Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)
Жизнь наступает на нас со всех сторон
В самый разгар уборки вдруг разыгралась, и надолго, непогода. Дожди сперва грянули грозами, потом рассыпались бесконечной изморосью, скучным ненастьем. Серые рыхлые тучи, казалось, прочно спустились на землю и навсегда разостлались по полям тяжелыми душными туманами. Щедрый урожай оказался под угрозой. Не сжатые еще хлеба полегли, местами их прибил град, в низинах поля затопило водой и занесло илом. Дороги раскисли в болото. Работы в поле приостановились.
Мы оказались арестованными в стенах нашей школы и сплошной сеткой мелкого надоедливого дождя: у нас не было ни шинелей, ни галош. Высокие сапоги оказались у одного только Леньки Репетюка. Он немедленно натянул их и куда-то исчез. Впрочем, догадаться не составляло труда. Еще несколько дней назад Репетюк с восторгом сообщил, что в полуверсте от села обитает местный помещик, у него – четыре дочки: епархиалка, гимназистка, курсистка и старшая – «на выданье». Ясное дело! Капитан Репетюк пустился в «высший свет».
Этот позорный поступок был нами заклеймен как измена товарищам, как подлое предательство славных традиций женофобского гимназического рыцарства. Он был достоин презрения и кары.
Однако ловкий капитан Репетюк успел «купить» нас раньше, чем мы собрались предать его посмеянию и позору. На следующее утро он проснулся первым и загремел на всю комнату:
– Вставайте, джентльмены! Я должен передать вам соблазнительное предложение!
Мы нехотя продирали глаза и садились на своих сенниках.
– Ну, что там еще у тебя?
– Так вот, милорды! Не далее как в полуверсте от нашего дикого и некультурного селения произрастают великолепные сады, струятся чудесные водопады и высится прекрасный хрустальный дворец!..
– А во дворце этом сохнут мокрые юбки… – ехидно вставил Макар, не только приверженец философии и футбола, но и горячий ревнитель наших женофобских традиций.
– Вы не ошиблись, сэр! – не оставляя своего фиглярского тона, ответствовал Репетюк. – И сии мокрые юбки, иначе говоря мадемуазель Ася, сеньорита Нюся, фрекен Тося и мисс Муся, просили меня передать вам, кабальеро, нижеследующее: сегодня мы в поле опять не пойдем, и вот, выполняя свой христианский долг и желая отвратить нас от стези искушений и разврата, вышеупомянутые мокрые юбки приглашают всех вас, не исключая и неучтивого дикаря, нашего милого грубияна, графа Макара, на четыре сорта мороженого – сливочное, шоколадное, вишневое и малиновое, а также на бокал молодого смородинного вина собственных подвалов. Желающие сверх того имеют право сосать конфеты, грызть печенье, жевать пирожки и есть медовые пряники. Что прикажете ответить мокрым юбкам, судари мои?
Мы были «куплены». Мороженое четырех сортов, смородинное вино, печенье! Все кинулись стирать рубашки, пришивать пуговицы и гладить брюки холостяцким способом: сперва брюки смачивали, затем расстилали на полу, приваливали сенником и сверху взгромождался их владелец, собственным весом выполняя роль утюга. И только когда туалет был уже, собственно, закончен и даже ботинки начищены до зеркального блеска, мы вспомнили о главном. Ведь до помещичьей усадьбы идти с километр, дождь лил не переставая четвертый день, грязь по колено, а галоши были только у Воропаева.
Переправлять всех при помощи воропаевских галош и репетюковых сапог, то есть двое идут туда и один возвращается назад, неся вторую пару, – на это понадобилось бы добрых три часа.
Однако лишиться четырех сортов мороженого из-за такой ерунды было жаль, и выход немедленно нашелся. Мы закатали штаны до колен, ботинки сунули под мышки, а из обыкновеннейших мешков примитивным крестьянским способом были сооружены отличные плащи с капюшонами.
Уже начинало темнеть, когда, принаряженные таким образом, мы подошли к помещичьей усадьбе. Наша команда была почти в полном составе – не хватало только Кульчицкого и Макара. Бронька, как всегда ломаясь, заявил, что он «презирает аристократию и не видит необходимости тратить целый вечер, а может быть, еще и не один день, чтобы добиться того, что он у любой солдатки получит сразу, без всяких прелюдий и интродукций». Макар на наши приглашения только передернул плечом и, прихватив небольшой томик в кожаном переплете, уединился у печки на сеннике.
Репетюк, как человек в этих краях свой, повел нас через сад прямо на террасу. Навстречу нам из комнат выпорхнули четыре девицы в платьях четырех цветов спектра – синем, зеленом, фиолетовом и красном. Это и были Ася, Нюся, Тося и Муся. Ася бежала впереди, хлопая в ладоши. Она была младшая, ей только что исполнилось четырнадцать лет. Позади всех шла Муся – медленно и как бы снисходя к нам. Муся была старшая – «на выданье», не меньше двадцати лет. Мы топтались на месте, смущенно подталкивая друг друга, и неловко расшаркивались босыми ногами, разбрызгивая по полу грязь далеко вокруг. Ведь были мы вахлаки и неотесы, воспитанные гимназией в строгой изоляции от женского пола. Ася уже подбежала было к нам, но, заметив наше смущение, смутилась сама и поскорей спряталась за спины сестер. Впрочем, командовал парадом Репетюк.
– Леди и джентльмены! – провозгласил он. – Судьба играет человеком, и вот она свела нас здесь, среди этих светлых лугов и прохладных дубрав. Будем же подобны пастухам и пастушкам! Сии монстры, – Репетюк сделал величественный жест в сторону нашей шеренги с мешками на головах и ботинками под мышкой, – и есть те самые высокородные джентльмены, о которых я уже имел счастье докладывать вашим сиятельствам. Кабальеро Кашин, не снимете ли вы ваш почтенный цилиндр, виконт Потапчук, не сделаете ли вы реверанс в своих лаковых башмаках?
– Ах, поразительно! Это так интересно! Мария Карповна Полубатченко! – первой протянула руку и назвала себя та, которую, как мы уже знали, зовут Мусей.
– Очень приятно, Антонина Полубатченко, – отрекомендовалась, сдержанно улыбаясь и поправляя пенсне, вторая, то есть Тося. – У нас в Киеве я еще таких плащей не видела! Это, верно, новая парижская мода?
– Полубатченко! – назвалась третья, Нюся.
– Ася! – сделала книксен и фыркнула четвертая.
Это послужило как бы сигналом, все четыре девушки покатились со смеху. Зрелище наша команда, видно, представляла и вправду забавное. Мы тоже радостно заржали. Смех рассеял неловкость, и сразу стало хорошо. Ася запрыгала на одной ноге и показала нам язык. Нюся ужаснулась и закрыла лицо руками. Тося снисходительно щурилась сквозь пенсне, а Муся зазвонила в колокольчик, скликая всю прислугу с тазами, водой и полотенцами. Мы расставили вдоль террасы стулья и уселись мыть ноги и обуваться. Разговор завязался живой и непринужденный.
– Это поразительно! – не могла в себя прийти Муся от того, сколько грязи принес каждый из нас на своих двух ногах.
– У нас в Киеве, – сказала Тося, – всю весну и осень можно ходить без галош!
Тут мы невольно обратили внимание на речь сестер. Правда, Мусина речь, если не считать многочисленных «поразительно» и «ах, как интересно», ничего особенного не представляла. Муся говорила так же и на том же языке, что и мы между собой. А вот Тосина – была для нас удивительна, она изъяснялась на том языке, который мы до сих пор в городе слышали только у молочниц на базаре да на железной дороге у рабочих и низшего служебного персонала. Это был именно тот язык, на котором пел песни Туровский. В точности тот, на котором говорили с нами здесь на селе крестьяне и на котором и мы пытались с ними говорить. В точности тот, но как будто чуть-чуть и не тот. Тосина речь была несколько складнее, более грамматически правильна и менее понятна. И Тося изъяснялась с особой тщательностью, подбирая звучные слова и красивые обороты.
– Как интересно вы говорите! – сказал Зилов и покраснел.
– Обыкновенный украинский литературный язык! – с деланной небрежностью, но с явным удовольствием ответила Тося, поблескивая стеклышками пенсне.
– Потапчук, – укоризненно заметил Зилов, – сколько раз ты обещал научить нас как следует говорить по-деревенски, то есть – по-украински, и все никак не соберешься. Даже неудобно перед крестьянами: калечим их язык, как будто смеемся над ними. Свинство!
– Э! – отмахнулся Потапчук. – Какой же из меня учитель! Вот панночка Антонина Карповна…
Тося даже покраснела:
– Но, панове, вы непременно должны научиться говорить по-украински! И совсем не потому только, что вас не поймут мужики. Что за вульгаризация! А вопрос о родном крае, о самобытности культуры, о прошлом нашего народа? У нас в Киеве в украинской громаде сколько угодно профессоров, врачей, артистов и писателей! Много ли вы читаете украинских книг?…
Еще одна новость!
– Разве есть книжки, написанные по-украински?
– А как же! У нас в Киеве есть несколько украинских библиотек! Только сейчас они нелегальные, так как украинская пресса и литература теперь запрещены…
Запрещены?!
Это уже нам абсолютно импонировало. Раз запрещено, значит чего-нибудь да стоит. И уж во всяком случае – интересно. Например – Арцыбашев, «Яма» Куприна. Разве неинтересное кто-нибудь станет запрещать? А запретный плод, еще со времен Адама и Евы – сладок… Впрочем, мы недаром держали уже в этих самых руках прокламацию. Здесь тоже пахнуло этим словом – волнующим и загадочным – «революционное»! Революционное! Не надо было быть профессором формальной логики Челпановым, чтобы рассудить: все революционное запрещено, все украинское тоже запрещено, значит все украинское – революционно?… Так немедленно рассудили и мы – воспитанные на челпановских философемах… И мы возжаждали немедленно вкусить запретного. Нам захотелось писанных на запрещенном языке книг.
Муся тем временем выказывала явное неудовольствие. Внимание к сестре ее, правда, не очень тревожило – Воропаев и Репетюк не отходили от нее ни на шаг. Но ее раздражала самая тема нашей оживленной беседы с Тосей.
– Фи! – морщилась она, когда между комплиментами Воропаева и нашептываниями Репетюка до нее доносились обрывки разговора из группы, собравшейся вокруг Тоси. – Фи! Подумаешь, как интересно! Украинофилка! Терпеть не могу этой хохломании! А еще курсистка…
– А вы не курсистка?
– Этого еще не хватало! Не интересуюсь! Я выйду замуж и буду хозяйничать здесь, в имении. Пускай уж Тоська забавляется.
Тем временем Тося вынесла на террасу кучу разнокалиберных книжек. На минуту ей удалось даже оторвать от Муси Репетюка и сунуть ему две небольшие брошюрки, за что сестра наградила ее злобным взглядом.
Раздав книжки, Тося объяснила тем, кто этого не знал, особенности украинского правописания и произношения в письме русским алфавитом. Зилов сразу же засвидетельствовал полную свою неосведомленность. К тому же и украинское произношение ему плохо давалось. Тося была поражена – ведь он-то больше всех и интересовался.
– Я думаю, – краснея, оправдывался Зилов, – это потому, что я плохо понимаю то, что читаю. Вот когда вы говорите, дело другое: мне тогда на слух и смысл ясен, а сам я…
– Ну, это чепуха! Если вы украинец…
– Я не украинец.
– Как не украинец? – удивилась Тося.
– Я русский. Мой отец из Орловской губернии.
– Зачем же вам тогда украинский язык?!
Зилов покраснел. Он не мог дать исчерпывающего ответа на этот вопрос. Зачем? Просто так. Ведь вокруг же везде звучит эта речь. Товарищи отца по работе – слесари, кочегары, машинисты – между собой разговаривают именно так. Крестьяне только на этом языке и говорят. Потом, язык этот почему-то запрещен. Кроме того… кроме того, Зилов не привык, чтобы ему задавали вопросы. Он обычно сам спрашивал и не получал ответа. Потому-то он промолчал и в ответ на Тосин вопрос.
Да Тося недолго и ждала. Она и так уже завладела общим вниманием, и это ее приятно волновало. Краснея и то и дело поправляя пенсне, никак не желавшее держаться на ее остреньком носике, она в увлечении так и сыпала словами, огорошив нас уймой неслыханных новостей.
– У нас в Киеве, – разглагольствовала она, – до самого последнего времени издавалось несколько газет и журналов на украинском языке. Теперь, как началась война, они запрещены. Было несколько украинских издательств, но и их, конечно, закрыли. А сколько любительских капелл, хоров и певческих обществ! Потом – музей! Родное искусство, несмотря на ограничения цензуры, как раз стало расцветать перед войной! Наша нация!.. Наша культура!..
Мы все молчали, Тося говорила одна. Кто бы мог подумать! Мы слушали затаив дыхание. Муся в раздражении бросала на сестру гневные взгляды. Тосины рассказы привлекли внимание уже и Воропаева с Репетюком – она говорила о студенчестве, университетской жизни, украинофильском движении, легальных землячествах и нелегальных «громадах», о революционных настроениях.
– У нас в Киеве… националисты… социалисты… анархисты, революционеры…
Мы знали – «сицилистами» или же «скубентами» городовые и дворники обзывали студентов. Анархисты, или «экспроприаторы», это были отчаянные сорвиголовы, наверно выгнанные из гимназии с волчьим билетом – в черных плащах, черных широкополых шляпах и с бомбами в руках. Революционеры же и революция…
Воропаеву наконец удалось вставить словечко в несмолкаемую Тосину речь.
– Э! – пренебрежительно отмахнулся он. – Мы и сами с усами. Читали уже прокламации ваших революционеров. Черт знает что такое!..
– Прокламации? Какие прокламации? Это очень любопытно!
Тося, Нюся и Ася, и даже Муся, были чрезвычайно заинтересованы.
Мы замялись, не зная, как нам быть, но Воропаева поздно уже было останавливать. Он рассказал и о Якове, и об инспекторе, и о самом содержании антивоенной листовки. Ася и Нюся смотрели на нас восторженно, как на героев. Даже Муся несколько раз прошептала свое «поразительно». Тося между тем снова впала в раж.
– О! – захлебывалась она. – У нас в Киеве масса всяких революционных нелегальных, то есть подпольных, организаций и партий. Есть социалисты-революционеры украинские, социалисты-революционеры русские, есть анархисты-синдикалисты, бундовцы, паолейцион. Потом социал-демократы. Очень много! Есть и украинские социал-демократы. И у каждой партии своя программа! Они все, – Тося понизила голос до шепота и оглянулась, нет ли поблизости прислуги, – они все против царя…
– Ну, ладно, – перебила Муся, – все это очень интересно. Но против войны! В такое время! Это поразительно!
– Против войны, – подхватила Тося, – я знаю, это циммервальдовцы. Тоже как будто такая партия, или фракция в партии. Она собиралась в нейтральной Швейцарии, в городе Циммервальде. У нас в Киеве тоже были такие прокламации. А ты, Муська, вообще ничего не понимаешь! Ну, и что из того, что против войны? Это – пораженцы. У нас в Киеве…
– Как – что? Россия должна победить в этой войне…
– И ничего ты не понимаешь! Совсем наоборот. Пускай лучше она потерпит поражение, и тогда…
Мы похолодели. Воропаев стал совершенно зеленый. Пускай – за войну, пускай – против войны, но – чтобы победила Германия?!
– Это измена! – взорвался Воропаев.
– Поразительно! Да как ты смеешь! – вскочила и Муся. Тося тоже встала, бледнея и поправляя пенсне.
– Я попросила бы вас, дорогая сестрица, – она всегда переходила на «вы», когда ссорилась и бранилась с сестрами, – я попросила бы вас вести себя культурно и оставить наконец этот мужицкий тон…
– Ты дура!
– Ты сама дура!
– Ты идиотка!
– Сама!
– А еще курсистка!
– Да уж не засидевшаяся невеста!
Муся даже затопала ногами и расплакалась от бессильной ярости. Мы все окружили сестер, готовых кинуться друг на друга, умоляя их не ссориться из-за «политики».
– Мария Карповна! Антонина Карповна!
Тося успокоилась первой и, подернув плечиком, отошла прочь.
– Тоже еще! Подумаешь! И чего она на меня накинулась? У нас в Киеве каждый студент знает, какие есть политические партии и даже какие у них программы. Ведь каждому дураку известно, что есть пораженцы, так при чем тут я? Циммервальдовцы, они призывают армии повернуть оружие против своих же правительств и устроить у себя революцию – так мне за них отвечать? Или украинские эсеры хотят победы немцев, чтобы присоединить Украину к Австрии – так я, что ли, виновата?
Муся встала и демонстративно объявила самым громким голосом:
– Господа! Прошу, мороженое нас ждет! Нюся! Ася! Займитесь своими кавалерами.
Она взяла под руку Воропаева и вышла, Репетюк немедленно предложил руку Тосе. Муся явно отдавала предпочтение Воропаеву, и, ей назло, Репетюк, направляясь к столу, был исключительно галантен с Тосей и даже демонстративно заговорил с ней по-украински.
Мы не заставили себя долго просить и мигом уселись за стол.
Но тут из-за дома вдруг донесся невообразимый крик и шум. По крайней мере полсотни пронзительных женских голосов отчаянно вопили все враз и на самых высоких нотах. Мы бросились в конец террасы, откуда был виден двор за углом. Муся замахала руками, пытаясь удержать нас и успокоить.
– Не волнуйтесь, господа! Пустяки. Это бабы. Солдатки. Они чуть не каждый день тут устраивают концерты! – И Муся зажала уши розовыми пальчиками в золотых колечках.
– Пана! Пускай пан сам выйдет! Не хотим приказчиков! С самим паном говорить будем!
Из глубины двора, прямо к помещичьему дому двигалась порядочная, больше чем в полсотни, толпа женщин. Женщины возбужденно размахивали руками, били кулаком о ладонь и вызывающе подбоченивались. Выкрики их адресованы были худенькой, невзрачной фигурке, появившейся перед ними. Это был пожилой человечек, с бритым подбородком и длинными, опущенными книзу желтыми усами, в синей фуражке, белом парусиновом пиджаке и высоких сапогах. В руке он держал плетку. Толпа женщин напирала на него, и он отступал, пятился к дому, раскорячившись и широко раскинув руки, как бы пытаясь остановить женщин, оттолкнуть их назад. Это был, несомненно, эконом или управитель. Бабы не хотели разговаривать с ним, они требовали самого пана.
– Ах! – всплеснула руками и закатила глаза Нюся. – А папочка спит. Они же его разбудят!
– Пускай пан выйдут! Пускай сам пан!
– Девушки! – прикрикнула Муся на горничных, которые стояли, растерянные и бледные, поглядывая во двор. – Бегите же, скажите, чтобы они перестали. Папа спит.
Девушки бросились в сад, через калитку во двор, но тут же, у забора, стали, испуганно прижавшись к деревьям и с любопытством выглядывая оттуда. Близко к толпе они подойти не решились.
– Пана! – вопили женщины. – Пана! Па…
И вдруг наступила полная тишина. Крики женщин оборвались на полуслове. Управитель повернулся вокруг собственной оси и рысцой затрусил к дому, к дворовому крыльцу. Там, на крыльце, стоял высокий, дородный мужчина с холеными усами и нечесаной шевелюрой, в шелковой расстегнутой рубашке и накинутом поверх нее пестром, персидкого узора, халате. Это был сам хозяин, Асин, Нюсин, Тосин и Мусин отец. Левой рукой он придерживал полы халата, в правой, опущенной вниз, держал короткий, отделанный перламутром и серебром стек.
– Что там такое случилось? – заговорил хозяин и зевнул. Он как раз задремал перед ужином. Так сладко спится под вечер, и вот эти бешеные скандалистки помешали ему. – Отвечайте же, что там такое?
Женщины молчали. Было странно видеть их сейчас, только что так вопивших, подымавших такой шум. Они стояли тихие, потупив взор, опустив головы, переминаясь с ноги на ногу, теребя фартуки или запаски. Они не смели заговорить… Руки их были черны от земли. Лица черны от ветра и солнца, глаза – от дум, печали и забот. Тела – худые, изможденные – светились сквозь прорехи кофт и сорочек. Они тяжко трудились всю свою жизнь. Но говорить они не умели и не осмеливались.
Помещик надменно вздернул брови и похлопал себя стеком по ноге.
– Ну?
Управитель изогнулся чуть ли не вдвое и подбежал к крыльцу. За пять шагов он скинул картуз и отвел его и сторону в широком, почтительном, чуть не земном поклоне. Его длинные усы шевелились и прыгали. Губы – то ли жевали, то ли дергались с перепугу.
– Прошу пана… – начал было он, но помещик отстранил его, слегка стукнув стеком по плечу.
– Погоди, Петрович! Пускай сами скажут.
На этот раз в голосе помещика уже не слышалось последремотной сладкой истомы. Голос звучал твердо, тонко и властно.
Толпа женщин дрогнула и потихоньку стала отступать.
Но тут же и остановилась. Сзади вдруг раздался насмешливый и дерзкий, чуть картавый мужской голос:
– Что ж, цокотухи, покричали, повизжали, погрозились, да и на попятный? Они, ваше благородие, до вас с просьбой, значится, пришли.
Женщины остановились, и помещик посмотрел поверх их голов туда, откуда донесся неожиданный мужской голос.
– А это кто же за всех отвечает? – негромко спросил он.
– Я… – так же негромко ответил картавый.
– Кто я? – громче переспросил помещик.
– Да я же, – громче ответил и голос. – Яков…
– Яков? Ну выходи сюда, Яков! Поближе. Чтоб мне на тебя посмотреть, каков ты есть?
Группа женщин дрогнула и раздалась. Через проход, не спеша, словно стесняясь, вышел вперед уже знакомый нам солдат Яков Юринчук. Он остановился посреди двора и насупился. Пан несколько секунд похлопывал стеком по поле халата, искоса поглядывая на Якова. Потом вынул портсигар, достал папироску и не спеша прикурил от спички, торопливо и угодливо поднесенной управителем. Тогда только он снова обернулся к Якову.
– Тебе, Яков, еще сколько до конца побывки осталось?
Яков пожал плечами и не ответил. Смотрел он куда-то мимо лица помещика, на навес над крыльцом.
– А? – переспросил помещик.
– Недели две, – нехотя обронил Яков.
– Две недели? Ого! Что ж, надоело тут, что ли, снова потянуло на позиции, в окопы, на фронт?
– Мне не на фронт, – так же нехотя пробормотал Яков, – мне в слабосильную еще, а потом на муштру.
– А-а? А можно прямо на фронт. Можно! Я тебе могу в этом помочь. Вот буду завтра в городе, зайду к коменданту. Комендантом у нас барон Ользе, кажется? Ага, прекрасно, он мне как раз родня. Прекрасно! Я тебе это могу устроить! Могу!
Яков опустил голову и уставился на носок правого сапога. Он разглядывал этот носок со всех сторон – сверху, от ранта, снизу, с подошвы.
– Хочешь, Яков?
Среди женщин пробежал тихий шелест. Кое-кто тихо всхлипнул, шмыгнул носом. Яков молчал. Помещик втянул пахучий дым и выпустил его длинной тоненькой струйкой.
– А? Или у тебя поле не скошено еще осталось? А? Ну, ничего. Мои австрияки тебе его за один день уберут.
Яков вдруг вскинул голову и выпрямился.
– Так вот, ваше благородие, мы затем и пришли. Невозможно, ваше благородие, по такой цене австрияков отпускать. Ведь сиротам несчастным…
Стек помещика просвистел в воздухе и изо всей силы врезался в широкую цветистую полу его персидского халата.
– Молчать! – крикнул он.
Шая Пиркес отступил от балюстрады, у которой мы стояли.
– Идем! Я не могу здесь… Ненавижу…
– Однако в чем же дело?
– Что тут такое?
– Тише, хлопцы! – шикнул на нас Репетюк.
Но движение и шарканье ног на террасе привлекло внимание хозяина. Он посмотрел в нашу сторону. Его лицо расплылось в приветливой молодцеватой улыбке.
– А, здрасьте, господа! – помахал он нам рукой, сразу переходя на русский язык. – Помешали мы вам? Уж простите, хозяйство!
Наступая друг другу на ноги, мы поскорее ретировались вглубь. Нам стало вдруг так стыдно и гадко! Провалиться бы сквозь землю! И какого черта мы сюда приперлись! Пятясь и оттесняя друг друга за угол террасы, мы слышали еще, на этот раз более спокойные, увещающие слова помещика: «Ну, идите, идите с богом. Видите, у моих дочек гости. Не могу я сейчас с вами говорить. В другой раз как-нибудь. А Якова не слушайте. Баламутит он. И себе навредит, и вас в беду втянет… Идите! А не желаете, я и совсем австрийцев отправить могу. Пускай хлеб стоит и высыпается. Мне что? Хлеб-то ваш. Своих детей кормить должны…»
– Господа! – защебетала Тося, так же как и отец, переходя на русский язык. – Прошу, господа! Что же вы? Еще мороженого!
– Но в чем же дело? Что там случилось? – добивался Зилов.
– Ах, вы знаете, они такие невозможные, эти солдатки! Папа так заботится о них, и вот, пожалуйста, благодарность!..
Словом, дело было вот в чем. Как известно, царское правительство охотно отпускало пленных частным лицам, на работу, в деревню. Их полагалось кормить и выплачивать за них правительству какую-то сумму. Понятно, бедняцкая часть села не имела возможности взять такого работника, так как содержать-то его следовало потом весь год. Их нанимали зажиточные хозяева и в особенности помещики. В больших имениях образовались целые лагеря военнопленных. Помещики использовали для себя эту рабочую силу, а также спекулировали ею. Они отпускали пленных на поля солдаток, которые сами не могли управиться с уборкой. Исполу или за третий сноп убирали пленные бедняцкий урожай – в пользу помещика. Под предводительством солдата Якова, а может быть, и подбитые им на это, пришли неимущие солдатки к пану просить снизить плату за «австрияков».
– Как же это так! – не сдержался Зилов. – Их мужья на фронте кровь проливают, а здесь…
Муся сделала вид, что ничего не слышала, и еще громче заговорила с Воропаевым:
– Вы непременно должны устроить грандиозный бал. Я приеду к вам, и мы с вами станцуем мазурку! Ах, я так люблю мазурку!.. Поразительно!
Сербин дернул Репетюка за рукав.
– Послушайте, Репетюк, что это, в самом деле, за гнусность!
– Что гнусность? – сердито ответил Репетюк, недовольный, что его отрывают от Тоси, на которую он уже окончательно променял изменницу Мусю. – Что?
– Ну, это, с женами запасных… Разве можно так?…
– Идите вы, сэр, к черту! Что вы понимаете в хозяйственных делах?
– Мужчки, – прибавила и Тося, – они всегда недовольны.
– Господа! – щебетала Муся. – Почему вы не пьете вина? Это смородина! Ася, Нюся, Тося, вы плохо угощаете своих соседей. Девушки! Положите панычам еще мороженого!
Мы угрюмо и молча уткнулись в блюдечки с мороженым. Не такое уж оно было вкусное и сладкое. Ася и Нюся порхали вокруг нас, потчуя и угощая конфетами, печеньем и марципанами. Муся приказала горничной принести граммофон и теперь с Воропаевым перебирала пластинки, выбирая самую лучшую мазурку.
Вдруг кто-то из нас заметил, что нет Потапчука. Стул его стоял пустой, и мороженое, растаяв, перелилось через край блюдца. Куда девался Потапчук?
Он стоял бледный и желтый во время всей сцены с солдатками, потом тихо спустился в сад и пошел прочь. Выйдя за ворота, он не повернул на дорогу, а двинулся в село напрямки, межою. Он шел медленно, спотыкаясь и скользя, прямо по грязи, словно не видя ничего перед собой.
Зилов первый спустился с террасы поискать Потапчука. За ним, друг вслед за другом, потихоньку улизнули в сад Пиркес, Сербин и Туровский. Среди кустов смородины и крыжовника Потапчука не было. Уже совсем стемнело. Ребята перепрыгивали через канаву и выходили в поле. На террасе остались Репетюк, Воропаев, Кашин и Теменко. Кашин угрюмо молчал. Воропаев танцевал с Мусей мазурку. Теменко молча тянул молодое смородинное вино. Репетюк патетически декламировал стихи какого-то милого Тосиному сердцу поэта…
Догнать Потапчука удалось только у села.
Мы молча поравнялись с ним и так же молча, не обменявшись ни словом, пошли вместе, взявшись за руки.
Уже наступила ночь. Было совсем темно. Зилов курил папиросу за папиросой, и частые короткие красноватые вспышки чуть освещали его взволнованное лицо. Мы шли…
Вдруг Пиркес, шедший с края, испуганно вскрикнул и отшатнулся:
– Кто это?
Он с кем-то столкнулся грудь с грудью.
– Это я…
– Макар!
И в самом деле, то был Макар.
– Чего это ты бродишь тут впотьмах по лужам?
– А вы чего? Я вышел немного погулять.
Это было очень смешно – выйти погулять ночью, по колена в грязи, – и мы громко захохотали. Но Макар находился в настроении приподнятом и взволнованном.
– Вы понимаете, ребята? – В ночной тьме мы угадывали, как он прижимает руки к груди. – Вы понимаете? Я только что дочитал Гегеля! Вообще это потрясающе! Абсолютная идея, находящая себе воплощение в жизни. Это же не неподвижное нечто, это не какая-то вообще застывшая субстанция. Это – только начало, вечно живое и постоянно развивающееся. Вы понимаете? И вообще все абсолютное, это же никакое не состояние! Нет! Это процесс! Вы понимаете?
Мы воздержались от ответа. Кажется, мы не понимали. Макар не обратил на это внимания и понесся дальше:
– Это вообще! Теперь возьмем, скажем, историю. Вообще цель истории – свобода. И осуществляется она путем изменения исторической судьбы разных народов и государств, каждое из которых вообще в свое время является носителем абсолютного разума. Вы понимаете? Значит, вообще все разумное действительно, и все действительное разумно! Вы понимаете?
– Ну, это вряд ли! – откликнулся Зилов. – Выходит, разумно, что третий год уже идет война, а помещик Полубатченко издевается над солдатскими женами? Это разумно?
Макар даже задохнулся от неожиданности и возмущения:
– Ты вульгаризируешь! Это свинство! Ты же понимаешь? Разумное – действительно, так как, рано или поздно, оно должно вообще осуществиться. Метод гегелевской логики, который он называет диалектикой…
– Да ну тебя! – отмахнулся кто-то. – Ты давно уже гуляешь?
– Несколько минут. И суть этого метода…
– А в котором часу ты вышел из дому?
– В восемь ровно… вообще, состоит в том…
Мы снова разразились хохотом. Шел уже одиннадцатый час. Захваченный диалектикой Гегеля, Макар пробегал по грязи под дождем два часа, не заметив ни грязи, ни дождя, ни даже времени.
– Хлопцы все дома? – спросил кто-то, отсмеявшись.
– Все. То есть вообще все, но Кульчицкий отправился к той… ну вообще туда…
К той… туда… Это означало: к Стецюрам, сестрам Вивде и Мотре… Это вам не диалектика Гегеля в Макаровой интерпретации! Женщина! Не вообще – абстрактная, теоретическая, литературная женщина. А смуглая Вивдя и черноокая Мотря. Кульчицкий снова пошел к одной из них. Мы взволнованно примолкли.
Вдруг ночная тьма дрогнула, всколыхнулась, и вслед за тем тихо расцвело бледное сияние, вырисовывая вокруг нас в ночи контуры приземистых хат, стройных журавлей и кудрявых деревьев. Мы подняли глаза. Тучи разорвались надвое по всему небосводу, и сквозь эту колоссальную расщелину сочился на нас и на все вокруг мягкий, холодный и мертвый лунный свет.
Ах, лунный свет! Он только еще больше раздувал тревогу, рожденную в груди мыслью о женщине.
– Слышишь, Макар! – прервал наконец общее молчание Туровский. – Вот ты столько перечитал философов. Как там того… великие умы рассматривали этот самый вопрос?…
Он не сказал, какой именно вопрос, но в этом и нужды не было. Мы все понимали его и так. Он хотел услышать о тайне, которая волновала, которая манила и мучила нас…
Макар растерянно молчал. Ему нечего было ответить. Великие умы нигде и словом не обмолвились об этом деле. И неизвестно почему. Одно из двух. Либо это вопрос слишком сложный и им самим его не разрешить. Либо, наоборот, это все слишком просто и разрешать здесь, собственно говоря, нечего…
