Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)
И в эту самую минуту вдруг один за другим раздались четыре пушечных выстрела. Все умолкли и сорвались с мест. Пушки ударили снова – опять четыре кряду. Стреляли не дальше чем в четырех-пяти километрах, со стороны вокзала.
– Рота! – растерянно скомандовал Соловьев. Несколько прапорщиков уже бежали к козлам за винтовками. Петлюровские старшины у козел взяли на руку.
Аглая схватила Парчевского за локоть и стиснула так, что он чуть не вскрикнул. Орудийные выстрелы гремели один за другим – чаще и чаще, они уже сливались в один общий грохот канонады. И гулко рокотала броня – это били броневики.
– Рота! Слушай мою команду! – заорал полковник Соловьев.
Тогда Парчевский вспрыгнул на кровать и поднял руку.
– Господа офицеры! – крикнул он что было мочи, перекрывая общий шум. – От имени командования объединенными силами войск украинской директории – Симона Петлюры, французской армии – президента Ричарда Пуанкаре и морского десанта – короля Англии, Георга Четырнадцатого, я, комендант гарнизона, приказываю: смирно!
Все затихли и нехотя стали смирно. Директория, Пуанкаре, король Георг! Рев канонады не умолкал. Парчевский стоял бледный, решительный. Аглая мило улыбалась вытянувшемуся против нее строю офицеров. Она прятала подбородок в нежное пушистое боа. Парчевский стоял на кровати, сапогами прямо на чьей-то белой подушке, и подрагивал ногой, обтянутой элегантным лаковым голенищем. Шпоры тихо и нежно позванивали.
– Вот что, господа офицеры, – сказал он, – броневики войск директории уже час назад вошли в город. Это они пристреливаются к местности. – Парчевский нагло усмехнулся. – Понимаете? Надо же дать знать окрестным селам, что власть гетмана пала, потом – вообще, понимаете, темно, ночь?… Я должен вернуться на свой пост. Прошу соблюдать спокойствие. Я обещаю вам каждый час высылать конного связного с пакетом – аллюр три креста. Но советую вам, господа, спокойно лечь спать.
Уже уходя, Парчевский вполголоса сказал Вакулинскому:
– Пане сотник, оружия без моего распоряжения никому не давать. Вы же понимаете, сгоряча кто-нибудь может… ну, вы меня понимаете! Если будет попытка со стороны русских офицеров свергнуть власть директории – без жалости огонь.
– Слушаю, пане начальник гарнизона!
– Честь имею!
Юзеф ударил по коням, и ландо рвануло с места. Аглая от толчка упала навзничь. Но она и не собиралась вставать. Смех душил ее.
– Пуанкаре… не Ричард… а Раймонд! – захлебывалась она. – И почему король Георг – четырнадцатый?
Парчевский склонился над ней.
– Черт их там разберет! Серьезно, Раймонд? – Он беззвучно засмеялся, его трясла мелкая, нервная дрожь. – А короли, еще в гимназии учили, Людовики, Генрихи непременно «надцатые»…
– Однако какой же вы ловкий враль! И как это вы здорово придумали назвать тех дураков петлюровцами!
– Аглая!.. – схватил ее руку Парчевский. – Милая!..
– Оставьте! – Аглая отняла руку. – Слушайте!
Броневики продолжали греметь.
– Откуда они?
– Не знаю. Еще с вечера. Со стороны Одессы. Хотели пробиться на Киев. Офицеры…
Страшный взрыв вдруг потряс воздух, на мгновение разорвав черную пелену ночи отблеском зарева. И в ту же минуту затрещали сотни винтовок.
– В депо! – крикнула Аглая Юзефу. – Сразу на переезд, а там хоть по шпалам, но карьером в депо!
– Слухам! – донеслось с козел. – Тпрунь, тпрунь – форвертс!
Лошади всхрапнули, и ландо понеслось по мостовой так, что Аглая и Парчевский упали и должны были ухватиться за какие-то перекладины на дне. Один погон Парчевского зацепился за что-то и оборвался.
Застава на Киевской линии укрылась за мостом, как раз в том месте, где дорога круто поворачивает вправо, огибая лиляковские земли. Днем с этого места изгиб пути просматривался верст на пять, до полустанка Браилов. Ночью тоже можно было разглядеть цепочку браиловских фонарей и светляки семафоров. Но сейчас и там было совсем темно – полустанок погасил огни. Предутренний час пришел непроглядный и черный, как сама ночь. Моросил редкий, надоедливый дождик.
Стах и Золотарь лежали, тесно прижавшись друг к другу, но сырость пронизывала до самых костей. Шинели набрякли и промокли насквозь. Мокрая трава обжигала колючим холодом руки и лицо. Пулемет кольт стоял в головах с заправленной лентой. Винтовку каждый держал в руке.
Броневики на станции уже умолкли, отзвучал и взрыв, теперь то громче, то тише, то чаще, то реже там щелкали отдельные выстрелы. Здесь было совсем тихо.
– Бабахнуло, – вздохнул Стах, – как черт в бочку! Динамит подложили, что ли?
Все прислушались – ночь ответила гулкой перестрелкой, и – все.
Уткнувшись лицом в мокрую отаву, Золотарь бубнил монотонно и не переставая:
– Ну, скажите на милость, хлопцы, – разве такая положена человеку от природы судьба? И чтоб этак прямо от сотворения мира, как говорится, с колыбели… Еще когда меня мать грудью кормила, забыла она меня на вокзале – из переселенцев, говорят, была. Кто ее знает, где она и как ее зовут… Ну, вот, с того дня и пошло: нет мне доли, нет и нет. Усыновил меня стрелочник с той станции, так толкнула его нечистая сила под паровоз. В сиротском доме года три, помнится, я прожил – случись там пожар! Огонь страшенный, и очень было жарко, хотя и ночь. Вынес меня кто-то, положил в лодку, – дом на берегу речки, выходит, стоял, – побежал обратно, верно, за другими детьми, а лодка тихонько от берега и поплыла. Небо вверху, и опять-таки ночь. Мужики, должно, меня подобрали, гусей чьих-то, помнится, пас, а есть мне никто не давал. Взял я тогда суму и пошел. Деда какого-то слепого по базарам водил. Бил он меня крепко и все мне глаза вывернуть собирался, чтобы и я слепцом стал, неизвестно для чего. Учитель потом меня к себе взял. Хороший такой учитель, с бородкой и в пенсне. Сажал меня напротив и все спрашивал, «что делать?» и не превратился ли он в «живой труп». Чудак-человек, а хороший. Ночью жандармы пришли и забрали его в тюрьму… Потом у сапожника вар я месил, у кузнеца меха раздувал, в магазине пол подметал, горшки какие-то лепил, сапоги по копейке чистил… И так у меня всегда: только стану зарабатывать на кусок хлеба да на селедочный хвост, сразу моего хозяина или в тюрьму заберут, или сам богу душу отдаст, или сопьется, или от холеры помрет, а то и в сумасшедший дом угодит. Нет мне удачи, да и только.
– Слушайте! – вскочил на коленки Стах.
Все приподнялись на локтях.
– Дрезина, – прошептал Стах, – и сюда…
– Паровоз… и поезд. Колеса стучат! – возразил Золотарь.
Приподнялись повыше и прислушались. Оба были правы. Сзади, от станции, часто тарахтела на стыках дрезина, впереди, от Гнивани к Браилову, еще далеко, пыхтел паровоз и постукивали колеса.
Хлопцы вскочили.
– Стой! Стой! – закричали они. – Кто такие?
Но Одуванчик уже спрыгнула и повисла на руке у Стаха.
– Стасик! Там галичане приехали, и такой бой, а мы со студентами и Можальской Шурой всё тифозных носили – тысяч десять или пять, ну, может, две, – полные бараки, на вокзале и прямо всюду…
– Подожди, Одуванчик! – Стах отстранил ее. – Что такое? На подмогу нам? Поезд оттуда какой-то прется, что ли?
– Динамит привезли! – Двое рабочих уже несли большой и тяжелый ящик. – Насыпь давайте взрывать, чтобы гетманцы не прошли. Прямо насыпь, Шумейко велел, рельсы уже не успеете.
Они поставили ящики тут же, где стояли, и стали лопатами спешно разгребать балласт.
– Под каждую рельсу по ящику! Выйдет ли еще что?
Все бросились на помощь, – разрыть, подкопать рельсы, подсунуть ящики, зажечь шнур – и готово.
– Матери его черт! Огни зажег!
И правда, в поле, у полустанка, вдруг вспыхнул огонь. Это был верхний фонарь, под паровозной трубой – поезд освещал путь одним фонарем. Он как раз проходил мимо полустанка тихо, ползком, тяжело пыхтя. В столбе света иногда проносились космы дыма из трубы, осенняя изморось прибивала дым к земле. Ни паровоза, ни поезда видно не было, их скрывал где-то там, сзади, черный мрак предрассветной поры. Зато впереди фонарь пронизывал тьму длинным желтоватым лезвием луча, и в нем вырисовывалась, ползла, продвигаясь вперед, еще одна короткая, черная тень.
– Броневик!
Да. Перед эшелоном, шагах в ста впереди, по той же колее тихо двигался броневик. Он эскортировал эшелон.
Стах ухватил шнур и отмерил пальцами две пяди… Потом ударил по рельсе немецким штыком и перерубил фитиль.
– Коротко! – ахнул подрывник. – Что ж ты наделал? Не успею отбежать – взрывом убьет…
– А что же, чтобы бахнуло, когда пройдет эшелон, кошке под хвост? – Стах сунул остаток фитиля в карман… – Не успеешь – кости без попа сами на погост пойдут!
– В подрывных правилах… – ухватил Стаха за карман подрывник.
– Правила, – отстранился Стах, – для царского режима писаны, а нам надо спешно революцию делать!
– Э! – Золотарь выхватил у Стаха бикфорд. – И не надо! Давай! Мне все одно жизнь ни к чему…
Паровоз пыхтел уже близко, броневик и вовсе рядом, шагах в трехстах, буксы под ним скрипели и тихо повизгивали.
– Пусти! – Они боролись в темноте, две фигуры: короткая и длинная. – За революцию надо жить, а ты умирать идешь!.. Пусти! Мрачная твоя душа! Цапля! Ну? – Золотарь упал, споткнувшись о подставленную ногу, и Стах успел подбежать и склониться над рельсами. – Все в цепь! – Он чиркнул зажигалкой под полою пальто. – Стрелять залпами, когда станут прыгать с поезда! И – ура! – Он наклонился и поднес огонь к шнуру. – Ваши едут, наши идут, наши ваших подвезут!..
Пламя ударило вверх, все упали, громом прибило к земле, вихрем перевернуло с боку на бок, дождь глины и песка обрушился сверху ливнем – коротким и обильным.
Когда Золотарь поднял голову, он ничего не видел и не слышал. Он потянулся к кольту, Одуванчик присела на корточки. Тишина стояла вокруг небывалая. Броневик остановился совсем рядом, было слышно, как в нем шаркали подошвы по чугунным плитам. Брякнуло железо. Броня громко загудела, и, разрезая мертвую тишину ночи, прозвучал сердитый, хриплый голос:
– Кто? Матери вашей так-перетак! Кто такие?
Он бросал слова в ночь сердито, точно спросонок, словно не взрыв произошел только что, а кто-то постучал со двора в дом и разбудил его.
– Именем украинской директории! В чьих руках станция и город?
– Рабочих! – звонко раскатился голос Стаха. Стах был жив. Теперь уже видно было, как он тихо отползал от колеи к пулемету. – Огонь!
– Помосты! – крикнул другой голос где-то дальше, там, у эшелона. – По коням, по коням, по коням!
Голос был слышанный, будто знакомый.
Золотарь нажал спуск, и кольт громко застрекотал. Но очередь сразу оборвалась: от броневика уже успели метнуться тени, и одна из них в упор выстрелила в пулемет…
Зилов подходил к городу с южной окраины.
Силы повстанцев насчитывали: двести штыков, шесть пулеметов, пушка и семь человек конной разведки с Костей во главе.
Операцией командовал Степан Юринчук. Он обещал осуществить какую-то известную ему еще по мировой войне «тарнопольскую петлю».
Группами человек по пятьдесят партизаны подошли к концам улиц, прорезающих южные предместья. Главный удар должен был быть нанесен по Шуазелевской – в лоб на туннели и вокзал. Здесь сосредоточили три пулемета, и повстанцев всех подобрали из бывших фронтовиков. Гетманские бронепоезда уже с полчаса били наобум в пустоту черной ночи – снаряды ложились где-то в километре позади, в поле. Надо было тихо подойти и атаковать источник артиллерийского огня – пушки или броневики – у вокзала на насыпи. Каждый из лобовой группы получил связку ручных гранат. Лево– и правофланговые группы имели задание загнуть фланги: левая – поперек волочисской линии, на соединение с рабочими депо, правая – на Одесскую колею, чтобы перерезать ее и закупорить. Рабочие, по предварительной договоренности, брали на себя все киевское направление. Вооруженные силы гетманцев известны не были: они могли исчерпываться офицерской и комендантской сотнями, а могло оказаться и много сотен или даже полков – четыре магистрали питали станцию, четыре могучие, насыщенные разными войсками и множеством оружия артерии. Немцы якобы соблюдали нейтралитет. Ни один человек этому не верил.
Конная разведка, обмотав копыта лошадей тряпьем, тихо вошла в устье Шуазелевской улицы, в черную пасть притихшего, притаившегося города. Повстанцы хотели пройти до насыпи скрытно – без единого выстрела, не выявляя своих сил.
Предместье лежало тихое, точно вымершее. Справа и слева из густого тумана вдруг выплывали навстречу искаженные мраком контуры построек и деревьев. Домишки громоздились, как небоскребы, кусты вставали стеной, словно лес, фонарные столбы терялись в вышине, как радиомачты.
На углу Гимназической Костя внезапно осадил коня.
– Внимание, – прошептал он. – Тише…
Все, сдерживая лошадей, перегнулись вперед.
Сомнения не было. С другого конца улицы, оттуда, где выбегала она из-под виадука проездного туннеля, доносились звуки, в происхождении которых ошибиться было невозможно. От вокзала, вниз по Шуазелевской улице, выбивали дробь конские копыта. Лошади шли шагом – может быть, сотня, а может быть, и много сот. Сквозь толщу тумана изредка пробивался то стук ножон о стремя, то звон винтовки, то щелк нагайки.
– Назад? – прошептал Зилов. – Заманить ниже и – в три пулемета? А Юринчук – картечью…
– А поселок? – пробасил Костя. – Рабочий народ? Мы же разнесем к черту все эти домишки… Отставить!.. – Все опять замолчали, и теперь уже совершенно отчетливо слышалось, что копыт – сотни, что идет эскадрон, возможно полк, что через три минуты он должен быть здесь, на углу Гимназической. – Мы просто возьмем их сейчас на испуг! – почти громко сказал Костя. – Мы подымем такой крик, как будто нас тоже полтора эскадрона. Я начну первый, и будем все кричать «ура».
– Нет, – схватил его за руку Зилов. – Погоди!
И раньше, чем кто-либо успел ему ответить, он неожиданно, полным голосом, во всю силу легких швырнул в темноту ночи, навстречу невидимому и неведомому врагу, лихую веселую песню:
Гей, на гopi та й женцi жнуть.
Гей, на гopi та й женцi жнуть…
быстро подхватил и Костя необычайно пронзительным и фальшивым фальцетом.
А попiд горою, попiд зеленою
грохнули все разом и изо всех сил, так, что лошади даже шарахнулись.
Яром-долиною козаки йдуть…
Гей, долиною, гей, широкою козаки йдуть!..
И только они окончили первый куплет и на секунду умолкли, чтобы услышать, как реагирует на их песню невидимая, вражеская сила, как оттуда, с другого конца улицы, грянул ответный многоголосый хор:
Попе-попереду Дорошенко
Веде свое вiйсько,
Вiйсько запорозьке,
Хорошенько.
Гей, долиною,
Гей, широкою,
Козаки йдуть!..
Разведка опешила, хлопцы схватились за карабины, кое-кто попытался повернуть коня назад.
– Черт! – выругался Костя. – Что за черт?
Песня прервалась и там. Конница была уже совсем близко. Прозвучала команда «стой». Лошадей придерживали, они били копытами и фыркали.
– Кто такие? – донеслось из ночи, из тумана, как будто с другой планеты. – Кто такие?
Тогда Зилов приложил руку ко рту и крикнул, надувая щеки, изменив неизвестно для чего голос, низко и басовито, как Костя:
– Народ!.. Бросай оружие, гетманское отродье! Армия украинских повстанцев взяла вас в кольцо! Смерть Скоропадскому!..
Тогда ночная тьма и осенняя муть вдруг взорвалась возгласами, кто-то снова запел, кто-то громко подал команду – поднялся гомон. Десяток лошадей отделился, видно, от общей массы и рысью зацокал навстречу. Костя выхватил маузер, Зилов, Потапчук, Иванко, Црини и Полуник щелкнули затворами карабинов. Из тумана вынырнули конники, и передовой, размахивая шапкой со шлыком, крикнул:
– Не стреляйте! Долой Скоропадского! Мы – петлюровцы!..
Территорию железной дороги заливал яркий свет – сияли густые гирлянды фонарей на путях.
Усусы стояли у аудитории, прижатые к стене. Они сбились в кучу, – не меньше пятисот человек. Большинство подняло руки вверх, пояса у них были сняты. Только офицеры еще демонстративно держали руки в карманах. Они были окружены – рабочие с винтовками на руку теснили их со всех сторон. Шумейко, Козубенко, Тихонов подбегали к офицерам и, угрожая наганом, – именем ревкома и власти Советов заставляли и их расстегивать пояса с кобурами.
В это самое время по доскам переезда у туннеля неожиданно загремели сотни лошадиных подков. С обнаженными саблями прямо сюда, к аудитории, галопом мчалась конница.
Цепь рабочих дрогнула, кое-кто кинулся уже к проходу за вокзал. Конница? Откуда конница? Чья конница? Усусовские офицеры уже кричали: «Хватай оружие, хватай!» Но вдруг всадники перешли с галопа на рысь, потом раздалась какая-то команда, и, опустив сабли, вкладывая их в ножны, они с досок переезда зацокотали прямо по перрону. Впереди на черном жеребце гарцевал командир.
– Слава неньке Украине! – приветствовал он рабочих.
Рабочие растерянно опустили винтовки. Усусов, защищавших гетманскую власть, разоружили они. И приветствие «слава» было обращено как будто тоже к ним. Но ответили не они, а именно усусы. У конников с папах свисали длиннейшие шлыки. Точно такие, как и у тех, которые весной привели немцев на Украину… Петлюровцы!.. Что ж, националистам-усусам нетрудно от гетмана переметнуться к Петлюре…
– Вацек! – толкнула Парчевского Аглая и мгновенно оборвала единственный висевший на ниточке погон. – Вацек! Надо выходить из положения. Ну?
Парчевский четким и упругим военным шагом быстро подошел к гайдамацкому командиру.
– Комендант города сотник Парчевский! – вытянулся он и взял под козырек. – Разрешите доложить. Силами восставших вооруженных рабочих гарнизонная офицерская сотня уничтожена, два неизвестных броневика выведены из строя, батальон галицийских сечевых стрельцов разоружен, гетманская власть низвержена!.. – Тут Парчевский внимательнее посмотрел в лицо старшины и запнулся. – Ленька? Так это ты?
Репетюк откинулся в седле. Стеклышки пенсне поблескивали из-под папахи с коротким, на глаза, красным шлычком.
– Черт меня побери, если это не я! Честь имею, мистер Парчевский! Право же, можно подумать, что мы все еще в гимназии и во время пустого урока играем в войну!.. Но это здорово, Вацлав, что и вы с нами! Лично руководили операцией?
– Репетюк! – буркнул Козубенко, обернувшись к Шумейко. – Тот самый, который в Быдловке шомполами порол мужиков.
– Знаю, – ответил Шумейко, – и, как еврейский погром в гимназии два года назад устраивал, знаю…
– Какая неожиданная встреча, миледи! – Репетюк лихо подбросил руку к козырьку. – Какими судьбами, пани Аглая? Ночь, бой, война! Ах, вы засиделись на вечеринке, моя прекрасная очаровательница, а мы с нашей войной помешали вашим веселым развлечениям? – Он нагнулся и не сходя с седла поднес к губам протянутую узкую руку. Браунинг Аглая переложила в левую и спрятала за спину. Парчевский подхватил его и сунул к себе в карман.
– Да… – томно улыбнулась Аглая. – Какой вы догадливый. Но ведь вы проконвоируете меня домой, пане-добродий, не правда ли? – Она кокетливо спрятала подбородок в пушистое боа.
Усусы тем временем подпоясывались и разбирали винтовки. Они уже считали себя петлюровцами и выстраивались у стены аудитории. Командир подошел с рапортом к Репетюку. Репетюк прошел вдоль строя усусов и поздравил их с падением гетманата и установлением власти директории, поднявшей знамя борьбы за «самостийную и соборную неньку Украину».
– Слава батьке головному атаману, Симону Петлюре! – провозгласил он.
Усусы еще раз прокричали «слава» и тут же запели:
Бо кат сконав, бо кат сконав.
Справа от депо, слева от одесской линии, прямо из-за насыпи, из проездного туннеля спокойно, с винтовками на ремне выходили из утренних сумерек цепи повстанцев отряда Степана Юринчука. Зилов, Костя, Ганс Бруне, Иванко, Полуник, Потапчук и Абрагам Црини верхом въехали на вокзальный перрон. Возле выбитого окна телеграфа они остановились, и телеграфист, не слезая с лошади, прямо через разбитое окно закричал весело и звонко:
– Вася? Лиля Миронова? Товарищ Шкурский? Пане Морияк? Телеграф работает! Комиссар телеграфа – я!
В это время из служебного хода на перрон вышла большая группа людей с винтовками, с наганами и шашками. Впереди шел Головатько. Он приветствовал всадников и отрекомендовался комендантом станции от директории. Антонина Полубатченко в голубом немецком френче и малиновых венгерских галифе сопровождала Головатько. Она была его адъютантом. Измученные, дрожащие репатрианты выглядывали в окна, робко выбирались на перрон, толпились кругом, осмелев, дергали за полы верховых и за рукава пеших. Они умоляли сказать, когда же будет поезд, какой-нибудь поезд, куда угодно, только бы поскорее отсюда вон!
Свет фонарей на перроне желтел и меркнул. Зато кругом становилось все светлее и светлее. Ночь миновала. Не спеша сменял ее дождливый, тусклый осенний день.
Станцию заняли рабочие. Южные окраины – крестьяне-повстанцы. Но по киевской линии вошли петлюровские гайдамаки, а по одесской конторщик Головатько с эсерами привел бандитский отряд «хлеборобов» – ныне тоже петлюровцев какого-то батька Оскилка. Постоем в городе разместились разоруженные на станции усусы. А немецкий гарнизон за карантинным кольцом стоял, ощерившись пулеметами на город. Немцы соблюдали нейтралитет. Ни один человек этому не верил.
Два гайдамака на рыжих жеребцах впрягли своих лошадей в ландо Таймо. Аглая, Парчевский и командир усусов уселись и под эскортом сотни Репетюка двинулись в город – в комендатуру.
Рабочий отряд, повесив винтовки за спину, медленно возвращался по путям назад в депо. Снова чертов Петлюра стал на дороге со своими гайдамаками! Воспользовавшись всенародным восстанием против гетмана, опираясь на временный перевес своих вооруженных сил, он прибирал власть к рукам. Точнехонько, как в семнадцатом году, когда народ восстал против Временного правительства Керенского, а Центральная рада, за спиной восставшего народа, провозгласила свою власть на Украине… Итак, снова приходится прятать оружие до поры.
Рабочие возвращались в депо. Кое-кто сердито смеялся, но большинство угрюмо молчало. Молчал Шумейко, молчал Тихонов, молчал Козубенко. В веру, царя и отечество крыл стрелочник Пономаренко.
По киевской линии из бурого тумана выкатила дрезина. Она подъехала к толпе, и рычаги остановились. На землю спрыгнули Стах, Золотарь, Пиркес и Кашин. Козубенко с радостным криком бросился к дорогим товарищам, которых столько времени не видел. Шумейко тоже поднял руку для приветствия. Но кто-то пятый остался лежать на помосте дрезины под маховиком.
Это была девочка с вихрастыми желтыми волосами. Она лежала навзничь, лицом к небу. Между бровей у нее зияла крошечная дырочка в рамке запекшейся черной крови.
Рабочие сняли шапки.
– Как ее зовут? – тихо спросил Шумейко.
– Одуванчик… – ответил Золотарь.
– А имя? Фамилия как?
Все молчали. Никто не знал. Постоянно, всегда бегала она здесь повсюду – и в депо, и в мастерских, и на эстакаде. Кажется, дочь будочника с первой волочисской. Одуванчик. Козубенко помнил еще, как ее крестили. Стах жил рядом и сызмалу играл с ней в камешки, плевачки, палочку-застукалочку, потом в классы. Но имени ее он не знал. Одуванчик.
Стрелочник Пономаренко вынул из футляра сигнальный флажок, размотал и покрыл восковое девичье личико крошечным красным знаменем.
