Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)
Единицы военного времени
В гимназии царила теперь беспросветная скука.
После четырех часов утренней муштры мы приходили в класс усталые, не успев приготовить уроки, переполненные совсем другими интересами. Ну что там Овидий Назон, воображаемые сферические фигуры со сверхвоображаемыми тангенсами их условных сфер или сказки из истории православной христианской церкви, если мы только что сегодня овладели перебежкой цепью, разобрали и собрали японский станковый пулемет и в течение целого часа практиковались в прокалывании воображаемых немецких животов, то есть старых солдатских матрасов, прикрепленных к учебной раме?
Дисциплина в старших классах упала. Без обеда нас не оставляли, так как некогда было отсиживать эти часы.
А впрочем, директор нашел другой способ нас донимать. С помощью Пиля он начал широкую плановую борьбу с недозволенной, а иной раз и нелегальной литературой, неведомо откуда проникавшей к нам в гимназию. Так был обнаружен и уничтожен «Кобзарь» Шевченко, «Что делать?» Чернышевского, «Исповедь» Толстого и целая кипа маленьких зеленых брошюрок. Следует отметить, что к изъятию украинских книжек Пиль был непричастен. Увидев у кого-нибудь из гимназистов украинское издание, он только отворачивался и тихо говорил: «Спрячьте».
Зато он зацапал в восьмом классе первый том «Капитала» Маркса и еще какую-то совсем нелегальную, заграничного издания, брошюрку.
Забавнее всего в этом деле было то, что Коля Макар, самый заядлый в гимназии книжник, так ни разу директору и не попался. Макар научился носить запрещенные книжки «на себе», – за бортом куртки кверху ногами. Он так и читал их потихоньку на уроках, не вынимая из-за пазухи, только расстегнув пуговицы и скосив глаза себе на живот. Теперь он увлекался Платоном и Спенсером.
Уроки мы отбывали формально, занимаясь каждый своими личными делами. Педагоги или в самом деле не замечали этого, или только делали вид, махнув на все рукой. На переменках мы собирались в кучки и рассказывали новости и анекдоты. Главной темой был Гришка Распутин. Слухи и побасенки о нем Кульчицкий и Воропаев приносили каждый день десятками. Сюжеты этих фаблио разворачивались неизменно в бане, в монастырских кельях, в загородных кабаках или в великосветских будуарах.
После женщин разговор переходил на очко. Кашину упорно не везло. Он не мог удержаться от рюмки коньяку. Опьянев, он проигрывался в прах. Он уже загнал все свои вещи, зимнюю шинель, сапоги, даже футбольные бутсы. Отрава азарта была неодолима. Кульчицкий и Воропаев чрезвычайно красочно умели расписывать кашинские неудачи. Как Володька поставил, как Гора-Гораевский попросил его показать «ответ» и, взяв Кашина двумя пальцами за воротник, вывел его из комнаты, а за дверьми еще добавил ему коленом под зад…
Кашин прятал глаза, краснел и пытался обернуть все это в шутку. И Воропаев с Кульчицким шутят, ничего этого вовсе не было. И Гора-Гораевский только пошутил, чтобы всех позабавить. И делалось это все с согласия Кашина, который наперед условился с Горой о розыгрыше…
– А вот вчера, – наконец ему удавалось перевести разговор на другое, – смеху было! Иду я по улице с Гора-Гораевским, а тут двое жандармов Митьку Извольского волокут.
– Извольского, – компетентно заметил Воропаев, – вышлют в Сибирь. Мне Гора говорил. Такой, понимаете, сукин сын! Он разводил агитацию в маршевых батальонах. Позавчера, понимаете, такое на рампе было! Десять маршевиков жандармам пришлось застрелить…
– Да что ты говоришь? Расскажи!..
Все с любопытством придвинулись к Воропаеву. Только Зилов да еще Потапчук остались на месте. Зилов глянул на Потапчука, Потапчук на Зилова, и они сразу же отвели глаза. Зилов и Потапчук могли бы во всех подробностях рассказать об этом случае. Но они, видно, имели причины молчать.
Впрочем, повествование было прервано в самом начале. Прозвучал второй звонок, переменка кончилась, открылась дверь, и на пороге появился Ян Казимирович. Мы вскочили с места.
Ян Казимирович был наш новый преподаватель немецкого языка и литературы. Эльфриду Карловну из гимназии уволили. Она оказалась настоящей немкой, правда из Прибалтийского края.
Ян Казимирович был поляк, беженец из захваченной немцами российской части царства Польского. Где-то в Пиотрокове Ян Казимирович держал парикмахерский салон. Как случилось, что он занял пост педагога, никто не знал и объяснить не мог.
Для нас уроки Яна Казимировича стали лучшим развлечением. Яну Казимировичу стукнуло семьдесят, и он страдал старческим слабоумием. Он не умел отличить дурное от хорошего, истинное от фальшивого. На его уроках мы веселились как могли. Мы танцевали ойру, играли в очко, сдавая карту и Яну Казимировичу, выходили из класса без разрешения, устраивали чемпионат французской борьбы. Когда боролись такие силачи, как, скажем, Зилов против Кашина, все бросали свои дела и сходились посреди класса в кружок. Ян Казимирович в одиночестве оставался на кафедре. Никто с ним не говорил, никто не выходил отвечать, никто не отзывался на его вызовы. Поскучав некоторое время, позевав и почесав правую бровку, Ян Казимирович спускался с кафедры и сам протискивался в круг зрителей. Скоро он увлекался не хуже нас. Все толкались, толкался и он. Все спорили, спорил и он. Все кричали, кричал и он. Он суетился вокруг борцов, как самый завзятый «болельщик».
– Неправильно! Ножку! Ножку! – кипятился он, заметив, что один из борцов допустил запрещенный прием. – Макарон ему! Неправильно! Уберите ногу, а то я поставлю вам единицу!
И действительно, разгневанный, он взбегал на кафедру, хватал журнал и закатывал несчастному борцу единицу по немецкому языку и литературе. Эти единицы назывались у нас «единицами военного времени».
Первый наряд
О событиях на воинской рампе, о бунте в маршевом батальоне и о том, какое отношение имел к этому студент Митька Извольский, Зилов с Потапчуком и правда могли бы рассказать немало. Они сами были непосредственными участниками этих событий…
Произошло это третьего дня утром, в воскресенье. Потапчук пришел к Зилову, считавшемуся у нас известным знатоком физики, в объеме побольше учебника Краевича, по части разных анодов, катодов, омов, вольтов, ватт и ампер. Они сели к столу и раскрыли тетради.
Но в ту самую секунду входная дверь распахнулась, и в комнату влетел парень с черным от угля лицом и в замасленной рабочей одежде. Это был уже известный нам кочегар с С-815 Федор Козубенко, машиниста Козубенко сын.
– Скорее! – задохнулся Федор. – Ищи отцов сундучок… сунь еды… бежим…
– Что случилось? – не понял Зилов. – Какой сундучок? Кому еды? Куда бежим?
Но у Козубенко, очевидно, совсем не было времени, да и говорить ему было трудно. Он кинулся в кладовку. Старый сундучок машиниста, в котором он берет в поездку харчи, стоял тут же за порогом. Федор схватил его и вывернул какое-то барахло, находившееся внутри.
– Хлеба… какой-нибудь горшочек… налей борща… или еще чего! – скомандовал он.
Не расспрашивая, сообразив, что дело слишком спешное, Зилов кинулся в кухню. Через мгновение он вернулся с краюхой хлеба и миской квашеной капусты.
– Здорово! – Федор всунул все это внутрь и стукнул крышкой. – Скорей шинель и шапку!
– Да что такое?…
– Скорее! За мной! По дороге расскажу! – И Федор выскочил из дому.
Схватив шинели, Зилов и Потапчук кинулись за ним. За калиткой они нагнали Козубенко. Однако, увидев Потапчука, Федор вдруг остановился.
– Это кто? – испуганно спросил он.
– Свой хлопец. Но ведь я не знаю, в чем дело…
Федор поколебался секунду. Потом махнул рукой. Слова Зилова его успокоили.
– Скорее… Не будем бежать, пока в городе. Крючок сразу перехватит… скорее на линию, а там уже припустим что есть духу… Этот хлопец тоже, может, понадобится…
И пока они шли – минуты три – по широкой Дворянской, а потом Привокзальной улице, Федор Козубенко успел рассказать ребятам, в чем дело и зачем понадобился машинистов сундучок и сам Зилов.
Утром на воинскую рампу прибыл какой-то маршевый батальон. Пока еще неясно, как это случилось – то ли приехали они уже распропагандированные, то ли это работа местных ребят, – возможно, что именно так, потому что Митьку Извольского крючки поймали возле самой рампы, а только маршевый батальон вдруг отказался ехать на фронт. На дверях вагонов, поверх надписи «40 человек 8 лошадей», они написали мелом: «Довольно! Мы не хотим воевать за буржуев и помещиков!» Комендант рампы выслал свою сотню под ружьем стереть надписи и загнать маршевиков в вагоны. Но комендантскую сотню затюкали, забросали грязью и конским навозом. Тогда комендант вызвал батальон георгиевских кавалеров, стоявший постоем в двенадцатом полку. Георгиевские кавалеры окружили эшелон и обстреляли безоружных маршевиков. Десять убито, сорок два ранено, маршевиков загнали в вагоны и вагоны запломбировали, как товарный груз. Комендант отдал приказ немедленно отправлять. Но тут оказалось, что эшелон без паровоза. Шумейко отцепил свой С-815, отвел в депо и залил топку. Когда в машинистской дежурке узнали о случившемся, кочегары и машинисты, находившиеся в дежурке, вызванные в наряд под воинские эшелоны, решили солдат поддержать. Они схватили свои сундучки и разбежались из дежурки… Эшелон, правда, на фронт ушел. Комендант вызвал дежурный паровоз железнодорожного батальона. Но акт солидарности рабочих дошел до маршевиков. Когда поезд тронулся, запертые маршевики, высунувшись из окон, кричали: «Спасибо рабочим за поддержку! Поддерживайте нас, а мы поддержим вас! На фронт мы едем брататься!» Жандармы отвечали стрельбой по окнам…
Теперь надо было спасать тех, которые разбежались из дежурки. Шесть кочегаров, шесть помощников и шесть машинистов. Все восемнадцать, в том числе и Шумейко с Козубенко, будут преданы военно-полевому суду. Мурманом здесь не обойдется. Расстрел!..
Спасти дело можно было так. Конторщик из машинистской тоже скрылся вместе со всеми. Сейчас жандармы его уже поймали. Он, конечно, скоро придет в себя и выдаст. Каждого персонально он, ясно, не помнит, но у него есть наряды с номерами вызванных паровозов и, возможно, фамилиями машинистов. Надо добыть книгу нарядов и уничтожить ее во что бы то ни стало!
Зилов, Козубенко и Потапчук вышли на полотно, и теперь можно было бежать. Они пустились во всю прыть направо, в депо. Там, позади депо, на Волочисской линии, у забора из старых шпал, приютилось длинное кирпичное строение – машинистская дежурка. Конец своего плана Федор досказал уже на бегу.
– Мы сделаем так… Ты помнишь, в машинистской два зала?… Сейчас в одном мы, воинский транспорт, а в другом – пассажирский и специального назначения… Теперь залы и коридор разделены деревянной стеной… полная изоляция… И клозеты даже отдельные, не так, как раньше общий был, только из двух отделений. Но отделения так и остались друг от друга не до верха разгорожены… Понимаешь?… Жандармы только дверь воинского транспорта стерегут… Ты пойдешь прямо в пассажирский… Тот жандарм, что на углу стоит, тебя пропустит… Скажешь: отцу к поезду еду несу. Да он сам увидит и не спросит… Ты в пассажирский… а тогда в клозет… а тогда через переборки… а тогда к столу… книгу с нарядами схватишь… и назад… Этот хлопец пускай с тобой вместе подойдет… для понта… это жандарма собьет с толку… Он еще крикнет тебе: «Ваня, мол, гляди не задерживайся, а то мы опоздаем»… куда-нибудь там, сами придумаете… и пускай стоит, как будто и вправду ждет… Ну, вот… Сделаешь, Иван?
– Сделаю…
Они добежали до депо, и тут следовало опять перейти на спокойный и ровный шаг. Они шли, стараясь утишить бешеное биение сердца.
Федор у забора материального склада остановился.
– Ну, хлопцы, двигай… Поскорей надо, пока жандармы не хватились нарядов… Я останусь здесь… А то еще часовой увидит… Значит, Ванечка, выручай… Наши ребята и рабочие этого не забудут… Я, значит, поглядывать буду… Если случится скандал какой… ну, словом, не повезет тебе… увижу, что крючки схватили или… вот на часы смотреть стану… пройдет десять минут, а тебя нет… Тогда я так сделаю… Прямо выскочу и кинусь на этого жандарма… Он поднимет тарарам… начнет от меня отбиваться… другие к нему на помощь побегут… А ты уж тогда, гляди, сам выкручивайся и – ходу…
– Ну, – отмахнулся Зилов. – Не будет этого. Да и жандарм тебя сразу пристрелит.
– Пускай стреляет… ты только наряды принеси… Ну, айда… Идите, ребята!.. Хорошие вы хлопцы!.. Идите!..
Ваня и Потапчук тихо вышли из-за угла. Спокойным, неторопливым шагом направились они вдоль колеи. За углом и правда стоял жандарм, на первом крыльце дежурки – второй. Это было смешно. Там же никого нет. Зачем же эта обнаженная шашка? Разговаривая, Зилов и Потапчук приблизились к первому жандарму.
– Понимаешь, – толковал Зилов, – вольты это единицы напряжения, ватты – единицы мощности, а амперы – единицы самой силы тока. Так вот, никогда не надо путать…
– Вам куда? – окликнул их жандарм.
– А? – удивленно обернулся Зилов. – Куда? В машинистскую… Отцу сундучок несу…
– В военно-транспортную? – встрепенулся жандарм.
– Нет. В пассажирскую. А что?
– Ничего. Идите… – отвернулся он, сразу утратив всякий интерес. Жаль, жаль, если б эти отцовы дети шли в военно-транспортную, он бы их сразу зацапал и тогда – пожалуйте, батюшка, а там за хвостик и всех…
Зилов и Потапчук прошли мимо второго жандарма. Руки стали холодные, спины вспотели, лица покрыла бледность. Проклятые лица! Ведь жандарм может увидеть. Он может заинтересоваться – а почему это господа гимназисты такие бледные?… Господи, господи, пронеси, господи!..
Однако второй жандарм скользнул по ним пустым взглядом, подавил зевок. Гимназисты несли отцу-машинисту еду на дорогу – ничего особенного. Полчаса назад девчонка какая-то тоже отцу сундучок принесла…
Дальше все пошло как по писанному. Потапчук крикнул: «Ты ж, гляди, не задерживайся, а то и ждать не буду!» Зилов ответил: «Сейчас, сейчас, погоди минутку…» – и поскорей побежал ко второму крыльцу. В пассажирской дежурке было почти пусто. Какие там пассажирские поезда, когда до фронта рукой подать? Двое спали на лавках, один сидел у стола и пил из жестяного чайника чай. Зилов поставил сундучок на лавку и шмыгнул в боковую дверь. Там был длинный коридор со стенами, заклеенными расписаниями, графиками, какими-то планами и приказами. В конце виднелись дверцы в уборную. Зилов подбежал и дернул…
Ужас! Двери заперты. В уборной кто-то есть. Холодный пот потек с лица за воротник, по груди, до самого живота. Жандармы, допросив конторщика, могут вернуться в любой момент. А через десять минут, не дождавшись Зилова, Федор бросится на жандарма и зря погубит свою свободу и жизнь…
Зилов облизал сухие губы и оглянулся. Коридор был действительно перегорожен надвое. Другого пути в соседнюю дежурку нет. Тогда он еще раз подергал дверь уборной и тихо, но жалобно запищал:
«Дяденька… дяденька, пожалуйста скорее… У меня живот схватило… Я отцу есть принес, а у меня живот как заболит… Дяденька, я вас очень прошу…»
Зилов прислушался. Там, за дверьми, тишина и безмолвие.
И вдруг Зилова обдало горячим потом. Дурак! Идиот! Кретин! Ведь двери заперты отсюда… Там же никого нет!
Зилов откинул щеколду и влетел в уборную. Кретин! Идиот! Дурак! Правильно, переборка не доходит до потолка. Он подпрыгнул и ухватился за край руками. Дурак! Идиот! Кретин! Он подтянулся на мускулах, закинул левую ногу и перебрался на ту сторону в соседнее отделение клозета. Это уже был клозет военно-транспортной дежурки.
В пустом зале показалось неприветливо и даже жутко. Бросалось в глаза, что люди ушли отсюда не так давно, неожиданно, внезапно. Забытая пачка махорки и развернутая книжечка папиросной бумаги. Огрызок колбасы. Стакан с чаем. Зилов невольно коснулся стакана рукой. Он был еще чуть теплый. Словно живой. Кто-то только что пил из него. Каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут назад. Зилов вздрогнул и отдернул руку.
На столе конторщика беспорядок и грязь. Чернила в бутылке с отбитым горлышком. Обтерханная, рваная, заляпанная настольная бумага. Две-три ведомости. Ордерные книги – на керосин, паклю, пемзу… Книга нарядов…
Книга нарядов!
Зилов схватил ее и открыл на последней записи. Наряд номер четыреста сорок два от второго ноября машинисту Квятковскому, помощнику Шумейко, кочегару Козубенко, паровоз С-815…
Спустя десять секунд Зилов уже лез через переборку, назад. Там, на ребре переборки, он на миг задержался и впервые вздохнул полной грудью. Как глубоко вздохнулось! Как вольно! Веселая, торжественная радость плясала и пела где-то внутри, кажется в животе, как в танцевальном зале. Он спрыгнул. Коридор – расписания, графики, приказы; зал – двое спят, один пьет чай; сени, крыльцо. Зилов вышел на крыльцо не спеша и поглядел вокруг.
Потапчук ждал на том же месте. На первом крыльце стоял жандарм. С обнаженной шашкой. Второй стоял на углу материального склада. Из-за угла кто-то выглянул. Это Федор Козубенко. Он заметил Зилова, и ему не стоялось на месте от нетерпения.
Неторопливым шагом Потапчук и Зилов двинулись обратно. Мимо второго жандарма, мимо первого.
– Ты только пойми! Вольтов столб – это простейшее соединение множества элементов. Если, скажем, взять обыкновенный элемент Лекляншэ…
Фу ты черт, как хочется показать язык этому надутому жандарму! Радость пляшет, поет, вопит, точно пьяная. Бледное лицо Федора выглядывает из-за угла.
«Ну, как? Как???» – молит его взгляд.
Зилов не спеша подходит к углу. Глаза его блестят, играют, излучают свет. Не требуется никаких объяснений. Лицо Федора розовеет.
– Наряды? – уже просто так, для проформы, хрипит он, хватая Зилова за руки.
Зилов молча – говорить он не может, ведь такой шум: радость поет, вопит, откалывает гопака – хлопает себя по животу. Живот гудит чудным деревянным звуком. Книга нарядов в своем толстом казенном переплете здесь, под рубашкой. Вон как здорово выбивать по ней барабанную дробь – тра-та-та-та гоп-са-са!
– Ванечка… друг… милый… товарищ…
Но Зилов наконец не выдерживает. Хватит, больше он не может! За десять минут он пережил целую жизнь, настоящую и взрослую жизнь. Больше он не может! Хватит!!! Радости, радости – веселой, торжественной и пьяной радости – дайте дорогу! Эй, расступитесь, вы!
И Зилов вдруг обернулся.
– Дядя! – крикнул он.
Жандарм на углу вздрогнул и посмотрел. Тьфу! Лучше б не видели его глаза. Этот паршивый гимназист показал ему язык и даже присел от страха, радости и нахальства! Фу, прямо неприлично! Вот кликнуть бы сейчас кого-нибудь и доставить его к директору. Пусть поставит ему отметку… Знал бы тогда…
– Тсс! – дергает Зилова Козубенко. – Дурак! Провалишь!
Они срываются и летят. Ветер свищет в ушах, бьет в лицо, визжит вокруг, как недорезанный поросенок. Лужи расступаются перед ними и взлетают густыми тучами брызг. Встречные сторонятся и посылают вдогонку проклятия. Несколько собак несется вслед, хватая их за пятки…
Мир обступает нас
Аркадий Петрович между тем загорелся новой идеей. Разложение среди гимназистов огорчало его. Разложение среди гимназистов расстраивало его. Разложение среди гимназистов не давало ему жить.
Просвещение! Прекрасное будущее! «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ!» Аркадий Петрович не мог перенести падения морали в нашей среде. Карты, пьянки, разврат, лень, безделье, хулиганство! Надо что-то делать. Надо принимать меры. Надо спасать. Иначе все пойдет прахом – и «разумное», и «доброе», и «вечное».
И Аркадий Петрович решил организовать литературный кружок.
Существование каких бы то ни было кружков для учащихся средней школы как в стенах, так и вне стен учебного заведения запрещалось категорически. Гимназист обязан выучить и ответить учителю урок. Больше ничего. Нечего там заводить разные фокусы и крамолу!.. Так что самая идея создания литературного кружка была без сомнения актом крамольным. А запретный плод так сладок! На первое собрание нашего литературного кружка пришел даже Бронька Кульчицкий.
Нас встретили Аля и Валя. Собрание должно было происходить у Вахлаковых. Аля щурилась. Валя поеживалась. Было уютно и мило. Хотелось забраться в самый дальний уголок дивана, рядом с Валей, или пускай с Алей, и слушать. И ничего не говорить. И прислонить голову к Алиному, или пускай к Валиному, плечу. За окном дождь, осень, холод и туман. А здесь тепло, горит лампа под зеленым абажуром и Алино, или пускай Валино, плечо так уютно и ласково.
Впрочем, нас было одиннадцать, а Аля и Валя – ведь их только двое. В лучшем случае на их плечи можно было склонить максимум четыре головы…
И вот, выйдя в общую комнату, мы вдруг увидели еще один девичий профиль. Еще одна гимназисточка, в зеленом форменном платьице с белым воротничком, сидела рядом с Венерой Милосской, скромно склонившись над книжкой. Она делала вид, что увлечена чтением. Потому что она очень смутилась, когда в комнату вошло сразу столько молодых людей.
У Сербина задрожали ноги, ему стало почти дурно. В кресле, бок о бок с Венерой Милосской, скромно склонившись над книгой, сидела не кто иная, как Катря Кросс… Катря Кросс!.. Совсем рядом с Венерой Милосской! Какими идиотами были эти древние греки! Что стоит этот гипсовый истукан по сравнению с настоящей и живой Катрей Кросс! Конечно, если бы они знали Катрю Кросс…
Сербин покраснел, затрепетал и тихо вышел в комнату Пантелеймона. Он стеснялся. Ни за что! Ни за что в мире он не подошел бы – поздороваться и познакомиться – к Катре Кросс! Ни за что…
Так оно и вышло. Все подошли, поздоровались и познакомились. Катря встала, оставила книгу и, конфузясь, пожала каждому руку. А Сербин не подошел. Катря и Сербии одни только и знали, что они так и не познакомились.
Аркадий Петрович произнес коротенькую речь о целях литературного кружка, о «разумном, добром и вечном», о «спасибо», которое скажет нам русский народ. В кружке должны были читать произведения русских классиков и тут же их обсуждать. Тургенев, Достоевский, Толстой. Можно и Гончарова. Скажем, «Обрыв». Начать Аркадий Петрович предлагал хотя бы с Тургенева.
Читать и обсуждать Тургенева было, разумеется, скучновато. Ведь мы все читали его не позднее пятого класса. Даже Воропаев и тот прочитал не то «Отцы», не то «Дети». Даже Кашин, кроме изданий «Развлечения», не читавший ничего, и тот как-то по ошибке пробежал «Записки охотника», – в издании Сытина они печатались тем же шрифтом, что и Нат Пинкертон. Но с предложением Аркадия Петровича согласились все. Читать так читать. Репетюк и Пиркес положили головы на плечи Але. Кашин и Воропаев – Вале. Туровский и Кульчицкий устроились рядом с Катрей Кросс. Сербин тихонько вышел из комнаты Пантелеймона и приютился в уголке за Венерой. Сердце его стучало.
Читали «Отцы и дети». Читал сам Аркадий Петрович. Базаров! Нигилисты!..
– Поглядите! – сказал Туровский. – Какое было раньше молодое поколение! Их волновали разные вопросы и проблемы. Есть ли бог? В чем цель жизни? Что такое бесконечность? Что такое любовь?… – Катря вспыхнула, и на Туровского пахнуло теплой, даже горячей волной.
– Дурень! – отозвался Пиркес. – Этого нам только не хватало! Война! Гибнут миллионы людей, мир скоро превратится в пустыню! А мы будем спорить о боге, цели жизни и бесконечности! Ха-ха-ха! Вот дурило!
Аркадий Петрович схватил книжку.
– Собственно, мы говорим не на тему, господа! Я предлагаю обратить ваше внимание на… характеристики героев… И… и их споры с отцами.
От просьбы обратить внимание на характеристики сразу же стало скучно. Ну, да: Хорь – практик, Калиныч – идеалист… Кажется, запахло уроком словесности.
Макару впервые в жизни приходилось не самому читать, а слушать. И это приковало его внимание. Базаров, безусловно, неплохой парень. Хотя вообще нигилисты дураки. Из ничего ничего и не может быть. Нигилисты – ничто. Человек не может только отрицать. Человек должен и утверждать что-нибудь. А что утверждает он, Макар? А? Макар даже растерялся. Фу ты, черт! Он кажется, ничего не утверждает. Впрочем, он и не отрицает ничего. Вот тебе и раз! Как же это так?!
Тут Потапчук прервал чтеца. Описание жизни братьев Кирсановых, тургеневских помещиков, пришлось ему не по душе. Вот еще лодырь с английскими манерами!
– Черт! Что за дурацкая жизнь!
– Жизнь! – пренебрежительно отозвался Репетюк. – Вы понимаете, мистер, что такое жизнь? – Репетюк как раз только что остро позавидовал англизированному помещичьему братцу. И какого черта, собственно, эти милорды ломаются? Жили бы себе и жили. Такая прекрасная жизнь! Имение, хозяйство, бесплатный работник-крепостной. Чего еще надо?!
Пиркес тоже подал голос из своего угла.
– Жизнь!.. – подхватил он. – Я тоже хочу жить… Но я не желаю такой жизни, какая сейчас идет… Ненавижу!
– А какой бы тебе хотелось? – иронически бросил Туровский.
– Вот какой. Океаны и материки. Никаких государств, никаких границ! Одна страна! Никаких религий, наций или там рас. Ненавижу! А впрочем, пускай даже будут. И нации, и расы. Что из того, что негр черный? Что из того, что у китайца раскосые глаза? Человек – это звучит гордо!..
– Человеки, – проворчал Зилов, – тоже бывают разные. Есть Пиркес – одесский банкир, и есть Пиркес Шая, у которого ни отца, ни банка. У него есть только собственная голова, руки да еще вот скрипка…
– Ах, Шаечка, сыграйте нам сегодня, пожалуйста!
Шая взглянул на Валю и не ответил. Он продолжал:
– Я хочу такой жизни, чтобы банкира Пиркеса тоже не было. Я его ненавижу. Но банк его мне тоже не нужен. Мы сделаем так. Наш земной шар пышно и ярко зеленеет. Это зреют наши хлеба. Их мы будем есть. В гуще хлебов разбросаны огромные здания. Высокие трубы выбрасывают черный дым. Это наши заводы. Там мы делаем штаны, ботинки и плуги. Вокруг заводов, в чащах зеленых садов, над изумрудными озерами, в просторных белых домах живем мы. Это наши города и села…
– Вы живете в них и играете на скрипке… – Репетюк язвительно засмеялся. – Какая идиллия, сэр!
Но Пиркес вдруг рассердился:
– Да! На скрипке! Идиллия! Я желаю ее не для себя одного, а для всех!
– Весьма благодарен, милорд, но обо мне не беспокойтесь!
– Кто не хочет, тот может уйти!
– Куда, сэр? Ведь вы завладели всем земным шаром!
– Черт с вами! Временно можете взять себе половину!
– Покорнейше благодарю, лорд. А я уже и не знал, что мне делать! Не жить же мне с вами, в вашей жизни «для всех». Все равно – глупых, умных, лодырей, бездельников и работяг…
– Ложь! Лодырей мы выгоним на вашу половину!
– А мы создадим из них армию, и они завоюют нам ваши сады, белые дома и изумрудные речки!
Пиркес секунду помолчал. Потом хмуро огрызнулся:
– А мы вам не отдадим! Мы будем защищаться.
– Так бы сразу и говорили, милорд! Вы просто мечтаете об анархических экспроприациях!
Пиркес посмотрел на Репетюка. Он хотел сказать ему что-то резкое и неприятное. Но вдруг передумал и махнул рукой.
– Ну, будет… сэр, или как вас там, граф? Я просто пошутил. Так надоела эта проклятая война и злит…
– Да брось ты, Шая, наконец! – рассердился теперь уже Воропаев. – Неужели ты все еще не можешь понять, что это война последняя?
– Почему «последняя»? Мне кажется, война окончится только тогда, когда уже некому будет воевать. Ну, пускай она даже окончится. Немедленно начнется какая-нибудь другая… Разве может не быть войны, если существуют правительства и государства? У каждого из них свои интересы. Они перессорятся опять! Ненавижу! Вот если б объявить войну против самой войны…
– Ха-ха-ха!
– Собственно, против тех, кому эти войны нужны…
– У вас неплохая память, Пиркес! – Для большей язвительности Воропаев перешел на «вы». – Вы неплохо шпарите наизусть прокламацию, которую мы летом…
– Тише! Тише! Я вас очень прошу! – Аркадий Петрович замахал руками, засуетился. – Ради бога! Я вас прошу!
– Шая прав! – тут же отозвался Туровский.
– Село разорено! – заволновался Потапчук. – Работать некому! Люди гибнут…
Сербин тоже выглянул из-за Венеры Милосской:
– Сколько крови! Сколько страданий! Сколько сирот и калек!
– Война! – Макар вскочил и замахал руками. – Война – это вообще величайшая логическая несообразность! Это вообще величайшее преступление против морали! Это вообще абсолютный нонсенс! – Он был бледен, и прозрачные глаза его расширились.
Зилов молчал. Он поглядывал на всех и на каждого и молчал. В последнее время он стал каким-то молчаливым. Он даже перестал задавать свои вечные вопросы, как будто все ответы были ему известны наперед.
В прихожей гулко хлопнула входная дверь. То, разыскав наконец галоши, убежал без памяти организатор литературного кружка Аркадий Петрович. Шинель он натягивал на ходу.
Так закончился наш первый литературный вечер.
Мы вышли, разбившись на две группы. Воропаев, Кульчицкий, Кашин и Теменко ушли раньше. Они направлялись к пану Сапежко. Надо было рассеяться. Гора-Гораевский уже, верно, метал банк…
Последними ушли Сербин и Туровский. Туровский тоже раскраснелся. Он горячо шептал другу:
– Ты ж понимаешь, она такая… такая милая. Ты понимаешь… я не знаю, как тебе это объяснить… но ты же понимаешь…
Сербин положил руку ему на плечо и слегка сжал.
– Ладно… Не надо…
– Что?
Туровский посмотрел на друга. Ночь была темная, и нужно было придвинуться совсем близко, чтобы разглядеть лицо соседа. Они чуть не столкнулись носами. Сквозь мглу ночи навстречу ему блеснули глаза друга холодным, враждебным взглядом. Лицо Сербина было бледно. Оно даже светилось во тьме.
– Что?… Ты?? И ты тоже?!
– Оставь…
О! Горе друзьям, сердца которых полонены одной и той же красавицей!..
Позади всех плелся Макар. Он размышлял. Философы обступили его со всех сторон. Но, что за черт, он, кажется, просто заблудился среди них. Он ничего не понимает! Что творится на земле? Он чувствует себя выходцем с того света! Что за черт?!
