Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)
Ура! Да здравствует свобода!
Седьмого марта мы собрались на «общегимназический митинг». Это было первое в нашей жизни – в жизни каждого из нас, да и вообще чуть не в двухсотлетней жизни российской гимназии – собрание гимназистов. Если бы устроить такое собрание мы попробовали еще неделю тому назад, наша гимназия была бы немедленно закрыта, мы все до одного исключены, а баламуты-зачинщики заработали бы волчьи билеты. И вот, прошла всего неделя, и мы – сто девяносто второе поколение русских гимназистов – свободно и торжественно сошлись на первое общегимназическое собрание.
Правда, эта неделя была не неделя. Это был месяц, год, столетие. За эту неделю мы прожили целую жизнь и – какую же полную, яркую и содержательную жизнь! Отречение царя третьего марта – ведь это была только скромная прелюдия к дальнейшим, совершенно головокружительным событиям.
Прежде всего мы, то есть гимназисты, до тех пор всего лишь воспитанники средних учебных заведений министерства народного просвещения, вдруг стали взрослыми и настоящими людьми. Мы вдруг начали полноправно принимать участие в жизни. Мы даже начали в какой-то мере воздействовать на ход и развитие этой жизни.
Присоединившись к рабочим депо и вагонных мастерских, мы в течение нескольких часов разоружили всю полицию в нашем городе. В кабинет исправника, среди прочих, вместе с Федором Козубенко, Стахом Кульчицким и простоволосым, растрепанным Митькой Извольским вошли и Пиркес, Зилов, Кашин и Кульчицкий Бронька. Исправник стоял в углу у окна, и рыжие усы его подергивались. Митька Извольский заявил, что он социалист-интернационалист и именем революционного народа предложил ему сдать оружие и ключи. Что за ключи – неизвестно. Очевидно, речь шла о ключах от городских ворот. В истории Иловайского такие ключи от завоеванного города неизменно получал каждый победитель. Такие ключи были и в Новгороде, и в Суздале, и в Киеве, и в Переяславе. Даже Наполеон получил ключ от сгоревшей Москвы… Исправник побледнел, и руки его задрожали. Он вынул из стола браунинг и отстегнул портупею. Револьвер и шашку он положил на стол. Потом достал из кармана связку ключей на никелевом колечке и бросил их сверху. Это были ключики от его комода, шкафов, ящиков, шкатулок и прочих домашних вместилищ. Митька Извольский покраснел. Произошло недоразумение. Но разъяснять его было бы еще более неудобно. И социалист-интернационалист нашел выход. Браунинг он положил в карман, шашку передал Кульчицкому, а колечко с ключами величественно и торжественно протянул исправнику.
– Революционный народ свергнул самодержавие, полицейскому режиму и сатрапии конец. Но народ возвращает вам вашу личную собственность… Вы свободны! Идите!
Исправник передернул плечами, сгорбился и пошел к двери, на которую указывал ему неумолимый перст растрепанного и вполне довольного собой Митьки Извольского.
Теперь очередь была за жандармерией. Но тут обошлось без нашего участия. Ротмистра Ользе, вахмистра Кошевенко и весь эскадрон удалось обезоружить силами рабочих и авиационного парка под руководством бортмеханика Ласко. Барона Ользе, однако, бортмеханик Ласко на свободе не оставил, он был посажен в его же комендантскую каталажку, откуда авиаторы только что выпустили всех арестованных.
В тот же вечер в городе организовали «народную милицию революционного порядка». В нее записались прежде всего все мы, затем ученики железнодорожной школы и городского училища, несколько мелких почтовых и казначейских чиновников, а также большая часть обезоруженных городовых. Каждому из нас выдали шашку, наган солдатского образца в кобуре, и на левую руку – широкую красную повязку. Другой, более узкой полосой мы, уже по собственной инициативе, обвили околыши гимназических фуражек и поверх нее снова прикололи гербы. Назначения начальником милиции добился от Ласко Митька Извольский, как жертва царского произвола и полицейского режима. Мы обходили улицы по ночам, а также и днем, и если собиралось где-нибудь больше двух прохожих, обращались к ним с призывом:
– Граждане! Поддерживайте революционный порядок!
На следующий же день в городе начала выходить газета. Это был, собственно, информационный бюллетень, который через три дня, когда избрали исполнительный комитет, превратился в «Известия Исполнительного Комитета». Газета печаталась в крошечной типографийке, где до тех пор ничего, кроме театральных афиш, аптечных сигнатурок и гимназических бальников, не печатали. Для такого органа, как газета, типография, ясно, не была технически достаточно оснащена. Мы – гимназисты старших классов – взяли на себя корректуру, выпуск и сбор материалов. Экспедицию и расклейку газеты на стенах и столбах поручили гимназистам младших классов.
Но самыми острыми переживаниями сопровождались, безусловно, выборы Временного исполнительного комитета городского самоуправления. Они происходили шестого вечером. В кинематограф «Мираж» набились тысячи людей. Вокруг, на двух скрещивающихся улицах, бушевало человеческое море. Железнодорожники, солдаты, торговцы, интеллигенция, пригородные крестьяне, мастеровые – здесь были все. Весь город вышел на улицу и собрался сюда, к дверям «Миража». Бедному кинематографу грозила гибель. Его мог смести с лица земли порыв энтузиазма революционного народа. Владелец кинематографа, старый Олексийчук, суетился, ероша волосы.
– Стулья, мои стулья! По рубль двадцать платил за штуку еще в довоенное время!
Нам было поручено поддерживать порядок. Мы выстраивали людей шпалерами вдоль тротуаров, разгоняли уличных мальчишек, надсадными голосами через улицу и взывали о поддержании революционного порядка.
Впрочем, все это тогда совсем не казалось смешным. Старики вокруг нас плакали. Слезы текли и по щекам первого народного караула. На наших глазах творилась история. Железнодорожный оркестр в очередь с комендантским исполняли попеременно «Марсельезу» и «Варшавянку». Десятки красных флагов украшали блеклые, сырые стены кинематографа «Мираж». Збигнев Казимирович Заремба в полный голос пел «Марсельезу» по-французски. Все хлопали, взбирались на стулья, кричали «браво» и «ура». Митька Извольский – раньше вечный студент и «поднадзорный», а теперь, оказывается, «социалист-интернационалист» – ходил без шапки, и волосы его буйно развевались на ветру. Шапку от потерял еще во время первого разоружения городовых и делал вид, что ему до сих пор некогда было об этом подумать. На разукрашенную и убранную красным ситцем сцену поднялся военный врач Ищенко.
– Народное собрание нашего города объявляем открытым! – крикнул он что было силы. – От имени партии социал-демократов…
– Ура! – неистовым ревом отозвался зал, за ним фойе, потом улица и наконец, кажется, весь город.
Полчаса тянулась процедура выборов исполнительного комитета и других органов временного самоуправления – и полчаса, не смолкая, гремело вокруг кинематографа «Мираж» и на соседних улицах бешеное, немыслимое «ура»… В исполнительный комитет были избраны и Митька Извольский, и доктор Ищенко, и Збигнев Казимирович Заремба, и Аркадий Петрович, и машинист Козубенко, Федора Козубенко отец, и Варвара Власьевна Вахлакова (да здравствует свободная женщина!), и железнодорожный кассир Воропаев, и много других известных и уважаемых в городе людей. Председателем исполкома был избран доктор Ищенко.
Доктора Ищенко мы подхватили на руки и понесли. Впереди выступали Кашин и Кульчицкий Бронька, размахивая обнаженными шашками, расчищая дорогу. Доктор Ищенко сидел на спине у Пантелеймона Вахлакова. Воропаев, Теменко, Сербии и другие поддерживали его с боков. Митька Извольский кричал:
– Долой самодержавие!
– Долой! Геть! – ревела толпа.
– Да здравствует свободная Россия!
– Урррааа!
Так вышли мы на улицу. Море людских голов бушевало перед нами. Шапки летели вверх, нам махали платочками, зонтиками, просто руками. Появление доктора Ищенко встречали как второе пришествие. Люди пели, кричали, плакали. В горле собирались слезы, и веки не могли их удержать – они стекали по щекам, они орошали грудь, они обильно падали на землю. Было весело, жутко и возвышенно. А главное – мир вдруг стал таким близким и люди такими родными. Незнакомых в городе не осталось. Все знали друг друга. И улыбались друг другу. Так хотелось друг друга любить! Ну конечно: что же и наступило теперь, как не царство свободы, счастья и любви!
Доктора Ищенко мы, не спуская с плеч, целую ночь носили с митинга на митинг. Мы побывали и в вагонных мастерских, и в клубе приказчиков, и на собрании кондукторов, и в авиационном парке, и в депо, и на товарной станции, и в госпиталях, и на воинской рампе.
И вот седьмого мы наконец отправились в гимназию на наше общегимназическое «вече».
С третьего марта мы в гимназии не были. Прямо с фасада, над парадным входом, еще издалека нас приветствовал длинный красный стяг, расшитый серебряным позументом:
«Свет и свобода прежде всего!»
Это было написано не где-нибудь, а на гимназии, на стенах нашей альма матер. Сердца наши затрепетали. Мы двинулись через парадный ход.
В раздевалке, над дверью в коридор, распластался второй красно-серебряный плакат:
Где трудно дышится,
Где горе слышится -
Будь первым там!
Мы вошли в коридор. Во всю стену коридора, служившего нам и рекреационным залом, сверкал огромный, шитый золотом по красному фону транспарант:
Мы дружно служим в вечном храме
Свободы, правды, красоты -
Затем, чтоб гордыми орлами
Слепые сделались кроты!
У нас перехватило дыхание. Мы перешагнули порог нашего класса. Над кафедрой – прямо перед глазами – висела широкая красная лента с надписью:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте – спасибо вам скажет сердечное
Русский народ!
Мы узнали Аркадия Петровича. Это постарался он. Выбранный вчера во Временный исполнительный комитет, он получил в нем портфель надзирающего за делами просвещения. Он немедленно раздобыл сорок аршин красного нансука и двести аршин шелкового позумента. Варвара Власьевна организовала гимназисток, и за ночь все эти четыре лозунга были готовы.
Мы приветствовали Аркадия Петровича теплым, благодарным «ура». Возглас «ура» стал в эти дни самым распространенным словом в нашем лексиконе.
Порядок дня первого в истории российской гимназии гимназического собрания был такой:
1. Выборы временного ученического комитета гимназии.
2. Изгнание инспектора классов Юрия Семеновича Богуславского, прозванного Вахмистром.
На кафедру взошел восьмиклассник Каплун.
– Товарищи! – сказал он. – Собрание революционных гимназистов нашей гимназии разрешите считать открытым. Для ведения собрания от имени восьмого класса предлагаю избрать президиум…
Мы уже не кричали «ура». Сил больше не было. Криком «ура» уже невозможно было выразить восторг, который мы испытывали. Свобода – это так прекрасно! Сейчас мы изберем президиум, потом проведем торжественное заседание. Как совсем взрослые. Да какое там – взрослые? Ведь неделю назад и взрослые не могли об этом мечтать. Мы выберем из нашей же среды наших собственных товарищей, и они теперь будут распоряжаться нами, они станут чуть не высшей властью в гимназии… Тут уж не до криков «ура»!
В ученический революционный комитет – так мы его назвали – выбрали семь человек. От восьмого класса – Каплун и Столяров от нашего – Пиркес и Репетюк, от шестого, пятого и четвертого по одному – Крижицкий, Кабутаев, Рябошапка. Четыре младших класса представителей в комитете не имели. Председателем комитета был избран Каплун.
С первым вопросом покончено, и первых наших избранников мы торжественно приветствовали громовыми аплодисментами.
Когда аплодисменты стихли, снова поднялся Каплун. Он попросил тишины. Он добился ее немедленно. Никакой Пиль, Вахмистр и даже Мопс не могли бы так быстро утихомирить две сотни гимназистов, собравшихся в одной комнате. Ведь просил тишины первый наш представитель.
Когда в зале стало абсолютно тихо, Каплун сказал:
– Товарищи! Три дня тому назад революционный народ обезоружил всех унтеров и вахмистров царской полиции. Но революционный народ вправе призвать нас с вами к суровой ответственности перед свободой и революцией. Ибо в горячке и подъеме первых дней мы забыли обезоружить жандармского вахмистра, приставленного к нам самим!
Зал загудел и затопал ногами.
Каплун вторично поднял руку, прося внимания и тишины.
– Какие обвинения мы можем предъявить инспектору нашей гимназии Юрию Семеновичу Богуславскому? Я скажу коротко, товарищи. Он жандарм, шпик и тиран. Этого достаточно, эти обвинения мы бросаем ему в лицо.
Каплун взмахнул рукой и указал пальцем на дверь. Невольно все взоры обратились туда. Там, за большим дверным стеклом, заглянуть в которое из коридора мог один только высоченный Богуславский, – там, за стеклом, висело в воздухе лицо. Это был он, Богуславский. Это была его широкая, мясистая физиономия с маленькими бесцветными глазками. Он смотрел сюда, на нас, на две сотни гимназистов его гимназии, собравшихся здесь, чтобы выкинуть из гимназии его.
Странные чувства в эту минуту зашевелились в наших сердцах. Мы осознали свою силу, и нам вдруг стало жаль инспектора. Ведь, в самом деле, сколько лет мучил и притеснял нас этот человек, сколько горя и бед вытерпели мы от него, вот собрались его выгнать, и вдруг в наших сердцах пробудилось к нему сочувствие. Ведь – революция! Так хотелось всех любить, всем прощать, быть великодушными. Так хотелось забыть обиды, зачеркнуть грехи. Ведь такой был тогда строй: Кассо, старый режим, самодержавие…
Кроме того, четыре года тому назад этот господин напечатал известную книгу, которая, как вы помните, выдавалась каждому гимназисту для воспитания в нас верноподданических чувств и преданности монархии! Эта брошюра называлась «Трехсотлетие дома Романовых». Можем ли мы стерпеть, чтобы автор «Трехсотлетия дома Романовых» руководил нами и воспитывал сынов свободного народа?!
Кто-то фыркнул, кто-то запротестовал, но его тут же утихомирили.
– Долой! – вспыхнуло несколько возгласов в разных концах.
– Долой! – подхватили мы все, загораясь злобой.
Минутное чувство жалости исчезло. Мы снова остро ненавидели постылого инспектора. Мы сорвались с места и, обернувшись к двери, прямо к этой ненавистной роже, расплющенной там, за дверным стеклом, кричали наше двухсотголосое «долой!».
Лицо инспектора еще глядело на нас некоторое время, потом исчезло.
И в ту же секунду дверь отворилась.
Мы прямо онемели. Неужто?
Но вошел не он. Часто перебирая коротенькими ножками, размахивая руками и поблескивая вспотевшим лысым черепом, в зал влетел Аркадий Петрович. Рысцой он добежал до трибуны и поднял обе руки.
Нехотя мы смолкли. Педагогам вход на наше собрание был запрещен. Но это ведь Аркадий Петрович. С ним мы жили в мире и согласии. Кроме того, он избран в городской исполнительный комитет. Он – народный представитель.
– Господа! Товарищи! – закричал Аркадий Петрович, спеша и заикаясь. Он был очень взволнован. – Граждане! Я прошу позволить мне сделать заявление от нашего Временного революционного комитета…
Мы совсем затихли. Временный революционный исполнительный комитет собирался сделать нам какое-то заявление! Это интересно. Глядите, что творится на свете! Нам, гимназистам, желал сделать заявление сам исполнительный комитет! Народные представители! Те самые, которых выбирали под нашим почетным караулом!
– Господа! – затарахтел Аркадий Петрович. – Наш Временный революционный исполнительный комитет, узнав о вашем намерении немедленно освободить от должности инспектора гимназии Юрия Семеновича Вахмистра, то бишь, фу, черт, нет-нет, тьфу-тьфу! – Аркадий Петрович замахал руками, ногами и головой, открещиваясь от неосторожной обмолвки и отрекаясь от нее. – Вахмистра Семеновича Богуславского! Фу ты черт! – Мы покатились со смеху. – Господа! Внимание, внимание! Я вас прошу! Пожалуйста, тише! Воропаев, не кричите, пожалуйста! Кашин, я вас оставлю без обеда! Граждане! Товарищи!
Наконец мы успокоились, и Аркадий Петрович обрел возможность закончить свое заявление.
– Так вот, революционный комитет, конечно, полагается на вашу революционную совесть, но от себя считает нужным просить вас быть осторожными и рассудительными в разрешении этого вопроса, поскольку… поскольку по абсолютно точным и проверенным данным гражданин Юрий Семенович Богуславский является членом партии трудовиков. Так что, конечно, как вы видите, так сказать…
Вот когда в нашем зале наступила полная, абсолютная тишина. Мы умолкли и оцепенели. Член партии! Вахмистр! Автор «Трехсотлетия дома Романовых», организатор внешкольного надзора над гимназистами, тот самый, который отобрал у нас антивоенную прокламацию! Тот, кто приказал нам снять красные бантики третьего марта! Что за черт!
– Провокация! – вдруг крикнул Пиркес сзади.
– Пиррркес!!! – взвизгнул Аркадии Петрович, стукнув ладонью о кафедру и даже подскочив на месте. – Как вы смеете говорить это представителю революционного комитета? Я вас оставлю без… То есть, это контрреволюция, господа!
Мы разошлись тихо и без пения «Марсельезы»…
Под двумя знаменами
Двенадцатого марта старого стиля в нашем городе праздновали свержение самодержавия. Были назначены всенародная демонстрация, общегородской митинг и парад. В параде, кроме батальона георгиевских кавалеров, авиационного парка, сводного полка слабосильных команд, выздоравливающих и тыловых пополнений, случившихся в это время в городе, участвовали и мы – девяносто шестая этапная рота гимназистов.
С восьми утра мы находились уже в роте. Предстоящие события чрезвычайно взволновали нас. Демонстрация, первая в нашей, да разве только в нашей, жизни демонстрация и – парад! Мы пройдем через город церемониальным маршем. Мы!
В роту мы явились в старательно начищенных сапогах, шинели заправлены под ремни, на лакированных поясах с большими никелевыми гимназическими пряжками – солдатские патронные сумки. Мы накинулись на наши японские карабины с паклей, олеонафтом и тертым кирпичом. Наши винтовки должны сверкать, как золото, как серебро. Мы должны «показать»! В углу стояло уже прибитое к только что срубленному молодому грабу длинное красное гимназическое знамя – отныне наш прекрасный революционный стяг. Мы должны освятить его на сегодняшнем всенародном празднике восставшего народа.
«Свет и свобода прежде всего» – цвели на нансуковом полотнище буквы из церковного позумента.
Последними – уже несколько опоздав – прибежали запыхавшиеся Репетюк, Теменко и восьмиклассник Теплицкий. Теменко нес длинное древко с обернутым рогожей знаменем. Придерживая свою фельдфебельскую шашку, Репетюк вскочил на кучу старых матрасов, служивших нам вместо немецких животов во время штыковых занятий.
– Панове! – крикнул он громко и приподнято.
Мы сразу же обступили его. Нас привлек не только звонкий ораторский возглас, но и другое. Репетюк обратился к нам не по-русски, как всегда, а по-украински.
– Панове-товариство! Ненависний царат повалено. У Києвп утворено нацiональну раду, що порядкуватиме долею украпнського народу! Слава ж нашiй нацiональнiй украпнськiй радi, панове-товариство!
– Слава! – охотно поддержали его. – Слава! – Мы испытывали особое удовольствие, выкрикивая новое для нас «слава» вместо привычного уже «ура». Это напоминало Запорожскую Сечь и картину Репина.
Репетюк выхватил из рук Теменко древко со знаменем и стал сдирать с него рогожу.
– Так от, панове! Ми пiдемо на парад пiд цим нацiональним прапором.
Остатки ободранной рогожи упали, Репетюк поднял древко и крутнул им несколько раз. Длинный двухцветный – желто-голубой стяг вяло повис в воздухе. «Хай живе вiльна Украпна» – было вышито на нем красным гарусом.
– Слава! – закричали Теменко и Теплицкий.
По предложению Каплуна решено было нести оба знамени рядом перед ротой. Красное понес Столяров. Желто-блакитное – Теменко.
Мы построились. Красные ленты опоясывали околыши наших фуражек, красные милицейские перевязи красовались на левых рукавах, красные ленточки свисали со штыков. Репетюк дал ногу, два знамени дрогнули впереди, и мы двинулись в город.
День стоял прекрасный, солнечный. Небо было синее и чистое. Снега не осталось уже совсем. Зато сколько грязи! Наши начищенные сапоги моментально покрылись ею до половины. Мы самозабвенно давали ногу, и фонтаны брызг взлетали из-под наших подошв. Мы были уже взрослые. Мы маршировали прямо в жизнь. Пиркес раньше мечтал стать скрипачом. Зилов – инженером путей сообщения. Макарова давнишняя мечта – окончить Сорбонну. Потапчук хотел быть агрономом. Кашин – авиатором или моряком. Сокровенное желание Пантелеймона Вахлакова – стать врачом по женским болезням. Хрисанф Сербин был тайно и робко влюблен в прекрасный и печальный образ Чайльд-Гарольда… Два знамени трепетали и извивались перед нашими стройными рядами. Нас приветствовали, нам махали платочками, кричали «ура» и «слава». Словно именно мы и совершили всероссийскую революцию. Так к черту же скрипачей, Сорбонну, агрономию и Чайльд-Гарольда! Мы хотели быть только революционерами! Какая жалость, что революция уже, собственно, совершена. Уже не надо ни перестукиваться в камерах централов, ни шагать сибирским этапом, ни петь «Эй, баргузин, пошевеливай вал…».
Сплошной гомон, волнующееся море голов с частыми всплесками флагов, знамен и транспарантов хлынули на нас, когда мы наконец поднялись на пригорок, где Новая улица широким устьем своим вливалась в ярмарочную площадь. Огромная площадь была забита народом. И сразу же мы увидели, что всплески знамен и здесь не все одинаковы. Среди разлива красного резким пятном выделялась небольшая группа флагов желто-блакитных и еще меньшая – черных.
– Это что за черные знамена? – тихонько спросил Туровский. – Траур?
– Это анархисты, – ответил ему Макар.
Анархисты! Оказывается, в нашем городе есть свои собственные анархисты! Кто бы мог подумать! Об анархистах нам даже читать не приходилось. О них, случалось, только рассказывали, да и то шепотом и с оглядкой. Отчаянные сорвиголовы. Существа необыкновенные, нечеловеческие, немыслимые. Презрительная усмешка, наглый взгляд. Черные сомбреро, черные плащи, черные косоворотки. Револьверы, бомбы и полумаски. Даже сердце замирало.
Вдруг, пробившись сквозь толпу, к нам приблизилось несколько человек. Впереди шел солдат с петличками искровика. С высокой папахи свисала у него широкая желто-блакитная лента.
– Слава украинскому знамени! – приветствовал он нас. Подойдя ближе, он сообщил: – Мы к вам, граждане гимназисты, депутацией. Все украинские демонстрации и части собираются вместе, особо. Так что просим, значит, и вас в компанию! – Он сделал жест в ту сторону, где сгрудилось десятка два желто-блакитных флагов.
– Смирно! – подал команду Репетюк, собираясь повести роту в указанном направлении. Но команда его не возымела действия, да и самые ряды наши вдруг сломались и рассыпались. Возгласы и крики понеслись со всех сторон навстречу команде.
– Позвольте!.. Куда? На каком основании?… Я не хочу!.. Отставить!.. Что за черт?!
Витька Воропаев громко захохотал. Кульчицкий ржал. Репетюка бросило в краску, пенсне запрыгало у него на носу.
Из рядов, взяв винтовку к ноге, вышел Каплун.
– Товарищ! – обратился он к искровику с желто-блакитной лентой. – Я думаю, мы должны пройти прямо к войсковым частям. Мы не штатская демонстрация, а рота военизированных.
– Вот-вот! – крикнул кто-то из депутации. – Украина должна иметь свою «самостийную» армию.
Наши ряды совсем расстроились. Мы окружили депутацию. Нас окружила толпа демонстрантов. Все спорили и ссорились.
– Да я русский! – кипятился Кашин. – Какого черта я туда пойду? Это идиотизм!
– Сам ты идиот! – обиделся Туровский. – Вовсе ты и не русский. Ты просто несознательный. От деда-прадеда живешь на Украине…
– А от бабки-прабабки мы староверы. Остолоп!
– Мы пойдем под красным знаменем! – выступил вперед Зилов. – Под тем знаменем, под которым петроградские рабочие подняли восстание!
– Добродию! – даже задохнулся Репетюк. – В Петрограде живут россияне, а здесь у нас Украина! Мы должны идти под самостийным украинским знаменем!
– Порядок, товарищи! Стройся! – крикнул Столяров. – Мы пойдем под нашим общегимназическим знаменем. Кто хочет, пускай идет отдельно!
Эта фраза, собственно, и разрешила спор.
– Отлично! – закричал Репетюк. – Мы и пойдем отдельно. – Он нервно оправил на себе амуницию. – Эй, – крикнул он. – Украинцы, собирайтесь вокруг нашего знамени!
И вот наша компания все-таки раскололась… Под желто-блакитным пошли, кроме Репетюка, Теменко, Туровский, Сербин, Кульчицкий. Под красным остались Зилов, Потапчук, Макар, Пиркес, а также Воропаев и Кашин.
Зилов, Макар, Пиркес, Воропаев, Потапчук, Кашин – здесь. Репетюк, Теменко, Туровский, Сербин, Кульчицкий – там. Компания разбилась первый раз в жизни. Мы тайком глянули друг на друга, сразу же отвернулись и сильнее ударили подошвами. Грязь обильными брызгами полетела во все стороны. Ведь наступила весна. Два знамени вились и трепетали впереди.
Как во сне зашагали мы дальше на свои места. Площадь и отряды демонстрантов плыли мимо нас, бурлили и кружились, словно нереальные, ненастоящие. Знамена развевались и хлопали на весеннем ветру. Под знаменем с лозунгом «Рабочая молодежь умрет за социальную революцию» мы увидели Федора Козубенко. Он был в кожанке, подпоясанной ремнем, и с маузером у пояса. Он стоял во главе небольшого, человек в пятьдесят, отряда. Все это были юноши – по большей части знакомые нам учащиеся железнодорожной школы или ученики и подмастерья из депо и вагонных мастерских. Там стоял Стах, там рядом с Федором видна была какая-то девушка. Среди всех хлопцев – одна… Черт побери, значит у Козубенко целый отряд молодежи, которая заявляет, что она умрет за социальную революцию! Ах, дьявольщина, как это мы не догадались написать на знамени, что мы умрем?!
Федор Козубенко насмешливо и со злостью закричал нам, грозя кулаком:
– Что ж вы, карандаши, надвое переломились? Кишка не выдержала?! Эх!..
Мы отвели глаза и отвернулись.
И тут наши взгляды встретили женское лицо, улыбавшееся нам из-под красной шапочки. Ветер трепал выбившийся черный локон, поблескивало пенсне. Это была мадемуазель Полубатченко. Она стояла в группе разнокалиберного и нестрого люда. Несколько хуторян в праздничных свитках, несколько скромно одетых дам с красными бантами на шапочках, много военных чиновников, два-три бородатых студента. И еще – пара глаз, так и пронизывающих наши ряды, каждого из нас в отдельности. Мы оглянулись и поймали их. Это были маленькие, водянистые глазки инспектора Богуславского. Он заметил наши взгляды и отвернулся. Огромный флаг покрывал своим полотнищем всю эту кучку людей. «В боротьбi здобудеш ти право co6i» – написано было на нем. Но тут черные бархатные крылья вдруг взлетели прямо над нами, дрожа и хлопая в воздухе. Сейчас мы увидим настоящих анархистов! Мрачный, стройный юноша, в самом деле, в черной косоворотке и с длиннейшими кудрями, без шапки, опирался на древко черного знамени. «Анархия – мать порядка!» – шумела черная птица над ним. Но ба! Знакомые все лица. Парикмахер Ронька! Аптекарский ученик Шенснолевич. Полусумасшедшая девица, два года назад выгнанная из гимназии после скандального для гимназистки шестого класса рождения ребенка.
На трибуне сгрудился весь исполнительный комитет. Они должны были принимать первый парад революции. Доктор Ищенко, Митька Извольский, Збигнев Казимирович Заремба, машинист Козубенко, Варвара Власьевна Вахлакова – с какой-то недочитанной книгой под мышкой, железнодорожный кассир Воропаев. За ними рабочий совет: Шумейко, Ласко, председатель совета, токарь по металлу Буцкой.
Наконец начался и парад. Он пролетел, собственно, в одну минуту. Церемониальным маршем – печатаный, тяжелый шаг, головы кверху, плечи широко развернуты – один раз пройти через ярмарочную площадь мимо трибуны. Несколько оркестров – комендантский, железнодорожный, еще какой-то – непрерывно исполняли «Марсельезу».
Все это было так необыкновенно. Первыми прошли георгиевские кавалеры. Короткий взмах сотен правых рукавов, черный блеск сотен голенищ из-под шинелей, головы – на трибуну, доктор Ищенко с руками рупором у рта, и тысячное «ура» в ответ. Затем прошло тыловое пополнение. Затем прошел авиапарк. Потом выздоравливающие. Наконец – мы. Красный взвод. За ним – желто-блакитный. После нас шла полурота искровиков, тоже под желто-блакитным знаменем. Взмах правых рукавов, глаза на трибуну. Доктор Ищенко – «Да здравствует свобода!» – «Ура! слава!» – и только короткий черный отблеск из-под серых гимназических шинелей. Красные ленты на наших штыках трепетали…
Революция была прекрасна! От «Марсельезы» грудь ширилась восторгом, а сердце обливалось слезами. Эпохе подведен итог. Вот эта трибуна, с доктором Ищенко на ней, стоит на ее грани. Теперь начинается новая. Наша жизнь расцвела на этой меже. Боже! Какое прекрасное будущее ожидает нас там, впереди!..
С трибуны рабочего совета каждую часть приветствуют взмахом большого красного знамени. «Пролетарии все стран!..» – кричит Шумейко. «Солдаты, рабочие и крестьяне!..» – подхватывает Ласко. «Революционная молодежь!» Это уже обращается прямо к нам токарь Буцкой.
Приветствия катятся вдоль трибуны из-под знамен делегаций.
Под трибуной стоит Аркадий Петрович. Колоссальных размеров красный бант цветет у него на груди.
– Сепаратисты! Мальчишки! Мазепинцы! – вонзается его голосок в возглас «слава» желто-блакитного взвода.