Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц)
Неожиданный персонаж
Макар и Жаворонок не принимали участия в нашем гимназическом театре. Первый оказался абсолютно бездарным во всех видах и жанрах искусства, второй называл их несвоевременной чепухой и детскими игрушками. Макар и Жаворонок до семи бродили по городу, а после семи валялись у Пиркеса на его кровати и верблюде. Самого Пиркеса теперь почти никогда не бывало дома. Кроме уроков, ему еще приходилось бегать и на репетиции квартета. С особого разрешения директора, репетиции шли до десяти вечера.
Поэтому Жаворонок и Макар были весьма удивлены, когда, подходя как-то к дверям Шаиной комнаты, услышали тихие и печальные рулады его скрипки. Пиркес играл.
Но Пиркес был не один. Против него, на верблюде, наклонившись вперед, стиснув колени и зажав между ними сложенные ладони, сидела девушка. Глаза ее не отрывались от лица Пиркеса. Это была совсем незнакомая нам девушка, очевидно даже не местная. Лет шестнадцати – семнадцати, черноволосая, смуглая и красивая.
Макар и Жаворонок растерянно застряли на пороге. Пиркес увидел их, оторвал смычок от грифа – звук резко и неприятно оборвался – и помахал над головой в знак приветствия.
– Вот, знакомьтесь, – с несколько наигранной веселостью прокричал он. – Это Мирель. А это мои товарищи, Макар и Жаворонок. Макар – наш философ. Ха-ха– ха! – И Пиркес хлопнул обоих товарищей по спине.
Не вставая, девушка освободила правую руку и протянула по очереди Макару и Жаворонку. Те пожали ее и скромно отошли в дальний угол.
Несколько минут царило неловкое и принужденное молчание. Пиркес ходил по комнате, явно волнуясь. Девушка сидела не двигаясь и спокойным взглядом следила за суетливой фигурой хозяина.
– Так вот, хлопцы, понимаете, – наконец остановился и снова заговорил Пиркес. – Мирель беженка. Из-под Холма. Родители ее убиты. Где-то есть брат, но она не знает где. Она приехала сюда, так как думала найти здесь двоюродного брата. Но он еще в прошлом году уехал, и неизвестно куда.
– И нет у меня никого на свете, – вдруг раздался мелодичный, однако спокойный голос.
Макар и Жаворонок вздрогнули. Они никак не ожидали, что девушка заговорит. Им почему-то казалось, что она так и будет молчать.
Девушка кашлянула и выпрямилась.
– Я одна на свете, – еще раз проговорила она. – Я приехала сюда потому, что здесь много тыловых учреждений. Здесь легко найти заработок.
Пиркес сорвался с места и подбежал к Макару и Жаворонку.
– Ей негде жить и нету денег, она будет жить здесь. – Он кивнул на верблюда. – Но… – Тут физиономия Пиркеса сделалась вдруг свирепой и страшной. – Но если кто из хлопцев начнет что-нибудь такое болтать, пусть знает, что я ему голову проломлю и… и выбью все зубы, – не нашел он более страшной угрозы. – Пусть знают!
– Чего вы так волнуетесь? – пожала плечами Мирель.
Макар и Жаворонок смущенно переглянулись.
– Что за глупости! – прокашлялся Макар. – Ну, разумеется… и вообще…
– Еще бы! Что за глупости… – промямлил так же неловко и Жаворонок.
Однако они тут же подумали, что волнение и угрозы Пиркеса не лишены оснований. Ребята, конечно, станут всякое говорить. Ну, разве удержишь Броньку Кульчицкого или того же Воропаева? Только вряд ли, чтоб Пиркес проломил голову и выбил зубы Воропаеву. Воропаев-то куда сильнее…
Чтоб как-нибудь заполнить неловкую паузу, Макар еще раз откашлялся и обратился к девушке:
– А вообще, какую вы хотите найти… работу? Вы имеете какую-нибудь профессию? Вы сестра милосердия?
– Нет, я не имею профессии.
Пиркес схватил футляр, раскрыл его, достал скрипку, коснулся струны, потом опять уложил скрипку в футляр и футляр повесил на стену. Он снова закружил по комнате, то краснея, то бледнея.
– Пиркес, – сказала Мирель, – вам же надо идти на урок и на репетицию.
Пиркес подпрыгнул, схватил фуражку с гвоздя, натянул ее на голову и, не сказав ни слова, выскочил за дверь.
– Какой-то он… ненормальный!.. – пожала плечами Мирель и вдруг весело, звонко, совсем по-детски расхохоталась.
Макар сразу потерял к девушке интерес. Она так весело смеется. Значит… Макар потянулся за книжкой, которую, придя, положил на стол.
Но книжку перехватила Мирель. Она вдруг соскочила на пол, сделала два коротеньких танцевальных па и, оказавшись у стола как раз когда Макар потянулся за книжкой, успела ее открыть.
– «Эммануил Кант», – прочитала она. – Это директор вашей гимназии? О, он, видно, очень умный, если пишет такие толстые книжки.
Тут Мирель заметила неотрывный, очарованный, завороженный взгляд Жаворонка. Она снова засмеялась и вдруг стукнула Жаворонка книжкой по голове.
– Агу-агу-агусеньки! – пропела она, наклонившись и вытянув губы трубочкой, как малому ребенку.
Жаворонок покраснел. Даже слезы заблестели на глазах.
А впрочем, возможно, что слезы показались и по другой причине. Мирель здорово-таки бахнула его «Эммануилом Кантом» по голове.
Женщина в белом
Вслед за Аркадием Петровичем и другие наши педагоги занялись деятельностью «на оборону».
Инспектор, как латинист-словесник, то есть преподаватель русского языка и литературы в четырех старших классах, решил прежде всего организовать цикл литературных рефератов – на темы высокие и прекрасные, которые содействовали бы воспитанию в гимназистах «любви к отечеству и народной гордости». Писать и читать рефераты должны были сами гимназисты, наиболее способные к словесности.
Первый реферат читал Репетюк. Оппонентами Богуславский назначил Воропаева и Хавчака. Выступать в дебатах имел право каждый.
Мы были возбуждены. Реферат! Оппоненты! Дебаты! Самые эти слова чего-нибудь да стоили.
Мы впервые слышали их. Они звучали так, что не могли не внушать почтения. Это были слова уже совершенно взрослые. В тот вечер, на который был назначен реферат, наш небольшой актовый зал ломился от публики. Четыре старших класса явились в полном составе. Педагоги надели мундиры. Директор – треуголку.
Фу, черт, это было просто необыкновенно!
Но это было не только необыкновенно, это было к тому же неправдоподобно! Тема реферата – «Русская женщина и война». Вы понимаете? Мало того, что «война», так еще и женщина. Особы иного, находящегося под запретом для ученика среднего учебного заведения, пола!..
Репетюк заметно волновался. Еще бы не волноваться! Педагоги, родительский комитет, даже сам почетный попечитель гимназии, богатейший помещик граф Гейден – сидят в первых рядах, в парадных мундирах, белых перчатках, и бороды их пахнут фиксатуаром. Репетюк вышел на кафедру бледный, и кончики его пальцев дрожали, когда он перебирал странички своего реферата. На висках у него выступил пот. Но складка – складка на новых брюках-клеш – была совершенно безупречна. Она начиналась где-то под курткою и ниспадала вниз ровной, точно перпендикулярной к площади пола линией. Репетюк поправил пенсне. Оно блеснуло стеклышками и золотом оправы в сиянии канделябров. Потом Репетюк пригладил волосы и кашлянул. В зале стояла такая тишина, какая вообще немыслима в гимназии.
– Господа! – громко произнес Репетюк. Голос его слегка вибрировал. – Знаете ли вы русскую женщину?…
Он остановился, словно ожидая ответа. Фу ты черт, это было смешно! Мы почувствовали себя неловко. Что за дурацкий вопрос, в самом деле? Конечно же, женщины – русской ли, французской – мы не знаем. Гимназистам же запрещено встречаться с женщинами «вне присутствия родителей или лиц, особо их заменяющих».
– Любите ли вы ее?…
– Что? Любим? Кого? Женщину? Нас бросило в жар. Разве ж можно об этом спрашивать?… Глухой шелест прокатился по залу. Как он отважился? Завтра его, наверное, выгонят…
Репетюк еще раз поправил пенсне. Лицо его оставалось все так же бледно, холодно и серьезно.
– Я позволю себе утверждать, что вы ее знаете, что вы ее горячо любите… Ведь это ваша мать… Ведь это ваша сестра…
Мы прямо ахнули. Ну и сукин же сын! Почетный попечитель граф Гейден поднял руки в белых перчатках и вдруг захлопал ладонью о ладонь. Ах, значит, можно даже хлопать, как в театре? Красота! Мы зааплодировали и заревели:
– Браво!
– Бис! Би-и-и-ис! – подхватили камчадалы.
Репетюк улыбнулся. Лицо его уже приняло нормальный, розовый цвет. Складка на брюках казалась натянутой струной.
Директор встал и махнул рукой. Рукоплескания, «браво» и «бис» прервались мгновенно, даже без отзвука
– Господа, – прогнусавил директор. – Прошу не забывать, что вы отнюдь не в театре. Попрошу выражать свои восторги в пределах приличия, без присущих театральной галерке выкриков… Засим, – он повернулся к Репетюку, – прошу продолжать.
Репетюк заговорил ровным и звонким голосом. Цитаты из великих писателей так и сыпались с его уст Тургенев, Достоевский, Гончаров, Пушкин, Карамзин Три четверти реферата написали за Репетюка именно они. Репетюк приводил отрывки прозы, разыгрывал драматические диалоги, декламировал поэмы. Русская женщина! Выходит, мы и в самом деле ее знали. Не только мать и сестру. Бедная Лиза, Татьяна Ларина, Соня Мармеладова, Настасья Филипповна, Аглая, Лиза, Вера и Марфенька, Мария Кочубей… Правильно. Всех их мы знали. Правда, были это вроде бы и не совсем настоящие женщины. Не живые, а только написанные. К тому же – придуманные. Может быть, их на самом деле и не было совсем и не могло быть. Но…
Мы слушали Репетюка затаив дыханье, как никогда не слушали преподавателя ни на одном гимназическом уроке. Он рисовал русскую женщину в образе захватывающем, но кротком и нежном. Она может уничтожить вас, сжечь огнем своего чувства. Но готова вас и обожать, способна на высокую, прекрасную жертву. Вот Вера из романа «Обрыв», вот Лиза из романа «Дворянское гнездо». Но разве на жертву русская женщина способна только во имя личных чувств? Нет! Репетюк утверждал обратное. Русская женщина жертвует собой во имя общества и общего блага. Во имя идеи. Во имя родины. Во имя человечества. Она с радостью пойдет за них на муки и страдания! Разве не посылает жена мужа на войну? Разве не стыдит сестра брата, что тот до сих пор не пошел защищать цивилизацию от варвара шваба. Разве мать, осеняя сына крестом, не благословляет его на подвиг, на бой?…
Граф Гейден вынул голубой платок и на миг поднес его к глазам. Потом он коротко высморкался. Тогда все педагоги тоже достали платки. Директор шевелил усами. Мы сидели разинув рты.
Сердце Хрисанфа Сербина то съеживалось от холода, то расширялось от внезапного жара. Лиза, Вера, Марфенька, Татьяна, Неточка, Мария, Соня, Настасья… Какие прекрасные имена! Почему от самых этих имен уже сжимается сердце, а потом его заливает такой горячей волной? Аглая, еще одна Лиза, Мери, Маша, Софья. А Катря? Катря Кросс… Катря Кросс разве не русская женщина, которая тоже может кротко страдать, пылко любить и жертвовать собой. Милая, милая, дорогая и прекрасная русская женщина, Катря Кросс!..
Финал реферата был исполнен трогательного лиризма и патетической страстности. Прекрасным образом русской «женщины в белом» закончил Репетюк свою кантату.
Сражение. Ураганная артиллерийская подготовка. Бешеная атака. Беспощадный рукопашный бой. Над стонами, воплями и предсмертным хрипом спускается ночь. Она предвещает раненым героям смерть, одинокую и мучительную. Но тут является русская женщина в белых одеждах. На белой косынке у нее красный крест. Она склоняется над раненым, над страдальцем, обреченным на муки и гибель… Рокочет немецкий пулемет. Вокруг разрываются снаряды. Но белая женщина не выпускает руки того, кто отходит в иной мир за отечество. Она умирает вместе с ним, сраженная варварской немецкой пулей…
Сербин сделал вид, что он что-то выронил, и быстро наклонился. Это было совершенно необходимо. Надо было спрятать лицо. Слезы бежали по щекам, и никакая сила не могла их удержать… Он только что пережил самоотверженную смерть Катри Кросс, там, на поле брани, в белой одежде, над телом погибшего героя. А герой этот был не кто иной, как он сам – Сербин Хрисанф…
Еще одна смерть
Известие об этой смерти пришло самым неожиданным образом.
Мы собрались у Вахлаковых. Репетиция первой сцены была в самом разгаре. Мы сидели в столовой, выпячивая животы и надувая щеки, что должно было изображать полную житейскую независимость, солидность и провинциальную ограниченность всех этих Земляник, почтмейстеров и других чиновников – персонажей гоголевской комедии. Семиклассник Теплицкий – самый дородный из всех гимназистов нашей гимназии, чему он и обязан был ролью городничего, выходил из кухни в расстегнутой шинели, символизировавшей халат, и рычал своим охрипшим на «херувимской» церковным баском:
– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие…
Фраза эта ему никак не давалась. Он произносил ее так, словно только что одним духом оттараторил стократное великопостное «господи помилуй» и теперь, хватив полную грудь воздуха, всю силу легких вложил в это последнее, сто первое, форте. Аркадий Петрович сердился, волновался и заставлял его повторять сначала.
И вот, когда Теплицкий уже в десятый раз выходил из кухни, запахивал полы шинели, супился и рычал свою злосчастную фразу, а мы зевали со скуки или переглядывались с не занятыми в этой сцене Валей и Алей, в передней вдруг раздался громкий и долгий звонок.
Звонил Пиркес.
Он оттолкнул открывшего ему Туровского и вбежал прямо в столовую. Это было странно. До сих пор Пиркес, не занятый в «Ревизоре», ни разу не бывал у Вахлаковых и расположения комнат не знал. Но он бежал просто на голоса.
– Скинь галоши! – крикнул ему Туровский, но Пиркес и не услышал.
В галошах, шинели и шапке Пиркес вбежал прямо в столовую и остановился на середине, перед нами, хлопая глазами и переводя дух. Он бежал слишком быстро и теперь не мог и слова вымолвить.
– Что случилось? – вскочили мы, чувствуя, что и в самом деле произошло что-то из ряда вон выходящее.
Пиркес со свистом втянул воздух и наконец кое-как смог заговорить.
– Кассо умер! – выпалил он прямо в нас.
Мы и правда чуть не упали.
– Телеграмма! – прохрипел Пиркес и протянул вечернюю газету. На первой странице, в первом же столбце, в широкой черной рамке выделялось траурное сообщение:
«Министерство Народного Просвещения с глубокой скорбью извещает о смерти его превосходительства господина министра…»
Это был факт. Кассо умер. «Господин министр народного просвещения…»
Кульчицкий молитвенно возвел очи горе и истово перекрестился.
– Царство ему небесное…
Это и был тот незначительный толчок, который требовался, чтобы разрядить атмосферу. Мы завыли и повалились кто куда. На диван, на кресла, на стулья, на рояль. Кашин хлопнулся прямо на пол и задрыгал ногами. Мы качались, хватались за бока, прижимали схваченные спазмами животы, молотили друг друга кулаками, выли, визжали и даже плакали настоящими солеными слезами. Мы орали, срывались с места и прыгали как оглашенные или как хлысты во время радения. Так никто из нас еще в жизни не смеялся.
Кассо умер! Господи, как же тут не хохотать!
Валя и Аля совсем задохнулись, и перепуганный Аркадий Петрович отпаивал их водой. Варвара Власьевна выбежала из своего купе с недочитанной книжкой в руках и в полном недоумении застыла на пороге. Пантелеймон, не выпуская анатомии, выскочил из своей комнаты и теперь бегал от одного к другому. Он хватал нас за плечи, тряс и, захлебываясь, с завистью допытывался:
– Ты чего смеешься? Чего же ты смеешься? Ну, скажи, и я буду смеяться…
Никто не в состоянии был ему ответить. Тогда он швырнул анатомию в угол, упал поперек дивана поверх Туровского, Теплицкого, Теменко и Сербина и разразился совершенно диким, нечеловеческим хохотом.
Аполлон Кузьмич – он только сегодня приехал из уезда и сейчас ставил на кухне самовар – выбежал с Пантелеймоновым сапогом в руках и бросился к домашней аптечке, висевшей здесь же на стене, рядом с Венерой Милосской. Он загремел жестяночками, баночками, скляночками. Но там не было ничего, кроме соды, мухомора, кали гипермарганикум. Аполлон Кузьмич захохотал и скрылся в кухне.
Наконец мы кое-как отсмеялись. Хохот утих. Мы валялись кто где, совершенно обессиленные. Охая, мы поглаживали животы, утирали слезы и с хрипом переводили дыхание. На душе было радостно и весело. Кассо умер. Черт побери, должна начаться новая жизнь!
Тут только мы увидели, что Пиркес так до сих пор и не снял галош и шинели и не познакомился с хозяевами. Его представили. Валя и Аля пришли в восторг от нового знакомства. О Пиркесе и его игре на скрипке так много шло разговоров в женской гимназии.
– Вы нам сыграете? – томно жмурилась Аля.
– Хотите, я вам буду аккомпанировать? – щурилась Валя.
Снова появился Аполлон Кузьмич, таща свой чемодан. Посреди комнаты он его раскрыл и одну за другой начал вынимать оттуда бутылки с прозрачной жидкостью.
– Ну, гимназёры! – объявил он. – По такому поводу вам полагается выпить!
В бутылках был спирт, только что полученный Аполлоном Кузьмичом для каких-то таинственных ветеринарных надобностей.
Неистовое «ура» встретило это предложение.
А впрочем, водки почти никто из нас еще пить не умел. Разведенный водой из самовара и разлитый в медицинские банки спирт ошпарил горло, глаза на лоб полезли. К счастью, котлет, оставшихся от обеда, еще никто съесть не успел, и мы поскорей стали глотать кусочки рубленого мяса, чтобы снова получить возможность дышать и жить.
Аполлон Кузьмич поднял первый тост:
– За вечное забвение Кассо!
Пиркес ответил ему таким же вывертом:
– За многая лета нам!
По третьей Аполлон Кузьмич нам дать отказался. Третью он выпил один.
– По третьей, – сказал он, – допьете, когда будете ветеринарами.
А впрочем, с нас было достаточно и двух медицинских баночек на брата. Правда, степень опьянения мы несколько преувеличивали. Захмелев первый раз в жизни, мы стремились еще немножко и пофорсить и строили из себя совсем пьяных. Кроме того, самый повод нашей выпивки уже пьянил даже без помощи спиртного.
Мы кричали, размахивали руками и не слушали друг друга. О репетиции давно забыли. Аркадий Петрович и Варвара Власьевна исчезли. Они побежали в гимназию узнать новости у коллег.
– Пошли, хлопцы! – предложил кто-то, и мы бросились к шинелям и галошам.
Куда? Чего? Зачем? Все равно. Куда угодно. Со смехом, выкриками и воем мы высыпали на улицу. Пиркес, Туровский, Сербин, Кульчицкий, Кашин, Зилов и даже Пантелеймон Вахлаков. Морозная, припудренная первой порошей синяя лунная ночь встретила нас. От этой ночи стало еще лучше, еще радостнее, еще хмельнее.
Галдя, пошатываясь и выписывая ногами вензеля, как будто мы и в самом деле были вдрызг пьяны, шли мы неведомо куда, прямо посреди улицы – не глядя, что семь уже давно миновало и на каждом шагу мы рисковали столкнуться с инспектором. Что нам инспектор, если Кассо умер, если мы только что выпили по две медицинские баночки на брата и если нам так весело и хорошо жить?!
Туровский, наш верный запевала, затянул веселую и пьяную:
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Дурак, зачем он не напился -
Тогда бы не было сомненья…
Мы подхватили:
Так наливай, брат, наливай
И все до капли выпивай…
Вдруг, на повороте, навстречу нам вырвался другой, не менее оглушительный и дикий рев. Метнулись серые гимназические шинели:
– Ура!
– Ур-р-р-а-а-а!
То были Репетюк и Воропаев. Узнав о смерти Кассо, они тоже бежали к Вахлаковым.
На углу главной улицы ярким электрическим светом сияли две витрины кондитерской Банке. За оконным стеклом на длинных подносах лежали наполеоны, эклеры и марципаны. В больших круглых картонных коробках, обрамленные белыми бумажными кружевами, покоились ореховые и бисквитные торты. Микадо тускло поблескивали под яркими электрическими лампочками. Ах, как славно бы сейчас, в ознаменование такого выдающегося события, зайти в кондитерскую и заказать Элизе, Труде и Марии по пять ассорти на брата и по два стакана зельтерской воды.
Мы поскорей отвернулись и поспешили скрыться за углом. Мимо кондитерской Банке мы теперь проходили с тяжелым, недобрым сердцем.
Вдруг Зилов схватил Репетюка за рукав.
– Репетюк! – сказал он, и голос его почему-то дрогнул. – Репетюк, а что, если бы вы зашли сейчас в кондитерскую и извинились перед старой Банке?
Репетюк посмотрел на Зилова, пенсне задрожало у него на носу.
– Сэр!.. – начал было он высокомерным тоном, но умолк. – Идем! – вдруг крикнул он и, не дожидаясь нас, побежал через улицу к кондитерской. Дверь отворилась, и он скрылся в облаке пара, вырвавшегося из пекарни ему навстречу. Мы кинулись за ним.
Фрау Банке стояла за конторкой и подсчитывала выручку. Элиза, Труда и Мария прибирали на столиках. Шел двенадцатый час, и пора было закрывать. Кондитерская уже опустела. Наше появление подобно было восходу солнца на западе. Элиза, Труда и Мария выпрямились и побледнели, тряпки, которыми они вытирали столики, выпали из рук на пол. Они испуганно смотрели на нас, готовые вот-вот заплакать. Фрау Банке подняла очки на лоб и уставилась на нас мутными после очков глазами. Руки ее затряслись.
Репетюк подошел к конторке и снял фуражку.
– Мадам! – сказал он. – Вы не подумайте, что я сейчас пьян… Я прошу вас извинить, что я…
Он умолк, покачнулся, и тут случился скандал: он пьяно икнул. Но мы уже все толпились у прилавка и наперебой пожимали руку старой немке. Мы кричали:
– Простите! Забудьте! Это ненарочно! Он больше не будет! А Кассо умер! Как ваше здоровье?
Элиза, Труда и Мария стояли сзади, дергали нас за хлястики шинелей и заливались слезами.
Вечер закончился чудесно. Двери кондитерской были заперты, шторы спущены, и мы целый час пировали в гостях у Банке и ее трех дочек. Мы ели наполеоны, марципаны, эклеры и ореховые торты. Мы пили зельтерскую, кофе и лимонад. Элиза, Труда и Мария носились вокруг с тарелками и наперебой потчевали нас. Фрау Банке угощала нас своими толстыми папиросами «Дюбек лимонный». Мы уничтожили бесчисленное, потрясающее количество пирожных, но фрау Банке категорически отказалась записать их нам в счет. Она угощала нас в знак нашего примирения…
Нас, между прочим, было только десять. Одного из нас здесь не было. Как раз сейчас, когда мы, десять, заедали пышными лакомствами наш «мир с немцами», одиннадцатый, затиснувшись между огромными кубами прессованного сена, с фуражным эшелоном ехал на запад, на фронт. Он ушел на «войну с немцами».
Васька Жаворонок удрал-таки на фронт вторично, и на этот раз ему посчастливилось осуществить свою мечту. Через месяц мы получили открытку со штемпелем «Действующая армия», в которой доброволец пешего пластунского полка сообщал нам, что был уже дважды в разведке, а раз даже в рукопашном бою.
