Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)
Наше возвращение с поля приветствовали густым паром два котла – с борщом и с кашей. Поднос с нарезанным ломтями свежим ржаным хлебом, тридцать жестяных мисок и тридцать пахучих новеньких липовых ложек лежали вокруг них. Запах еды ударил нам в голову и опьянил, как эфир.
Есть! Ах, как хотелось есть!
Но раньше, до еды, до обеда, надо было хоть секунду отдохнуть. Вот так – кинуться на гору пахучего сена, растянуться на спине, пристроить на мягком усталые, измученные, ослабевшие члены. Руки, ноги, крестец, шея и поясница! Ох, прежде всего поясница! Бедная, несчастная поясница! Прикрыть глаза и помолчать. Не говорить, не слышать! Ну, не спать, и не дремать даже, а так только – прикрыть глаза и глубоко вздохнуть.
Кухарка напрасно бегала вокруг, напрасно звала и толкала в бок. Почти никто из нас так до утра и не проснулся. Великолепный борщ, чудесная каша остыли и засохли. К ним никто и не притронулся.
Только вечером или ночью, – а может быть, это было и не в ту, а совсем в другую ночь, – словом, когда класс окутала уже полная темнота, Кульчицкий и Воропаев вдруг стали нас будить. Они бродили среди нас, наступали нам на ноги, спотыкались о наши тела, падали и хихикали. Они хватали то одного из нас, то другого, трясли, шептали что-то на ухо, горячо и взволнованно дышали прямо в лицо, дергали за руки и за ноги, щекотали под ребрами. Они рассказывали что-то тревожащее и стыдное. Сердце начинало испуганно колотиться. Но усталость брала свое. Сердце утихало, образы уходили в туман, мы только мычали, мотали головой, дрыгали ногами, отбивались от насильников и опять валились на сено. Они были не они, они были нереальны, они – снились. Это был только сон. И все исчезало, тонуло и растворялось в черном, необоримом, всемогущем сне. Ночь длилась бесконечно, века и промелькнула стремительно, как миг.
Мы встречаемся с жизнью
Не прошло и недели, как отношение в селе к нашему отряду в корне изменилось.
К этому времени каждый уже справлялся с половиной работы настоящего наемного жнеца. Это означало, что мы, тридцать, вполне могли заменить пятнадцать квалифицированных работников.
Теперь каждое утро, на рассвете, мы просыпались в своей школе, как в башне осажденной крепости. Шумная и крикливая толпа женщин окружала наш дом. Женщины стучали в дверь, ссорились между собой и лезли в открытые на ночь окна наших классов. Когда невыспавшийся Аркадий Петрович появлялся на ступеньках, протирая осоловелые глаза, бурная орава женщин кидалась к нему и чуть не сбивала его с ног. Перепуганный Аркадий Петрович спасался только тем, что, вцепившись в перила, не давал оторвать себя от крыльца. Один против полусотни, а то и больше, женщин, он был абсолютно беспомощен.
Женщины вопили:
– Паночек! Ко мне сегодня!
– Господин начальник, вы вчера мне обещали!
– Пан родненький, мне хотя бы пятерочку! Ей-же-богу, пшеница повысыпается! Перестояла уже!
– Брешет она! Ей невестка с детьми помогает.
– Собака брешет, а ты за ней!
– А, резала-порола! Думаешь, как твоему егория пришпилили, так уже главнее тебя на селе нет? А у моего вон обе ноги прострелены!
– Потому он у тебя самострел, а мой геройством заслужил.
– Самострел? И-и-и-и!
Другие – побогаче – тихонько пробирались с заднего крыльца или через окна и совали нам разные гостинцы. Тут были и цыплята, и свеженькие яйца, и гусочки, и уточки, и палянички, и кувшинчики с земляникой, и сметана, и масло, и другие лакомые блюда сельского меню.
– А завтрак какой я вам, хлопцы, соберу! Яичницы нажарю, молока натоплю, лучку молоденького накрошу, а земляники у меня полное ведерко! Будете есть, сколько душа захочет! И шелковица есть, кислички уже поспевают! Хлопчики мои, гимназистики! Идите ко мне, помогите бедной вдове.
Наше общее решение было – помогать в первую очередь самым бедным. Так что принимать подарки категорически запрещалось. Так же точно запрещалось пользоваться радушием хозяек и лакомиться их завтраками, обедами и полдниками. Мы были на казенных харчах. Утром, перед уходом, мы выпивали по кружке молока с черным хлебом. Около десяти завтракали на поле принесенным с собой и тут же разогретым кулешом. В два полдничали салом и луком. В пять мы кончали работу и возвращались обедать домой.
Конечно, мы решительно отказывались от подарков, которые приносили нам в школу, но надо признаться, что на поле мы скоро привыкли не брезговать угощеньем. За работой мальчишечий аппетит достигал звериной ненасытности, а казенный паек был все же невелик и однообразен. Кроме того, уже начинались продовольственные затруднения, и в городе мы жили на хлебных и сахарных карточках. Вареники с вишнями, молодая картошка с ряженкой или борщ с курчонком – лакомства, которыми потчевали нас в некоторых хатах, – все это очень соблазняло, и не всегда удавалось нам придерживаться объективности и беспристрастия в соблюдении очереди. Женщины побогаче скоро научились подкупать нас, еще с вечера посулив паляницы и коржи.
На следующий день после того, как наш отряд разделили на три артели, только что вызволив Аркадия Петровича из шумной и визгливой толпы женщин, Зилов спешил к своей артели, собравшейся уже двинуться в поле. Вдруг в полутемных сенях он наткнулся на какую– то женскую фигуру, притаившуюся у дверей. Зилов извинился и хотел пройти дальше. Но женщина, схватив за руку, остановила его.
– Паныч, – прошептала она, – сделайте так, чтоб хоть несколько хлопцев отпустили сегодня ко мне.
– Никакой я не паныч! – сердито отстранился Зилов, которого это обращение очень обижало. – Вы можете называть меня так же, как ваших хлопцев на селе: «парубче». Кроме того, я ничего не могу сделать. Есть очередь. Запишитесь в очередь. Когда подойдет ваш черед, мы придем и выжнем вашу пшеницу.
– Так высыпется же, панычик, высыпется… парубче!..
Между ними вдруг появился Кульчицкий. Он проходил через сени и услышал последние слова молодицы. Свободно и уверенно он обнял женщину за плечи и на миг прижал к себе.
– Как твоя фамилия, говори скорей! – прошептал он.
– Стецюра Вивдя, – так же шепотом ответила женщина.
– Придем… – кивнул Кульчицкий, – иди на улицу и жди, сейчас выходим.
Когда Зилов вбежал в комнату, Кульчицкий как раз кричал:
– Ну живее, живее, хлопцы, первая артель уже вышла. Двигаем на всех парах!
– К кому идем? – спросил Зилов.
– К Стецюре Вивде, – хитро глянул на него Кульчицкий. Зилов покраснел.
– Слушай, Кульчицкий! – сказал он. – Ведь это же свинство. Сегодня не Стецюры очередь. Мы приехали не для черт те чего, а обслуживать жен запасных!
– Дурак! – захохотал Кульчицкий. – Вот именно: обслуживать жен запасных. Фраер! – И, снова захохотав, он показал Зилову язык…
Кульчицкий, Воропаев и Репетюк возвращались в тот день домой отдельно от артели, уже вечером. С поля они не пошли прямо обедать, а завернули в хозяйскую хату напиться. С кружками воды их встретила там красавица Вивдя и ее сестра Мотря, такая же солдатка, как и она.
Через пять минут появилась еще и бойкая, веселая соседка, молодица лет двадцати, которой, оказывается, тоже надо было заполучить в поле ребят вне очереди.
Так что было уже поздно, когда приятели вышли на улицу. Темнело. Желто-лиловое зарево на западе бледнело и гасло. В разных концах села вспыхивала, взлетала высоко вверх и вдруг обрывалась широкая, звонкая и надрывная девичья песня. Это дивчата еще только возвращались с поля, с жнива. Хаты Стецюр стояли в переулке. Переулок выбегал на небольшую площадь с криницей в центре и традиционными «колодами» в сторонке. Наши приятели заметили на колодах несколько неясных в сумерках фигур и красные угольки цигарок. Там сидели, верно, хлопцы, парубки, а может, и деды. Проходя мимо, Репетюк, Воропаев и Кульчицкий, по деревенскому обычаю, сняли фуражки и поздоровались. Курильщики на колодах промолчали. Не сговариваясь, приятели прибавили шаг. Но тут вдруг с колод послышалось безусловно адресованное им:
– Эй! Вы! Погодите!
Особой учтивости в тоне оклика не было. Репетюк, Воропаев и Кульчицкий переглянулись.
– Бежим? – прошептал Кульчицкий.
Но оклик нагнал их вторично, и на этот раз весьма категорический и по содержанию и по тону.
– Сказано, погодите. Или клюшкой по ногам дать?
Выхода не было. Приятели остановились.
– Подойдите-ка сюда!
Секунду поколебавшись, ребята вынуждены были выполнить этот приказ, чтобы скрыть испуг. Не спеша двинулись они к колодам, к полудесятку огоньков в сумраке.
– Бить будут… – прошептал Кульчицкий посинелыми губами. – Видели, как мы от Стецюр выходили…
В трех шагах от колод приятели остановились.
– Добрый вечер, – повторил Репетюк.
Темные фигуры на колодах опять промолчали. Теперь уже можно было разглядеть, что это солдаты. Серели гимнастерки, поблескивали пуговицы на погонах, кокарды фуражек. Все они, как один, держали руки на широких белых косынках. Раненые. Наши приятели вздохнули с облегчением. Опасность не так уж велика. Ведь у врагов только по одной руке. Молчание длилось с полминуты. Потом один из солдат – он немного картавил – хрипло и сердито крикнул:
– Вот что, хлопцы, хоть вы и гимназисты, а коли к нашим молодицам бегать будете, глядите, ноги перебьем!
В это время в сумраке улицы вдруг показалась еще какая-то фигура. Человек поздоровался, подошел ближе и весело повторил приветствие. Это был Потапчук.
– Познакомились уже? – кивнул он на наших приятелей солдатам. – Вот и хорошо!
Кто-то из солдат фыркнул:
– Да не очень-то и познакомились! А ты, Петро, откуда? Чего ночью бродишь? Или к Килинке собрался?
Смех прозвучал снова, но теперь уже веселый, дружеский смех.
Потапчук был здесь свой.
Через две минуты наши приятели сидели уже на колодах вперемежку с солдатами и угощали новых знакомых «легкими» папиросами. Завязалась беседа.
– А где это вас ранило, землячки? – с почтением кивнул на белые косынки Воропаев. – Даже удивительно, всех одинаково в правую руку?
Теперь уже совсем откровенный веселый смех ответил на этот вопрос. Его сопровождали шутливые возгласы:
– Чемоданом ахнуло!.. Вот какой немец стрелок, всем в одно место попадает!.. Он нарочно правые руки простреливает! Ха-ха-ха!..
Картавый, тот, который обещал ноги перебить, наконец прервал общее веселье:
– Да они ж самострелы…
– А в тебя кто стрелял?
– Уж верно не ты. Сам прострелил.
Раскаты хохота долго не умолкали. Вояки – «самострелы» прямо качались на колодах.
Для приличия наши приятели тоже сделали вид, что улыбаются. Однако особого желания смеяться они не испытывали. Видеть «самострелов» им довелось впервые. Тем паче – слышать, как они смеются и хвастают своим поступком. Да ведь нанесение себе увечья, то есть уклонение от войны, это не что иное, как тягчайший случай измены родине…
– А как же война до победного конца? – несмело спросил Воропаев.
– Искал цыган конца у кольца… – донесся из темноты невеселый и ленивый ответ.
Дружеский хохот, впрочем, завершил и эту присказку. Компания «самострелов» собралась, не в обиду ей будь сказано, смешливая.
Отсмеявшись, картавый снова заговорил. На этот раз уже совсем по-приятельски:
– Вот вы, хлопцы, гимназисты, значится… то есть, выходит, грамотные… Может, прочитаете нам, что оно тут написано? А? На базаре я вчера, значится, был… – Он снял фуражку и вынул из нее аккуратно сложенный вчетверо листок. Осторожно развернув, он протянул его Репетюку. Потом, словно передумав, отдернул руку и передал Потапчуку. – Прочитай, Петро! Еду это я, значится, по базару, а тут хлопец, такой из себя невзрачный, ткнул мне в руку и бормочет: «Прочитаешь, землячок, другому передашь». А я, конешно, неграмотный…
Потапчук взял бумажку и расправил ее. Затянувшись папиросой, он на миг осветил короткой красной вспышкой мелкие строчки, напечатанные в ширину листка. При вспышке этой можно было успеть прочитать только одну неполную строчку в правом верхнем углу. Там стояло:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Потапчук затянулся еще раз, и вторая вспышка вырвала из темноты вторую, напечатанную крупными черными буквами строку:
«К народам, которых убивают и разоряют».
А внизу странички, тоже жирным шрифтом, значилось:
«Долой войну! Да здравствует мир – без аннексий и контрибуций!»
Репетюк, сидевший рядом с Потапчуком и заглядывавший через его плечо в бумажку, судорожно схватил Потапчука за руку:
– Послушай! Это же прокламация! Ты знаешь, что такое прокламация?
– Что? – Потапчук спокойно сложил бумажку и сунул ее себе в карман. – Темно! – сказал он, обращаясь к сидящим. – Не прочитать. Верно, письмо какое. Приходи, Яков, завтра на улицу пораньше. Я тебе прочту…
Ребята наконец отправились домой, распрощавшись с новыми знакомыми. Потапчук тоже пошел ночевать в школу. Завтра у него на своем поле работы не было, и он решил пойти с нашей артелью.
– Черт знает что такое! – закипятился Воропаев, как только скрылись за углом огоньки солдатских цигарок. – Позор! Самострелы! Трусы! Изменники! Немцам продались!
– И к чему в бутылку лезть? – удивился Кульчицкий. – Ты что, комендант города? Женатые ведь хлопцы! Таких баб оставили! Да кабы эта Вивдя была моей женой, а я на войне…
– Ты дурак! – рассердился Воропаев. – Мы – патриоты и должны заявить о них в волость!
Мы молчим
На следующий день наша команда работала километрах в двух от села, на поле у соседки Вивди Стецюры. Календарь работ уже целиком перешел в руки наших донжуанов.
Но не то сейчас нас волновало. Даже Зилов – самый непримиримый противник донжуанского принципа обслуживания жен запасных, – и тот сегодня забыл поспорить на эту тему. Мы были слишком увлечены обсуждением вчерашней прокламации.
Предводительствуемые нашей веселой и бойкой хозяйкой, мы только что пришли в поле и приготовились уже начать работу, как вдруг Репетюк остановил нас:
– Погодите, джентльмены! Сейчас мистер Потапчук покажет вам интересную штуковину!
Мы сгрудились вокруг Потапчука. Он вынул прокламацию и прочитал ее от строчки до строчки. Мы слушали, разинув рты и выпучив глаза. У нас даже языки отнялись от удивления.
Добрая половина из нас, надо сознаться, до сих пор даже и не слышала о существовании таких вещей, как «подпольная работа». Туровский, Сербин и Кашин имели смелость сразу же признаться в этом. Они спросили, а что такое, собственно, прокламация? Однако необходимость ответа отпала тут же, сама собой, как только Потапчук начал читать.
«Пролетарии всех стран… народы, которых убивают и разоряют… товарищи… без аннексий и контрибуций…» – эти неведомые в нашем гимназическом лексиконе фразы и слова волновали прежде всего своей запретностью. Мы были гимназисты седьмого класса классической гимназии министерства народного просвещения. Нас неплохо обучали истории русских царей по Иловайскому, теории словесности – по Сиповскому, психологии и логике – по книге профессора Челпанова. Мы до тонкости овладели секретом хрии [6] [6] Хрия – применявшийся в старой классической гимназии метод писания сочинений – по точно установленному шаблону.
[Закрыть], недурно писали рассуждения на «вольные» темы, например «О непротивлении злу», или – «курсовые», например «Лишние люди в сочинениях И. С. Тургенева». Мы разбирались в тонкостях поэзии древнего Рима и чувствовали себя среди анапестов, хореев и четырехстопных ямбов уютно и мило, как в компании старых приветливых друзей. Мы читали уже «а ливр увер» по-немецки и по-французски. Мы знали наизусть все тексты катехизиса, а также все литургии и ектеньи. Мы даже кое-как разбирались в алгебре, геометрии и физике – в пределах курсов Киселева и Краевича. Нас всему этому обучали пять часов ежедневно, за сто рублей в год, под неусыпным надзором директора, инспектора и надзирателя. Но нигде, никогда, никто при нас и словом не обмолвился о существовании каких-то общественных явлений, о взаимоотношениях между общественными слоями, об обществе вообще. И вот -
" Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
К народам, которых убивают и разоряют!
Два года мировой войны!
Два года разорения!
Два года резни! Два года реакции!
На кого же падает ответственность?!
Прокламация объясняла, на кого падает ответственность. Она говорила, что за теми, кто разжег мировой пожар, стоят господствующие классы. Она обращалась к трудящимся городов и сел с призывом не верить своим правительствам, которые твердят о необходимости воевать, чтобы уничтожить милитаризм врага. Только сам народ может уничтожить милитаризм, и притом – в своей стране. Именно тот трудовой народ, который гибнет на позициях, защищая интересы господствующих классов и за спиной которого прячутся в тылу эти господствующие классы и богачи…
«Долой войну! Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!»
– А что такое «аннексия»? – задохнувшись, спросил Зилов.
Пиркес реагировал со свойственной ему экспансивностью.
– Правильно! Кому эта война нужна! Ненавижу!
Воропаев даже побледнел.
– Что?! – завопил он. – Так, по-твоему, покориться немецкому варвару! – Он выпятил грудь и готов уже был засучить рукава.
– Ну, брось! – рассердился вдруг Макар. – И Кант и Гегель были немцы!
– Иди ты, философ! Война до победного конца!
– Конечно, – поддержал и Кашин.
Над полем сразу поднялся гомон звонких юношеских голосов. Мы спорили, стараясь перекричать друг друга:
– Так и надо! Молодцы революционеры!
– Дурак! Это просто свинство! Они – немецкие шпионы!
– Ты сам дурак! Это – социалисты!
– И правда – два года резни, разорения, гибели!
– А обратите внимание на народ…
– Контрибуция, это понятно. А вот – аннексия…
– Ненавижу!
– Пусть будет мир!
– Долой немецких наемников!
Один Бронька Кульчицкий не принимал участия в спорах и крике. Но столпотворение это пришлось ему по душе. Он был великий любитель шума, гама и тарарама.
Он упал на спину и, дрыгая ногами, во всю глотку орал:
– Ой, малахольные! Ой, понт! Ура!
Наша хозяйка стояла в сторонке и смешливо фыркала, стыдливо прикрываясь рукавом.
И впрямь мы представляли довольно забавное зрелище. Ранним утром, в первых солнечных лучах, под широким куполом чистого и прозрачного небосвода, среди волнистых просторов тучных золотистых хлебов, – кучка оголтело воющих юнцов. Это напоминало, должно быть, стайку воробьев, которые слетелись на горсть просыпанного зерна, посуетились, почирикали, пошумели и упорхнули кто куда – чтобы исчезнуть в голубизне погожего дня.
Хозяйка вдруг указала рукой на дорогу.
– Как будто к нам едут, – сказала она.
Мы оглянулись. Среди высокой ржи, как челн в пене прибоя, то нырял, то появлялся снова черный городской фаэтон.
– Да это, верно, не к нам, – отмахнулся кто-то, готовый снова кинуться в спор.
– Ан нет, как раз к нам! По дороге вон куда бы ему ехать надо, а он же напрямик, проселком. Прямо к нам. Ей-богу!
– Ребята! – даже присел Теменко. – Да это ж гимназические лошади. Вахмистр!
И правда! Теперь уже не было сомнений. К нам приближался гимназический фаэтон, и в нем восседал инспектор.
– Приехал-таки, сукин сын! Принимайте гостей!
Мы схватили серпы и рассыпались по меже.
– Зажинай, ребята, живо! А то подъедет, а мы перед непочатым стоим.
Десять серпов со свистом врезались в рожь. Высокие стебли склоняли тяжелый полный колос и с тихим скрипом падали под острым лезвием серпа.
– Буржуй проклятый! – бормотал Макар, поспешно засовывая под рубашку какую-то принесенную с собой книгу. Наученный горьким опытом, он предпочитал не попадаться с книгой инспектору на глаза.
– А вы, Макар, не употребляйте слов, которых не понимаете! – отозвался с другого конца ряда Репетюк. – Буржуа – вовсе не бранное слово, наоборот. Буржуа – так во Франции называют каждого практического обеспеченного человека, который умеет…
– А я говорю – буржуй…
– Просто сволочь!
– Натравить бы на него социалистов…
Рожь клонилась и скрипела под нашими серпами. Уже за нами осталась сжатая полоса. Хозяйка и Потапчук шли по ней с юрками и вили свясла. Они должны были вязать снопы. Когда фаэтон инспектора остановился у межи, наша шеренга прошла уже саженей десять по узкой бедняцкой полосе. Мы притворились, что, занятые работой, даже не слышим, как подъехал фаэтон.
– Здравствуйте, господа, – проверещал, выходя из фаэтона, инспектор.
Мы сделали вид, что вздрогнули от неожиданности, выпрямились, оглянулись и радостно, даже восторженно поспешили ему навстречу.
– Прекрасно! Прекрасно! – пищал инспектор. – Это вы уже сегодня столько накосили? То есть, я хотел сказать, нажали? Молодцы! Чудесно!
Мы сделали вид, что очень польщены и даже сконфужены комплиментом.
– Как же вы тут поживаете? А? – Инспектор старался, чтоб слова его звучали как можно менее официально. – Распустились тут небось, а? Аркадия Петровича не слушаете?
Наконец инспектор выразил желание посмотреть, как мы жнем. Мы встали в ряд и пошли полосой.
– Превосходно! Прекрасно! – поощрял он нас. – Это что у вас – рожь или пшеница?
– Овес! – вдруг выпалил Кульчицкий, ставший еще нахальнее на сельском приволье. Мы все поперхнулись смехом.
– Чудесно! – декламировал инспектор. – Превосходно!
Мы чуть не лопались от сдерживаемого хохота. На счастье высокая рожь скрывала наши раскрасневшиеся лица.
Наконец инспектору это надоело. Он сказал, что будет с нами завтракать, а пока отдохнет немного с дороги под «копной». Копной он называл крестец. Там, под крестцом, свалены были в кучу наши куртки, узел со съестным, стояло ведро с водой. Инспектор отошел. Мы вздохнули с облегчением и, проклиная его про себя, продолжали жать.
Так прошло несколько минут. Вдруг Кашин, поглядев из-под руки назад, туда, где был инспектор, изменился в лице и даже присел.
– Ребята! – скорее прохрипел, нежели прошептал он. – Прокламация!..
Мы все оглянулись на крестец. Лютый мороз пробежал по спинам и стянул кожу к хребту. Там позади, у крестца, стоял, выпрямившись во весь свой богатырский рост, инспектор и держал перед собой небольшой белый квадратик бумаги. Это была прокламация. Потапчук забыл ее спрятать. Он просто бросил ее на свою куртку, прижав чем-то сверху, чтобы не унес ветер.
Инспектор кончил читать и опустил руку с зажатой в ней бумажкой.
– Дежурный! – завизжал он так, что слышно было, верно, даже в селе. – Кто дежурный?
Мы испуганно переглянулись. Кто же дежурный? Черт побери, вопреки правилам распорядка мы никогда не назначали дежурного.
– Кто же пойдет? Кому идти? Репетюк, вы староста…
Но инспектор сам помог нам выйти из трудного положения.
– Все сюда! – завопил он.
Опустив серпы и склонив головы, мы медленно приблизились.
– Эт-та что? – Инспектор держал прокламацию в левой руке и правой стучал по смятой бумажке. – Эт-та что такое, я вас спрашиваю?
Мы молчали.
– Где вы ее взяли?
Мы молчали.
– Я вас спрашиваю, где вы взяли эту гадость?
Мы все так же стояли и молчали.
– Вы будете отвечать?
Мы молчали.
– Кто не ответит мне сейчас, тот может считать себя с этой минуты исключенным из гимназии!
Тогда вдруг выступил вперед Зилов.
– Мы… – Он поперхнулся на первом же слове, но сразу откашлялся и более или менее благополучно закончил фразу: – Мы ее нашли, Юрий Семенович. На дороге, когда шли сюда.
– Ложь! – оборвал инспектор. – Кто вам ее дал?
Мы молчали.
– Такие вещи не находят. Знают, у кого их берут. Кто вам ее дал?
Мы продолжали молчать.
– Прекрасно! – Инспектор смял и сунул в карман злосчастную прокламацию и направился к фаэтону. – Прекрасно!
Это было уже не то «прекрасно», которое он говорил нам десять минут назад, любуясь нашей работой. Это было зловещее и страшное «прекрасно».
– Влипли!.. Вот это понт! – попробовал было поломаться Кульчицкий, но ничего у него не вышло, и он умолк.
Веселая и бойкая наша хозяйка стояла рядом, встревоженно заглядывая то одному, то другому в глаза.
– Бедненькие мои, что же теперь вам делать? То ж, верно, Яков Юринчук вам ее, ту проклинацию, сунул. А? Правда, Петро? Он их тут всем раздает. Против войны, что ли! А как же, а как же, против войны!
– Он! – Потапчук кивнул.
– И вы знали, что он вам давал… сэр?
И на вопрос Репетюка Потапчук так же молча кивнул головой.
– Он – революционер?
Потапчук кивнул и Зилову.
