Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 55 страниц)
Юра с Семкой срываются и бегут. Федько и Казимирка живут недалеко, сразу за углом, но надо спешить, пока не вернется отец Федька с мельницы, потому что когда он приходит, он сразу начинает Федька пороть, и тогда у Федька уже нет времени на ерунду.
Юрино сердце падает и подпрыгивает в груди, точно в пустом пространстве. Он на улице один, без мамы и папы, без сестры и даже без брата. Какое это чудесное чувство – чувство самостоятельности! Кроме того, он сейчас увидит череп Кочубея и сговорится с Казимиркой и Федьком о походе в подземелье. Золотые монетки пускай уж забирает себе Семка. Юра выберет добрую саблю. Может, там где-нибудь валяется сабля самого Кочубея?
Казимирка с Федьком встречают их, однако, не так, как они ожидали. Они вдруг появляются над забором своего двора с большими комьями сухой земли в руках… Один комок попадает Семке в грудь, другой стукает Юру в темя и сбивает шапку. Юра вскрикивает, хватается за голову и падает на землю. Но цвет его волос уже замечен и на Федька с Казимиркой производит такое же захватывающее впечатление. На перекладине забора они исполняют танец дикарей и орут на всю улицу, так что слышно, наверно, и на том берегу реки: «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил, – я не краской, не замазкой, я на солнышке лежал, кверху бороду держал!..»
Второй комок угодил Семке в ухо, и он с ревом пустился назад, наутек. Юра спешит за ним – один комок попадает пониже пояса, другой в правое плечо…
Вечером Юра сидит над толстым томом Пушкина, раскрытым на поэме «Полтава». Неужто это правда, что все, о чем тут написано, действительно происходило как раз здесь, где живет сейчас Юра, где он каждый день ходит, может быть, там, где он сейчас сидит? И неужто то, что было, в самом деле когда-то было? Как было вчера, как есть сегодня, как будет завтра? Даже страшно!..
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет…
Юра смотрит в окно. Господи! Ну конечно же! И луна, и высота, и спокойно, и сияет… Вот тебе и Белая Церковь! Мог ли Юра когда-нибудь подумать?… Юра снова смотрит. Против окон сквер, за ним городской сад, а еще дальше огромный парк графини Браницкой, Александрия. Ясное дело! Это они и есть – «пышных гетманов сады». А старый замок был там, где сейчас костел, об этом же и Семка говорил…
– Мама! – взволнованно спрашивает Юра – Это все правда, что Пушкин про Белую Церковь написал?
– Правда, Юрок, правда, – говорит мама.
– И Мазепа был, и Кочубей?
– Ну как же!
– И Пушкин был с ними знаком?
Мама смеется:
– Пушкин жил, когда и Мазепа и Кочубей уже давно умерли.
– Как же он знал, что было до того, как он родился?
– Ему рассказали старые люди.
– А откуда же они могли знать не только то, что было, но даже что Кочубей думал, когда сидел совсем один, да еще в запертой башне?
– Этого никто не знал.
– Значит, Пушкин врет и все это неправда?
– Нет, правда. Но это – художественная правда.
– А что такое художественная правда?
Отец отталкивает от себя задачник, швыряет карандаш и гремит, улыбаясь в бороду:
– Ты еще оболтус! Ты еще не можешь этого понять. Вот вырастешь, станешь писателем, тогда и разберешься, что это такое.
– Ладно, – говорит Юра. – Это как Пушкин?
В самом деле. На свете столько непонятного. И никто ничего не знает. Взрослые по большей части только притворяются, что знают. А чуть что – за каждой справкой бегут к шкафу и вытаскивают энциклопедию. Все можно узнать из книжек. И все знают только то, что в книжках написано… Юра снова смотрит на маму.
– А писатели как, специально родятся, или можно ими сделаться?
– Можно сделаться, – отвечает мама.
– Но надо иметь талант, – откликается папа.
– А я имею талант?
– Имеешь! – гладит мама Юру по голове и улыбается.
– Тогда все ясно. Писателем тогда стоит стать. Знать все! Это соблазнительно. Уши у Юры вспыхивают. Ладно, он станет писателем. И напишет много, много книг. И о том, что он сам будет знать, и о том, что расскажут ему старые люди. И вообще – обо всем. Художественную правду. Что же касается Казимирки с Федьком, то это им так не пройдет! Семка обещал подговорить еще двух ребят – сына повара и фельдшерова сына – Ваську и Васюту. Вчетвером они нападут на Федька и Казимирку, намнут им бока и отберут совсем череп Кочубея. Отобрать череп Кочубея совершенно необходимо. Без черепа Кочубея и жить не стоит.
Васька повара и фельдшеров Васюта охотно дали согласие. Череп Кочубея их не слишком волновал, но Казимирка с Федьком и им въелись в печенки – из-за своего забора они швыряли камешками в каждого, кто не мог сразу их отлупить. Васька и Васюта передали через Семку, что надо сначала встретиться и обсудить план нападения на врага.
Встреча состоялась под плотиной у мельницы.
Теперь путь на волю был уже Юрой открыт: в дальний угол сада, на старую грушу, затем на ветку и – улица…
Навстречу Юре и Семке со старого жернова у самой воды встают двое мальчишек. Васька – стройный и черненький, Васюта – приземистый блондин. Они на год старше Юры и Семки. Это и хорошо! Пускай теперь сунутся Казимирка с Федьком! Юра направляется к новым знакомым широким шагом, неся перед собой правую руку, протянутую для дружеского пожатия.
Васька и Васюта лениво вынимают и свои из глубоких карманов.
Но вдруг Васька нерешительно задерживает руку.
– Рыжий… – скептически сплевывает он в сторону.
– Ги-и!.. – разочарованно подтверждает и Васюта. – Рыжий, красный, человек опасный…
У Юры на глаза навертываются слезы. Всем мешает, что он рыжий! Ну что это такое в самом деле!
– Так будем бить Казимирку с Федьком? – спешит задать вопрос Семка, стараясь замять неловкость и чувствуя свою вину за несовершенство Юриной внешности.
Но Васька с Васютой его уже не слушают. Они хитро перемигиваются.
– Его отец… – фыркает Васюта, – такой же… рыжий… как огонь… а борода… точно веник… Ги!..
Зеленые круги начинают вертеться у Юры в глазах. Он вдруг слепнет, он ничего сейчас не видит, только Васюту. И ничего не слышит. Потому что вообще уже ничего больше нет. Юра размахивается и изо всех сил бьет Васюту в лицо, так что Васюта падает и Юра, не устояв на ногах, падает вслед за ним. В ту же секунду он чувствует, что на него сверху наваливается еще кто-то и, схватив за волосы, тычет носом в песок. Потом сверху прыгает еще один, и дышать становится уже невозможно. Тогда Юра начинает лягать ногами кого попало и куда попало.
Неизвестно, чем бы кончилась эта драка, если бы не прибежали рабочие с мельницы. Юра приходит в себя оттого, что его вдруг окунают головой в речку. Он фыркает, сплевывает что-то соленое и откашливает песок. Тогда его ставят на ноги и дают добрый подзатыльник – большой, взрослой рукой, очевидно для науки. Когда зрение и способность соображать кое-как возвращаются к Юре, он наконец видит своих друзей и врагов. Семка лежит на животе и ревет, рубашка на нем разорвана, и спина вся в ссадинах и синяках. Васька мрачно прижимает большой медный пятак к правому глазу – запухшему и почерневшему. Васюта – а Васюта, вот и он! – вытирает рукавом губы, из которых так и течет несколькими струйками кровь. Он смотрит в землю, наклоняется, ковыряет босой ногой песок и траву. Он что-то потерял и не может найти.
– Ты чего ищешь? – спрашивает кто-то из мельничных рабочих, кажется тот самый, который окунал Юру в воду и дал ему подзатыльник: Юра узнает его по голосу.
– Зубы!.. – мрачно отвечает Васюта и снова наклоняется к траве.
Теперь Юра замечает, что, и верно, двух передних зубов у Васюты не хватает. Значит, это он, Юра, ему их высадил? Здорово!
– Счастье твое, – бросает хмурый взгляд Васюта, – что у меня еще зубы молочные, а то что б мне тогда всю жизнь без зубов делать? А?… Я бы тебя, гадину, убил бы! Я бы тебя еще и не так размалевал.
Но теперь Юра начинает замечать кое-какие дефекты и своей особы. Во-первых, он без штанов. Вон они, штаны, лежат кучкой тряпья – должно быть, в драке сползли и разорвались. Потом Юра хотя и видит, что левая рука у него есть, но это все равно, что и нет ее – ни пошевельнуть, ни чего-нибудь сделать ею нельзя. Кроме того, из носа у Юры течет, как из водопровода. Кровь заливает ему губы, стекает с подбородка и каплет на грудь. В левом ухе такой звон и гул, как в пасхальную ночь на колокольне. Притом и ходить Юра не может – он едва переставляет ноги и даже сам не разберет, на которую из них хромает. Возможно, что и на обе. Все, что осталось на Юре из платья, мокрое и холодное. А уже осень и купальный сезон давно кончился. Ай-ай-ай!
Что-то ему теперь будет от папы и мамы?
А утром произошло новое событие.
Во время большой переменки брат прибежал домой завтракать и, захлебываясь от гордости, сообщил, что у них два гимназиста удрали в Америку.
– Северную или Южную? – быстро спросил Юра.
Это не было известно. Известно было только, что они украли у родителей двадцать пять рублей, вытащили у квартального револьвер, когда он уснул в будке у себя на посту, заняли у кого-то из товарищей мешок и неведомо как скрылись из города. Может быть, по железной дороге, а может быть, и пешком, на лошадях или на пароходе. В записке, которую обнаружили на ученической квартире, где они жили, они писали, что бегут потому, что директор сволочь, латинист мерзавец и оставили их в третьем классе на второй год совершенно несправедливо! Кроме того, в гимназии им вообще надоело, жить скучно, от родителей они ничего, кроме тычков и ремня, не видят, а они жаждут вольной жизни в прериях Техаса, в чащах Дакоты и на горах Невады…
Юра сидел совершенно ошеломленный.
В Америку! Северную! Техас – это же Северная Америка. Юра даже может закрыть глаза и представить себе Северную Америку такой, как она нарисована на немой карте, которая висит на стене над кроватью брата. Кордильеры, Миссури, Миссисипи, Сиерра-Невада…
Юра вскакивает из-за стола и бежит в сад. Он обнимает ствол старой груши, припадает лицом к шершавой потрескавшейся коре, и обильные слезы текут из его глаз. Тихие и горькие. Юре тоже хочется в прерии и пампасы…
Ему тоже хочется вольной жизни охотников на бизонов. Он хочет вместе с индейскими трапперами бороться против бледнолицых американцев, которые дерзко захватили вольные земли ацтеков, корайсов и ирокезов…
Великие события примиряют самых лютых врагов. Перед лицом таких событий бывшие разногласия кажутся мелкими и ничтожными. И вот Юра уже не один.
В тот же день после обеда все шестеро – Юра, Семка, Казимирка, Федько, Васька и Васюта – сходятся в чаще жасмина у Юриного вигвама.
Впрочем, этот вигвам теперь уже не просто Юрин вигвам. Теперь это вигвам великого племени Каракозов. Происхождение названия несложно – о племени ирокезов Юра не раз читал у Майн-Рида, а папа делает папиросы из гильз фирмы Каракоза, и на коробке нарисован араб, которого Юра по неведению принимает за индейца. Великим вождем племени каракозов единогласно избирается Казимирка. Он старше всех, выше всех, сильнее всех, а главное – он обладатель Кочубеева черепа. Завтра этот череп будет торжественно перенесен в вигвам и установлен на высокой палке. Все каракозы, входя, станут воздавать ему почести – простираться ниц, поднимать руки кверху и произносить какое-нибудь патетическое приветствие – какое именно, еще не решено. Потом они будут усаживаться перед вигвамом в кружок, и Юра – отныне вовсе не Юра, а главный жрец племени каракозов Быстрая Нога – будет читать вслух романы Майн-Рида и Фенимора Купера. Великий вождь тем временем разожжет трубку мира – она сделана из выдолбленного каштана на бузинной палочке и набита сухим вишневым листом, смешанным с кизяком. Он разожжет ее и, дважды затянувшись, передаст дальше, темнолицым братьям. Не было больше мальчиков – Федька, Васьки, Васюты и Семки. Это были теперь каракозы – Соколиный Клюв, Черный Ворон, Щербатый Буйвол, – «Щербатый» так и пристало к Васюте, после того как Юра выбил ему два передних зуба. Больше всего хлопот было с переименованием Семки. Сколько его ни уговаривали, сколько ему ни втолковывали, что у индейцев такого имени быть не может, он уперся на своем, заплакал и заявил, что готов остаться единственным бледнолицым среди индейцев только ради того, чтобы называться Старым Матросом. Наконец на него махнули рукой. Великое племя каракозов ставило себе на будущее две цели: пробраться в подземные ходы, осмотреть их и вынести оттуда все, сколько там есть, золотые монеты и казацкие сабли. Во-вторых, как только подрастут и станут взрослыми, отправиться в прерии штата Небраска.
– А где это? – полюбопытствовал Семка. – Далеко это от Киева? Или это там, где Маньчжурия?
Местонахождение Киева Семке было точно известно, потому что сразу за углом начиналась киевская улица. Что же касается Маньчжурии, то во время русско-японской войны там погиб Семкин старший брат.
Беглецов вернули через три дня.
Их доставили на крестьянской телеге под конвоем двух стражников. Подвода въехала во двор, когда уроки в гимназии уже начались и во дворе было совершенно пусто, и остановилась у парадного подъезда. Один из стражников соскочил с телеги и направился к швейцару, второй стоял возле лошадей и скручивал козью ножку из табака подводчика. Стражники были с шашками, револьверами, а на телеге виднелись две длинные берданки.
Беглецы лежали на дне телеги на соломе, руки и ноги у них были связаны веревками. Юра знал обоих: Баша и Пустовойт. Пустовойт лежал отвернувшись и плакал. Баша полусидел, опершись на люшню, и угрюмо молчал. Разные люди собирались тем временем к телеге со всех сторон. Подошел дворник Виссарион и, опершись о метлу, равнодушно уставился на мальчиков. Выбежало несколько судомоек из пансионской кухни. Они то хихикали, то жалостно шмыгали носами и вытирали уголками головных платков слезы. Из гимназического подъезда вышел служитель Иван, потом служитель Маврикий, потом служитель Капитон. С улицы забрел какой-то перехожий монах с кружкой на «построение храма». За ним проскользнули Васька и Васюта. Потом прибежала горничная директора и стала читать мальчикам нотацию. Она величала их сорвиголовами, висельниками, гайдамаками, душегубами, грешниками и амикошонами. «Амикошонов» дворник Виссарион уже не мог перенести и, замахнувшись метлой, обозвал жантильную горничную: «У, стервоза».
Наконец двери гимназии растворились, и оттуда выбежал надзиратель, а за ним – Юра скорей спрятался за судомойками – Юрин отец. Он был сегодня дежурным по гимназии. Толпа расступилась и дала дорогу начальству.
– Вы что себе думаете, остолопы? – загремел Юрин отец, приближаясь к беглецам и зловеще поблескивая черными стеклышками своих золотых очков. – Из гимназии вылететь захотелось? – Он подошел вплотную, и взгляд его упал на горемычных «американцев». – Негодяи! – вдруг заорал он. – Мерзавцы! – затопал он ногами. – Обормоты! Кто разрешил связать руки и ноги?
– Так что… – вытянулся стражник, даже вздрогнув, как только услышал грозный начальственный тон. – Так что разрешите доложить…
– Молчать! – зарычал отец. – Не разрешу! Под суд за издевательство над малолетними!
– Разрешите доложить, ваш-скородь…
– Ослы! Немедленно развязать!.. Нуте-с!
– Слушаю, ваш-скородь!
– А вам что тут надо? – накинулся отец на окружившую телегу толпу. – Марш! Чтоб и духа вашего не было.
Юра первый бросился наутек. Судомойки за ним. Монах налетел на Ваську с Васютой и растянулся на земле, взмахнув черными полами рясы. Скуфейка свалилась у него с головы, и Васюта гнал ее ногами перед собой шагов двадцать.
У телеги остались только гимназические служители и дворник Виссарион. Стражники торопливо развязывали пленникам руки и ноги. Потом они поставили их на землю и даже угодливо смахнули рукавами пыль с сапог. Отец выхватил у стражника из рук большую книгу и одним махом расписался в ней. Потом гневно ткнул книгу стражнику назад.
– О вашем обращении с арестованными будет уведомлено ваше непосредственное начальство! – прогремел он на весь двор. – Можете идти!.. Нуте-с!
Стражники сделали кругом, щелкнули каблуками, дали левую ногу и замаршировали к воротам, точно на параде.
Тогда двинулись и остальные. Отец шел первым. За ним, свесив головы, плелись беглецы, дальше трусил надзиратель. Дворник Виссарион во главе трех служителей проводил процессию до самых дверей гимназии.
На следующий день Великое Племя Каракозов собралось у Великого Вигвама для Великой Клятвы. Великая Клятва должна была быть дана в том, что в первые же весенние дни, как только сойдет снег, все сыны великого племени как один убегут в пампасы. Кто струсит и нарушит Великую Клятву, на того должен был пасть Меч Кровавой Мести.
Проведение церемониала присяги, – так же как и все религиозные обряды, колдовство, ритуальные церемонии и другие моральные дела каракозов, – лежало на обязанности главного жреца племени – Быстрой Ноги. Еще с вечера приготовил он в вигваме все необходимые принадлежности – петушиные перья, вишневый лист с кизяком и наточенный кухонный нож, которым надлежало сделать надрезы на пальцах каракозов, чтобы, смешав их кровь, закрепить Великую Клятву Кровным Братством на всю жизнь. Но когда в назначенный час пять воинов сидели перед вигвамом, великого жреца, ко всеобщему удивлению, еще не было…
Он явился с большим опозданием, не менее чем на четверть солнца, когда усталые и раздосадованные темнолицые братья его уже собирались разойтись по домам. Юра прибежал, задыхаясь, раскрасневшийся и взволнованный. Он опоздал, конечно, не по своей вине: его задержал отец. Отец сообщил ему необыкновенную новость.
Сегодня утром отец позвал к себе Юру и, хитро поблескивая черными стеклышками очков в сторону мамы, которая сидела тоже с таким видом, как будто она приготовила какой-то сюрприз, пророкотал себе в бороду, однако обращаясь, безусловно, к Юре:
– Ну-с, обормот, будет тебе собак гонять: зиму подзубришь и весной пойдешь на экзамены. Получено разрешение из округа…
Уши у Юры запылали и, казалось, сделались еще больше, чем были. Потом он весь покраснел и, сразу же застеснявшись такого экспансивного проявления своих чувств, спрятался у мамы за спиной.
Речь шла о поступлении Юры в гимназию. До законных девяти лет ему еще оставалось значительно больше года, но он уже не мог терпеть – почему другие ходят в гимназию, а он – нет? Он требовал, умолял, он канючил изо дня в день, и отец наконец послал в учебный округ прошение, чтобы разрешили поступить досрочно. Сегодня такое разрешение было получено.
Все это Быстрая Нога одним духом выпалил братьям своего племени, гордясь и стесняясь своей радости. Он будет сдавать экзамены, он тоже поступит в гимназию, он будет гимназистом, он станет ходить в длинных штанах, в серой шинели, с ранцем за спиной, и на синей фуражке у него будет большой-большой гимназический герб.
Однако «каракозы» приняли эту новость без всякого энтузиазма. Даже мрачно. Васька фыркнул, Васюта хмыкнул, Семка тихо шмыгнул носом, Федько только засвистел, Казимирка, насупленный, молчал и изо всех сил ковырял землю огромным скрюченным ногтем большого пальца правой ноги.
Юра тут же спохватился. Фу! Он чуть не наделал глупостей. Спеша и заикаясь, он стал уверять друзей, что все это он рассказал только так – ну, просто так, – потому что это ж не имеет никакого значения, раз в первые же весенние дни, только сойдет последний снег, они все вместе отправятся в пампасы.
«Каракозы» стояли потупившись и теперь уже все пахали землю ногтями больших пальцев. Юра схватил красное петушиное перо и привычным жестом сунул за левое ухо. Потом встал и поднял кверху руки.
– Пусть темнолицые братья, – провозгласил он, – падут ниц и трижды отдадут поклон Неугасимому Огню Великого Вигвама!..
Семка поспешно метнулся и распростерся на земле, то же должны были сделать и остальные – Юра поскорее шлепнулся сам. Но когда он вскочил, чтобы стать во весь рост и снова упасть на землю, он с удивлением обнаружил, что никто и не пошевельнулся и только Семка поглядывал на всех, стряхивая пыль с грязного живота.
– Ну? – крикнул Юра. – Это же клятва… И трижды отдадут поклон Неугасимому Огню… Ну?
Он уже начал было второй раз опускаться на колени и, когда захотел остановиться, чуть не упал, толкнув стоявшего перед ним Казимирку.
– Не балуй… – нехотя отстранился Казимирка.
Юра вздрогнул. Васька и Васюта отвели глаза, Федько смотрел в землю, Семка хлопал ресницами и ничего не понимал. Юра тоже ничего не понимал. Ведь игра уже началась. Как раз с этих слов: «пусть темнолицые братья» и так далее. После них все становились уже индейцами и каракозами. Что-то больно засосало у Юры в груди. Его, кажется, подозревают в измене…
– Ей-богу! – ударил он себя в грудь, – лопни мои глаза, провалиться мне на этом месте, чтоб у меня руки и ноги отсохли…
Юра остановился и побледнел. Нет, его не подозревали в измене. Наоборот – кажется, ему изменили. Перед ним были не Соколиный Клюв, Черный Ворон или Щербатый Буйвол. Перед ним были Казимирка, Федько, Васька и Васюта. Семка жалостно скорчился рядом – ни в сех, ни в тех. Юра побелел, и ему вдруг сделалось грустно-грустно. Товарищи ему изменили. В пампасы они не поедут. Но побледнел и опечалился Юра совсем даже не из-за того. Он побледнел и опечалился из-за того, что вдруг понял и признался себе, что и он в пампасы не поедет. И не потому, что теперь ему перехотелось и захотелось, наоборот, поступить в гимназию, а потому, что это была просто мечта, обыкновенная детская выдумка, игра…
Юра сел, вздохнул и через силу прошептал:
– А может, и вправду тогда… поступим в гимназию… все… а что Семка маленький… так можно же подать прошение в округ… А?
– Дурак! – сказал, помолчав, Казимирка. – Да разве нас примут в гимназию?
– А что?
И тут Юра узнал то, что ему до сих пор было неизвестно: сыновей сапожников или слесарей – «кухаркиных детей» – в гимназию не принимали. Добиться этого могли только те счастливчики, которым оказывал милость и протекцию какой-нибудь большой барин, да и то их скоро выгоняли за невзнос платы за право учения.
– Гимназист! – сплюнул Казимирка сквозь зубы, – если б мне и можно, ни в жисть в гимназисты бы не пошел! Они, сволочи, как поймают кого из наших с Заречья, сразу лупят. Бить их надо…
– Панычи! – фыркнул Васюта. – Гы! Мамины сыночки…
– Карандаши! – поддержал Федько.
– Они как покончают гимназию, – заволновался Семка, – так их и в солдаты не берут, а моего брата Йоську забрали в солдаты и убили в Маньчжурии, папа с мамой теперь плачут…
– Они ябеды! – отозвался и Васька. – У них даже в билетах написано, что они должны доносить на своих. И доносят…
– Неправда! – вскочил Юра, побелевшие губы его дрожали. – Неправда! Это вранье! Ты сам дурак!
Васюта грозно выпрямился и встал перед Юрой. Он был на голову выше его.
– Какое ты имеешь право говорить про моего товарища «дурак»? Думаешь, раз поступаешь в гимназию, так… – Он помолчал немного, потом, размахнувшись, ударил Юру в ухо. Юра упал.
– И-и!
– Бей гимназистов! – диким голосом заорал Казимирка и тут же оказался у Юры на спине. Его тяжелые кулаки замолотили Юру по плечам и по голове, Федько подскочил и стал тыкать Юру носом прямо в кучу приготовленного для трубки мира священного табака – вишневых листьев с кизяком. Васька завладел Юриной мягкой частью, той, что пониже спины, и с наслаждением обрабатывал ее длинным деревянным тесаком, выструганным Юрой из дубовой клепки. Васюта исполнял вокруг них придуманный великим жрецом каракозов, Быстрой Ногой, священный танец, распевая под аккомпанемент Казимиркиных кулаков и Васькиной клепки:
– Рыжий пес!.. Рыжий пес!.. Рыжий пес!..
Потом они ткнули еще Юру ногами, сорвались и что есть духу побежали прочь. Вот протопали босые ноги по дорожке, потом затрещали кусты за малинником, потом шлепнулся на землю камень, свалившийся со стены, – и все стихло…
Юра поднял голову и тихонько всхлипнул. Перед ним был ветвистый куст жасмина – просто куст жасмина, а никакой не вигвам. Справа стоял стройный бересток, просто бересток. Под ним валялся выдолбленный каштан с воткнутой в него бузинной палочкой. Кто-то раздавил его, наступив ногой. Томик Майн-Рида, выдранный из переплета, брошен был тут же, вверх корешком.
Юра схватил его и что есть силы запустил в старый жасминовый куст.
– Вот тебе! – громко заплакал он.
– Больно тебя… они?
Юра вскочил и оглянулся. Семка, съежившись, с жалостным, заплаканным лицом, стоял на коленках, протягивая к Юре руки.
Юра затопал ногами и закричал надрываясь:
– Дурак! Идиот! Пошел вон!
И, с громким ревом, сам бросился прочь сквозь кусты, не разбирая дороги…
Прошла, должно быть, неделя, прежде чем Юра отважился обратиться к отцу за разъяснениями. После вечернего чая, когда отец не убежал сразу в кабинет решать задачи и исправлять тетрадки, а задержался у пустого самовара, чтобы выкурить папиросу, Юра покраснел, засопел и заерзал на стуле.
– Папа, – наконец отважился он, – а почему кухаркиных детей в гимназию не принимают?
– Что? – Отец даже вскочил, и горящий пепел папиросы засыпал ему манишку и полы пиджака. – Что ты спрашиваешь? Где ты об этом слышал?
– Юрок! – всплеснула руками мать. – Кто тебе рассказывает о таких вещах? Тебе еще рано все это знать.
Но на отца невинный Юрин вопрос произвел совершенно непонятное впечатление. Он вскочил так стремительно, что стул отлетел на два шага и упал. Потом он вдруг стукнул кулаком по столу с такой силой, что зазвенели стаканы, а одна ложечка свалилась на пол.
– Черт знает что такое! – крикнул отец страшным, охрипшим голосом.
– Корнелий! – всполошилась мать.
– Черт знает что такое! – Отец стукнул по столу еще сильней, и теперь уже целая куча ложечек со звоном посыпалась на пол. – Уже младенцы задают вопросы! Они не спрашивают – что это такое, они спрашивают – почему? Почему? Почему? – затопал отец на перепуганного Юру, ероша бороду и рассыпая черные искры своих очков. – Закон! Заруби это себе на носу, паршивец, что такое Российской империи закон.
– Ах! – схватилась мать за голову. – В России нет закона! В России столб, а на столбе корона!..
Стишок, как и всегда, произвел на Юру сильное и яркое впечатление. Он сразу увидел этот столб – такой, как возле монопольки, бело-черно-красный, и сверху на нем корона, золотая, с длиннющими зубцами.
– А почему на столбе? – не удержался удивленный Юра. – Ведь корону имеет право носить только царь?
Отец сразу сел, мать умоляюще сжала ладони у груди.
– Успокойся, Корнелий! – Она говорила шепотом, испуганно поглядывая на окна. – Тебе так вредно волноваться!
Но отец снова сорвался с места и заходил по комнате. Комната показалась ему тесна, и он выбежал в соседнюю. Там попробовал сесть к столу и положить перед собой стопку ученических тетрадей, но тут же отшвырнул их и побежал к роялю. Не дойдя до него, вытащил портсигар и стал закуривать. Сломанную папиросу он бросил в сердцах в угол и выбежал в переднюю.
– Куда ты, Корнелий?
– Я пойду пройтись! – Он появился снова уже в фуражке, на ходу натягивая шинель. – Я задыхаюсь! – Он схватил свою трость с ручкой из бараньего рога и вдруг остановился перед Юрой. – Юрка! – Юра побледнел и захлопал глазами. – Одевайся! Пойдешь со мной! Ну-с!
Юра нерешительно сполз со стула и посмотрел на маму. Такого еще никогда не бывало, чтоб отец вечером брал его с собой гулять. Неужели мама позволит?
– Иди! Иди! – одобрительно кивнула мама. – Иди погуляй с бедным папой, видишь, как отец расстроился. Скорей одевайся, а то тебе его и не догнать.
Юра бросился за отцом, уже выходившим за дверь. Но на пороге отец еще раз обернулся и чуть не раздавил Юру, разыскивавшего галоши.
– Билет! – затопал он. – Где мой билет? Ты же знаешь, что я без него не выхожу на улицу! Он должен всегда лежать в кармане моей шинели!
Мама уже бежала с квадратной коленкоровой карточкой. Это было удостоверение «действительного члена Российского общества покровительства животным и защиты растений». Без него отец никогда не выходил. Он останавливал возниц, которые галопом гнали своих кляч, записывал номера ломовиков, нагрузивших подводу выше нормы, передавал городовому возчиков, которые позволяли себе огреть лошадь кнутом или в гололедицу не сбрасывали половину клади на подъеме. Извозчики всего города узнавали его издалека, снимали перед ним шапки и величали Корнелием Ивановичем и «вашим высокородием». Когда же он проходил, они вдогонку сулили выбить ему под пьяную руку все зубы. Но на этот случай отец всегда носил с собой револьвер системы бульдог. Револьвер был черный и заржавелый, так как чистить его отец боялся и не умел. Кроме того, Юра давно уже отвинтил у него собачку, из которой совершенно необходимо было сделать вешалку для полотенца.
В ту осень и зиму вообще происходили какие-то необыкновенные события. На свете, очевидно, творилось что-то такое, что не нравилось ни маме, ни отцу. Когда отец возвращался из гимназии после пятого урока, он, прежде даже чем снять форменный сюртук, бросался к газетам, ожидавшим его в кабинете на столе, – «Киевская мысль», «Русские ведомости», «Петербургская газета». Но отец не углублялся в них на час или на два, как это он делал раньше перед вечерним чаем, расположившись в кресле с папиросой в зубах. Нет, теперь он пробегал их стоя, водя головой по столбцам вверх и вниз, все три за каких-нибудь десять минут. И то и дело чтение прерывалось страшными проклятиями, чертыханиями и криком. Отец топал ногами, швырял газету на пол, бегал из угла в угол, потом снова хватал измятые листы, разглаживал их, бежал в соседнюю комнату, с обидой жалуясь маме на что-то вычитанное в газете, потом снова швырял, топал ногами, хватал снова, и, наконец, измученный, охрипший, с растрепанной бородой, с галстуком, сбившимся на спину, он срывал с себя сюртук, валился на кровать и одну за другой выкуривал бесчисленное количество папирос – в грозном молчании, только тяжело отдуваясь.
В такие минуты мама ходила на цыпочках, сжав руки у груди, горько вздыхая и сокрушенно поглядывая на обессилевшего от ярости отца. Она во что бы то ни стало хотела добиться одного – чтобы отец как можно скорее успокоился. Но как только отец кое-как приходил в равновесие, утихомиривался и все садились обедать, мама вдруг вспоминала про новости, услышанные сегодня в городе, и, уже забыв обо всем остальном, сама срывалась с места, вздымала руки к небу, и, захлебываясь, патетически возмущалась, призывала бога в свидетели, требовала кары его десницы и удивлялась его равнодушному спокойствию.
Юре трудно было понять, в чем дело, отчего так волнуются и страдают отец и мама, но из папиных проклятий и маминых восклицаний он все-таки крепко усвоил, что папа с мамой больше всего сердятся на министров, генералов и даже на самого царя. «Ну, как же, – слышал он мамин возглас, – где им (то есть министрам) иметь царя в голове, если их царь и сам безголовый?!» Все это было очень странно, потому что портреты царя Юра видел и на обложке журнала «Нива», и в бабушкином календаре «Оракул», и даже на стене в актовом зале гимназии, куда он забрался как-то летом во время ремонта. Везде царь был с головой – с рыжей бородкой и с вытаращенными синими глазами, – а на некоторых рисунках на голове была еще и офицерская фуражка с маленьким козырьком и широким верхом. Каким образом и для чего, собственно, царь должен был уместиться в голове каждого своего министра, – а этого как будто мама и хотела, – Юра так и не мог понять.
