Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)
«Нужны девушки, знающие украинский и немецкий язык»
Зилов и Катря взошли на вершину холма и тут на минуту остановились.
Город остался позади. Но в сиянии солнечных лучей он лежал ясно очерченный и точно резной, даром что в пяти километрах. Водонапорная башня, колокольня костела, труба электростанции и купол вокзала вздымались над сутолокой зданий и купами садов дрожащими, но четкими силуэтами. Три мачты радиостанции вонзались в небосвод и тоже, казалось, мелко вибрировали. На шпиле вокзала полоскался под легким ветром желто-блакитный флаг.
Таким ярким и рельефным город не приходилось видеть никогда. Даже в морозный зимний день он лежал, повитый лиловой и рыжеватой кисеей пара и дыма. Теперь же дым вяло клубился лишь над трубой электростанции. Казалось, это был не живой город, а только – панорама – живописная и немая. Ни паровозных гудков, ни шума депо, ни стука моторов на эстакаде, ни лязга буферов на запасных путях и в парках. Город молчал.
Это рождало грусть и тревогу.
– Кто-то идет, – сказала Катря, – и, кажется, военный. – Она быстро подошла к Зилову, взяла его под руку и склонила голову ему на плечо.
Действительно, по тропинке на пригорок подымался австрийский патруль, два солдата с винтовками за спиной. Они охраняли подступы к городу даже днем. Зилов обнял Катрю за талию и прижался щекой к ее волосам. Под рукой трепетно дышал гибкий девичий стан, волосы пахли простым мылом и молодой кожей. Сердце Зилова забилось громче и быстрей.
– Не волнуйтесь, – тихо проговорила Катря. – Пустяки… Какой чудесный вид! – томно и звонко сказала она. Патруль был уже в двадцати метрах.
Вид и в самом деле открывался чудесный. Все цвета радуги переливались там, внизу. Густо-зеленые луга, плантации ярко-красных маков, желтые пояски дорог, выбегающих из гущи зарослей, синяя полоса леса на горизонте, рыжие глинища вдоль железнодорожной насыпи, голубая осока над ручьем, черная пашня в низине. И желтеющая скатерть хлебов справа, ярко-зеленые всходы свекловичных плантаций слева.
Патруль приблизился, и, обходя влюбленную пару, солдаты бросили в насмешку какое-то грязное словцо. Катря обняла Зилова и спрятала лицо у него на груди. Ведь для влюбленных внешний мир не существует. Из-под руки Катря зорко следила за патрулем.
Когда спины солдат скрылись за поворотом к насыпи, Катря выпрямилась и тихо рассмеялась.
– Вы читали Золя, Зилов? Это, как его, забыла название? Ах, черт!.. Ловите! – вдруг крикнула она и, сорвавшись с места, бегом кинулась вниз. – Не догоните! Не догоните! – Она быстро мчалась прямо с горы, туда, где начинался грабовый перелесок.
Зилов взмахнул руками, подпрыгнул и вихрем бросился вдогонку. Звонкий Катрин смех порхал впереди, словно сам по себе, оторвавшись и отстав от девушки.
Но догнал Катрю он только на опушке. Она упала в траву – высокие стебли сразу скрыли ее, оставив только кусочек белой матроски, – уже не в силах даже смеяться, запыхавшаяся, прижав руку к сердцу. Зилов стоял над ней, тяжело дыша.
– Чудесно! – наконец промолвила Катря. – Вы тоже любите бегать? Завтра, когда вернемся, приходите к Вахлаковым, будем играть в горелки. Ладно? Придете? – Катря поднялась, отряхнула травинки. – И Шурка будет. Кажется, это вам не безразлично? – кокетливо глянула она. Зилов покраснел. Что ему Шурка? Катря захлопала в ладоши – Ага, ага! За горою волк, волк. Серый, белый, волохатый – скорее до хаты! – И снова, сорвавшись, стремглав ринулась в гущу грабовой заросли.
Под высоким старым грабом, одиноко высящимся среди молодой поросли, Катря остановилась и подождала Зилова. Когда он подошел, она взяла его за руку.
– Ну, давайте. Сорок. Направление на яр. Справа должен быть куст шиповника. Слева – «под лежачий камень вода не течет». Раз, два, три, четыре…
Они пошли об руку, как на прогулке, ровным неторопливым шагом.
– Тридцать девять, сорок. А где же?… Ага, мы взяли немного в сторону. Видите?
– Да. Очень просто.
Они свернули налево и остановились над большим камнем, выступавшим из земли. Это была, очевидно, вершина большой подземной скалы. Узкий ручеек огибал ее, образуя почти замкнутую петлю. Катря отступила на шаг, разогналась и перепрыгнула через ложбинку.
– Вот и он!
Перепрыгнул и Зилов. Они остановились над трухлявым пнем старого граба. На минуту оба примолкли. В лесу царила тишина. Чуть шелестели вершины грабов, да кое-где поскрипывали, скрестившись, молодые стволы. Катря присела и наклонилась над пеньком.
– А что, если там змея? Брр! – вскочила она. – Я не могу! Ни за что! Суньте вы!
Зилов улыбнулся и, нагнувшись, сунул руку под корни пенька.
– Есть!
Он вытащил небольшую жестянку из-под ментолово-эвкалиптовых таблеток «Вальда». Сняв крышку, он вынул вчетверо сложенный листок. Катря глядела через его плечо, нетерпеливо вытягивая шею. Зилов развернул листок.
На бумажке было написано всего несколько строк. Если бы не торопливый почерк и химический карандаш, всего больше это походило бы на объявление на последней странице газеты, где мелким шрифтом печатаются спрос и предложение труда.
«Срочно нужны девушки, не старше двадцати – двадцати пяти лет, со знанием украинского и немецкого языка».
– Ха! – фыркнула Катря. – Я знаю!.. Что за ерунда? Что он, открывает биржу труда для гувернанток?
– Очевидно, – нахмурился Зилов, – и речь идет об Аглае Викентьевне. Ну, и о вас. Но сколько? Должно быть, неограниченное количество, поскольку он не пишет. Больше вы ни за кого не можете поручиться?… А Можальская? Ну да, Шурка?
Катря тоже нахмурилась.
– Н-н-не могу сказать… Смотря для чего. Немецкий она знает, как каждый, окончивший гимназию… У нее по-немецки, кажется, три.
– Жаль. Три не годится. А у вас?
– У меня круглое пять, – даже обиженно вскинула брови Катря.
– Тогда я пишу. Не будем тратить времени.
Они сели на землю, и Зилов достал из кармана блокнот и карандаш. В кустах боярышника несколько раз просвистела иволга. Еще какая-то неизвестная пташка шипела и причмокивала там, наверху. Катря стала рвать землянику, которой на зеленом ковре полянки вокруг было без числа – красной и сочной. Она клала в рот ягодку за ягодкой.
– Значит, так… – Зилов насупил брови, но это ему плохо удавалось, так как брови у него росли бесцветные и морщины между ними еще не прорезались, и в задумчивости послюнил графит.
«Дорогой А. И. Стачечный комитет все же арестован, вчера вечером, вартой и австрийцами, почти весь…»
– Фамилии, как вы думаете, перечислить? Или, может быть, на всякий случай не надо?
– Ну, ерунда! Теперь уж все равно. А иначе он не будет знать, кто же остался. Этих на всякий случай не пишите…
– Ну конечно!.. Значит – «Страновский, Викторович, Червинский…» Послушайте, Катря, вы бы запели, что ли? Все ж таки, знаете…
Катря положила в рот большую золотисто-красную ягоду и откинулась на спину.
«Зелененький барвiночок стелеться низенько…» – Голос у нее был приятный, низкое, но не сформировавшееся еще, девичье, контральто. Она пела, как птица, откидывая голову назад.
«Дьяковский. Все. Машинист через кочегара просит ваших указаний слесарю и телеграфисту»…
«А мiй милий, чорнобривий, горнеться близенько…» О меньшевиках, пожалуйста, не забудьте… «Ой, ще, ще, ще – ще ближче!»
«Меньшевики, да и эсеры тоже, вместе с «куренем» и «просвитой» предлагают выйти на работу, как только будут удовлетворены экономические требования, и уверяют немецкое командование, что стачка ни в коей мере не политическая. Вчера немцы приказали произвести выплату за все четыре месяца. Деньги привезены из Киева для всех за месяц. Выплатили только депо. Люди получали деньги и тут же удирали, не вставая на работу. Меньшевики выступили с призывом кончать стачку. Кое-кого из кондукторов и машинистов сагитировали».
– Что ж вы замолчали? Пойте!
– «Зелененький барвiночку, стелися ще нижче…» Не забудьте про «Черную руку»… «Ой, мiй милий, чорнобривий, присунься ще ближче…»
Катря пела и посматривала во все стороны. Отсюда, из-за пенька и камня, это было очень удобно – можно было видеть за поляной метров на сто.
«Ой, ще, ще… ще ближче!»
– «И еще: что делать?…»
Где-то в кустах боярышника Катриной песне начала вторить иволга.
«Появилась какая-то «Черная рука». Уже недели две. С первого дня стачки. Выбили окна администрации. Вымазали дегтем и вываляли в перьях австрийского офицера. На гетманских и немецких объявлениях пишут неприличные слова. Немцы обвиняют рабочих. Рабочие возмущены».
Катря запела: «Ах, зачем эта ночь так была хороша? Не томилась бы грудь, не страдала душа…»
«Крестьяне охотно дают хлеб, картошку. Подвозят будто бы на базар, на продажу. Мы сейчас идем к «погорелой хате» для организации доставки продуктов из этого села. Ответ приготовьте к вечеру…»
– Все?
– Все, – сказала Катря. – «А она на любовь смотрит так холодно…» Хотите земляники? Это я для вас насобирала. – Она протянула пригоршню душистых ягод и высыпала Зилову в рот сразу всю.
– М-м-м… Я задохнусь! – Он с трудом проглотил.
Катря поднялась, перескочила через ручей и встала на камень. Внимательно разглядывала она все кругом. Лес стоял тихий, меж стволов кое-где просвечивала зеленая озимь.
– Отлично! Можете класть… Вы читали, есть такой украинский писатель Франко?
Зилов аккуратно сложил бумажку, сунул ее в жестянку и положил на место.
– Катря!..
– Что?
– Нет… Ничего… – Зилов вздохнул-
«По дорозi жук, жук, по дорозi чорний – подивися, дiвчинонько, який я моторний…»
Заливаясь в два голоса, они вышли из леска на дорогу и свернули направо, на запад. Тут, на перекрестке, стоял дорожный столбик. На дощечке, направленной в ту сторону, куда они шли, значилось: «Быдловка, восемнадцать верст».
Но тут, из-за поворота, навстречу им выехала бричка. Два гетманских стражника, вартовых, сидели в ней – с винтовками за спиной, шашками на боку, револьверами у пояса.
– Стой! – крикнули они в один голос, с ходу осаживая седого жеребца.
Зилов и Катря остановились.
– Кто такие и куда?
– По хлеб, пане-добродию, по харчи! – заторопилась Катря, просительным, нищенским, тоненьким голоском. И сразу стала как-то меньше и тщедушней. – На базаре ничегошеньки, живем по-городскому, своих огородов нет…
– Подсведчинье! – буркнул один, пытаясь говорить по-русски. Обращался он исключительно к Зилову, оглядывая исподлобья его косоворотку, защитные штаны и какого-то «бывшего» цвета фуражку. На Катрю он даже не посмотрел.
Зилов не спеша переложил свернутый мешок из-под левой руки под правую и достал из кармана бумажку. Стражник насупил брови и величественно ее развернул. Это было студенческое удостоверение пятнадцатого июня сего года зачисленного на математический факультет Киевского университета святого Владимира Николая Ферапонтовича Макара. Явиться к началу семестра, как свидетельствовало удостоверение, Николай Ферапонтович Макар – год рождения тысяча девятисотый, православный, холост – должен был первого сентября сего года.
Стражник хлестнул коня, беда затарахтела прочь, и, затянув песню еще громче, Зилов с Катрей двинулись по дороге.
– Кем бы вы хотели быть, Зилов? – спросила Катря, когда песня кончилась.
Зилов ответил сразу:
– Я буду полярным исследователем! Конечно, – тут же перебил он себя, – уже тогда… потом, после революции, когда будет наша власть.
– Полярным исследователем?!
– Понимаете, – горячо заговорил Зилов, но сразу смутился, – это очень интересно. И страшно нужно, – тут же добавил он. – Полярные страны – это ж единственное белое пятно на земном шаре. И именно там скрыты тайны климатов, смены холода и тепла, вообще погоды. И это не только романтика, то есть совсем не романтика, – торопливо поправился он, – и не просто «чистая наука». Практическое значение полярных исследований… Возьмите, например, Кука, Дежнева, Нансена, Макарова, Беринга…
– Брр!.. – передернула плечиками Катря. – Полгода ночь, вечный лед, метели, айсберги… Вы давно это решили?
– Да. Ведь вы знаете, моего отца жандармы сослали на Мурман? Я заинтересовался севером, начал читать и тогда увидел…
– Брр! – еще раз вздрогнула Катря. – Ни за что! А я…
Быдловские пруды блеснули горячей синей чешуей уже далеко за полдень. Катря и Зилов пропылились, раскраснелись от солнца и взмокли, но были возбуждены и непримиримы. И они знали теперь друг о друге абсолютно все – куда больше, чем за все предыдущие годы знакомства. За три часа они наговорились и наспорились вволю. Теперь Зилову было известно, что Катря терпеть не может Каутского, что на естественный факультет она поступит в этом же году, что бы там ни было, что лучший поэт все-таки Пушкин, что «Капитала» Катря прочла только первый том, да и то далеко не до конца, что в лунные ночи почему-то так грустно, но прекрасно, и хочется совершить что-нибудь великое, а самый лучший цветок резеда – скромная и нежно пахнет. Что Наполеон вовсе не гений, а просто нахал и сатрап, что высшее счастье женщины – быть матерью, что Шевченко Катря знает чуть ли не всего: ей его еще с детства читал на память отец, а отцу – дед. Что Шурка Можальская непременно будет завтра у Вахлаковых, и Катре точно известно, кто в нее влюблен, что Козубенко, несомненно, член партии, но никому, даже друзьям, этого не говорит, и это просто ерунда так секретничать между своими и – еще много чего. А Катре стало известно, что Зилов, как это ни странно, Каутского вообще не читал, что о высшем образовании сейчас можно только мечтать, да и то наедине, ночью, когда ложишься спать, что поэзия вообще ерунда, что «Капитал» легче начинать сразу со второй части, что великое хочется совершать постоянно, а совсем не только в лунные ночи, что цветы нужны только пчелам, что Наполеон был солдат и политик и у него есть чему поучиться, что сводить роль женщины в обществе исключительно к роли матери – это преступление и домострой, что к Вахлаковым завтра идти Зилову некогда, а на то, в кого влюблена Шурка Можальская, ему наплевать, что, если Козубенко и член партии, но скрывает это, то это его дело, и он, безусловно, прав, и странно, что Катря, сама член полулегального сорабмола, так легкомысленно относится к делу подпольной конспирации, и хватит с нее того, что она знает Александра Ивановича – и много еще чего… Они окончательно охрипли и не могли уже друг друга перекричать.
В Быдловку они вошли не с большака – к «погорелой хате» Гната Коротко, где Катря через Галю Кривунову связывалась со Степаном Юринчуком, а над прудами, Слободой. В этом конце, за слободской школой, уже на выгоне, стояла хата Петра Потапчука. Они свернули прямо к ней. И не потому, что хотелось повидать школьного товарища, а просто решено было со Степаном Юринчуком непосредственно не встречаться. Так требовал Александр Иванович Шумейко. Потапчук же учился в городе и не вызовет никаких подозрений, если к нему заглянут городские товарищи.
Потапчук встретил их на пороге своей покосившейся хатенки. Руки у него были заняты, он клепал косу. Завтра, послезавтра начинались жнива, и свой морг панского поля он таки выкосит! Приятелей он приветствовал сногсшибательным па какого-то неизвестного, но экспрессивного дикого танца. Он был в одних белых полотняных крестьянских штанах. Торс его золотился от загара, коричневого с синеватым отливом, мускулы под матовой кожей перекатывались и выпирали, бегали и вздрагивали, как живые существа.
– Ура! – крикнул он. – Ну, рассказывайте, что там со стачкой? Я живу, отрезанный от всего мира, новости только через дядьков и молочниц. Мама! Вынесите-ка кувшин кислого молока, пусть с дороги напьются! Сейчас я вам солью, умоетесь у колодца. Мыла, правда, у меня нет, надо песком. Ты, Ванька, скидай к черту рубашку. А вас, Катруся, мне очень жаль, но не решаюсь предложить вам сделать то же. Впрочем, может быть, плюнем на предрассудки, принимая во внимание климат и вообще природу? Тогда…
Катря покраснела, и все трое смущенно, но весело захохотали.
Однако вожделенного кислого молока Катре и Зилову отведать не пришлось.
Как раз в этот момент во двор влетел задыхающийся Гараська, меньшой брат Потапчука, размахивая руками и еле выдавливая из горла хриплые звуки:
– Немцы… гетманцы… каратели… на лошадях… окружили село… по хатам… оружия ищут… и насчет помещичьего барахла… уже скачут… на Слободу…
Потапчук бросил косу и вскочил на ноги.
– Врешь?… Я тогда, пожалуй, в лес!.. Инвентарь я со Степаном и Коротко отбирал!.. Мама!.. Киньте свитку! Да в окно! Скорее! Скажете, с утра еще на станцию подался! Да ну вас, может и не придут, рано еще плакать!.. Послушайте, а как же вы? Ой, не надо и вам тут оставаться! Бежим в лес! Нет, лучше идите вдоль пруда к мельнице, как будто уходите из села…
Он накинул на плечи свитку и без шапки прыгнул через перелаз. До перелеска был добрый километр и по открытому выгону.
– Бегите же скорей к мельнице!
Полы свитки развевались за ним, как крылья испуганной птицы. С соседнего двора тоже выскочил какой-то дядько и метнулся вслед за Потапчуком. Еще через мгновение по выгону к леску уже бежало человек пять. Мужики и парни предпочитали не попадать немцам и карателям на глаза. Соседская дивчина что-то кричала вдогонку беглецам высоким истерическим голоском. Испуганная клуша отчаянно кудахтала посреди улицы. Зилов и Катря выбежали за ворота, чтобы поспеть к прудам.
Но они опоздали. Из-за дубняка, с горы, по дороге к селу двигалось пятнадцать или двадцать верховых. Они рысью спускались прямо сюда, на Слободу. Старуха Потапчук стояла посреди двора с кувшином молока в левой руке, а правой, прижатой к груди, клала частые-частые крестики.
– Слава Йсу, слава Йсу, слава Йсу… – неустанно шевелились ее старческие уста – с перепугу она спутала молитву.
– Не успеете! – зашипел Гараська на Катрю и Зилова. – Перехватят… бегите лучше к школе… под стреху лезьте… на чердак ход есть…
Зилов и Катря стремглав кинулись через улицу, пока пространство перед школой еще не просматривалось с горы. К счастью, это составляло всего шагов сто. Они с разгону перескочили через низкую каменную ограду и ударились о стену. Стена с этой стороны подымалась глухая, без окон и дверей, вход был только с другой стороны, со двора. Обежать большой дом не осталось времени. Зилов прислонился спиной к стене и подставил Катре ладони лодочкой, как это делают, подсаживая маленьких всадников на коня.
– Скорей на плечи, уцепитесь за перекладину, вон щель на чердак, может, пролезем. Скорее!..
– А вы?
– Да ну же!
Катря вскочила на плечи, руки как раз достали до перекладины, она подтянулась, но гимнаст она была неважный, и сразу же обвисла и неловко заскребла носками по стене. Но Зилов подпрыгнул и так толкнул ее снизу, что она подлетела и уткнулась головой прямо в солому. Зато теперь было куда упереться коленками. И Зилов уже сидел рядом с ней – он подпрыгнул с земли еще раз, как на трапецию, и ему достаточно было ухватиться кончиками пальцев за перекладину. Сквозь щель под стрехой они еле-еле протиснулись на чердак. В ту же секунду лошади промчались там, где они только что стояли.
– Как видите, – иронически прошептал Зилов, – и футбол с атлетикой могут быть иной раз полезны!.. – Только полчаса назад они наскакивали друг на друга, споря на эту тему. Катря осуждала и отрицала всякий спорт, в особенности футбол, считая это занятием для кретинов и бездельников. Старый футболист и чуть ли не с пеленок спортсмен Зилов готов был возненавидеть Катрю за такие взгляды. Именно на этом он и сорвал себе голос в их споре.
Катря ничего не ответила. Она не могла перевести дыхание, да и сильно болела нога там, куда Зилов заехал кулаками, а потереть больное место было как-то неудобно. В пыли и паутине чердака невозможно было ничего разглядеть, и сразу же набился полный рот глины и каких-то перьев. Катря подползла к краю и начала раздвигать солому, чтобы сделать дырку. Горизонт отсюда открывался широкий – на три стороны.
Пять верховых гнали через выгон к перелеску. Но беглецов уже не было видно – они успели скрыться в лесу. Остальные всадники остановились и слушали, что им говорит командир. Это были «свои», гайдамаки, с длинными свисающими с запястья нагайками. Старшина кончил, и они повернули назад, в Слободу. Проехав мимо школы по улице, они обогнули угол, и вдруг копыта застучали совсем близко по ту сторону дома. Перекрикивались голоса, слышалась брань и команда.
– Сюда… они въехали в школьный двор, – прошептала Катря. – Надо бежать. Это за нами…
– Поздно, – буркнул Зилов. – Если и выберемся, то через улицу нам уже не проскочить… Может быть, можно зарыться в солому?… – Он пополз на животе через чердак на другую сторону, ту, которая выходила во двор. Его притягивала щель в кровле и лезвие солнечного луча, пробивавшегося сквозь нее. Катря испуганно что-то ему шептала, но он остановился только тогда, когда щель оказалась прямо перед его глазами.
Зилов и Катря ошиблись. Непосредственно им пока ничто не угрожало. Верховые заехали во двор совсем не потому, что заметили беглецов. Просто школьный двор был больше других, и они решили здесь расположиться. Казаки соскакивали на землю, сразу же расседлывали, спутывали лошадей и пускали их пастись. Посреди двора, спиной к школе, стоял, уже успевший сойти с коня, старшина. Это был стройный хорунжий в элегантной форме, лаковых сапогах, с нагайкой из свиной кожи в руке. К воротам в эту минуту подкатил парный фаэтон с кучером австрийцем на козлах. Фаэтон остановился, казаки вытянулись смирно, и из коляски легко спрыгнул толстенький, с рыжеватыми бакенами, австрийский офицер. Он небрежно откозырял казакам. За ним вышел из коляски помещик Полубатченко. Через минуту подъехало верхом еще несколько австрийцев, и среди них, на вороном жеребце, с расшитым светло-голубым потником – управитель Петрович. Все двинулись во двор, и стройный хорунжий поспешил им навстречу.
– Репетюк! – прошептала Катря, которая тоже подползла сюда и смотрела в щель рядом с Зиловым.
Действительно, это был Репетюк. Золотое пенсне на широкой тесемке поблескивало на солнце, элегантный френч с золотыми обшлагами плотно облегал торс, на рукаве красовался большой парчовый трезубец, на куцей мазепинке – синяя бляшка с желтым львом, опирающимся передними лапами на скалу. Он отдал честь австрийскому офицеру, щелкнул шпорами и пожал руку Полубатченко. Петровичу он слегка кивнул.
Восемь лет просидел Зилов с Репетюком в одном классе. Пять лет они не разлучались на футбольном поле – Зилов был левый хавбек, Репетюк центрфорвард и капитан команды. На матчах он шел в паре с правым инсайдом Потапчуком. Зилов знал и понимал каждое движение Репетюка. Вот он коротко кивнул головой налево – это он учтиво изъясняется с офицером. Вот он повел плечами, как бы стряхивая что-то – это он почему-то нервничает. Вот он напряг мускулы ног и выпрямился – сейчас он крикнет что-нибудь сердитое или же поощрительное.
– По хатам! – крикнул Репетюк вытянувшимся перед ним казакам. – Шагом марш!
Казаки вскинули винтовки на плечо и двинулись со двора.
Катря облизала потрескавшиеся губы пересохшим языком:
– Фу, как хочется пить… Как вам нравится Ленечка?… Что ж нам теперь делать?…
Зилов ничего не мог ответить. Выбраться с чердака, пока во дворе люди, и уж во всяком случае, до наступления ночи, не было никакой возможности. Пить хотелось, действительно, страшно. Но, очевидно, придется потерпеть, и не один еще час. Солнце пекло немилосердно, солома дышала жаром, как раскаленное железо, духота под стрехой казалась густой, пыль забивалась в нос и горло, разъедала глаза, одежда липла к телу, – было плохо.
Понемногу во двор начали приводить крестьян. Одних только мужчин. Стариков, пожилых, парней и подростков. Их заводили во двор и оставляли на середине его, в кольце австрийцев, под открытым небом, под жарким солнцем, в зное июльского дня. Репетюк с австрийским офицером и Полубатченко скрылись в здании школы. У двери, на ступеньке, сидел старичок учитель, седенький и сутулый; глаза у него слезились, он то и дело утирал их лацканом чесучового пиджака.
– Вишни!.. – тихо прошептала Катря. – Вишни вон там, поглядите…
Школьный дворик вдоль забора был обсажен кругом кудрявыми вишенками. Уродило в этом году щедро – деревья стояли почти сплошь красные: сочные, кислые и холодноватые ягоды заливали зелень ветвей. Под вишнями раскинулись целые заросли смородины и малины. Кусты вскипали красной пеной. Было лето. Красная ягода залила все.
Степана Юринчука ввели два казака. Он был в одной сорочке, расстегнутой на груди, босой и без шапки. За ним вели деда Микифора Маложона.
Через час двор выглядел как во время схода. Человек восемьдесят крестьян поджаривались посредине на солнце. Одному парнишке уже стало дурно, и его обливали водой у колодца, седенький учитель суетился возле с нашатырным спиртом. Несколько австрийцев стояли за воротами, не подпуская женщин и детей. Дети и женщины держались в отдалении, за изгибом дороги; оттуда с пригорка виден был весь школьный двор. Иногда ветер доносил плач и гомон.
– Я все равно не выдержу, – прошептала Катря. – У меня уже, кажется, голова кружится. Если я упаду в обморок, так, значит, тут и умру.
– Ничего с вами не сделается! – сердито огрызнулся Зилов. Сердце Зилова сжалось, и он чуть не заплакал – он чувствовал себя таким беспомощным. Грудь разрывалась от злобы.
Наконец на крыльцо вышел австрийский майор, за ним Репетюк и Полубатченко. Казаки и австрийцы вытянулись. Казаков было человек тридцать, австрийцев немногим меньше. Четыре пулемета стояли в четырех углах двора, направленные в центр, на группу крестьян. Выбежал денщик майора и поставил на крыльце под навесом маленький складной стульчик. Майор сел. Полубатченку Петрович вынес деревянную скамеечку. Репетюк вышел вперед и остановился на верхней ступеньке. В руках он держал пачку бумаг. Сельский атаман-староста – высокий, худой мужик с длинной черной бородой, бывший, еще в царское время, старшина, а теперь делегат съезда хлеборобов в Киеве, – тоже стал на ступеньки. Он снял шапку и поклонился народу.
Речь атамана была недолгой. Он только сказал, что бог повелел быть на земле спокойствию и порядку и кто того не держится, примет кару на Страшном суде.
Затем блеснул стеклышками пенсне и перелистал свои бумаги хорунжий Репетюк.
– Панове-громада! – крикнул он, как перед воинским строем. – Именем украинской державы и ее верховного вождя, его светлости ясновельможного пана гетмана всея Украины, и от имени командования дружественной императорско-королевской соединенной австро-германской армии, ее офицер конной службы штаба действующих сил седьмой венгерской кирасирской дивизии императора Австро-Венгрии Франца-Иосифа, начальник карательного австро-украинского отряда, майор Белла Кадель, просит сообщить вам следующее.
Содержание сообщения было несколько длиннее. Его хорунжий Репетюк прочитал по бумажке. В результате обыска, учиненного силами австро-гетманского объединенного карательного отряда, у крестьян села Быдловки обнаружено спрятанного, вопреки приказа об обязательной сдаче, оружия – два пулемета «максим», один пулемет кольт, винтовок русских – двенадцать, австрийских – сорок две, немецких – десять, японских – четыре, револьверов разных систем – двадцать три, обрезов – сорок. Фамилии виновных в хранении оружия Репетюк огласил тут же. Кроме того, в разграбленную во время «власти изуверов-большевиков» экономию сельского хозяина пана-добродия Полубатченко до сих пор не возвращено: лобогреек – две, плугов – девять, маслобоек – четыре, борон – семь, культиватор – один, центрофуг – три, кос – восемьдесят, грабель – сорок, лопат – пятьдесят семь, серпов – сто двенадцать, ведер – тридцать два, ламп «летучая мышь» – тридцать три; а также мебели из господских покоев: зеркало – одно, часы – одни, пуфов – четыре, ковров – восемнадцать, и разбит рояль системы «Братья Мизе». Таким образом всего на сумму восемь тысяч триста два рубля сорок копеек в золотой николаевской валюте…
– Зеркало, оно разбилось… – крикнул Микифор Маложон.
– Что? – остановился Репетюк.
– Зеркало, говорю, разбилось в тот же день, когда взято, – вздохнул Микифор Маложон. – Я его только во двор и вынес, ей-богу, как перед образом, побей меня гром, чтоб люди, как бы это сказать, повеселились, то есть глянули бы каждый на свое, так сказать, отражение… Прислонил, значит, к двери, а дверь кто-то как толкнет, – оно, значит, как ахнет, ну и вдребезги, резало-пороло, прямо-таки в песок…
– Молчать! – крикнул Репетюк.
Наказание определили такое. За сокрытие оружия на село накладывалась в пользу австрийского командования, поддерживающего порядок и спокойствие в этом районе, контрибуция в десять тысяч австрийских крон и пять тысяч пудов фуража сверх хлебосдачи австро-германским комиссиям. Восемь тысяч триста два рубля николаевскими село обязано было выложить пану Полубатченко либо деньгами, либо зерном со своей земли, у кого есть на нее купчая, совершенная до октября месяца тысяча девятьсот семнадцатого года. Кроме того, каждый, кто принимал участие в разграблении экономии пана Полубатченко «во время власти изуверов-большевиков», по списку хорунжего Репетюка, получит немедленно десять шомполов, а у кого отобрано оружие – двадцать пять. Остальное, не выявленное еще оружие предлагалось сдать до утра, затем будет произведен обыск вторично, а если и после того еще что-нибудь все-таки обнаружится, виновного отправят в тюрьму, в город, на срок, согласно государственным законам – от шести месяцев до шести лет…
Началась экзекуция.
Репетюк вызывал по списку. Люди выходили, спускали штаны, закатывали сорочки и ложились на колоду перед крыльцом. Им связывали руки веревкой под колодой. Вартовые с шомполами становились с двух сторон, Бунчужный считал. После трех-четырех порок экзекуторы сменялись. Утирая пот, они отходили в сторону, чистили о траву окровавленные шомпола и вставляли их в винтовки. Вопли и плач оттуда, с горы, где стояли женщины и дети, звучали куда громче, чем стоны и вскрики наказываемых. Люди стискивали зубы, люди закусывали губы, люди глотали язык. И только всхлипывали в момент удара, потому что руки были связаны и проклятый нос нечем зажать, чтоб он молчал.
Пану Полубатченко стало дурно, и Петрович с бородатым атаманом под руки увели его в школу.
Шомполы посвистывали, крестьяне сами становились в черед, кто не мог подняться, того оттаскивали к колодцу. Старый учитель лежал в траве ничком у своего крыльца, закрывшись руками, и худые плечи его дрожали и дергались.
Зилов старался не глядеть во двор, он смотрел на забор, на зелень, на вишни, но и там все было красно от ягод. И ему уже совсем не хотелось пить, хотя в голову ударяло жаром, а в горле и в груди все горело сухим огнем. В углу под стрехой кротко ворковали голуби.
