Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

В задней комнате

Бронька Кульчицкий вдруг на глазах у всех нас начал неудержимо богатеть. Прежде всего на нем появилась новая фуражка с неширокими, но плотными, офицерского фасона, полями – давнишняя Бронькина мечта. Потом на военный строй он стал ходить в новеньких, с тупыми носками «вэра», хромовых сапогах. Затем появились новый суконный костюм, замшевые перчатки и, наконец, длинная до пят, как у кавалеристов, шинель. Кроме того, он приобрел часы «Мозер», серебряный полуфунтовый портсигар, флакон самых дорогих духов «Коти» и еще кучу разных мелочей туалета и просто безделушек.

Мы были безмерно заинтересованы. У Броньки Кульчицкого никогда не водилось за душой и трех копеек на полдесятка папирос «Сальве». Из года в год он пробавлялся жалкими «бычками» после товарищей. Теперь же он курил только трубку – настоящий «Книпер» с янтарным мундштуком – и в запасе имел фунта два английского «Кепстена». Но на все наши расспросы Кульчицкий таинственно подмигивал, как всегда ломая и калеча человеческую речь:

– Купил именье, мое вам почтенье! Десять тысяч десятин чистого воздуха в городском саду под лавочкой. Милости прошю и к нашему шалашю. Фунджу сегодня на мировой рекорд! Дядя будя ломать фасон!

«Дядей» Кульчицкий почтительно называл себя самого.

Охотников на бесплатный «фундёж» всегда находилось до черта, и мы веселой гурьбой валили к киоску «восточных сладостей» – уничтожать рахат-лукум, косхалву и шербет.

Впрочем, долго Бронька, конечно, хранить молчание не мог, и адрес его «имения» стал всем нам известен. Бронька Кульчицкий играл с прапорщиками в очко.

Желающих попытать счастья объявилось немало. Однако на первый раз Кульчицкий согласился взять с собой только троих – Кашина, Воропаева и Теменко. Ребятам очень хотелось выиграть. Кашин – сын линейного мастера – был совершенный голодранец, а из-за своей слабой успеваемости не имел и частных уроков. Теменко – сын сельского учителя – не богаче его, а для репетирования слишком застенчив и слаб. Что же касается Воропаева, то у него, первого танцора и бального заправилы, были большие расходы и на себя, и на его дам.

Игра происходила в тайном картежном притоне, в задних комнатах «кофейни» пана Сапежко. Перед экспедицией Бронька Кульчицкий счел нужным прочитать новичкам картежного искусства коротенькую назидательную лекцию.

– Если ты хочешь уйти домой с монетой, – поучал Кульчицкий, – делай вид, что ты пьян вдрызг, но не зарывайся и не волнуйся. Пускай прапорщики волнуются и шпарят по банку. Ты покуривай себе папироску и клюй по марке, по две, – все равно пьяный проиграет, а трезвый выиграет. Это уж такая игра: очко. Только для трезвых.

Поучение было не длинное и не сложное, но в высшей степени неожиданное. Однако от Бронькиных правил отдавало чем-то не совсем порядочным, и Теменко заколебался:

– Черт его, хлопцы, знает, неудобно как-то. Ей-богу! Они пьяные, а мы трезвые…

– Ой, держите меня, какую мораль развел! – Бронька был искренне возмущен. – Что мы, передергиваем или что? Махлюем?

– Передергиваем не передергиваем, но…

– А раз не передергиваем, значит амба! Они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы.

Воропаев и Кашин согласны были с Кульчицким.

У входа в притон ребят встретил сам пан Сапежко.

– Ой! Матка бозка Ченстоховска!

Голова пана Сапежко затряслась, синий нос пропойцы задрожал, и руки в тревоге вскинулись кверху, затем с отчаянием упали на лысую голову. Он был недоволен приходом гимназистов.

– Только прошен я вас, панство гимназиасты. Если цось сен стало, нех кожен пан гимназиаст жуца тераз карты, нех бежи прентко до кавярни и нех дзержи сен за девчента!

Воропаев пожал плечами.

– Чудак вы, пан Сапежко! В салон вы нас пускаете спокойно! Хотя каждый пойманный там гимназист обходится вам в двадцать пять рублей штрафа…

Пан Сапежко даже обиделся.

– Ой! Какой пан разумный, так мне аж невыгодне тераз з паном розмавяць! На заведение я мам собе дзержавный патент. А за гру в карты – пан ее, цо то ест час военный: пенць рокув царскей хаты, а за таки, як пан, телента – цонаймне десенць…

– Надо же давать полиции хабар…

– Ой! Нех бендзе здрова! Мы з паном приставом, мов дзецко з мамон. Але нех пан ее: сон еще жандажи, сон еще пан комендант войсковый!.. Чи мне ж пан прикаже годоваць цале славне православне войско? Не, я юж прошен панув гимназиастов: скоро я зарепетуен на гвалт, так нех кожен пан гимназиаст жуца карты и, дзержи сен за Сонькен, за Манькен. Оне юж бендон пыльноваць!

В игорном зале было человек десять офицеров.

Бронька запанибрата поздоровался со многими из них. Среди других выделялись двое. Один – казачий хорунжий с серебряными погонами и двумя георгиями. Другой – явно тыловой пшют. Он сидел в расстегнутом, мирного времени, синем мундире с погонами подпоручика. Чисто выбритый, с николаевскими бачками, лицо припудренное, мундир источает аромат дорогих духов.

– Подпоручик Гора-Гораевский, адъютант коменданта города, – шепотом сообщил Кульчицкий. – Любого фраера через полчаса сухим выпустит… Ну, хлопцы, пошевеливайся!

Это относилось к Кашину и Теменко.

В непривычной обстановке они почувствовали себя неуверенно. Они топтались у порога, не зная, куда девать фуражки, пальто и самих себя. Зато Витька Воропаев держался прекрасно. Он подошел к столу и уверенно придвинул себе стул:

– Прошу и мне карту!

Опыт бального дирижера чего-нибудь да стоил! Теменко с завистью посмотрел на Воропаева. Одернув куцые гимназические куртки, трижды проклиная свою застенчивость и прежде всего эти же гимназические куртки, Кашин и Теменко тоже подошли к столу и робко попросили карту.

– Карту! Еще! Четыре сбоку! Разводящий! Перебор! Стучу! Очко! Ваших нет! – Никаких больше слов в комнате не слышно. Слова были ни к чему. Надо набрать двадцать одно очко, и все. Становилось даже жутко.

На отдельном столике у стены стояли бутылки с коньяком, тарелки с закуской и поднос с нарезанным лимоном. Все были в подпитии: расстегнутый воротник, прищуренные глаза, потухшая папироса, забытая в углу рта, обильный пепел на бортах френча.

Воропаев, Кашин, а за ними и Теменко начали играть. Они искоса поглядывали на Броньку. Кульчицкий играл мастерски: на первую карту он даже не посмотрел. Он ударил по банку и – чтоб все видели – проиграл рублей двадцать. Престиж был завоеван. Теперь можно было с пренебрежительным видом отрывать по марочке, как бы ожидая настоящей карты. Через полчаса проигранная двадцатка была возмещена. Еще через полчаса – взято сверх нее полсотни.

Делать вид, что ты пьешь, а в действительности не пить ничего, вещь не такая легкая. Однако Кульчицкий справлялся с этим весьма искусно. Он наливал рюмку, ставил рядом с пустой рюмкой соседа, потом вдруг хватал, быстро опрокидывал в рот и ставил назад пустую. Зато у соседа стояла теперь полная. Воропаев и Теменко показали себя прекрасными учениками. Они понемногу овладевали методом Кульчицкого. Кашину эта наука давалась труднее. Ему пришлось выпить одну рюмку, потом еще одну, потом еще и еще. Около двух часов ночи его уже оттащили и оставили отсыпаться рядом с каким-то капитаном.

Под утро Гора-Гораевскому играть надоело. Кроме того, он был в выигрыше и ему не хотелось выкладывать деньги обратно. А тут вдруг двери отворились, и привалило еще человек десять свеженьких, трезвых и денежных артиллеристов. Гора-Гораевский зевнул и предложил полчасика передохнуть. Его немедленно поддержал Кульчицкий. Хорунжий и двое прапорщиков присоединились к ним.

– Манифик! – подмигнул хорунжий. – Можно перейти по соседству?

Гора-Гораевский брезгливо поморщился. Он тоже был пьян, но отлично владел собой. Опьянение проявлялось только в том, что он был бел, как свечка. Предложение героя казака пришлось ему не по вкусу.

– Давайте лучше, господа, в тридцать седьмой лазарет. Сегодня там дежурят Клава, Мария Кирилловна, Верочка и Пупс. – Он причмокнул и щелкнул пальцами. – А? Что скажете, господа?

К сестрам двинулись Гора, двое прапорщиков, Кульчицкий и Воропаев. Теменко решил еще ненадолго остаться. Ему начала идти карта.

Пьяную компанию встретил на дворе сумрак осеннего утра. Было часов шесть. Сеялся дождь, и все вокруг казалось пропитанным туманом, скользким и противным. По главной улице, к товарной станции, медленно двигался бесконечный обоз. Он тянулся без перерыва уже третий год. Повозки под брезентом, повозки без брезента, тачанки. Мокрые ездовые сидели съежившись под надвинутыми козырьками и попыхивали трубочками. Другие брели за повозками и бесстрастно переругивались. На компанию офицеров никто из них и внимания не обратил. Козырять? Да ну их! Это же фронт, а не бульвар в губернском городе.

И вдруг – неожиданно и странно в этот ранний час – обрушились медные звуки оркестра. Они возникли прямо из тумана, из осенней измороси, из мелкого и частого дождя. Они поглотили грохот обоза, разорвали самый обоз и бодро вступили на главную улицу. К воинской рампе направлялся маршевый батальон. Тысячи две солдат шли строем. Во главе каждой полуроты выступал ее командир. Впереди батальона в сыром и бесцветном утреннем сумраке даже полоскалось знамя. Это отбывало на фронт пополнение какого-то полка. Две первые роты состояли из совсем юных солдат. Среди них не было ни одного старше девятнадцати. Они держались «смирно» и печатали шаг. Две другие роты были сплошь бородачи. Они шли, шаркая огромными сапогами. Бороды их глядели в землю. Но оркестр наигрывал бравурный марш «Морской король». Оркестру было все равно: бородатые или безусые, шесть часов вечера или утра. На войне нет ни бородатых, ни безусых, ни утра, ни вечера.

Офицеры стали «смирно» и отдали честь знамени.

Держа руку у козырька, Гора-Гораевский искривил тонкие, бескровные губы:

– Какие пышные похороны… По четвертому разряду…

Пропустив батальон, компания свернула на железнодорожную линию, к лазаретам.

Броньки Кульчицкого в компании уже не было. Он своевременно смылся. Он не сторонник такого расточительства. Он уже знал, что значит пойти к сестрам в компании Гора-Гораевского. Это – вино, шоколад, апельсины. Рублей двадцать пять вылетит в трубу. Ради чего? Бронька тихо повернул назад.

Теменко вышел ровно в полвосьмого. Ведь в восемь начиналась муштра. У него было всего полчаса, чтобы поспеть в роту.

Утро стояло сырое, ослизлое, но Теменко дышалось легко. И правда, так приятно после бессонной прокуренной и пьяной ночи выйти на свежий ветер и втянуть в легкие влагу осеннего утра. Кроме того, в кармане у Теменко топырилась пачка ассигнаций. Небогато, правда, рублей пятьдесят. Но ведь вчера вечером там была одна десятка.

Теменко легко перескакивал через лужи. Ведь он же никого не обмишурил. И никаких передержек. Ведь они играют, а не мы за них. Взрослые люди, не младенцы. И денег же у них – до черта! Ей-ей!

Голова у Теменко словно налилась тяжестью, во рту было кисло, глаза покалывало, как песчинками. Но вообще он чувствовал себя легко и весело.

Особа другого пола

Последний урок Шая кончил в одиннадцать. Он репетировал сына аптекаря по математике, языкам и всем остальным предметам. Шая вышел на крыльцо и расправил спину. Темно. Сеялась изморось, паровозы глухо гудели, небо нависло совсем низко, шинель воняла псиной – была осень.

Дом, длинный, белый, отсыревший, подымался над черной, в лужах, базарной площадью, словно глыба льда над мутным плесом. На втором крыльце вырисовывалась какая-то неясная, темная фигура.

Шая поднял воротник и очертя голову нырнул в слякоть и мрак.

– Пиркес?! – послышалось с другого крыльца. – Пиркес, это вы?

Шая остановился. По ступенькам сбежала девичья фигурка. Это была Катря Кросс.

– Здравствуйте! Вы домой? Так нам до Аллейки вместе. Полдороги вы можете не мокнуть. – Катря подняла зонтик, щелкнула замком, и широкий черный купол раскрылся у них над головой.

– Спасибо! – Они двинулись. – Что вы тут делаете?

– То же, что и вы. Стена в стену с аптекарем живет кондитер. Его дочка никак не может одолеть языков, математики, да и остальных предметов. Она, должно быть, слишком много ест булочек и пирожков…

Катря засмеялась, и Шая тоже что-то пробормотал. Он еще не освоился и не знал, как себя вести. С девушками, то есть с особами женского пола, он был неразговорчив. Некоторое время они шли молча. Мелкие и частые капли дробно стучали по черному тугому куполу над ними.

– Сколько вы получаете у аптекаря?

– Пятнадцать… А вы у кондитера?

– Двенадцать.

Снова наступило молчание – долгое и безнадежное. Шая морщился, сопел, щеки его горели. Он прятал подбородок в воротник шинели, прятал нос. Черт его знает, о чем же говорить с девушками! Особенно – если в первый раз. С Катрей он говорил впервые. Все три-четыре года знакомства он только раскланивался при встрече.

– У начальника станции мне платят двадцать пять!

– Правда, у машиниста Пивоварова я имею десять за урок…

– У вас даже три урока?!

– А что ж? Один идет на обед, другой на квартиру, а надо же еще платить за право учения!

– Я и забыла! Ведь у вас нет родителей…

Это сказано очень горячо, с искренним сочувствием в голосе. И снова стало неловко. Надежда завязать беседу теперь развеялась окончательно.

Молча прошли квартал или два. Темы для разговора уже не стоило и искать. Молчание длилось так долго, что заговорить теперь было бы уже просто неудобно… Но Катре во что бы то ни стало надо было поговорить. Она поглядывала на Шаю поощрительно и приветливо. Она улыбалась ему в темноте. Шая мучился и молчал. Третий квартал миновали. Тогда Катря вздохнула и решилась сама.

– У вас, – сказала Катря, – больше половины гимназистов-старшеклассников имеют уроки, а вот у нас почти никто. В нашем классе только я одна.

Что за мука! Вот рядом с тобой идет девушка. Славная, хорошенькая и приятная девушка. Ей хочется с тобой поговорить. Она смотрит на тебя. И сейчас, в эту минуту, вероятно, она думает о тебе: какой же ты беспомощный байбак!.. Но что поделаешь, если вот уже восемь лет тебя аккуратно отправляют в карцер за каждую попытку встретиться и побеседовать с особой иного пола…

– А что у вас сейчас проходят по философской пропедевтике? – наконец нашелся Шая, и его бросило в пот.

Хвала господу! Показался уже благословенный угол Аллейки, где Катре надо было сворачивать направо, а Шае налево. Шая поскорей вынырнул из-под черного купола зонтика. Крупная капля скатилась с мокрого черного верха и угодила Шае за воротник, на горячую потную спину. Но Катря схватила Шаю за руку.

– Послушайте, Пиркес!

– Ну, до свидания. Теперь мне налево…

– Послушайте, – еще раз отважилась Катря. – Пиркес! Я так хотела вас расспросить. Вас считают умнее всех в гимназии…

Шая покраснел так, что это видно было даже во тьме осенней ночи. Он сунул руки в карманы, потом вынул их и снова сунул. Это что – нарочно? Шуточки? Насмешка? В эту минуту он чувствовал себя полным идиотом.

– У вас, может быть, и не так, – поспешно заговорила Катря. – Но у нас – прямо невозможно. Это просто ужас! Идемте, я тоже пойду с вами городом. Вы понимаете, о чем мы между собой говорим? Только о прапорщиках и георгиевских кавалерах. «Кавалеры» – какое идиотское слово! Как будто не война, а танцкласс. Но мы хоть с четвертого класса начали, а сейчас приготовишки и те влюбляются в малолетних добровольцев. А второклассницы уже бегают за земгусарами! Вы читали Достоевского?

– Умгу! – буркнул Шая.

– Вы понимаете, у нас никто ничего не читает. На уроках мы шепчемся о том, кто знаком с каким офицером или чья пассия блондин, а чья брюнет. Между уроками мы говорим о том же, только уже вслух. Кроме того, мы еще пишем друг другу записочки – о том же самом! Это же – ужас! Вы читали Мопассана?

Они вышли на Аллейку, и тут вдруг резкий ветер швырнул в них густым дождем и плотно обернул полы пальто вокруг ног. Чтоб не упасть, Катря вынуждена была взять Шаю под руку. Они почти скрылись под черным зонтиком. Там, под куполом, было тепло и уютно. Правда, он был невелик, и приходилось идти тесно прижавшись. Аллейка стлалась перед ними длинная и пустая. На ней – ни души. В такую погоду даже Пиль не выходил ловить гимназистов. Они были совсем одни. Только мокрые осенние заборы чернели по сторонам.

– Вы слышали? – Катря шептала совсем рядом. – На прошлой неделе разоружили целую роту инженерного батальона и, говорят, всех заковали в кандалы? Они все до одного студенты-политехники. Отказались ехать на фронт. Как это вам понравится? А в Петрограде рабочие ходят по улицам и требуют «хлеба и мира». Может это быть? Или это вранье? Правда, дядя – у меня дядя матрос, знаете, – писал нам из Кронштадта: там в самом деле не хватает продуктов. Что же это будет? Война, война и война! Разве так можно жить? Вы читали Толстого?

Шая рассердился.

– «Непротивление злу»! Идиотизм! Разве это можно – не противиться злу?

– Но ведь и вы не противитесь! Война. Это же зло.

Шая молчал и сопел. Катря на миг высунула голову из-под зонтика, чтобы освежиться: стало жарко. Но дождь и ветер ударили ей прямо в лицо. Брр! На Аллейке пусто, никого: только дождь, ветер да мокрые заборы с двух сторон.

– Ну, скажите же, Пиркес! У нас говорят, что вы самый умный во всей гимназии. Вы Толстого читали всего?

Шая подозрительно посмотрел на спутницу.

– Вы считаете себя толстовкой?

Катря сердито передернула плечами.

– Так жить нельзя. Надо как-то иначе. Но как? Кто скажет – как?

– Вы толстовка?

– Ах, оставьте вы! Ну конечно, нет! Толстовцем можно было быть до девятьсот четырнадцатого года. Началась война, и толстовцы… ну… ну… погибли на поле боя. Вы читали Ключевского? И Овсянико-Куликовского? А – Соловьева?

Дождь полил плотнее и чаще. Он сек косыми струями, хлестал по ногам. Зонтик пришлось наклонить против ветра и сжаться под ним еще сильнее – рука об руку, плечо к плечу. Шая уже несколько раз пытался заговорить, но Катря в возбуждении не умолкала, не давала ему вставить и слова. Ее даже трясло.

– Раньше, еще не так давно, я думала, что я маленькая и глупенькая, а все остальные – взрослые и умные. Теперь я вижу, что и все – маленькие и глупенькие, хотя и взрослые. Никто ничего не знает. Ничегошеньки! И все чего-то боятся. Живут, как прибитые. А вы читали…

– Есть такие, что и не боятся! – Шае едва удалось перебить Катрину речь.

– Кто?

– Кто? Революционеры.

Порыв ветра утих, дождь прекратился. Катря молчала. Только теснее прижалась к Шаиному плечу и перестала дрожать. Шая хрипло откашлялся.

– Я знаю… – наконец сказала Катря. – Анархисты… Эсеры… Эсдеки…

– Меньшевики и большевики…

– Ну, вот видите, так много! Революционеры, а между собой не сговорятся… Разве это дело, чтоб революционеры не могли прийти к согласию? Значит, кто-то из них настоящий революционер, а остальные просто так… политические партии. Вот я говорила с Митей Извольским…

– Он дурило! – перебил Шая. – Он просто либерал. И вечный студент. А революционеры не такие.

– А какие? Я хотела бы увидеть хоть одного! Вы читали…

Но тут Шая перебил опять и подхватил ее последнюю фразу:

– Вы читали марксистов, Кросс? Например, журнал «Образование»? В таких желтых обложках?

Катря умокла. Она покраснела. И так сильно, что Шая должен был от нее отклониться: под куполом зонта стало жарко и душно.

До конца Аллейки они дошли молча. Марксисты… Кто же это такие марксисты? Катря вздохнула. Расспрашивать было стыдно.

У входа в туннель Катря остановилась. Тут она хотела распрощаться.

– Я вас провожу! – сказал Шая.

Катря ничего не ответила, и теперь уже Шая сам взял ее под руку.

– Ах! – прижалась к нему Катря. – Скорей бы кончилась война!

Шая опять рассердился и даже оставил Катрину руку.

– Вы думаете, дело только в войне? Вы думаете, кончится война и все уже будет хорошо? Так считает и наш историк Аркадий Петрович, что наступит рай на земле. Ерунда! Вспомните лучше, как жили до войны. Так будет, и когда она кончится… Все. Нам с вами придется бегать по урокам, меня, как еврея, не примут в университет, Збигнев Казимирович приобретет на свои военные дивиденды гниваньский сахарный завод, Потапчук с матерью подохнут с голоду на своем полуморге, солдата Якова сошлют в Сибирь…

– Кто это – солдат Яков?…

– А-а! Что «изменится» после войны? Только и всего, что половина людей станет калеками, а вторая – сиротами и вдовами! Ерунда! Ненавижу!

– А вы читали, Пиркес, Берты Зутнер «Долой оружие»?

– А-а! – Шая совсем уже рассердился. – Знаете, Кросс, я дам вам лучше почитать кое-что из марксистов!

Катря схватила Шаину руку.

– Дайте, Пиркес! – Они стояли уже у калитки Катриного двора, за высоким мокрым забором одно окно светилось. Мать не спала: она поджидала Катрусю. – Непременно дайте. Я так вам благодарна! Вы знаете, Пиркес, так хочется… Пошел вон, Карачун! Тоже мне – лизаться…

Она не сказала, что хочется, отпустила Шаину руку, толкнула калитку…

– А то… – она почти всхлипнула, – а то я даже не знаю, что такое «марксисты»…

Шая остался один – в тесной улочке между двух длинных, бесконечных заборов из старых железнодорожных шпал. Заборы совсем почернели от дождя. Между ними было тихо и душно. Направо от Кросс жил Сербин. У него светилось. Налево находилась усадьба Кульчицкого. Там окна были темны. Шая поглядел вверх. Низко плыли тяжелые тучи. Они нависали, клубились, ползли друг на друга – черные, сизые и синие. Вот-вот снова хлынет дождь. Грудь теснило – то ли предчувствие, то ли ожидание. Что-то должно было случиться! Жизнь еще впереди. Шая расправил грудь и снял фуражку. Большая, жирная капля сорвалась с ветки и тяжело стукнула Шаю в маковку. Шая торопливо надел фуражку, втянул голову в плечи, поднял воротник, сунул руки в карманы и поскорей зашагал прочь.