Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 55 страниц)
«Врагу не сдается наш гордый «Варяг»
Операцией руководил сам полковник фон Таймо.
Солнце взошло что-то около пяти, и на шпиле вокзала сразу взвился кирасирский штандарт. В ту же секунду с бронепоезда против станции ударила пушка. Снаряд просвистел над городом и упал где-то недалеко – был отчетливо слышен. И сразу же со всех сторон заиграли, засвистели ротные и взводные рожки. С насыпи у вокзала звонко затрубили восемь серебряных полковых фанфар. Тревога была объявлена эффектно и пышно, как на параде.
В ту же минуту три тысячи кирасиров двинулись по улицам города. По двое сворачивали они в каждый двор, стучали в двери и как оглашенные врывались в переполошенные дома. Они загоняли испуганных, одуревших спросонок женщин и детей в угол, стаскивали с постелей еще не пришедших в себя после сна мужчин и подростков и, приставив штык к груди, приказывали в две минуты одеться. Кто не успевал, того тащили на улицу полуодетым. И сразу же бросались в соседний дом. Замешкавшихся кирасиров фендрики и унтеры подгоняли стеками, неповоротливых горожан кирасиры лупили прикладами. Дети подымали плач, женщины заламывали руки и в отчаянии падали у порога. Внезапность и грубость операции свидетельствовали о том, что предстоит нечто необыкновенное.
Мужчин и юношей тем временем сгоняли к перекресткам. На перекрестках патрули прикладами выстраивали их в шеренги. Люди были без пиджаков, в расстегнутых сорочках, босые, непричесанные и без шапок. Кирасиры строили их по четыре в ряд и тесные ряды немедленно замыкали в каре. Полуголых, ошалевших женщин и детей, если те пытались приблизиться, они отгоняли ударом сапога, а если кто в отчаянии не оставлял попыток, давали предупреждающий выстрел в воздух. Над городом, притихшим и сонным в первом розовом сиянии великолепного сентябрьского утра, не умолкая трещали то тут, то там беспорядочные выстрелы.
Когда в квартале не оставалось ни одного мужчины и подростка, лейтенанты давали команду, и каре маршировало прочь. Каре шли со всех сторон – небольшие, человек по двадцать, и большущие – по нескольку сот. Из переулков предместий они вливались в большие улицы, с улиц – на широкие дороги, и все двигались в одном направлении – туда, где находились за городом воинские казармы.
Плац девятого стрелкового полка выглядел совершенно необычно. Все мужское население города и предместий – тысяч, быть может, пятнадцать, босых, полуголых и простоволосых, заполнило огромную площадь. С крыш казарменных корпусов, с трех сторон окружающих плац, десятки пулеметов глядели дулами вниз, на толпу. С четвертой стороны – на железнодорожной насыпи – стояли в ряд четыре бронепоезда, пулеметами на плац, жерлами пушек на город.
Полковник фон Таймо, полковник Будогос, начальник участка железной дороги инженер Серошевский, гетманский комиссар раздатчик Гордиенко, атаман штрейкбрехерского «куреня» конторщик Головатько и целая гурьба германских, австрийских и гетманских офицеров взошли на крыльцо гарнизонного собора. Среди них был и Парчевский. Расторопный адъютант подал полковнику мегафон, полковник фон Таймо поднес его ко рту и закричал в толпу сам, без переводчика:
– Слюшайт, люд все! И передавайт бистро-бистро тот, кто не слюшайт!.. Котори железный дорожник, отходяйт на левый сторона, которий нейт, оставайт правый!.. Время давайт десят минут! Одиннадцат нейт!.. Одиинадцат – бить приклад и нагайка все!.. Я сказаль…
Перетасовка была осуществлена в течение нескольких минут. Слева оказалась толпа поменьше, тысяч пять железнодорожных рабочих и служащих. Полковник фон Таймо приложил мегафон к губам.
– Член третий подпольный стачечный комитет пятнайдцат человек выходяйт все тут, к мой нога!..
Толпа притихла. Все замерло. Железнодорожники угрюмо переминались с ноги на ногу. Солнце поднялось уже высоко и припекало непокрытые головы.
– Ищо раз! – крикнул полковник фон Таймо. – Пятнайдцат чаловек третий стачком выходяйт передом, к моей нога!..
Шелест пробежал по рядам. Кто-то что-то крикнул. Кто-то шикнул на него. Громкий вздох вырвался из сотен грудей.
– Пускай выходят! – завопил чей-то истерический голос в задних рядах. – Из-за пятнадцати всем пропадать!
– Пускай выходят!.. Пусть знают, как бунтовать народ!.. – подхватило там и тут еще несколько голосов… – Чтоб не шли против неньки Украины!
Но толпа не двигалась. Где-то в середине вдруг возникла минутная суматоха: кажется, кто-то хотел пробиться, но передние ряды плотно сомкнулись и не пропустили. Звонкий молодой голос вдруг вырвался где-то на фланге дрожащим фальцетом:
Смело, товарищи, в ногу – духом окрепнем в бо…
Он не допел. Несколько кирасиров уже разрезали в том месте толпу, и последняя нота первой же строчки оборвалась хриплым выкриком. Толпа загудела, зашевелилась, забурлила.
– Хальт! – взревел мегафон.
– А-а-а! – заглушила его команда.
Кирасиры вытянулись и перехватили винтовки на руку. Пулеметчики у двух пулеметов на церковной паперти загремели цинками и потянули свертки патронных лент.
– Третий раз! – крикнул полковник фон Таймо. – Пятнайдцат человек выходяйт сюда. Один минута!
Гомон сразу стих. Толпа застыла. Секунду пять тысяч стояли недвижимы. Но в следующую секунду передние ряды вдруг разорвались, и сквозь толпу протиснулся человек в расстегнутой сорочке, с растрепанной бородой. Он вышел вперед и, встав на первой ступеньке церковной паперти, поднял обе руки.
– Большевики, члены стачкома, выходят! – крикнул он. – За правое, за рабочее дело! Десять погибнет, встанет тысяча!
Он опустил руки и выпрямился, глядя в толпу. Это был Шумейко. Его захватили снова – на конспиративной квартире.
Тишина длилась только мгновенье. Потом поднялась буря, толпа обезумела. Кричали все, и непонятно было, что именно кричат. Взлетали кверху руки, грозили кулаки. Кто-то бешено кричал «ура». Кто-то сыпал проклятиями. Снова возникла и оборвалась песня. Кто-то громко зарыдал. И в это время еще трое вышли из толпы и стали рядом с Шумейко. Это были слесарь Ионов, токарь Ловский, инженер Чигиринский. Толпа гудела, толпа безумствовала, и только пулеметная очередь, выпущенная над головами, установила тишину.
И тогда члены стачкома, один за другим, начали выходить вперед. Выбежал худенький сутулый юноша – телеграфист Полуник. Он был в форменной фуражке с большими полями и желтыми кантами, но без сапог, в одних носках.
– Я не большевик! – кричал он неведомо кому. – Я не большевик, я вообще беспартийный… но, разрешите, я тоже выйду…
Потом вышли по одному еще несколько. Всего перед бароном Таймо стояло десять человек.
Когда толпа кое-как успокоилась и притихла, полковник Таймо кивнул полковнику Будогосу.
Полковник Будогос стал рядом и развернул бумагу. Он прочитал поименный список третьего подпольного стачкома – фамилии всех пятнадцати были известны контрразведке. Десять из названных Будогосом откликнулись «есть»! Пятеро остальных, фракция меньшевиков, медленно вышли из толпы, понурые и пришибленные. Взвод кирасиров окружил стачком и взял винтовки на руку.
Полковник Таймо еще раз поднес ко рту мегафон.
– Кто желайт на работа – на правый сторона, кто не желайт на работа – на левый сторона!..
Только вчера гетманским правительством издан был закон о запрещении стачек: участие в них каралось так же, как участие в противоправительственном бунте.
Вперед выступил начальник участка инженер Серошевский. Он объявил, что все железнодорожники, которые станут направо, немедленно должны явиться на свои рабочие места и приступить к исполнению обязанностей. Все те, кто перейдет налево, считаются уволенными со дня объявления забастовки, с занесением в черный список…
В это время немецкий машинист подал на линию возле плаца состав из двенадцати арестантских вагонов. Одиннадцать были переполнены – к решеткам окон прильнуло множество лиц. Двенадцатый – порожний. В десяти вагонах сидели «преступники» со всего уезда: крестьяне, захваченные на потраве помещичьих пастбищ или порубке государственных лесов; недоимщики по хлебосдаче согласно немецкому плану и не уплатившие контрибуцию за бунты либо ослушание австрийских властей; демобилизованные фронтовики, не сдавшие оружие; интеллигенты, непочтительно отозвавшиеся об императоре Вильгельме, цесаре Франце-Иосифе или гетмане Скоропадском. В одиннадцатом вагоне находились, в полном составе, два предыдущих стачкома. «Преступников» увозили в концлагери Германии.
Дверь двенадцатого, первого от паровоза, открылась, и окруженные взводом кирасиров с винтовками на руку члены третьего стачкома один за другим поднялись по ступенькам.
Последним взошел Шумейко. Ступив на площадку, он вдруг быстро обернулся и, подмяв руку, громким голосом крикнул туда, на площадь:
– Товарищи! За власть Со…
Кирасир ударил его прикладом в грудь, и, зашатавшись, Шумейко упал в тамбур. Дверь вагона хлопнула, и щелкнул замок.
На левой стороне, среди тех, кто не пожелал вернуться на работу и, следовательно, был уволен, стояли также Зилов, Стах и Золотарь. Рядом с ними – Макар. Макар был сын машиниста и потому причислял себя к железнодорожникам. Товарищи стояли, тесно прижавшись друг к другу.
Большой и мощный паровоз С подкатил на место маневровика и, лязгнув буферами, стал в голове арестантского поезда.
И тут, как только лязгнули буфера, как только качнуло состав от толчка, из окон двенадцатого вагона вырвалась дружная и громкая песня:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!
Кирасиры засуетились. Таймо с церковной паперти кричал что-то в мегафон. Пронзительно заверещал кондукторский свисток. Паровоз прогудел отрывисто и тревожно.
Но мы поднимем бодро и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
Зилов мог бы побожиться, что из-за решетки одиннадцатого вагона выглядывало лицо Козубенко. Он просунул руку между прутьев и махал сю. Паровоз рванул, и поезд тронулся. Но толпа тоже не стояла. Она качнулась, она всплеснулась волной, цепь кирасиров разорвалась – и толпа двинулась вслед за поездом. Люди махали руками, люди кричали, люди срывали с себя рубашки и бежали, размахивая ими над головой. Зилов, Стах, Золотарь и Макар тоже побежали – замахали руками, рубашками – и запели. Но теперь песня неслась уже из всех вагонов:
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!
Арестантский поезд пел.
Кирасиры метались вдоль вагонов. Они наскоро вскидывали винтовки и стреляли по окнам. У окон уже никого не было. Но поезд пел. Могучая песня вырывалась из темных оконных проемов, точно из самых недр земли. И толпа уже пела вся. Песня катилась по огромному плацу из края в край. Люди бежали, люди пели в полный голос. Стрельба сотрясала воздух. Люди падали. Но вскакивали и, плача, снова бежали за поездом. И все пели.
Поезд уже набрал скорость. Промелькнули вагоны. Вот и последний. Там сидели фронтовики-матросы. Весело, мощно, с присвистом и топотом, из темных провалов окон гремел дружный, многоголосый матросский хор:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!..
Поезд уже скрылся за километровой будкой, а песня все еще звенела, все еще висела в воздухе, все еще бушевала. Ее давно уже не было, но она все еще жила.
МЕСЯЦ ВОССТАНИЙ
Интегральное исчисление
Пассажирский по расписанию отходил в семь семнадцать.
И точно в семь пятнадцать пробил второй звонок.
Неистовое «ура» вырвалось из окон второго от паровоза вагона третьего класса. Провожающие на перроне тотчас же отозвались. Но «ура» было такое громкое, веселое и отчаянное, что его подхватили и пассажиры соседних вагонов. «Ура» прокатилось по перрону, оттуда на соседний перрон, прорвалось в здание вокзала – из зала в зал, из одного станционного помещения в другое.
Поезд номер тридцать два был первый пассажирский после чуть ли не двухмесячной забастовки.
Во втором от паровоза вагоне уезжала из города группа молодых студентов-новичков, первокурсников. Они спешили попасть к первому в своей жизни университетскому семестру. Занятия в высших учебных заведениях Киева начинались послезавтра. Ехали Сербин, Туровский, Теменко, Вахлаков. Из курсисток Иса и Шура.
– «Кинем об землю!.. – взмахнул руками Туровский, как только «ура» затихло, – лихом, журбою…»
– «Щоб наша доля… – залихватски подхватили все, – нас не цуралась…»
Песня залила перрон звонкими молодыми голосами.
Очевидно, пробил третий звонок, дал свисток обер-кондуктор, загудел паровоз – ничего этого за песней уже слышно не было. Поезд вдруг тронулся, девушки-провожающие с визгом побежали рядом, взметнулись платочки, кто-то бросил букетик ярко-желтых георгин. Кульчицкий и Кашин махали фуражками, Пиркес был без шапки и махал рукой, в глубине перрона стоял Вацек Парчевский – как всегда элегантный и стройный – и махал желтой замшевой перчаткой. В эту секунду, расталкивая всех, отдавливая ноги, под крики, охи и брань, по перрону промчался Макар.
– Подождите! – вопил он. – Хлопцы! Я с вами!
Весь поезд захохотал, захохотал перрон, во втором вагоне грохнул просто рев, и Туровский уже кинулся к тормозу Вестингауза: лучше заплатить штраф, чем забыть на станции товарища. Но Макар был старый футболист, форвард, к тому же еще левый край, а поезд с правой руки – Макар догнал последний вагон, схватился за поручни, ноги его мелькнули в воздухе, и он вскочил на площадку.
– Ура! – снова взорвался второй вагон.
И поезд исчез за поворотом.
– Уехали, – сказал Парчевский, подходя к товарищам.
– Уехали… – мрачно буркнул Пиркес.
– Ты тоже можешь, – усмехнулся Парчевский, – за зиму подработать на уроках и тогда…
– Ты тоже, – уже совсем рассердился Пиркес, – можешь выйти в отставку с орденами и пенсией и тогда…
– Ой, малахольные! – перебил их Кульчицкий. – Завели лавру! Неужто охота опять за зубрежку? А раньше! Я решил прежде всего монету сколотить!
– Какао из Волочисска? – поинтересовался Парчевский.
– Нет. Серебряные портсигары из Одессы, а в Волочисск чернослив и мед.
– Гляди! – криво улыбнулся Парчевский. – Попадешься моей заставе, отберу и посажу!
– Хе! Напугал – новые штаны покупать придется! У меня, брат, польское удостоверение об экстерриториальности.
– А подданство?
– Наплевать! Миссия паньствова, кость слоньова, матка бозка з Ченстохова!..
– А ты? – Пиркес обратился к Кашину, чтобы покончить наконец с Бронькиным ломанием. – А ты, Володька?
– А ну вас всех к черту! – Кашин натянул фуражку до бровей и быстро зашагал прочь.
– Что это с ним такое?…
В вагоне была адская теснота. Там, где по плацкартам значилось три места, размещалось по крайней мере шесть пассажиров. Сидели на своих вещах, толпились в проходах, забили все тамбуры. В захваченном студентами купе, кроме них семерых, сидели еще три молодых немецких вольноопределяющихся. Девушкам, правда, уступили лучшие места: их подняли на багажные полки, и две девичьи головы – золотые кудри Шуры и черные косы Исы – свесившись, глядели вниз.
В центре внимания был Макар. Он пробился-таки через весь поезд и только что был встречен третьим «ура». Всегда и везде Макар непременно опаздывал. Не опаздывал он только на футбольные матчи и в библиотеку. Но всех интересовало другое – откуда же Макар раздобыл деньги на поездку и жизнь в Киеве?
Ответ был кратким и исчерпывающим. Никаких денег Макар так и не достал. Он ехал с тремя кронами и пятью марками в кармане. Этого должно было хватить завтра на обед. Послезавтра – первый день семестра – все равно некогда будет пообедать. А на третий день, Макар был совершенно уверен, он найдет работу: уроки, какую-нибудь переписку, может быть в библиотеке. В крайнем случае – чернорабочим на железной дороге. Вещей Макар с собой тоже не взял. Какой смысл брать с собой что-нибудь, когда нет никаких перспектив на жилье? Так и таскаться по городу с чемоданом? Да и самого чемодана, а также того, что в чемоданы кладут, у Макара тоже, собственно говоря, не было. Он прихватил с собою только несколько книжек и полотенце, в которое эти книжки были завернуты.
Макар ехал в университет святого Владимира, на математический. Теменко и Туровский в «украинский народный» на филологический. Сербин поступил в коммерческий институт. Вахлаков на медицинский, – быть врачом он мечтал еще с третьего класса гимназии. Иса и Шура ехали на высшие женские курсы, на естественный.
Запели: «Быстры, как волны, все дни нашей жизни». Непотрепанные, новенькие еще студенческие фуражки сдвинули на затылок.
Что час, то короче к могиле наш путь…
Медленно спускался вечер, и на поля за окнами поезда тихо ложились синие сентябрьские сумерки.
Юность осталась позади – там, где еще мерцали вдалеке электрические созвездия родной станции. Жизнь вот-вот должна начаться – где-то там, в неведомом впереди. Она выйдет навстречу поезду – неизведанная и чарующая. И быстрый поезд несется прямо в волнующую неизвестность, но кто скажет – куда?
Иса обладала удивительной способностью спорить с несколькими сразу и в то же время слушать еще нескольких. Спорила она везде и всегда. Сейчас она сцепилась с Туровским и Теменко. Темой послужило недавнее восстание австрийской галицийской дивизии в районе Могилева. Галицийские солдаты роздали винтовки и пулеметы крестьянам, а сами двинулись к границе, домой. Теменко и Туровский доказывали, что восстание дивизии – это акт национального единения приднестровских украинцев с украинцами приднепровскими.
– Тогда, – кричала Иса, – скажите мне, пожалуйста, почему восстают наши, приднепровские крестьяне не только против немецкого насилия и грабежа, но и против власти гетмана, то есть украинской власти? И эти восстания подавляют те же самые приднестровские украинцы, то есть галичане, как это случилось на той неделе под Ямполем с этой же самой галицийской дивизией? Что? – Она стучала кулаком по полке, стряхивая пыль на головы своим оппонентам.
– Тише, товарищи! – кинулся к Исе Сербин, кивая и моргая на немецких вольноопределяющихся, сидевших внизу. – Вы же видите, немцы! Они все время прислушиваются!
– А, – отмахнулась Иса, – ведь они ничего не понимают!..
Туровский и Теменко все-таки понизили голос. Они доказывали Исе, что дело лишь в том, что против гетмана весь украинский народ, и они, Туровский и Теменко, тоже, так как украинскому народу нужна помещичья земля и демократия, а им, Туровскому и Теменко, – украинская самобытность и самостийность. И все эти восстания возникают в борьбе за демократический украинский строй, и потому против гетмана, но за Центральную раду, которую чертовы немцы разогнали, и Иса может быть уверена, что придет время, и тогда…
– Но немцев, – завопила Иса, – кто привел? Разве не Центральная рада?
Сербин опять зашикал, замахал руками и поспешил отвернуться к окну. Ну его к черту! Надоело все это! Гетман, немцы, Центральная рада – опять политика и политиканство. Пускай политикой занимаются министры, дипломаты и разные там политические деятели. А он, Сербин Хрисанф, студент первого курса железнодорожно-эксплуатационного отделения технического факультета Киевского коммерческого института, и его дело сдать за этот год «минимум» из пяти дисциплин: статистику по Воблому, высшую математику по Граве, политическую экономию по Железнову, неорганическую химию забыл по кому и еще экономическую политику и коммерческую арифметику. В его, Сербина Хрисанфа, распоряжении всего четыре года. И он, Сербин Хрисанф, не имеет права терять ни одного года, ни одного дня. Он должен учиться. Разве не для того, чтобы Христя стал инженером путей сообщения, его старенькая мать девять лет гнула спину над конторкой в библиотеке, а дома портила глаза над штопкой его носков и кальсон? Кончено! Так более продолжаться не может! Христе уже восемнадцать лет. Он уже мужчина, Хрисанф Захарович!
Вечерняя звезда, кажется Венера, отражалась у Шурки в глазах двумя светлячками – рыжим и зеленым. Сербин поднял голову так, чтобы Шуркины локоны щекотали ему щеку.
Но эта чертова Иса никак не могла угомониться. Теперь она уже разглагольствовала о восстании крестьян в Староконстантиновских слободах, Авратине и Базалинске. О восстании на сахарных заводах под местечком Ялтушковым. О восстании в Проскуровском уезде. И вообще обо всех восстаниях, произошедших за последний месяц. Подольская губерния начала шевелиться. А впрочем, Исе было доподлинно известно, что и по всей Украине сейчас неспокойно. На Волыни систематически уничтожают гетманских вартовых и немецкие патрули. На Киевщине начались бунты в районе Сквиры, в Таращанском уезде. А на Черниговщине разворачивается настоящее партизанское движение… По мнению Исы, немцам приходится на Украине солоно.
Нет, эта Иса совсем сошла с ума! Вахлаков вскочил и запел во весь голос:
Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус…
Туровский сразу присоединился и стал дирижировать:
Пост юкундам ювентутем, пост малестам сенектутем нос габебит гумус…
И тогда три немецких вольноопределяющихся вдруг вскочили на ноги, сорвали свои каскетки и, размахивая ими, восторженно подхватили песню:
Вита ностра бревис ест, бреви финиетур…
– Коллеген! – воскликнул один из немцев, когда умолк последний звук. – Либе коллеген! Кан йеманд фон инен дейтш шпрехен? [20] [20] Дорогие коллеги! Говорит ли кто-нибудь из вас по-немецки?
[Закрыть]
– Йа! Йа! Йа! – откликнулись все. – Их канн… Их ферштее… Айн вениг… [21] [21] Я умею… Я понимаю… Немножко…
[Закрыть]
– Вир зинд аух штудентен! – ударил себя в грудь вольноопределяющийся и покраснел. – Фон Кенигсберг!..
– Фон Гейдельберг! – подхватил второй.
– Фон Геттинген! – добавил третий.
– Фон Киев! – отрекомендовался за всех Вахлаков.
На глазах у немецких студентов уже блестели слезы. И все кинулись пожимать друг другу руки, хлопать друг друга по плечам и спине.
Немецких студентов звали Ганс Бруне, Фридрих Кюлов и Отто Штирмахер. Чтобы пожать руки Исе и Шурке, им пришлось тянуться к третьей полке. Иса немедленно потребовала, чтоб сыны Кенигсберга, Гейдельберга и Геттингена изложили ей свои взгляды на экономические предпосылки мировой войны.
Туровский и Теменко, однако, не дали им этой возможности, накинувшись на Ганса Бруне, Фридриха Кюлова и Отто Штирмахера с уверениями, что «прогрессивная, истинная украинская интеллигенция» и не мыслит себе будущего неньки Украины и развития украинской самобытной культуры вне теснейших связей с вековой немецкой культурой.
Но и эту тему обсудить помешал Сербин, добиваясь от немецких студентов подробнейшего рассказа о немецких корпорантах, студенческих дуэлях и празднике «большой кружки» в Гейдельбергском университете.
Однако Вахлаков перебил и Сербина, требуя категорического и немедленного ответа – медики немецкие студенты или не медики?
Тогда Ганс Бруне, Фридрих Кюлов и Отто Штирмахер вытащили из рюкзаков по бутылке коньяку, а от фляг отвинтили крышки. Ганс Бруне предложил выпить на брудершафт.
Бледный серп месяца уже спустился к самому горизонту. длинные ночные тени тянулись к окну купе, и непонятно было, не разобрать, пролегали они через поля, леса, кустарники или через дикую песчаную пустыню: в сумраке ночи и бликах от заходящего месяца каждый мог увидеть все, что ему угодно. Близилось утро. Но в студенческом купе второго от паровоза вагона никак не умолкали возгласы, песни и споры.
И Ганс Бруне, и Фридрих Кюлов, и Отто Штирмахер – все трое были филологи. У Макара закружилась голова: классицизм! Романтизм! Реализм! И он, как с кручи в воду, без оглядки ринулся в спор.
Бой завязался нешуточный. Немцы признавали только романтическую философию Фихте и Шеллинга. Макар двинул против них Гегеля е его критикой романтизма и бил немцев материалистическими положениями Фейербаха. Тогда немцы призвали на помощь старика Канта. Но Макар не сдался и обрушил на них целую лавину цитат из Энгельса и Маркса. Немцы сманеврировали и, оставив временно в стороне вопросы естественно-исторические, общественные и экономические, пошли обходным путем, через высоты культуры, пытаясь пробиться на путаные тропки искусства.
Во всех этих пылких спорах никакого участия не принимала только Шурка. Это было совершенно невероятно, но Шурка лежала притихшая и грустная. Она вытянулась на своей багажной полке, свесив вниз золотые кудри и устремив отсутствующий взгляд на черный пейзаж за окном.
– Коллеге! – окликнул ее Ганс Бруне. – Почему коллега грустит, молчит и не принимает участия в нашей диалектике?
Шурка оторвала взгляд от черных мелькающих теней за окном и глянула на Бруне.
– Не хочу, – сказала она, и в голосе ее звенела обида, – немецкая философия, немецкая литература, немецкое искусство, немецкая культура – Германия превыше всего! Ну, и задавайтесь, пожалуйста! Но какого черта вы с вашей философией приперли сюда душить и уничтожать наш несчастный народ? Разве расстрелы и виселицы тоже прерогатива высокой культуры? – Шурка всхлипнула и отвернулась.
Все замолкли, стало неловко и страшно. Чертова Шурка, не подумав, наговорила глупостей.
Но Ганс Бруне сорвался с места и схватил Шуркину руку. На глазах у него снова блестели слезы. Он был характера нежного и чувствительного.
– Фрейлейн! – воскликнул он. – Коллегии! Швестер!.. – Он выпустил Шуркину руку, закрыл лицо ладонями и опустился на скамью.
Впервые с момента отъезда в купе воцарилась абсолютная тишина. Кюлов и Штирмахер потупились, все взволнованно переглядывались.
Но неловкость длилась только секунду. Бруне оторвал руки от лица. Он был весь красный и смущенно улыбался.
– Простите… простите… – прошептал он. – Но ваши слова так больно поразили… и стало так обидно… Коллеген! – зашептал он возбужденно. – Коллеген! Жизнь трагична! Только смерть проста, а жизнь вещь сложная! Коллеген! Мы тяжело страдаем! Коллеген! Мы ваши друзья.
И Ганс Бруне, собрав всех в тесный кружок, поведал, заикаясь от волнения.
Бруне, Кюлов и Штирмахер – молодые студенты из небогатых интеллигентских семей, призванные в армию только в прошлом году, но уже немало испытавшие в боях под Верденом, – два месяца тому назад прибыли на Украину в составе потрепанной на западном фронте дивизии, переброшены сюда для отдыха. Об Украине им перед отъездом немало наговорили офицеры. Украина, рассказывали они, это дружественная держава, которая снабжает голодающую Германию хлебом, а Германия, в благодарность за это, помогает ей изгнать из ее пределов «разбойников-большевиков» и построить самостоятельную жизнь украинского народа, только что освободившегося из-под векового гнета. Так говорили им офицеры и политические деятели. С этим и отправились на Украину Бруне, Кюлов и Штирмахер, молодые студенты, которым через несколько недель предстояло уже идти в офицерскую школу… Однако они не просто прикатили на Украину – им пришлось наступать с жестокими боями: большевики не хотели отдавать страну. Тем не менее полумиллионная австро-германская, а с ней и стотысячная украинская националистическая армии Украину заняли. Бруне, Кюлов и Штирмахер гордились тем, что принимали участие в «завоевании свободы для угнетенного народа». Именно в такой обстановке, представлялось им, лорд Байрон погиб когда-то на полях Македонии, борясь за свободу новой Греции!.. И вот два месяца они живут в «освобожденной стране». За это время Бруне трижды участвовал в карательной экспедиции, Кюлов и Штирмахер – по четыре раза. В районе расположения их дивизии Бруне за эти два месяца насчитал одиннадцать небольших восстаний и одно большое, захватившее целый уезд и стоившее Германии сорока одного солдата. Они повесили и расстреляли несколько сот крестьян. И все это был тот самый народ, «освобождать» который от большевиков они пришли. И…
Тут Бруне торжественно поднял руку и воздел очи горе, словно призывая самого бога в свидетели. – И народ ваш прав!
Да, да! Бруне, Кюлов и Штирмахер не могли больше молчать. От них не укрылось, что многие солдаты их дивизии думают так же, как и они. Но ведь они были наиболее культурными в своей части – студенты, филологи и философы! И вот они решили вмешаться: нельзя больше терпеть несправедливостей и обид, чинимых украинскому народу.
Бруне попросил поплотнее заслонить его от дверей и вынул из внутреннего кармана аккуратно сложенную бумагу. Он просил коллег и товарищей послушать то, что он прочитает.
Волнуясь, Бруне начал читать. Это была длинная и подробная реляция трех вольноопределяющихся императорской драгунской дивизии, студентов-филологов Ганса Бруне, Фридриха Кюлова и Отто Штирмахера его светлости ясновельможному пану гетману всея Украины. В этой докладной записке три немецких студента, воспитанники старейших немецких университетов в Кенигсберге, Гейдельберге и Геттингене, представляли на рассмотрение высокочтимого монарха глубокий и точный анализ создавшегося в его стране положения. Студенты-филологи первого курса доказывали, что во всех восстаниях, бунтах и беспорядках среди украинского народа, вопреки собственной воле, повинна сама гетманская держава. Высокие идеи опорочиваются и искажаются самой администрацией пана гетмана и чиновниками немецкого интендантства. Как же народу украинскому, – патетически, с восклицательным знаком, вопрошали студенты у пана гетмана, – как же этому народу не волноваться и не восставать, если все чиновники высокочтимого пана гетмана крадут? А господа помещики используют присутствие на украинской земле немецких вооруженных сил, пытаются жестоко расквитаться с народом, который в угаре первых дней революционного подъема позволил себе разорить их имения. Студенты-филологи первого курса Кенигсбергского, Гейдельбергского и Геттингенского университетов обращали на все это внимание высокочтимого пана гетмана всея Украины и выражали уверенность, что если пан гетман обратит на это свой милостивый взор и милостивое внимание немецкого командования и прекратит подобные бесчинства, то тем самым будут ликвидированы все поводы к недовольству украинского народа правительством пана гетмана и немецкой армией. Ниже юные борцы за высшую справедливость указывали свой адрес – номер дивизии, полка и эскадрона. В любую минуту пан гетман мог вызвать их для дачи подробных объяснений…
Смеяться было неудобно, да и над чем тут смеяться, – Бруне, Кюлов и Штирмахер были, несомненно, добрые малые. Шурка даже протянула руку со своей полки и погладила Ганса Бруне по голове. Туровский и Теменко улыбались смущенно, но при этом с чувством явного превосходства над этими студентиками из Кенигсберга, Гейдельберга и Геттингена. Вот вам и старейшие в мире университеты! Нет, ты, Макар, как хочешь, а мы уж лучше поедем учиться в Киев!..
Сербин совсем сконфузился и поскорей отвернулся к окну.
За окном уже наступил день. Даже солнце уже поднялось, но взошло оно по ту сторону поезда, и только косые его лучи падали на желтую стерню где-то там, далеко, за вытянутыми тенями вагонов. Утренняя прохлада дышала ароматами хвои, чернозема, прелого сена, гречихи. Но вот поля и перелески остались позади и замелькали постройки. Это пошли пригороды – ехать до Киева оставалось десять минут.
