Текст книги "Избранное в 2 томах. Том 1"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 55 страниц)
Год вступления в комсомол – тысяча девятьсот восемнадцатый
Козубенко поднялся на пенек, все умолкли.
Лес кругом стоял тихий, молчаливый и непроницаемо-белый. Густой иней клонил своей тяжестью ветви дерев. Утренний туман уже поднялся и расплылся высоко в небе облачной пеленой.
Козубенко потер ладонями озябшие уши и вынул потрепанную записную книжку. Он открыл ее на последней страничке.
– Зилов Иван! – громко выкликнул он.
– Я.
– Ты – разведка. Командир.
– Есть.
И, словно тут же отправляясь в дозор, Зилов закинул винтовку на ремне за спину. Огрызком карандаша Козубенко поставил в книжечке «птичку»»
– Полуник Евгений!
– Есть.
– Ты отвечаешь за связь.
– Слушаю.
Козубенко поставил вторую птичку.
– Пиркес Шая!
– Я.
– Пулеметная команда.
Шая улыбнулся. Ствол кольта, обернутый тряпьем, лежал у его ног на снегу. Треног стоял рядом, как штатив фотоаппарата, и Шая опирался на него коленом.
– Макар Николай. Ты… ты будешь начагитполит. Агитация среди населения, политическая пропаганда в отряде.
– Ладно, – неуверенно согласился Макар, – но вообще…
– Кульчицкий Станислав!
– Мне бы… бронепоезд… – дурашливо начал было Стах, но Козубенко прервал его сдержанно и серьезно.
– Шутки потом. Ты обеспечиваешь огневое довольствие.
– Будет исполнено! – так же серьезно ответил Стах.
– Золотарь Зиновий!
– Я.
Золотарь даже сделал шаг вперед. Козубенко быстро, но критически оглядел его длинную, тощую фигуру, пустой левый рукав. Золотарь уже ожидал этого взгляда и сразу же сердито засопел.
– Ты не гляди, пожалуйста, что я… такой. Я, брат, такой, что… Все одно я теперь порешил жить до тех пор, пока…
Стах не мог сохранить серьезности и снова хихикнул.
– Ни пава, ни ворона! Ты же все говорил, что решил не жить!
– Э! – совсем рассердился Золотарь, – это раньше было. От несознательности, а теперь…
– Тише! – оборвал Козубенко. – Ты, Зиновий, пока будешь резерв…
– А!
– …и пищевое довольствие отряда.
– Я?…
– Это приказ!
Золотарь сердито топтался на месте, задевая всех своими журавлиными ногами, размахивая единственной длиннющей рукой.
– У него одна, да стоит бревна… – пискнул Стах и тут же спрятался за спину Макара.
– Товарищ Стах! – покраснел Козубенко. – Внеочередной наряд… три дня кряду чистить картошку… когда она будет. – Никто не засмеялся. Стах сдвинул кепку на глаза и смущенно чмыхнул носом. – Понимаешь, Зиновий, – обратился Козубенко к Золотарю, – как только найдется кто-нибудь, кто сумеет организовать снабжение, ты будешь переведен на огневое довольствие вместо Стаха. Подходит?
– Ладно. Я что, – пожал плечами Золотарь и поправил единственной рукой амуницию – наган за поясом, маузер сбоку и три бомбы на груди. Предохранительное кольцо он научился выдергивать зубами.
– Кросс Екатерина! – продолжал выкликать Козубенко.
Катря тоже сделала шаг вперед и остановилась в ожидании.
– Санитарная часть.
– Слушаю, – сказала Катря, – но медикаментов у нас нет никаких – это раз, а второе – почему если женщина, так непременно Красный Крест?
– Медикаменты мы достанем так или иначе, – ответил Козубенко. – А санитарная часть не снимает с тебя обязанностей рядового бойца. Ты будешь драться со всеми вместе, но если кто ранен, бежишь ты. Идет, малая?
– Ну конечно.
Козубенко пробежал быстрым взглядом по лицам вокруг.
– Все. Я буду комиссар.
После захвата города петлюровцами комсомольцы, отстреливаясь, оставили водокачку и отошли в лес. В город теперь возврата не было. Теперь они партизаны.
– А кто же будет командиром? – спросила Катря.
– Командиром будет Степан Юринчук. Он должен был прийти сюда со своими хлопцами еще до рассвета. – Козубенко закрыл записную книжку и спрятал ее в карман, потом еще раз потер уши. – Второе. Я предлагаю дать нашему отряду имя… А то, в боевых операциях, которые нас ждут…
– Верно!
Все зашевелились и зашумели. Имя отряду надо дать непременно. И сделать знамя, а на знамени вышить это имя.
– Знамя мы тоже сделаем! – поднял руку, призывая к спокойствию, Козубенко. – У меня есть думка насчет имени. Я предлагаю назвать наш отряд – «комсомольский батальон»!
Стало тихо. У комсомольцев даже перехватило дыхание.
Но дыханье тут же вырвалось из уст клубами пара, и с радостным криком все бросились к Козубенко – подхватить на руки и качать.
– Стоп! – сам, радостно смеясь, умерил юношеский восторг комиссар батальона. – Стоп! Внимание! Я не кончил.
Все остановились с протянутыми руками.
– Возражений нет? – весело спросил Козубенко.
– Нет! Нет! Нет!
– В таком случае, негромко, тишком, комсомольскому батальону – «ура»!
И это «ура» – тихое, шепотом, почти одним движением губ – было таким дружным, таким яростным, таким громким, словно оно вырвалось из груди многих четким строем шагающих шеренг. И эти шеренги стойких бойцов комсомольского батальона горящий взор Козубенко уже видел перед собой. Батальоны, полки, корпуса!
Зимний лес стоял вокруг в серебряном инее – тихий, торжественный и величавый, как присяга.
Но вдруг приподнятое, взволнованное настроение нарушил Стах.
– Только вот… – как будто не решаясь, робкий и смущенный, непохожий на себя, негромко промолвил он, – батальон – это же много, а нас восемь человек, со Степаном девять?
Взгляд Козубенко был устремлен поверх головы Стаха, поверх всех, на подлесок, на густые заросли молодняка.
– Мы пойдем, Стась, через села и хутора, по трактам и дорогам, – тихо, задушевно заговорил он, – может быть, через всю огромную рабоче-крестьянскую Украину, и после каждого селения нас будет становиться больше, хотя бы на одного. А если так не будет, то не комсомольский наш батальон и мы не комсомольцы…
– Да… да! – опять поддержали все.
Золотарь стер с ресниц иней. Мороз крепчал, и глаза слезились.
– Ну! – снова не выдержав, прорвался шуткой Стах. – Теперь Петлюре каюк!
Все засмеялись радостно и растроганно.
Но и смеяться громко не следовало, за опушкой поле, правда, лежало чистое и гладкое на много десятин, но сзади, в долине, поднимался лес, и эхо катилось долом гулкое, протяжное.
– И теперь третье, – подождал, пока затих смех, Козубенко. – Нам надо решить, куда мы идем. На юге по Днестру собираются тысячи бессарабских партизан. Мы можем направиться туда через Барские леса, на Шаргород или на Ямполь и Могилев… С севера движется большевистская Красная Армия. Она еще далеко… Зилов! – перебил он себя. – Ты будешь еще и начальником штаба. К завтрему достань какую-нибудь карту, где хочешь!..
– Достану! – сказал Зилов.
– Так вот, – вернулся он к тому же. – На север идти нам дальше и труднее. Петлюровские атаманы и банды кулаков будут мешать нам на каждом шагу и, само собой…
Он не кончил. Схватив винтовку, он соскочил с пенька. Взгляд его метнулся вниз, где подлесок выбегал из широкой балки. Все мгновенно тоже вскочили, скорей туда, куда устремил взгляд Козубенко. Только Шая Пиркес, наоборот, сразу упал на снег и стал быстро разматывать пулемет.
Из балки на опушку вышло несколько человек. Один в солдатской шинели, остальные в кожушках. Они все разом остановились и вскинули винтовки на руку. Они тоже увидели группу на поляне. Но тут же опустили винтовки и бегом кинулись прямо к ним. Они махали руками над головой.
– Степан! – крикнул Зилов.
Степан и его товарищи быстро бежали по снегу. Они спешили, пар клубился над ними. Комсомольцы бросились им навстречу.
Но еще не добежав, Юринчук крикнул так, что прокатилось эхо.
– Тревога! По дороге за лесом сюда скачут какие-то гайдамаки. В ружье!
Пулемет Пиркеса уже стоял на треноге.
Юринчук подбежал и тут же отдал команду. Залечь густой цепью вдоль дороги. Стрелять только по его приказу и залпом. Пулемету сперва молчать. Пулемет будет пущен в дело, если они не отпугнут врага и тот примет бой.
Хлопцы сорвались с места и через минуту уже были у дороги. Цепь, дистанция два шага, залегла шагах в двадцати от обочины за крайними деревьями. Со Степаном пришли Иванко, Потапчук и еще несколько молодых фронтовиков. Вот из-за леса, из балочки показались и гайдамаки. Они были еще километрах в двух. Группа верховых, и среди них тачанка.
– Меньше сотни. Но на тачанке, конечно, пулемет, – высказал догадку Пиркес.
– Прекратить разговоры! – прикрикнул Козубенко.
Стало совсем тихо. Слышалось только дыхание, и время от времени шуршал иней, осыпаясь с ветвей.
Катря приладила маузер к прикладу и тогда оглянулась. Слева лежал Зилов, справа неизвестный хлопец в кожушке, пришедший с Юринчуком. Впрочем, она тут же посмотрела на него еще раз. Что-то знакомое показалось ей в линии профиля, в черных полосках бровей. И эта манера хмуриться не по возрасту – так супят брови после сорока.
Хлопец почувствовал Катрин взгляд и тоже оглянулся.
Они сразу узнали друг друга.
– Фью!.. – тихонько свистнул хлопец и залился краской до ушей. Он даже наклонился и, сдвинув шапку на затылок, утер пот рукавом.
– Ты… – заговорил было он снова, но опять отчаянно застеснялся и уткнулся носом в локоть.
Катря беззвучно смеялась и вся тряслась, тоже раскрасневшись от усилия сдержать смех.
– Ты… – наконец произнесла она, – ты… Иван… Коротко.
– Тише! – шепотом бросил с фланга Степан.
Катря отвернулась к дороге и наморщила брови.
Верховые уже миновали балку, но и теперь до них оставалось больше километра. Катря попробовала их подсчитать, но лошади держались кучно. Впрочем, на глаз, там было не больше полусотни. Катря осмотрела маузер, бросила еще взгляд на Иванка – он лежал вытянувшись. внимательно глядя на верховых – и сама стала вглядываться пристальнее. Сейчас им предстоит бой, и это, собственно, будет первый бой в ее жизни, если не считать вчерашней стрельбы с водокачки. Но ведь они там сидели в укрытом месте, а потом только бежали переулками вон из города. Правда, была она еще в бою, когда разоружали немцев. И в прошлом году под Гниваньским мостом, против юнкеров. Но тогда она пошла только сестрой, с бинтами. Здесь же у нее маузер, и враг приближается рысью прямо в лоб. Господи! До чего же медленно он приближается! Ну конечно, ведь это только так кажется, что километр, по воздуху, напрямик. А когда с горки да на горку, получается куда дальше. Катря поймала себя на том, что ее потряхивает дрожь. Дрожали кончики пальцев, немного губы и еще где-то там, внутри, как будто в животе. Может быть, от холода? Ведь совсем не страшно. Очевидно, от ожидания, от непривычки. Лошади бежали и бежали, когда же этому конец?
И разные мысли поплыли в докучном ожидании. Отец и мать. Полковник Будогос… Нет! О Будогосе Катря и не подумала, про контрразведку и тюрьму она решила забыть и не вспоминать совсем. Она даже сердито тряхнула головой. От этих воспоминаний так стыло сердце и не хотелось жить. Пятки у Катри были сожжены в уголь, никто об этом не знал. На груди выжжены пятиконечные звезды, она так и унесет их в могилу. Спина расписана рубцами вдоль и поперек, она никому этого не покажет. Ее насиловали, она была у врача, такова уж ее счастливая звезда, что ничем ее не заразили. Ребро всегда ноет в сырую погоду, его, очевидно, сломали… Нет, нет! О контрразведке и тюрьме она не хочет вспоминать. Катря зайдет, спрятав оружие, в первое же местечко, которое попадется на пути комсомольского батальона, и бинты, вату и йод она достанет во что бы то ни стало.
– Катря! – долетел тихий шепот слева, от Зилова. – Слышите, Катря?
– Что, Ваня?
– Какое у вас… самое большое желание? – прошептал он. – Ну, в жизни чего бы вы больше всего хотели?
Катря не удивилась, ведь скучно и тянет поговорить. Она подняла брови и на секунду задумалась. Потом так же тихо, едва слышным шепотом, глядя прямо на верховых, теперь уже было ясно видно, что их не больше двадцати пяти, Катря ответила, слегка повернув голову к Зилову:
– Я хочу быть матерью, Зилов, – улыбнулась она одними губами. – Понимаете, Ваня, такое маленькое-маленькое, а потом… вырастет взрослым…
– Готовься! – пронесся громкий шепот Юринчука с правого фланга. – Каждый выбирай одного… По моей команде – залп… Если побегут, бить в одиночку!..
Верховые были уже в сотне шагов. Тачанка оказалась не тачанкой, а обыкновенной бедой. В ней сидела закутанная фигура, как будто бы женская,
– Огонь! – весело крикнул Юринчук.
Громкий залп грянул и эхом покатился в балку.
Лошади встали на дыбы, верховые растерялись.
– Огонь!
Ударил второй залп, и верховые уже скакали карьером назад – прямо по полю, врассыпную. Лошади в упряжке шарахнулись через межу, и беда запрыгала по заснеженной пахоте. Две лошади бились на земле, одна сразу вскочила на ноги и без всадника понеслась вперед. Три тела остались лежать неподвижно, четвертый гайдамак поднялся, кинулся бежать, но тут же припал за конской тушей, и видно было, как он торопливо, не попадая куда надо, обеими руками нашаривает кобуру.
Но Юринчук и Полуник уже подбежали к нему с винтовками наперевес.
– Руки вверх! Руки вверх! – во весь голос кричал Юринчук. Полуник приложил карабин к плечу.
Гайдамак поднял руки вверх, затем медленно поднялся на ноги.
Казаков за белой снежной пылью уже почти не видно было. Они удирали, бросив раненых и беду в поле. Страх гнал их вперед и, видно, будет гнать еще много верст.
Не спуская направленного в грудь пленного дула винтовки, Юринчук отдал команду лежащей позади цепи. Оставаться в засаде, позиций не менять, готовиться к повторному бою. Пулеметчику держать пулемет наготове. Затем он толкнул пленного дулом в спину и, пропустив вперед, повел его к цепи, в лес. Беда в поле остановилась метрах в двухстах. Лошади постояли, потом повернули и шагом поплелись назад на дорогу. Беда казалась пустой – закутанной фигуры видно не было.
– Ну и встреча! – свистнул Пиркес, когда пленный оказался от цепи в десяти шагах. – Го-го! Просим в компанию, старый дружок! Как поживаете, мистер Репетюк?
Вопреки приказу все поднялись со своих мест. Юринчук и Полуник вели Репетюка.
– Капитан знаменитой футбольной команды, – почти уже пел Пиркес. – Го-го! Славный центр-форвард, сэр Репетюк! И не менее известный погромщик, каратель и прочая сволочь! Наше вам почтение! Сервус! Бонжур!
Репетюк стоял белее снега, глаза его щурились, пенсне осталось где-то там, возле убитой лошади, на земле. Руки, поднятые до уровня плеч, тряслись. Впрочем, и ноги тоже его не держали. Шапки на нем не было, она свалилась на дороге, волосы растрепались и сбились. Черкеска добротного синего сукна, с красной грудью, без газырей, из-под черкески видны над лаковыми сапогами широкие красные шаровары. Серебряная кубанская сабля волочилась сбоку по земле, один из поперечных ремешков оборвался.
– Кавказский пленник из оперы «Демон»!
– Куку! – не выдержал и Стах. – Милости просим на своих харчах!
– Замолчите, – оборвал их Юринчук. – Это пленный. – Он подтолкнул руки Репетюка повыше вверх и стал обыскивать его карманы. – А ну, Петро, беги, беду и лошадей сюда приведи. Нам они в походе пригодятся! – Из карманов Репетюка он вынул еще один браунинг и разную мелочь.
Потапчук пригнал лошадей рысцой, размахивая руками и заливаясь смехом.
– С невестой! – кричал он, фыркая.
На дне беды лежала в обмороке Антонина Полубатченко.
Гайдамаки так и не возвратились. Они не знали численности врага и, очевидно, сочли за благо ретироваться, бросив командира и женщину, которую они эскортировали.
Беду и лошадей оставлять было жалко; беду немедленно превратили в тачанку, и кольт Пиркеса крепко уперся своими тремя ногами в днище. На всякий случай, чтобы запутать следы, проехали до перекрестка и там, прокатив по старой колее, оставленной множеством колес, снова свернули в лес и укрылись на вырубках.
Потапчук и Стах остались в дозоре у дороги, все остальные отошли шагов на двести в чащу леса.
Здесь и был учинен Репетюку и Полубатченко допрос.
Они стояли в центре – Репетюк бледный, с восковыми синими губами, а Полубатченко все плакала и в чем-то уверяла. На Катрю она не смотрела. Катря на нее тоже. Катря вообще отошла в сторону, под куст, и жадно сухим языком слизывала нежный иней прямо с веточки. О тюрьме, контрразведке она ведь решила не думать… Все остальные застыли полукругом напротив пленных. Зилов, Макар и Пиркес держали винтовки наперевес.
Допрос окончен. Начался суд. Погромщики, немецкие наймиты, каратели, палачи, убийцы и бандиты. Националисты и петлюровцы. Все ясно.
Молодой заснеженный лес стоял вокруг тихий, спокойный, суровый, как само правосудие.
Тогда тяжкое молчание нарушил Юринчук.
– Враги трудового народа… – сказал он тихо. И погодя добавил: – Отойдите на три шага.
Но прежде чем он успел вытащить наган, шорох раздался справа и слева и три выстрела разорвали торжественный покой зимнего дня – торопливые, почти слившиеся в короткий залп, – и двойное эхо грохотом прокатилось по долине раз и еще раз.
Зилов, Пиркес и Макар опустили винтовки.
Эхо замерло где-то вдали, стояла необычайная тишина, и все услышали, как рядом кто-то не то всхлипнул, не то икнул и потом тяжело опустился наземь. И брякнула винтовка.
Макар сидел на земле, винтовка лежала рядом, руками он упирался в снег, бледный почти прозрачный, виски посинели, обильные веснушки резко выступили на щеках. Напрасно старался он сжать губы и сделать глоток. Спазма сдавила грудь и подкатывала к горлу.
– Понимаешь… – прошептал он наконец, когда кто-то подал ему пригоршню снега. – Ты же понимаешь… ведь я… в первый раз… убил…
Иванко подошел к Катре и тихо коснулся ее плеча.
Катря глубоко и прерывисто вздохнула и оглянулась.
Под глазами у нее запали глубокие тени. Она посмотрела на Иванка быстро и неприязненно, как на чужого.
Иванко снова смутился и покраснел. Он торопливо проглотил слюну, два раза подряд. В руке он держал маленький черный кошелечек.
– Вот, – сказал он, протягивая его Катре, – остался тогда у меня ненароком… Побей меня бог… повсюду искал… и всех расспрашивал… всегда при себе ношу… надежда все-таки, как бы сказать, была у меня всегда… что встречу… так что две керенки и шестьдесят пять копеек николаевскими… как были. А в маленьком кармашке почтовая марка на семь копеек и… записочка розовая… секретного, наверно, девичьего то есть содержания… я ее не читал…
Катря всхлипнула, потом заплакала и, вдруг обняв вконец смущенного и растерявшегося Иванка, поцеловала его в губы. Потом уронила голову ему на плечо и так застыла, продолжая всхлипывать. Иванко стоял, боясь шелохнуться, растопырив руки и обводя всех испуганным взглядом. Юринчук поднял руку.
– Передаю приказ комитета, товарищи!..
Все тесно столпились вокруг, Юринчук заговорил.
Шумейко, Тихонов и весь большевистский комитет остаются в подполье. А полторы сотни повстанцев, крестьян и рабочих, покинув разрушенные села и слободы, ушли за Юринчуком в лес партизанить. Комсомольской группе приказано немедленно влиться в партизанский отряд Юринчука и вместе с ним с боями пробиваться на север, на соединение с Красной Армией. Комиссаром отряда назначался Козубенко.
Партизаны шли от станции, лесом, их выводил Абрагам Црини – место встречи за Межировской лесопилкой.
Двинулись так:
Впереди, шагах в ста, вдоль опушки, разведкой шел Зилов. Винтовку он держал на руку. Дальше, по двое в ряд, с винтовками за плечом, шагали Юринчук, Козубенко, Полуник, Макар, Катря, Потапчук, Иванко и еще двое фронтовиков. За ними ехала тачанка. Стах, хромой, да Золотарь, еще не оправившийся, сидели верхом на лошадях. Пиркес примостился у пулемета, назад лицом.
Солнце пробилось уже сквозь облачную пелену и светило теперь в спину. Тени ложились на дорогу, прямо под ноги. И они ритмично покачивались и клонились налево и направо. Дорога звонко поскрипывала под сапогами. Снег искрами переливался впереди, на полях. Лес выстроился по сторонам, тихий, торжественный и пышный. Он словно принимал парад.
Комсомольский батальон шел через леса, степи и долы, и после каждого селения он должен был пополниться хотя бы одним человеком. Батальон направлялся на север, на соединение с Красной Армией, его путь еще будут освещать и солнце, и месяц, и звезды. Батальон пройдет сквозь засады, погони и бои. И он явится в полном составе: четыре роты, шестнадцать взводов, четыреста штыков – комсомольский батальон.
1937
