Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 55 страниц)
Забастовка
Паровоз стоял в клокочущей белой туче и истошно ревел.
Это был С-815.
Он стоял недвижный, на одиннадцатой колее против депо – в самом центре привокзальных путей, – все клапаны открыты, перегретый пар вырывался из них с оглушительным шипением и свистом, клубился, пенился и бушевал. Рукоять сигнала была тоже отведена, и из головки гудка рвалась неудержимая струя, заполняя все на много километров вокруг мощным, пронзительным ревом. Но в будке и на тендере паровоза не было ни души: ни машиниста, ни помощника, ни кочегара. Топка только что залита, регулятор отвернут, клапаны открыты, ручка сигнала замкнута намертво – паровоз выпускал все пары, бригада его покинула.
Однако напряжение пара скоро начало падать. Шипение и гул стали глуше – паровоз как бы охрип и понемногу начал затихать. И тогда стало слышно, как отовсюду – из депо, с товарной, с пассажирской, с эстакады, с материального склада, с маневровых и запасных путей, отовсюду на его призыв отвечают сотни других паровозов. Голосисто и дружно вопили в ответ разноголосые О-ве, Щ, Пе-пе, К, М, С – отрывисто и часто, но долго и безостановочно, они били тревогу. На паровозном кладбище надсадно верещала кукушка серии Ь.
Вокруг – на путях, на перронах, на переходах и подъездах – не было никого. Только из служебных дверей на широкий перрон пассажирской станции вдруг выбежал, размахивая своей красной фуражкой, дежурный по станции, но и он не знал, зачем выбежал, и, надев фуражку, быстро исчез. Откуда-то с одесской линии прогромыхал по мосту маневровик, с неожиданной для него курьерской скоростью пронесся мимо вокзала и, непрерывно гудя, исчез на киевской или волочисской.
Вдоль перрона, грохоча сотней подкованных сапог, побрякивая полсотней манерок, быстро пробежал взвод немецких пехотинцев, пятеро в хвосте волокли пулеметы. И как раз в эту минуту высоко на водонапорной башне депо, у лесенки, ведущей на крышу, показалась небольшая фигурка. Она поднялась по ступенькам на самый гребень – высшая точка над всей территорией железнодорожного узла – и начала привязывать к громоотводу широкое красное полотнище. Внизу ветра не чувствовалось, но там, высоко над землей, дул ветер, он трепал полотнище, он вырывал его из рук, и фигурка – там, на самом верху лесенки – покачивалась, сопротивляясь его напору. Паровозы ревели со всех сторон, неумолчно и тревожно, уже к ним присоединились рокот гудка вагонных мастерских и завывание сирены из депо. С насыпи у станции, от переездов и выходов на пути разбегались в переулки рабочие, группами и поодиночке – прочь от вокзала, прочь от станции, прочь от железнодорожного полотна.
В эту минуту и немецкий лейтенант заметил фигурку с красным флагом вверху, на водонапорной башне. Он поднял руку и остановил взвод. Пятьдесят винтовок вскинулись кверху, пятьдесят выстрелов слились в залп. Но все пятьдесят промахнулись. Человечек на башне все продолжал покачиваться под порывами ветра на последней ступеньке, держась за шпиль громоотвода. Тогда лейтенант определил дистанцию, и пять снайперов поставили рамки на двести пятьдесят. На пятом выстреле человечек на башне покачнулся. Он ухватился за край полотнища и потянул его к себе, привязанный конец не выдержал – оторвался. Ветер как бы кинул знамя навстречу человеку – оно обвило его тело, мигом запеленало в красное; фигурка оторвалась от ступенек и стремительно полетела вниз, прочертив на стене башни мгновенную, трепещущую и огненную в солнечных лучах красную линию. Лейтенант отдал приказ, и взвод загремел сапогами дальше – в сторону товарной станции. Паровозы ревели дружно и тревожно.
Стачка началась.
Бастовали тяга, движение, пути, ремонт, материальная служба. С минуты на минуту ожидали, что забастует и телеграф.
Козубенко перебежал десять путей и только тогда оглянулся на свой паровоз. С-815 едва маячил сквозь клубы пара. Сердце щемило от жалости и обиды: как это ужасно – заливать топку, портить и вот так, без присмотра, бросать свой паровоз! Рев родного гудка разрывал сердце. Козубенко побежал быстрее, прямо в депо.
Протопав по гулкому железному поворотному мосту, он влетел в ворота.
– Ваня! – крикнул он слишком громко, и эхо откликнулось десятком голосов под широкими стеклянными сводами.
Зилов уже ждал его. Он обтирал паклей руки. Из траншей вокруг выскакивали слесари. Они выползали из-под паровозов, спускались с котлов, спрыгивали с тендеров. Они хватали паклю, обтирали руки и говорили все сразу, одновременно, и нельзя было разобрать – что именно. Раздатчик, высунув голову из своего окошечка, испуганно вопил: «Инструмент сдавайте, инструмент сдавайте, ведь мне же потом отвечать!»
Козубенко приложил руки ко рту и закричал, поворачиваясь во все стороны:
– В вагонных мастерских митинг! Депо собирается во второй галерее, третий пролет! Все как один на митинг!
Но услышать и разобрать эти слова могли только ближайшие: эхо кинуло их под купол, и там они еще долго звучали, перекатываясь из края в край. Тогда Зилов схватил кусок мела и написал на тендере, стоявшем у ворот номер два:
«Все – в мастерские!»
Они выбежали. Зилов на ходу натянул свою австрийскую тужурку. Сирена в депо надсадно вопила, гудок в мастерских гудел низко и оглушительно, паровозы ревели со всех сторон – казалось, весь мир перекликался тревожными, взбудораженными голосами. Козубенко бросил взгляд направо, где на одиннадцатой, окруженный седым туманом, в последней агонии еще хрипел его С-815. Вдоль стены материального двора они направились к мастерским. Через забор то и дело перепрыгивали рабочие, из ворот они выбегали группами, из поселка Угольник двигалась большая толпа – это были те, кто сменился вчера и сегодня не выходил на работу. Все спешили туда же – к вагонным мастерским.
Торопливо, на бегу Зилов рассказывал Козубенко:
– Понимаешь, это, должно быть, провокация! Ты разве не слышал, сегодня ночью? Начальнику участка, потом инженеру Серошевскому и весовщику Гордиенко, Матвею, ну, гетманскому комиссару отдела – все окна вдребезги…
– Хулиганы!..
– Нет! Понимаешь, и везде на стены наклеили такие эмблемы из черной бумаги: рука и протянут указательный палец. Черная рука!..
– Что за ерунда! Это же кинокартина такая была, помнишь? Бандиты на месте преступления приклеивали черную руку. «Черная рука», так и картина называлась.
– Я думаю – провокация!
Пути у товарной станции были забиты эшелонами. Контора начальника уже бастовала – путевки транзитам выдавать прекратили, семафоры тоже не открывались. У паровозов толпились рабочие, переговариваясь с машинистами. Машинисты просили выпустить их до конечных станций – они приедут домой и присоединятся к стачке, ведь у них же остались там жены и дети. Кондукторские бригады в нерешительности топтались тут же, с дорожными сундучками в руках: их только чго сняли с тормозных площадок пикеты забастовщиков. Худенький блондин в защитной гимнастерке, конторщик Викторович – все знали, что он один из организаторов стачки, – перебегал от бригады к бригаде, от паровоза к паровозу и призывал всех сохранять спокойствие, запастись ненадолго терпением: сейчас на митинге в мастерских все будет решено.
В стороне, на запасных путях, стояло несколько запломбированных эшелонов. Густые цепи немецких солдат в стальных шлемах, с гранатами у пояса, с винтовками на изготовку окружали их. Это были хлебные маршруты для Германии.
В здание мастерских набилось полно народу. Депо пришло организованно, путейцы сходились по одному, служащие контор держались группками, движенцы, не выходившие сегодня на работу, пришли с женами и даже с детьми. Из раскрытых на стеклянной крыше галереи окон слышался гомон нескольких сот голосов. Из широко распахнутых дверей первой галереи прибоем катилась неровная, многоголосая песня – на полтона ниже и медленнее, чем надо:
Смело, товарищи, в ногу – духом окрепнем в борьбе!
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Навстречу Козубенко и Зилову шли двое – высокий, длинный, как будто нарочно вытянутый хмурый парень и маленький жилистый и живой подросток. Подросток весело размахивал фуражкой. Он немного прихрамывал на левую ногу. Еще издали он радостно закричал, похлопывая себя по ляжкам и пританцовывая:
– Цинь, цинь, та-ра-ра, повсюду дыра, да вылезти некуда! Эх!
Левая нога плохо слушалась и выбрыкивала в сторону. Он укоризненно покачал головой и шутливым шлепком поставил ее на место:
– Хоть ты и нога, а разума ни фига! Здравствуйте вам, с забастовкою!
Это был Стах Кульчицкий, слесарский ученик. Его ранили в ногу весной в бою, когда цепь красногвардейцев сдерживала немецкое наступление от Поста-Подольского. Второй – Зиновий Золотарь – молодой токарь из вагонных мастерских. Он угрюмо поздоровался. Лицо его как бы застыло, обиженное и недовольное. Впрочем, таково уж было постоянное, присущее ему выражение. Зиновий Золотарь был меланхолик. Со Стахом они дружили с малолетства, несмотря на несхожесть характеров и разницу в летах: Стаху только пошел восемнадцатый, Золотарю минуло двадцать.
– Тут уже с полчаса дожидается тебя какая-то барышня, – хмуро промолвил Золотарь. – В очках.
– Меня? – удивился Козубенко. – Барышня? Что за ерунда! Опять хаханьки строите?
– А! – обиделся Золотарь.
– Побей меня бог! – фыркнул Стах. – В пенсне! И говорит, что нужен немедленно, так как она от молодежи и насчет забастовки. А по-украински чешет, как актриса! Прямо стих!
Волна песни, доносившейся из галереи, все ширилась и крепла. Присоединились женские голоса, и им удалось поднять заниженные полтона:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой.
Братский союз и свобода – вот наш девиз боевой!
У трансформаторной будки действительно ждала девушка, – в синем костюме и синем берете. Шею подпирал высокий английский воротничок. В тонкую переносицу впилось модное пенсне без оправы. Она шагнула навстречу.
– Добродий Козубенко? Я располагаю точными сведениями, что вы являетесь председателем союза молодежи на железной дороге.
– Ну и что же?
– Моя фамилия Полубатченко, зовут Антонина, курсистка-медичка. Я заместитель головы уездной «юнацкой спилки». Будем знакомы.
Козубенко осторожно пожал протянутую руку в серой замшевой перчатке. Он слегка растерялся – с девушками, да еще в перчатках, разговаривать полагалось как-то особенно. Стах прятался за спиной у Козубенко, смешливо фыркал и дергал его за поясок.
– У меня к вам дело, пане-товарищ!
– Слушаю.
Но лицо девушки вдруг вспыхнуло удивлением.
– Прошу прощения! Добродий Зилов? Неужто вы? Почему это вы рабочий? Разве вы не кончили гимназию? Но я очень рада вас видеть! Вы меня узнаете? Антонина Полубатченко. В шестнадцатом году, когда вы были в Быдловке на полевых работах…
– Извините! – отступил Зилов, густо покраснев, – но у меня руки грязные, я испачкаю вам перчатки. Я с работы.
– Что же у вас за дело? – спросил Козубенко. – Простите, но мы спешим на митинг. У нас, знаете, забастовка…
– О том и речь! – Антонина Полубатченко быстро сдернула перчатки, смяла их и сунула в карман. – Забастовка, как и каждая общественная акция, требует максимальной организованности общественных сил и ресурсов – прежде всего. Уездный молодежный комитет и решил немедленно провести объединение всех юношеских организаций. Совершенно очевидно, что назревают важные политические события. Украинская молодежь должна тесно сплотиться под знаменем «юнацкой спилки». Самостийники берут протекторат над национальным молодежным движением…
– Само… что? – угрюмо переспросил Золотарь.
– Самостийники. То есть поборники независимой украинской государственности…
– Это вроде наших «куреней» и «просвиты»? – еще угрюмее спросил Золотарь.
– Да, да, вы правы, – обрадовалась Антонина Полубатченко. – С молодежной секцией «просвиты» мы уже договорились, она входит в уездную «юнацкую спилку» в полном составе.
«Курени» и «просвиты» – это были шовинистические организации железнодорожников, созданные министерством путей сообщения в противовес профессиональному союзу. Именно съезд «куреней» в апреле месяце саботировал и срывал съезд железнодорожников в Киеве. Из этих же «куреней» назначались и гетманские комиссары по всем железнодорожным участкам и отделам.
– Чего ж вам нужно от нас? – спросил Козубенко, глядя поверх пенсне Антонины Полубатченко куда-то на двери первой галереи. Там заканчивали третий куплет и песня уже захватила всех собравшихся:
Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых,
Дело всегда отзовется на поколеньях младых…
– Президиум уездной «юнацкой спилки» уполномочил меня предложить и вашему союзу рабочей социалистической молодежи войти в объединение юношеских организаций.
Все молчали.
– Но, – перевел наконец Козубенко взгляд на кончики ботинок Антонины Полубатченко, – но вам, барышня, известно, что наш союз мы именуем союз рабочей молодежи… «Третий Интернационал»?
– Ну и что же? – пожала плечами девушка. – Вы организуете в вашем союзе национальные секции, и украинская секция войдет в наше объединение.
– Т… так, – проговорил Козубенко, и снова воцарилось молчание.
– Прощайте!..
Он положил руки на плечи Золотарю и Зилову, стоявшим по бокам, повернул их и так быстро зашагал, что Стах, прятавшийся за его спиной, вдруг оказался прямо перед Антониной Полубатченко. Получился отчаянный конфуз: как раз в эту минуту Стах, еще за спиной у Козубенко, высунул ей язык, состроил рожу и сложил кукиш. Язык он успел проглотить, палец из кукиша выдернуть, но рука так и осталась нелепо протянутой вперед с торчащим указательным перстом.
– Что это вы? – отшатнулась растерянная барышня, невольно бросая взгляд туда, куда указывал палец Стаха. Взгляд уперся в трансформаторную будку. На серых стальных дверях был четко выведен череп и скрещенные кости.
– Снимите пенсне, – с ужасом прохрипел Стах. – Немедленно! – Барышня машинально сдернула с носа пенсне. – Это трансформаторная будка. Вас может ударить током в десять тысяч вольт!
Стах повернулся на месте и заковылял вдогонку за товарищами. Шутка была не из первосортных, но Стах утешал себя тем, что в дураках остался все же не он… Лицо представителя уездной «юнацкой спилки», курсистки-медички Антонины Полубатченко пошло темно-красными и синими пятнами. Она поскорей надела пенсне, рывком натянула перчатки и быстро пошла прочь.
Митинг в галерее только что начался.
Народу собралось не меньше трех тысяч, но тишина стояла такая, что слышно было чириканье воробьев на крыше. В углу на помосте разместился районный комитет «профессионального союза служащих, мастеровых и рабочих Правобережных железных дорог» – в полном составе. Конторщик Викторович тихим, но звучным и взволнованным голосом читал требования, обращенные к министерству путей сообщения.
«Мы требуем немедленной выплаты задержанного за четыре месяца содержания. Мы требуем увеличения хлебного пайка. Мы требуем соблюдения восьми– и шестичасового рабочего дня. Мы требуем признания и утверждения нашего профессионального союза…»
Когда он окончил, долго не смолкал гром аплодисментов, перекатываясь из угла в угол.
– Голосовать! – неслись возгласы со всех сторон, и руки уже нетерпеливо потянулись вверх.
Председатель районного комитета, машинист Страновский, вышел вперед.
– Сейчас мы проголосуем! – объявил он. – Но я должен сперва дать слово представителю главного комитета нашего союза.
Взрыв аплодисментов встретил небольшого человечка в форме движенца. Вот это здорово – союз, значит, не зря существует: прислал на забастовку своего представителя! Аплодисменты гремели дружные, ободряющие.
Представитель дорожного комитета не рассчитывал на такую встречу и несколько растерялся. Он снял очки и протер их носовым платочком. Потом подергал небольшую свою бородку.
– Граждане железнодорожники! – начал он. – Я, собственно говоря, командирован главным комитетом не к вам, а в Одессу! – Легкий ропот разочарования пробежал по рядам. – Но забастовка захватила меня как раз на вашей станции, и я пришел сюда к вам. Я не буду произносить здесь речи. Если разрешите, я зачитаю вам резолюцию, которую только вчера одобрил главный дорожный комитет.
Шумное движение и радостные возгласы снова приободрили его. Главный дорожный комитет, центральное руководство профессионального движения, значит, идет вместе с рабочей массой! Три тысячи человек подались вперед.
Представитель развернул большой лист бумаги и прочитал:
«Учитывая фактическое положение вещей и признавая, что стачка, как метод борьбы, грозит в нынешнее время разрушительными последствиями для профессионального строительства, объявить всем членам союза о безусловной недопустимости стачки…»
Он снова сложил свою бумагу, так как он уже кончил.
Но в галерее продолжала стоять абсолютная, напряженная тишина. Три тысячи человек затаили дыханье. Что? Главный дорожный комитет не только не поддерживал стачку, а – запрещал ее?… Не двигаясь, собравшиеся бросали недоуменные взгляды на своих соседей. Что ж это такое?… Было так тихо, что далекие, посторонние звуки оттуда, извне, из-за забора, с путей, свободно долетали сюда, в галерею, сквозь раскрытые широкие окна на крыше. Неожиданные, странные здесь звуки. Хрипло мычали коровы, дрожащими голосами мекали овцы, хрюкали и визжали свиньи. Как будто бы деревня начиналась тут же рядом, за стеной мастерских, словно с далеких полей хлеборобы пригнали сюда свои стада, и вот сейчас широко раскроются двери, и толпы крестьян войдут, заполнят второй и третий свободные пролеты… Это на волочисской линии стояли маршруты со скотом для Германии. Паровозы только что бросили их, водоносы и пастухи разбежались кто куда. Забастовка.
Тогда из президиума вдруг выскочил юркий и растрепанный человечек. Черные усики он одергивал вниз. Это был конторщик Головатько – «куренной» атаман и председатель «просвиты».
– Я уполномочен заявить, – затарахтел он, – от имени «куреня» и «просвиты», что для щирых украинцев самостийная украинская государственность превыше всего и потому, – того-этого, железнодорожники целиком и полностью разделяют позицию головного комитета, панове-добродийство!
Председатель собрания машинист Страновский стоял рядом, опустив голову на грудь и высоко подняв плечи; руки он упер в бока, и его длинная борода развевалась на ветру. Вдруг он выпрямился.
– За наши требования?!
Тысячи рук, как одна, вскинулись кверху.
– За предложение главного комитета?
Гомон и шелест прокатился из края в край – каждый поворачивался и глядел вокруг. Всплеснул смех. Ни одной поднятой руки!
– А где ж этот ваш «курень»? – насмешливо и звонко крикнул кто-то издалека.
– Они не бросили работы, того-этого, и не могли прийти! – заверещал Головатько, все одергивая свои усы.
– Позор! – завопил зал. – Долой штрейкбрехеров!
Стах заложил четыре пальца в рот и засвистел, как в степи.
Но Страновский снова поднял руку.
Пускай же представитель так и передаст своему комитету. А теперь, товарищи, разрешите наш районный комитет профессионального союза объявить стачечным комитетом!
– Ура! – закричал от дверей Золотарь, и крик его сразу же подхватили десятки и сотни голосов.
Солнце уже склонилось к западу, а митинг все не кончался. Стачечный комитет докладывал о формах проведения забастовки и роли каждого участка. Стачечный комитет предупреждал о возможных провокационных выпадах. Пожарники, электрики, служащие продуктовых лавок и медицинский персонал должны явиться на свои места – они примут участие в забастовке, работая. Пикеты забастовщиков должны посменно дежурить и в мастерских, и в депо, и на материальном складе. На всех участках постоянно будут находиться функционеры комитета, чтоб давать разъяснения рабочим.
Зилова назначили дежурным в депо, и он немедленно отправился на свой пост.
Солнце только что село, город окутали тихие летние сумерки.
То тут, то там вдоль путей шеренгами вспыхивали фонари. На западе небо еще розовело по горизонту, выше раскинулась яркая синева. На путях было тихо и пусто. Длинные эшелоны стояли мертвые и неподвижные, точно огромный вагонный парк и кладбище мертвых паровозов. Редкие прохожие пробирались торопливо, с испуганными видом. Через каждые сто шагов – всюду и везде – стояли немецкие патрули. Несколько немецких солдат без оружия, с небольшими ведерками и пачками бумаги в руках, медленно передвигались от фонаря к фонарю. Они расклеивали объявления.
Под одним из фонарей, приглядываясь к только что наклеенной бумажке, стоял Пиркес. Зилов молча пожал ему руку и тоже остановился. Бумага еще не подсохла, и читать было трудно. Они разобрали только жирный шрифт:
«Штаб немецкой армии фон Эйхгорна».
И в конце:
«Главари стачки и те, кто письменно или устно станут агитировать за нее, будут подвергнуты беспощадному наказанию».
«Повинные в порче железнодорожных путей или в покушении на такую порчу – будут караться смертью».
Молча пошли они дальше вдвоем. Сумерки все сгущались. Силуэт вокзала против них вдруг вспыхнул тысячей огней. И это показалось так странно – он стоял, сверкающий и нарядный, словно рождественская елка. Огромный, шумный, самый большой на весь край вокзал – был тих, как хутор в степи: не подкатывали курьерские, тяжелые товарные маршруты не грохотали мимо, не слышалось гудков, даже сигнальный колокол на перроне у служебного входа не отбивал повесток и отходов – не было ни первых, ни вторых, ни третьих звонков. Рожки стрелочников молчали. Это было жутко, как смерть.
– Что ж, – задумчиво промолвил Зилов, – если забастовка затянется, придется, очевидно, взяться за… порчу железнодорожных путей…
– Погоди! – вспомнил вдруг Пиркес. – Ты слышал о «Черной руке»? Сегодня мне предложили вступить в организацию «Черная рука»…
– Что?! – Зилов даже остановился. – Тебе? «Черная рука»?
Но тут их внимание отвлекло другое. Между путей прямо на них сомкнутым строем шагал большой отряд солдат. Это не были немцы: солдаты – в гимнастерках, и штыки на винтовках – тонкие и острые. Чуть в стороне шел командир, помахивая коротким стеком.
– Вацек Парчевский, – прошептал Пиркес, – со своей комендантской сотней… – Он сделал движение, чтобы укрыться в тени, но было уже поздно.
– Алло! – крикнул Парчевский. – Хлопцы? Привет! Вы это куда?
Он подошел к Зилову и Пиркесу и остановился, пропуская мимо своих солдат.
– Сотня! – крикнул он, когда последняя шеренга отошла шагов на двадцать. – Стой! – Сотня застыла. – К ноге!.. Вольно!.. Можно курить… Здорово! – он протянул товарищам руку. – Тебя, Зилов, я с выпускного вечера так и не видел. Закурим? Жизнь наша оловянная… Бастуешь?
Он вынул кожаный портсигар. Молча закурили. Постояли молча. Парчевский часто сплевывал в сторону. При каждой вспышке его папиросы четыре георгиевских креста поблескивали на левой стороне груди.
– Куда это ты… снарядился с сотней? – спросил наконец Зилов. – Если, конечно, это не военная тайна?
Парчевский молчал и сплевывал в сторону.
– Тайна, – сказал он после паузы. – Иду на ваш митинг… Арестовать стачечный комитет.
Зилов затянулся, Пиркес подул на огонек папиросы.
– Отца там твоего… нет? – спросил Зилов погодя.
Парчевский откинул голову и пустил несколько колец вверх. Воздух был так спокоен, что кольца тихо поплыли одно за другим и растаяли в темноте.
– На митинге? Нет. Дома сидит. Мать не пустила. – Парчевский усмехнулся. – А ты чего ж здесь? Не на митинге? Если не тайна…
– Тайна. По поручению стачечного комитета я иду организовывать борьбу с штрейкбрехерами,
– Так-с…
Докурили молча. Парчевский затоптал окурок и поправил на себе амуницию.
– Вот что, хлопцы, – сказал он наконец вполголоса, помахивая стеком, – спешить мне некуда. С сотней я еще минут пятнадцать буду шагать до мастерских. Ну, и на то, чтоб окружить галереи, понадобится минут пять, может быть, семь. Что?
– Ничего… – прошептал Пиркес. Голос его дрожал.
– Сотня! – крикнул Парчевский. – Смирно! Шагом… – Он потряс за плечи Пиркеса и Зилова и слегка подтолкнул, – марш!
Длинные лезвия прожекторов вдруг рассекли уже потемневшее ночное небо, быстро пробежали небосводом из края в край, на миг скрестились и снова разошлись. Один из лучей перескочил через привокзальные строения, на секунду задержался на вершине водонапорной башни – там, где одно мгновенье трепетало сегодня красное знамя, – скользнул вниз по стене, как бы повторяя линию падения обернутого в красный саван героя, и погас. Немцы были начеку.
Когда сотня коменданта города, поручика Парчевского, окружила митинг бастующих железнодорожников с намерением по приказу командующего австро-германским гарнизоном захватить и арестовать стачечный комитет – стачечного комитета в галереях вагонных мастерских она уже не застала: предупрежденный, он скрылся во мраке ночи в тесных и глухих закоулках предместья Угольник. Митинг расходился.
