четыре года войны? Кочегар Шумейко, – да, тогда он был молодым кочегаром – и верно, качал его на колене и приговаривал: «гоп-гоп-гоп-ца-ца, села баба на кота, доехали до попа, попа нету дома»… Парчевский слегка покраснел, криво улыбнулся и поднес руки к ушам, их еще щемило с мороза.
– Вот ты, Вацлав, – говорил Шумейко, старательно снимая пальцами нагар с шабасовой свечки, – всегда поднимаешь на смех нашу конспирацию. Это ты, герой, зря! Сидим мы с тобой, скажем, здесь рядком и беседуем ладком, а дверь вдруг хлоп – и вскакивает какой-нибудь гайдамак: пожалуйте, старшина войск директории, за братание с разбойниками-большевиками под военный суд и расстрел! А не может этого быть. Потому как от самого кинематографа «Мираж» цепочкой под заборами да за домами наша конспирация спокойствие нашей с тобой тайной беседы оберегает. Вот как, поручик Парчевский.
– Я не против конспирации, – как бы извиняясь, улыбнулся Парчевский, – но мне надо говорить именно с вами, и потому…
– Или такая вот еще история, – не дослушал его Шумейко. – Комендант военного гарнизона, старшина Парчевский, в большом почете и доверии у всяких там верховных командиров пана Симона Петлюры и тому подобное. И уверен в себе и в своей будущей судьбе старшина Парчевский прямо во как! А большевистская конспирация, может быть, другого на этот счет мнения. Потому что ей двери открыты и туда, куда пану старшине и коменданту города даже носа не сунуть. На, брат, почитай!
Шумейко вынул из внутреннего кармана пальто бумажку и протянул ее через стол Парчевскому.
Парчевский наклонился к свечке. Это была обыкновенная служебная бумажка, в левом углу стоял фиолетовый штамп: «Украинская держава… М. В. Д… Винницкий уездный староста… 10 августа 1918 года… № 3042… Винница, Подольской». Под грифом «совершенно секретно» – «Пану подольскому губернскому старосте» сообщалось: «Комендантская сотня во главе с ее командиром, поручиком Парчевским, не только не принимала мер к прекращению забастовки, но, наоборот, даже способствовала забастовщикам. Есть все основания полагать, что побег председателя стачкома из-под ареста был организован при участии не кого иного, как поручика Парчевского…» И дальше в таком же роде…-
Парчевский передернул плечами и неопределенно повел бровью.
– Правильно, – проследил за ним взглядом Шумейко, – это еще при гетмане. Вроде, значит, твоей службе батьке Петлюре на пользу?… Тогда, будь так добр, прочитай уж и это… – Шумейко достал другую бумажку и положил рядом с первой на стол.
Это был желтый линованный бланк телеграммы. Жирными синими – под копирку – буквами там значилось: «Каменец Киев МВД УНР 12 144/604 12/2 13 50 – 3075 4118 2763 2133 5265…» – и так далее, четыре ряда больших, четырехзначных чисел.
Парчевский вопросительно взглянул на Шумейко.
– Шифр! – подтверждая, кивнул тот головой. – Местной контрразведки шифр, батьки атамана Симона Петлюры. Позавчера, двадцатого, в час пятьдесят минут, с аппарата Юза… Читай, брат, читай. – Он перевернул желтый бланк на другую сторону.
Там мягким тушевальным карандашом дана была расшифровка: «Весьма ненадежна охранная сотня командир Парчевский офицер военного времени зарегистрированный № 2079».
– 2079, – объяснил Шумейко, – это подпись информатора, а вот «зарегистрированный», – это, брат, означает, что офицер военного времени, поручик Парчевский, занесен в регистрационные списки контрразведки как подозрительный элемент, и информатор № 2079 предлагает на этот случай заглянуть, кому следует, в оные списки, чтобы поручика Парчевского полностью разоблачить. Уразумел?
Парчевский криво улыбался, глядя на кончик сапога.
– Конспирация, Вацлав Юрьевич, и на тебя работает! Будет на телеграмму ответ – к нам попадет, а дальше – стоп! Ха! У большевиков, брат, везде свои люди. Потому что и весь мир не сегодня, так завтра будет большевистский. Вот и ты. Комендант гарнизона войск УНР? Вранье! Ты, Вацлав Юрьевич, свой. И это нам так нужно, чтобы ты и впредь комендантом гарнизона оставался. Уразумел?
Парчевский вскочил, на скулах у него вспыхнули розовые пятна.
– Не могу я больше! Кошки-мышки! Пятнашки! Испорченный телефон! Господин офицер! Пан старшина! А я человеком хочу наконец быть!
Шумейко спокойно, больше из вежливости, поднял брови.
– В сотне у меня, Александр Иванович, сто три казака! – Парчевский волновался и мял в руках перчатки. – Куда скажу, туда и пойдут. Артиллерийский дивизион, сам по сводкам знаю, большевик на большевике. В гайдамацком курене числится три сотни, а на деле сто шестьдесят сабель. Офицерскую сотню расписали по полкам. Милиция – ерунда. Железнодорожная охрана при любой власти держит нейтралитет, ей бы только спекулировать солью и золотом от Одессы до Волочисска. Вот и все войска. Гарнизон батьки Петлюры! Через этапы и дивизия, случается, проходит, но на марше дивизия – ноль: десяток пулеметов, и руки вверх! Хоть сегодня подавайте сигнал; за успех восстания ручаюсь головой!
Шумейко ждал, пока Парчевский кончит. Он поглядывал то на Тихонова, то на Козубенко. Потом, раскрыв кисет с табаком, как будто небрежно бросил:
– А как там у тебя этот, новый твой, адъютант или какая у него должность?…
– Прапорщик Туруканис? – удивился Парчевский. – Вам и о нем уже известно?
– Конспирация! – хитро прищурился Шумейко. – Такое наше дело…
– Ничего… – пожал плечами Парчевский. – Неопределенный какой-то, но, кажется, ничего парень. Пустоватый, правда, гуляка, ферт. Одеколоном прыскается, пробором своим занят. Танцевальный вечер собирается устраивать. Это ерунда, если против меня пойдет, я его сам у себя в кабинете разоружу.
– Угу, – промычал Шумейко, лизнув языком папиросную бумажку, – очень хорошо… – Глаза его смеялись, но губы оставались серьезны.
– А не хотите, – ударил Парчевский о стол ладонью, – я могу и сам. В селах только и ждут сигнала. Разошлю в двадцать сел двадцать своих казаков – через три часа пять тысяч повстанцев будет! Как тогда, против немцев.
– Против немцев, – отозвался Тихонов, – поднимали повстанцев по селам мы.
– И теперь поднимите! – воскликнул Парчевский. – О том и речь!
– Ладно, – сказал Шумейко и закурил. Потом вдруг посмотрел на Парчевского в упор. – А чего это тебе, хлопче, так невтерпеж? Комендант гарнизона, почтенная, можно сказать, личность, такому посту какой-нибудь старый полковник и то был бы рад, а тебе небось еще двадцать или уже двадцать второй пошел?
– Двадцать один, – подал голос с кушетки Пиркес.
Парчевский сел и снял фуражку. Потом оперся подбородком на руки. Все молчали.
– Не знаю… – после паузы тихо проговорил Парчевский. – И ничего я не могу понять. Жизнь моя и в прошлом и на будущее изгажена!.. Против немцев за Россию три года воевал. Ранили, контузили, заслужил георгиев… Потом Петлюра сюда немцев привел. А немцы прогнали Петлюру и поставили гетмана. Теперь немцев сам народ бьет, без царя и генералов. А Петлюра уже…
– Французов и англичан, – подсказал Козубенко, – призывает…
– А ты помолчи! – сурово оборвал его Шумейко.
– Ну, вот… – криво улыбнулся Парчевский. – Я и не знаю. Была Россия. Теперь Украина. Может быть, и надо, чтобы Украина была. Я сам, очевидно, украинец. Но никак я не пойму, – он снова заволновался и схватил перчатки, – Головатьки, Полубатченки, Репетюки… да это же сволочь, я это с давних пор знаю! И зачем нужно, чтобы Украина самостийной была? Зачем отделяться от России? Ведь большевики против отделения Украины? – повернулся он к Шумейко.
– Нет.
– То есть как нет?
Шумейко пододвинул кисет к Парчевскому.
– Кури. Народы, брат, имеют полное право на самоопределение. Тебе когда-нибудь статьи Ленина попадали в руки?
– В политике, – дернул плечом Парчевский, – я ничего не смыслю!
– Это не политика, – глубоко затянулся Шумейко, – а самая обыкновенная жизнь. Ленин еще в прошлом году, во время керенщины, на Апрельской конференции большевиков так сказал: «Если украинцы увидят, что у нас республика Советов, они не отделятся, а если у нас будет республика Милюкова, они отделятся»… Уразумел? Народ воли хочет! – тихо стукнул Шумейко кулаком по столу. – Без буржуев, помещиков и политиканов! Была царская Россия – желаем мы, украинцы, от нее отделиться! А с советской Россией у украинского народа путь один. Мы хотим, чтоб советская Украина со всеми советскими народами в союзе была. А в революции русский народ впереди идет. Соображаешь?
– Это очень правильно! – сказал Парчевский и улыбнулся.
– Ну, вот, – улыбнулся и Шумейко. – Значит, на том и порешили? Эй! – крикнул он, оборачиваясь к задней двери. – Слышь, Степан? Выходи, браток, и ты сюда. Я тебя с их благородием познакомлю!
Дверка снова скрипнула, и на пороге появился Степан Юринчук. Он был в солдатской шинели и папахе.
– Это Степан-фронтовик, – сказал Шумейко, – всем крестьянским повстанцам повстанец! На двадцать километров кругом. Кликнет: идите сегодня Петлюру бить – пойдут. Скажет: подождите до понедельника – посидят. Что называется, подпольный генерал.
Парчевский встал и внимательно посмотрел на Юринчука. Шабасовая свечка мигала, и мелкие тени пробегали по лицу Степана. Юринчук улыбался.
– Э-э-э… позвольте, – прищурился Парчевский, – да вы…
– Так точно, ваше благородие, – вытянулся и щелкнул каблуками Степан Юринчук. – Разрешите доложить! Рядовой Степан Юринчук. Под командой кавалера святого Георгия, поручика Парчевского, брал Раву-Русскую, Тарнополь и Перемышль. В пикете с поручиком Парчевским под селом Пески-Броды был ранен в руку и попал в плен. – Юринчук засмеялся и подошел ближе. Он пожал Парчевскому руку и сел на табурет. – Я о вас, Вацлав Юрьевич, от хлопцев все чисто знаю. Прошу прощения, обстрелять вас один разок пришлось, тогда, возле гребли, с охочекомонниками…
– Так это ты?
– Я, ваше благородие! Шапочку тогда, извиняйте, изволили потерять. Дома она у меня, при случае привезу, верну вам.
Парчевский захохотал, Юринчук тоже, и они долго трясли друг другу руки. Смеялись и все. Шумейко хлопал Парчевского по колену.
– Тише! – как будто сквозь щель, крикнул чей-то никому из присутствующих не принадлежащий голос, и в сенные двери негромко стукнули.
Смех оборвался, и Парчевский посмотрел на дверь.
– Голос, – сказал он, – вроде женский…
– Верно, – подтвердил Шумейко, – и женские голоса у нас есть. Сопрано, альты, целая капелла. Только что без регента Хочбыхто…
Все опять рассмеялись, но на этот раз уже вполголоса.
– Конспирация! – еще подмигнул Шумейко Парчевскому. – Стерегут, батькин сын, нас с тобой! – Потом он бросил Юринчуку. – Растолкуй-ка, Степан, их благородию стратегию и прочие военные науки.
Все придвинулись поближе, и Юринчук не спеша начал.
Директория, как и следовало ожидать, тянула с решением земельного вопроса. Она откладывала его до всеукраинского «трудового конгресса», своей самостийнической «учредилки». Чью волю будет выражать «учредилка», организованная Петлюрой, который уже весной привел немцев, а теперь примащивается к Антанте, трудовому народу было понятно. Конечно, волю городских толстосумов и сельских богатеев. А до тех пор директория запрещала отбирать землю у помещиков и кулачья. С самочинными нарушителями закона расправлялись гайдамаки и каратели. Передел земли, удовлетворение требований хлеборобов-бедняков, таким образом, откладывался до следующей весны. Трудовой народ немало пролил крови, сбрасывая гетмана и прогоняя немцев, а теперь их кровь будут пить самостийники. И незаможное крестьянство не хочет этого допустить. Украина пылает и готова к восстанию. Крестьяне окрестных сел в любую минуту, по первому же зову, ударят на город, чтобы уничтожить продажных самостийнических верховодов. Но для зова этого сегодня еще не настал час. Петлюровский тыл щедро насыщен воинскими частями УНР и бандами находящихся под покровительством Петлюры атаманов. Вооружение у них отличнейшее, отобранное у немцев и австрийцев. В Одессе уже высадился франко-греческий десант, в нескольких часах езды поездом. Захватить город отважные повстанцы, конечно, захватят. Но превосходящие вооруженные силы петлюровцев, скопившиеся здесь, на тесном приграничном участке, согнанные сюда со всей Украины, легко смогут это сепаратное восстание локализовать и разгромить. Восстание должно быть всеобщим, одновременно с всеобщей железнодорожной забастовкой.
Юринчук вынул из кармана ватника небольшую, вырванную, очевидно, из учебника географии Иванова, физическую карту юга России. Он аккуратно развернул ее и положил перед Парчевским на стол. Черным, расколотым посредине ногтем он очертил дуги с четырех сторон по границам Украины.
На юге, у Днестра, концентрировались изгнанные румынами с родной земли бессарабские партизаны. С востока уже приближалась украинская Красная Армия, тесня остатки немцев и петлюровские полки. С северо-запада двигались на Киев щорсовские богунцы и таращанцы. С севера спускалась от российских границ регулярная Красная Армия. Петлюровский фронт везде откатывался назад – в глубь страны. Наша станция, таким образом, и оказалась этой самой далекой «глубью». Так вот надо выждать, пока приблизится красный фронт. Когда Киев будет взят, Петлюра нацелится, как и в прошлом году, бежать за границу. Вот тогда-то повстанцы и должны ударить ему наперерез от приграничной полосы. Чертов батька-атаман, со всей своей шайкой предателей-самостийников, попадет тогда в кольцо. Красная Армия с севера, партизаны с юга затянут петлю, и с проклятой сворой торговцев украинским народом будет покончено на веки вечные…
– Их благородие, товарищ поручик, теперь поняли?
Парчевский неопределенно пожал плечами.
– И мы предлагаем тебе, Вацлав Юрьевич, – негромко сказал Шумейко, – Кузьму Крючкова забыть, георгиевского кавалера не разыгрывать, сто тремя саблями своими зря не бросаться, а вместе с нами отдать их в нужный час и без колебаний трудовому народу на пользу… Какие будут на это твои геройские слова, сынок машиниста Парчевского?
– Что ж… – наконец вздохнул и улыбнулся Парчевский, – в политике я, очевидно, так ни черта и не пойму… Но в вашей армии могу повести сотню, эскадрон или, если хотите, полк… в лобовую атаку. Я согласен! – Парчевский встал. – Приказывайте. Я подчинюсь вашим приказам.
– Шлюс! – смеясь, поднялся и Шумейко и притянул к себе Парчевского, обняв его за плечи. – Ну, мазурики, – кивнул он Зилову, Пиркесу и Стаху, – выметайтесь, идите по своим делам!
Расходились так же, как и пришли.
Пиркес вывел Парчевского в сени. Там, поеживаясь в кожушке и притопывая огромными отцовскими валенками, прохаживалась Катря.
– И вы здесь, Кросс? – щелкнул Парчевский шпорами. – Значит, это ваше сопрано звенело только что в замочной скважине? Я очень рад, что вам удалось живой выскользнуть из немецкой контрразведки. Помните, как в позапрошлом году вы отказали мне в туре вальса на балу георгиевских кавалеров?
– У меня контральто, а не сопрано, – с такой же улыбкой ответила еле видная в темноте Катря. – Ах, милый Парчевский! – Она пожала его локоть. – Как это хорошо, что и вы с нами! Только никогда не напоминайте мне о немецкой контрразведке и тюрьме. А на первом же балу при советской власти я обещаю вам мазурку и кадриль!
– Мерси! – еще раз звякнул шпорами Парчевский. – Теперь я во что бы то ни стало должен быть на этом балу.
Они вышли вместе с Пиркесом, протиснулись между забором и стеной, выскользнули на улицу и распрощались у кинематографа «Мираж». Город давно спал. Шел уже третий час…
Однако Парчевский отправился не домой, а в комендатуру. Он решил переночевать на диване в своем кабинете.
– Кто дежурит из панов старшин? – спросил он у часового на крыльце.
– Пан хорунжий Туруканис! – звонко отчеканил казак и тут же оглянулся. – Вам, пане комендант, – тихо сказал он, – тут изволили передать… свой хлопец из охраны в контрразведке… – Казак выдернул из рукава что-то белое и мягкое и протянул это Парчевскому, еще раз оглянувшись.
Парчевский взял в руки клочок тонкого батиста и быстро прошел в кабинет.
В кабинете было тихо, слабо шелестело в желтых ящичках полевых телефонов на окне, тикали ходики на стенке в коридоре, из соседней комнаты доносился богатырский храп двух вестовых. Парчевский зажег электричество. В руке у него был смятый белый манжет от женской блузки. Сквозь запах прелого солдатского сукна вдруг пробился тонкий и знакомый аромат.
Почему через «своего хлопца» из охраны контрразведки?
Он быстро поднес манжет к глазам. Мелкие буквы, писанные химическим карандашом, местами расплылись в фиолетовые кляксы.
«Когда вы прочитаете эти строчки, меня, очевидно, уже не будет…»
Парчевский пошатнулся, горячая волна ударила ему в голову и грудь. И сразу же он шумно выдохнул воздух. Нет! Ему примерещилось. Что за ерунда? Он поднес белый манжет ближе к глазам.
«…Я в контрразведке, знаю, за что отдала жизнь, хочу, чтобы и вы поняли, кому ваша жизнь нужна, затем и пишу. Фамилия моя, имя – чужие».
Парчевский сделал шаг к двери. Куда? Остановился. Этого не может быть! Вернулся назад. Господи, что за ерунда?
Смятый батистовый манжет снова запрыгал перед глазами. Аглая! Милая, любимая, желанная! Он бросился к окну, к столу, к двери. Это невозможно! Это сон. Или чьи-то идиотские шутки. Это черт знает что такое!
Телефоны шелестели на окне, в прихожей тикали ходики, двое вестовых громко храпели за дверью в соседней комнате.
– А!
Парчевский с размаху саданул кулаком по желтому телефонному аппарату. Тот подпрыгнул на подоконнике и с грохотом покатился на пол. Теперь еще схватить чернильницу, запустить ею в окно! Сломать стол! Швырнуть табуретом в лампу!
За дверью мелькнуло перепуганное лицо часового.
– Чего тебе? – заорал Парчевский, страшный, черный, с растрепанными волосами, в распахнутой шинели, и поднял кверху кулаки. – Вон сию же минуту! Погоди!!! – заревел он тут же. – Сюда!
Часовой, дрожа, проскользнул в дверь и остановился на пороге.
– Беги во флигель! Двадцать казаков на коней! Нет! Стой! Сюда! Сюда двадцать казаков, ко мне! Немедленно! – Глаза его округлились, лицо пылало кумачом, кулаки дубасили по столу.
Часовой мигом исчез и прикрыл дверь.
Но дверь тут же отворилась, и на пороге встал прапорщик Туруканис. Парчевский стоял против него, растерзанный, дикий.
– Что случилось, пан сотник? – встревоженно спросил Туруканис.
– Поднять сотню немедленно! Двести патронов на винтовку! Двадцать лошадей седлать! Двадцать гонцов!
Туруканис вошел в комнату.
– Осмелюсь спросить, пан сотник, какая предстоит операция?
Парчевский вдруг плотно застегнул шинель и надвинул фуражку на самые брови. Правую руку он засунул глубоко в карман.
– Захватить и разнести в щепы контрразведку, прапорщик Туруканис! – просипел он одними губами. – Понятно? Я поднимаю восстание против всей этой сволочи! К черту! Немедленно, сейчас! Стоп! – Он остановил движение Туруканиса, потянувшегося к кобуре, и выхватил из правого кармана браунинг. – Ваше оружие, прапорщик, попрошу на стол.
Туруканис стоял тихий, неподвижный. Он был бледен, как всегда, и мускулы на лице, как всегда, забегали желваками. Две секунды он смотрел Парчевскому прямо в лицо. Потом взялся за пояс и расстегнул пряжку. Кобура с револьвером повисла с правой стороны.
Туруканис не спеша подошел к столу и положил кобуру перед Парчевским. Затем отступил на шаг назад.
– Пан сотник, – сказал Костя. – Я не знаю причин, которые так взволновали вас. Но… товарищ Парчевский, комитет запрещает вам выступать без моего согласия.
Парчевский сел, и браунинг выпал из его руки на стол. Он весь отяжелел, лицо его побледнело. Глаза уставились в спокойное, неподвижное лицо прапорщика Туруканиса.
– К… комитет? – прошептал Парчевский. – Какой комитет?… То есть вы хотите сказать, что вы, Туруканис…
– Я совсем не Туруканис, – просто ответил Костя.
Парчевский хотел встать, но не встал. Хриплый, странный хохот вырвался из его горла. Он смотрел на спокойное лицо перед собой и дико хохотал.
Но тут же прервал смех и упал головой на руки. Крупные слезы закапали из-под пальцев на зеленое сукно, стола.
– Прапорщик… или – кто бы вы там ни были… понимаете… я ее люблю…
– Это петлюровская контрразведка, – сказал Костя, пробежав глазами письмо на манжетке.
– Один черт! Немцы, петлюровцы, оккупанты!
Правая рука Парчевского бессильно упала на стол, и пальцы легли на холодную, черную сталь браунинга. Костя бросился вперед и крепко прижал к столу локоть Парчевского. Но тот все же успел нажать спуск – раз, и второй, и третий.
Три пули, одна за другой, пронеслись сквозь открытую дверь и ударили в ходики на стенке прихожей. Ходики остановились.
Но Костя уже вырвал револьвер и положил к себе в карман.
Бледный часовой, дрожа, стоял на пороге.
– Двадцать казаков подняты, пане сотник!
Костя небрежно кивнул часовому. Затем вышел за дверь, в прихожую, на крыльцо. Двадцать казаков стояли в две шеренги, вдоль тротуара.
– Спасибо, хлопцы! – весело крикнул Костя. – Ложитесь спать! Это была только боевая проверка.
