Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

На первый взгляд в его поведении никак не сказались плоды размышлений, поскольку он поступил так же, как и многие его недавние сослуживцы, продолжившие военную карьеру. Однако при внешней схожести действий было различным их нравственное наполненье. Катон вкладывал в традиционные поступки совсем иное содержание в сравнении с товарищами, и это, так или иначе, сказывалось на качестве его службы.

Когда подошел срок предвыборной кампании, Марк надел беленую кандидатскую тогу и вышел, как полагалось обычаем, на улицы города, чтобы просить поддержки сограждан. Раньше Катону доводилось в подобных случаях ходатайствовать за друзей, и он всегда находил нужные слова и аргументы, чтобы дать им наилучшую рекомендацию, однако оказался совсем неспособен просить за себя. А после одного эпизода у него вовсе пропало желание разговаривать с плебсом.

На перекрестке в густонаселенном Авентине к Катону подошел сухопарый шустрый человечек в засаленной, когда-то коричневой, а ныне, скорее, серой тоге и, деловито крякнув, представился:

– Фигудий Кносс, Коллинская триба. А ты, как я понимаю, Марк Катон?

– Я Марк Катон, – не стал отпираться Катон.

– Ты хочешь быть военным трибуном?

– В том случае, если и вы этого хотите, – серьезно ответил Марк, несмотря на то, что сразу почувствовал неприязнь к внезапно объявившемуся собеседнику.

Фигудий понимающе ухмыльнулся, панибратски подмигнул ему и сказал:

– Наше желание недорого стоит. В моей коллегии триста человек; по сотне сестерциев на брата. Предводителям – вдвое, и можешь собираться в поход.

Лицо Катона изобразило недоумение.

– Можешь не сомневаться, мы контролируем мнение всей трибы, а в данном случае – центурии. Я гарантирую...

Тут выражение недоумения на лице Марка сменилось гневом, и он вос-кликнул:

– Да как ты смеешь!

– О почтенный Порций, конечно, в прошлом году было по восемьдесят сестерциев, но цены на хлеб растут и, вообще, сейчас только проститутки дешевы, так что...

– Пошел прочь, подонок!

С необычайной проворностью торговец голосами отпрыгнул в сторону и, не останавливаясь на достигнутом, продолжал интенсивно ретироваться, одновременно выкрикивая предостережения и упреки Катону.

– Ты не очень-то со мною! Мне не с такими доводилось винцо попивать! Сам Гай Веррес, когда домогался претуры, чуть руки мне не целовал, а сколько консулов я сделал! И вдруг какой-то трибун меня обзывает... тьфу! Богач, а для дела поскупился!

Катон испытывал отравляющее душу чувство гадливости и, бросив все дела, пошел домой. "И это народ римский!" – с болью повторял он про себя.

Поговорив со старшими, Марк узнал, что подкуп избирателей уже давно стал в Риме привычным явлением и, более того, ширится и совершенствуется прямо пропорционально количеству запрещающих законов. В городе существуют чуть ли не профессиональные организации, оказывающие соискателям услуги в деле скупки голосов. Причем система преступных сообществ настолько отлажена и действует так четко, что порою деньги получают посредники, которые раздают их плебсу уже после выборов.

"Нет, в Риме не все продажно! – упрямо заявил Катон. – И я докажу это".

Он по-прежнему ходил по городу чуть ли не в одиночку и, приветствуя граждан, с демонстративной прямотою говорил: "Я, Марк Катон, выступаю кандидатом в военные трибуны, и в обмен на ваши голоса предлагаю вам свою доблесть, горячее сердце, хладный рассудок и разящий меч, но не деньги, ибо на поле боя врага побеждают сталью, а не серебром. И если вы доблесть ставите выше денежного мешка, то вам есть резон голосовать за меня".

Обычно простолюдинам нравилась эта искренность, но, приветствуя его высказывания, они испытывали разочарование, когда понимали, что слова у него не расходятся с делом. На форуме они были за Катона, но дома – нередко уже против.

В его пользу послужило другое обстоятельство. Уже давно роскошь грудами барахла и нагромождением предрассудков отделила нобилей от плебса. Аристократы возомнили, будто под одеждой они столь же отличны от простолюдинов, сколь и в богатых нарядах, потому стали относиться к ним презрительно. Однако обломок старины в виде обычаев предвыборной кампании требовал равноправного общения знатных и безвестных, богатых и бедных. И вот, чтобы в таких случаях вести простецкий разговор с представителями черни, нобили завели в своем штате должность раба-номенклатора, обязанностью которого было из-за спины господина подсказывать ему имена встречавшихся сограждан и давать им краткую характеристику. Увы, задушевной беседы через подсказчика не получалось, поскольку лицемерие такого общения было вопиющим. Поэтому появился закон, запрещавший пользоваться услугами номенклатора в предвыборный период, который был принят как раз накануне того дня, когда Катон надел беленую тогу. Но папирус, как и бумага, не всегда способен выправить неприглядные зигзаги жизни, и единственным соискателем, последовавшим предписанию, был Марк Катон. Он старательно запоминал имена всех простых людей, с кем ему доводилось общаться, и в дальнейшем именовал их самостоятельно. Даже такого элементарного уважения к себе в море презрения со стороны нобилей людям оказалось достаточно, чтобы проникнуться к Катону чувством благодарности.

Впрочем, не столь уж значительной была должность военного трибуна, чтобы сражаться из-за нее денежным мешкам. Марк Катон благодаря своему происхождению, личным качествам и уже имеющимся заслугам вполне мог рассчитывать на нее и без применения каких-либо ухищрений. Поэтому он весьма логичным образом в числе других был избран военным трибуном и получил на будущий год назначение в Македонию к претору Рубрию.

Оставшееся свободное время Катон хотел отдать подготовке к ответствен-ному путешествию. Он достал карты не только той страны, куда был командирован, но и Греции, Фракии, Иллирии, Малой Азии, обложился трудами географов и историков и принялся изучать природу, а также население интересующих его земель. Однако события государственной жизни вновь отвлекли Марка от занятий.

В тот год велось активное политическое наступление на сенаторское сословие. Помимо прочих мер в этом направлении, консулами Помпеем и Крассом была восстановлена упраздненная Суллой магистратура цензуры. Цензорами стали Корнелий Лентул и Геллий Попликола, те самые, которые, будучи в консульском ранге, неудачно вели войну против Спартака и были отстранены сенатом от управления войсками. Теперь их обиду решила использовать партия дельцов для расправы с сенаторами и именно с этой целью провела и того, и другого в цензоры. Лентул и Геллий рьяно взялись за дело. Они расследовали множество случаев злоупотреблений со стороны нобилитета и исключили из высшего сословия шестьдесят четыре человека. Повсюду разносились речи об испорченности знати и о необходимости потеснить ее у власти всадничеством. О том же, что верхи всадничества так же похожи на олигархов сенаторской среды, как монеты одной и той же чеканки друг на друга, разговоров не велось. В конце лета готовился законопроект о передаче двух третей судебных мест всадникам и нижеследующей гражданской категории – эрарным трибунам. А пока велось его обсуждение, была раз-вернута яростная кампания по дискредитации сенаторского сословия, значительным этапом которой стал громкий судебный процесс по делу наместника Сицилии Гая Верреса.

Этот человек, чья фамилия звучала примерно как "Боров", давно был известен в качестве ревностного жреца Алчности, попиравшего на пути служения избранному божеству не только людей, но и всех прочих богов, Он даже посмел ограбить храм на острове Делос. Правда, обитатели Олимпа взревновали Верреса к не прописанной у них богине наживы, взбурлили море и выбросили его корабли на скалы, после чего спутники этого фаната серебра и злата заставили его вернуть богатства Аполлону. В Сицилии Веррес мог не страшиться штормов и потому сам стал ураганом для местных жителей, вихрем проносившимся по их стране и выметавшим из нее все блестящее и звенящее. Едва завершилось его бурное трехлетнее наместничество, как следом за ним в Рим пустились уцелевшие в живых сицилийцы с жалобами на бывшего магистрата. Обвинителем на предстоящем суде они избрали Марка Туллия Цицерона, недавно исполнявшего на их острове квестуру и зарекомендовавшего себя с лучшей стороны.

Катон знал этого тридцатисемилетнего честолюбивого выходца из всаднической среды. Он родился в Арпине и как ни гордился этим своим, как он говорил, малым отечеством, давшим Риму Мария, все же испытывал некоторую ущербность по отношению к столичным жителям, в дальнейшем вызвавшую реакцию в виде непомерного тщеславия. Отец отдал его, еще ребенком, в столичную школу, и Марк проявлял такое рвение в учебе и такие способности, что уже в детском возрасте стал известен почти всему городу. Другие дети толпою ходили за ним и копировали его повадки, что злило их высокопоставленных отцов, оскорбленных преклонением своих столь знатных чад пред выскочкой из маленького городка. По окончании школы Цицерон увлекся философией, посещал лекции греческих мудрецов и даже встречался со стоиком Посидонием, однако сам склонялся на сторону Академии. Активно он занимался и риторикой, причем, в отличие от прочих римских ораторов, брезговавших хитростями греческой теории ораторского мастерства, старался применять на практике научные познания. Карьеру он начал с судебного процесса, в котором защищал человека, оказавшегося жертвой жадности могущественных приближенных Суллы, и выиграл дело не без риска для жизни. После этого, опасаясь преследований, Цицерон уехал в Грецию, где продолжил обучение философии и красноречию. Когда Сулла умер, Марк возвратился в Рим и вдобавок к познаниям в греческих науках овладел дос-тижениями римского ума в области права. Он продолжал деятельность судебного оратора и в таком качестве приобрел вес. Затем довольно выгодно женился и приблизился к сенаторским кругам. Совсем недавно Марк с честью исполнил квестуру, а на будущий год был избран эдилом.

Катону доводилось общаться с Цицероном. Его привлекала ученость молодого таланта, а тот в силу присущей ему любознательности в свою очередь проявлял интерес к Катону, слывшему чудаком, оригиналом и, вообще, загадочной личностью. Но они оба относились друг к другу с прохладцей. Катону не нравилось, что, начиная доказывать свое, Туллий увлекался и стремился одержать верх в споре любой ценой, победу ставя выше истины. Но окончательное мнение о нем у Порция не сложилось, поскольку выходило так, что, когда он был настроен многого ждать от Цицерона, тот его разочаровывал, а когда переставал воспринимать его всерьез, он вдруг чем-то удивлял его и вновь пробуждал интерес к себе. Цицерона же обижало, что Катон, будучи на одиннадцать лет моложе, держался независимо и не восхищался его способностями, как большинство молодых людей. Кроме того, Туллий считал, что у Катона принципы довлеют над рассудком. Тем не менее, когда поднялся шум вокруг процесса Верреса, Катон, как и многие другие видные граждане, отправился на форум послушать Цицерона.

Виновен Веррес или нет – об этом речи не шло, вопрос состоял в том, сможет ли суд, составленный пока еще только из сенаторов, устоять против подкупа и осудить заведомо виновного или победят деньги и вознесут преступника над законами, а пострадают невинные. Веррес не только не скрывал своих злодеяний, но наоборот, бахвалился ими. "Мне все подвластно и все дозволено, ибо я богач! – заявлял он. – Я не дурак-сквалыга, который думает только о собственной мошне, а потом расплачивается за близорукость всем своим добром. Я заранее все учел: первый год наместничества я грабил провинцию для себя, второй год – для судей, а третий, самый плодотворный, посвятил сбору даров для влиятельных столичных друзей!"

Веррес знал, что говорил, его возможности действительно были велики: он мог купить любого чиновника, любой документ, любого магистрата, любого судью – но оказалось, что невозможно купить настоящего римлянина. Цицерон, видимо, знал некое недоступное Верресу и миллионам верресов всех времен заклятие, хранящее от злобы денег, потому с презрением отверг взятку. "Попадаются же еще такие пережитки прошлого! – брезгливо возмутился Веррес. – Сразу видно, что из Арпина!" Затем благодетель судей набросился на Цицерона при большом стечении народа. "Ах ты, негодяй, бездельник и разгильдяй!" – выкрикивал он привычные ругательства. "Сыновей следует бранить дома", – поучительным тоном сказал на это Марк. Негодование Верреса потонуло во всеобщем хохоте, поскольку его сын слыл отъявленным шалопаем. Не одолев Цицерона первым наскоком, деньги наняли ему в соперники другого кандидата в обвинители. Однако молодой оратор выиграл конкурс и сохранил за собою право на дальнейшую борьбу. За пятьдесят дней он объехал всю Сицилию, блистательным образом провел расследование и собрал обвинительный материал, достаточный для осуждения целой сотни Верресов. Но и его противник не дремал. Он инсценировал другой судебный процесс и загрузил им ту же комиссию более чем на три месяца. Далее подошли сроки всевозможных празднеств и времени для суда над Верресом практически не осталось. В следующем году состав судебной комиссии должен был измениться, и это обстоятельство предоставило широкое поле деятельности Верресовым деньгам. Подсудимый провел в преторы своего друга Марка Метелла и сумел устроить так, что из восьми преторов именно Метеллу выпала городская претура и соответственно – должность председателя суда о вымогательствах. Но Веррес не удовольствовался этим и щедро профинансировал консульскую выборную кампанию, в результате чего на высшую государственную должность был избран второй его друг Квинт Цецилий Метелл и его же собственный адвокат Квинт Гортензий Гортал. При всем народе товарищи поздравляли Верреса с великолепно проведенной операцией и говорили, что он уже может считать себя выигравшим дело. "Эка невидаль! – восклицал Веррес. – Если понадобится, я подкуплю Луну и Солнце и устрою затмение!" Оставалась безделица: продержаться всего несколько дней в этом году, достаточных при традиционном течении процесса, лишь для того чтобы обвинитель успел произнести свои речи.

И вот на трибуну вышел Цицерон. Он начал выступление с обращения к судьям и довольно ясно дал им понять, что настоящий процесс является судом не над Верресом, уже осужденным общественным мнением, а над ними, судьями, и, более того, над всем сенаторским сословием. Далее он привел известные примеры подкупа судей, когда даже штрафы взимались с учетом полученных или данных взяток, и сделал вывод о том, что сенаторский суд из органа, карающего преступников, превратился в соучастника преступлений, требующего себе долю награбленной добычи. Дело, по его словам, дошло до того, что жители провинций стали просить отменить суд за вымогательство, который некогда римляне учредили именно ради их защиты от произвола своих наместников. "Мы еще можем удовлетворить алчность самого алчного человека, – процитировал оратор высказывания провинциалов, – но оплатить победу тяжко виновного в суде не в состоянии". Не обошел вниманием Цицерон и недавние выборы магистратов. Что же это за республика, какое же это общенародное дело, если вся высшая государственная власть избирается одним человеком, хуже того, преступником с целью быть оправданным ею? – настойчиво звучал вопрос сквозь завесу намеков в его речи. Затем он рассказал об интригах Верреса и компании его единомышленников, направленных на то, чтобы сорвать процесс или перенести его на будущий год, на откуп Метеллам, и для противодействия этому сговору предложил иной, отличный от традиционного порядок судопроизводства. Вместо длинных обстоятельных речей, рассчитанных на несколько дней, Цицерон ограничился кратким всту-плением, призывающим сенаторов постоять за свою честь, и сразу перешел к слушанию свидетельских показаний. При этом Цицерон очень досадовал, что ему не удалось публично произнести свои уже заготовленные речи, однако в подборе свидетелей он проявил не меньше таланта, чем при составлении речей, потому судьи и народ, собравшийся на форуме, увидели яркую драму, сочиненную самой жизнью, с какой не сравнятся и трагедии Эсхила или Еврипида.

Оказалось, что даже теперь Веррес через своих агентов продолжал вывозить из Сицилии множество товаров, причем, не внося таможенного налога. Никаких официальных сведений на этот счет в государственные органы не поступало, но Цицерону удалось раздобыть внутренний документ мафии, на основании которого производились взаиморасчеты между преступниками. Во время представления суду этого документа Веррес пытался изобразить дело так, будто он не спекулировал всем этим сицилийским добром, а просто приобрел кое-что для собственного потребления и обеспечения комфорта в доме. Но, когда стали зачитывать перечень вывезенного, его версия лопнула, однако он не сдавался и старался отшутиться. "Четыреста амфор меда", – казенным голосом перечислял судебный чиновник, а Веррес со вздохом восклицал, задорно поглядывая на консулов будущего года: "Ну, такой уж я сладкоежка!" "Тридцать рулонов мелитской ткани", – продолжал чиновник. "Моя последняя жена – невероятная модница!" – в ответ жаловался Веррес, и вся поддерживающая его клака покатывалась со смеху. "Пятьдесят инкрустированных обеденных лож", – продолжалась методическая атака. "У меня столько друзей, квириты, и все разного размера: одни длинные, другие толстые, а третьи плечистые. Да у меня самого поясница ломит, на одном месте долго не улежишь, вот и приходится то и дело менять мебель".

Но скоро сообщения о самых разнообразных преступлениях посылались, как камни во время горного обвала, и вынудили шутника притихнуть.

Из дома своего гостеприимца в Мессане Веррес украл статуи Купидона и Геркулеса работы Праксителя и Поликлета, которые были достопримечательностью города, привлекавшей внимание множества путешественников со всего света. Причем изъяты они были из священного места у алтаря.

В том же городе претор освободил жителей от службы в армии и от поставок хлеба государству, а взамен потребовал построить ему роскошный корабль для увеселительных прогулок, а также для доставки в Италию награбленных ценностей.

Не полагаясь на собственный вкус, Веррес нанял профессиональных ху-дожников, и те рыскали по всей Сицилии, обшаривали каждый дом и отбирали у населения все сколько-нибудь стоящие вещи: кубки с рельефами, фалеры, принадлежавшие еще самому Гиерону, художественной работы сосуды, драгоценные вазы, статуи и картины.

Знатный сицилиец, не пожелавший отдать свои сокровища Верресу, был вынужден покинуть Сицилию, однако его под надуманным предлогом привлекли к суду, а так как он и после этого не вернулся на родину, заочно приговорили к смертной казни.

Утомившись обследованием домов всех видных сицилийцев, претор в дальнейшем при посещении того или иного города просто приказывал сложить перед ним на главной площади все серебряные и золотые вещи. После выполнения приказа его эксперты ковырялись в этой куче, осматривая каждый предмет, и оставляли горожанам лишь то, что им ничуть не нравилось.

Во многих городах провинции были созданы всевозможные мастерские, где изготовлялись предметы роскоши для претора. Все это представлялось как дружеская услуга благодарных сицилийцев чудо-наместнику.

Когда Сицилию проездом посетил сын сирийского царя, везший в Рим дары италийским богам, Веррес выпросил у него драгоценные предметы, предназначенные для храма Юпитера, якобы, для того чтобы вдоволь налюбоваться ими, а, спустя какое-то время, когда царевич потребовал их назад, силой выдворил почетного гостя государства из провинции, естественно, с пустыми руками.

Веррес отбирал у сицилийцев старинные и потому особенно ценимые произведения искусства, некогда похищенные у них пунийцами и возвращенные им римлянами после победы над Карфагеном, а в случае отказа какой-либо общины выдать желанные предметы, принуждал их к этому всевозможными повинностями и поборами.

С помощью своих рабов он по ночам взламывал храмы и грабил святилища. Грабил и днем.

Лишив сицилийцев статуй их богов, он взамен оставил им собственную статую, а также статую своего сына, представленного в обнаженном виде. Эту наготу собственного чада Веррес объяснял художественной традицией эллинов, однако Цицерон трактовал ее как символ обобранной претором провинции, которую он оставил нагой. Помпезные изваяния Веррес велел поставить в здании сиракузского сената. Сицилийцы долго отказывались от такой чести, но в конце концов подчинились, правда, уже не самому Верресу, а его преемнику, принадлежавшему все тому же клану Метеллов.

Несмотря на несметное количество всевозможных богатств и шедевров искусства в доверресовой Сицилии, главным ее достоянием все-таки был хлеб. Она снабжала пшеницей всю Италию и кормила сам Рим. Но в течение последних трех лет, она уже не снабжала Италию, а кормила одного Верреса. Правда, он питался не столько хлебом, сколько золотом, в которое трансформировалось зерно в руках соратников Верреса – откупщиков, таких же деятельных предпринимателей, как он сам.

Все было бы замечательно, и Веррес достиг бы еще больших успехов, если бы под ногами у него не мешались некие двуногие существа, которых бизнесмены называли быдлом, демагоги, нанятые бизнесменами, – гражданами, а древние историки и поэты, не знавшие, что такое бизнесмены, – людьми, народом. Водворяя в этой никчемной массе порядок, Веррес вынужден был тратить много времени и сил, а также деловой смекалки и изобретательности.

Обычно он просто сек живые песчинки этой серой массы розгами, не сам, конечно; столь трудоемкое дело по его приказу выполняли ликторы. Но ему часто не везло с этими двуногими, ибо среди них попадались такие, которые заявляли, что они – римские граждане и на основании каких-то там древних законов их якобы нельзя трогать. Самых крикливых переставали бить на улице и отправляли в темницу, дабы они сотрясали лозунгами о гражданских правах холодные стены.

На радость Верресу сиракузская тюрьма была самой обширной, так как представляла собою старые заброшенные каменоломни. В эти катакомбы и бросали всех, не сумевших понравиться или угодить Верресу. Там они умирали от голода, некоторых же для разнообразия казнили. Если опять попадались неугомонные правдоискатели – римские граждане, их выводили на казнь с мешками на головах, чтобы они не были опознаны зрителями. Когда претор творил суд особенно вдохновенно, отрубать головы не успевали, катакомбы переполнялись, и людей там просто душили.

Но Веррес не был бы настоящим деловым человеком, если бы приятное не совмещал с полезным. Проявив деловую хватку, он изловчился превратить казни и пытки в орудие наживы. Беглых рабов претор за взятки возвращал их господам, если рабы не бежали от хозяев, он стращал рабовладельцев угрозами раскрыть какой-нибудь рабский заговор. В Италии тогда шла война со Спартаком, и эта тема была злободневна, поэтому хозяева снова раскошеливались, дабы уберечь свою рабочую силу от посягательства преторского жезла. От рабов Веррес переходил к свободным и привлекал к суду невинных сицилийцев, которых затем отпускал за хороший выкуп. Когда-то ему удалось захватить пиратов, известных многими злодеяниями, но он проявил великодушие и казнил лишь стариков, тогда как мужчин, пребывавших в силе, продал в рабство, а главаря и вовсе отпустил, есте-ственно, получив от него дань. Когда же народ начал возмущаться тем, что казнены не все пираты, претор продолжил казнь, но головы отрубили сицилийским и римским гражданам, добытым из каменоломен, чья вина заключалась в неспособности дать взятку. Любя сицилийцев, Веррес все-таки отдавал предпочтение заезжим путешественникам и купцам. Им он уделял особое внимание и с каждым разбирался персонально. Правда, разбирательство не бывало долгим, а итог всегда оказывался одним и тем же: претор всех их объявлял беглыми солдатами Сертория и бросал в катакомбы, а товары присваивал себе. "Но какие же мы солдаты Сертория, если везем персидские ковры, хиосское вино и тирский пурпур?" – возмущались не понимавшие преторской логики торговцы. "А вы их купили у пиратов, чтобы прикинуться купцами и обмануть око правосудия!" – легко парировал возражения Веррес и, кутаясь в пурпуровую мантию, шел нежиться на пер-сидских коврах и пить хиосское вино.

Нежился на коврах и пил вино Веррес, конечно, не один, а вместе с сыном, тем самым, который – обнаженный, и разной степени наготы наложницами, в каковом качестве использовал жен и дочерей знатных сицилийцев. Иногда общество с претором делили покладистые мужья этих роскошных наложниц так же, как претор делил с ними их жен. А для строптивых мужей любезно открывались ворота все тех же катакомб, и потом их женам приходилось вытворять на персидских коврах чудеса разврата, дабы выкупить у претора жизни своих ревнивых упрямцев. Но одна знаменитая в Сицилии красавица так полюбилась чреслам претора, что он не пожелал делить ее с мужем и отправил его в почетную командировку во главе флотилии.

Так сиракузянин Клеомен стал начальником римской эскадры, что явилось небывалым в истории событием. И пока лучший друг Клеомена утопал в блаженстве ласк его жены, сам он едва не утоп в неласковой морской пучине, атакованный пиратами. Увы, принимать бой в той ситуации было опасно, поскольку бизнес претора затронул и флот. За взятки Веррес давал матросам долгосрочные отпуска, а сам присваивал выплачиваемое им государством жалованье. В решающий момент встречи с противником эскадра была укомплектована личным составом едва наполовину. Положение усугублялось еще и тем, что греку Клеомену не очень хотелось защищать границы римских владений, да и трудно было требовать ратной доблести от того, кто торговал собственной женой. Находясь на единственном более-менее боеспособном корабле, Клеомен обратился в бегство, эскадра послушно последовала примеру адмирала, и, ковыляя на нескольких несимметрично расположенных веслах, суда поползли за флагманом. Высадившись на берег возле римской заставы, Клеомен попытался временно пополнить флот солдатами, но оказалось, что там Верресовых отпускников еще больше. Тогда славный постельной доблестью жены муж махнул рукой на корабли, уже атакованные пиратами, и посуху пустился в Сиракузы искать утешения у утешителя своей излишне прекрасной половины.

Пираты сожгли брошенный римский флот и стали хозяйничать по всему побережью. Зашли они и в гавань главного города Сицилии, продефилировав прямо перед дворцом претора. "В гавани Сиракуз пират справил триумф по случаю победы над флотом римского народа, и беспомощному и бессовестному претору летели в глаза брызги от весел морского разбойника", – прокомментировал это событие Цицерон.

Желая скрыть следы преступления, Веррес принудил спасшихся капитанов отдельных судов дать ложные показания о якобы царившем во флоте порядке, но потом посчитал, что этого мало, и заковал их в кандалы, всех, кроме единственного действительно виновного – Клеомена. Последнего же он привлек в качестве свидетеля к судебному фарсу над его подчиненными. Преступникам осуждать невинных гораздо проще, чем честным – осудить негодяя: Веррес легко обрек на смерть всех капитанов, а Клеомена наградил. Когда осужденных вели на казнь, они кричали: "Веррес, убивая свидетелей, ты не в силах уничтожить правосудие!" За это их розгами стегали по глазам, но они не унимались и продолжали: "Для умных судей мы и мертвые остаемся свидетелями твоих преступлений, только еще более суровыми, ибо смерть делает наши свидетельства незыблемыми и вечными!" Вместе с ними отрубили головы и еще нескольким людям, вписанным в список осужденных задним числом. Это были бывшие гостеприимцы Верреса, которых он обобрал особенно беспощадно, и которые поэтому являлись его потенциальными обвинителями в грядущий час расплаты.

Сама казнь невиновных и ее последствия тоже немало обогатили Верреса и его сподручных. Накануне исполнения приговора палачи-ликторы обходили отцов и матерей осужденных и требовали взятки за то, чтобы убить их сыновей с одного удара, чтобы не долбить и не пилить им шеи тупыми зазубренными секирами. И те платили. После этого они запугивали угрозами чудовищных мучений самих жертв, и на последней встрече с родителями, устроенной, конечно же, за взятку, последними словами сыновей, обращенными к отцам и матерям, были просьбы дать как можно больше денег палачам. И те снова платили. Когда казнь свершилась, тела убитых бросили на растерзание диким зверям. Несчастных родителей привели полюбоваться на эту сцену, как скоро выяснилось, с целью опять-таки взять с них плату, но теперь уже за право похоронить убитых.

Так проходила и так завершилась эта трагедия под хохот золота и серебра.

"Вот как создаются огромные состояния, которые сегодня уже руководят политикой! – воскликнул Цицерон, когда смолкли свидетели по последнему делу. – Мы уже в течение многих лет терпим и молчим, видя, что все достояние целых народов перешло в руки нескольких человек. И наше равнодушие является потворством такому стяжанию, которое эти грабители даже не скрывают от нас". Однако, увидев, что солнце уже клонится к горизонту, Цицерон свернул теоретические обобщения и вывел к народу новых свидетелей. Вниманию суда была представлена следующая трагедия.

Один человек, римский гражданин, сумел бежать из катакомб и на пути в Рим, где он хотел возвестить согражданам о злодеяниях их избранника, остано-вился в Мессане. Однако там его схватили соратники Верреса по преступлениям и передали претору. Тот, не долго думая, объявил этого человека беглым рабом и немедленно посреди городской площади затеял казнь. Пока несчастного секли розгами, он, глотая боль, повторял: "Я – римский гражданин!" – могущественные слова, вызволявшие из беды произносивших их людей в любой точке Средиземноморья и даже за его пределами. Но Веррес не дрогнул: слов он не боялся и подверг римского гражданина рабской казни на кресте. Потом он велел поставить крест на берегу пролива, отделяющего Сицилию от Италии, и сказал: "Пусть он смотрит на свою Родину и умирает в виду законов и свободы".

На этом бесконечный перечень подвигов сицилийского правителя по фамилии "Боров" оборвался взрывом гнева в народной массе. Унять людей не удалось, и председатель суда закрыл заседание, чтобы в праведном негодовании возмущенный народ не превратил форум вместе с правительственными зданиями в груду камней.