Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)

Черные волны с белой проседью пены неутомимой чередой нападали на маленький кораблик и обрушивали на него свою мощь. Однако он был слишком легок, чтобы вступать с ними в битву, и каждый раз, когда надвигалась опасность, ловко подпрыгивал, уклоняясь от столкновения. За рваной преградой туч угадывалась полная луна, свет которой, просеиваясь сквозь грозовые заслоны, делал ночь бледной, а картину окружающего хаоса – зловещей. Суденышко скакало и вертелось на скатах волн, и управлять им было сложно. Гребцы никак не попадали в такт, и в конце концов Катон сам принялся командовать ими. Кое-как кораблик все же продвигался вперед. Утром ветер немного утих, и скорость возросла. Однако к полудню шторм разыгрался с прежней силой. Хозяин стал просить разрешения пристать к берегу, чтобы дать отдых гребцам. Катон не мог допустить остановки, да и сама высадка на берег представлялась опасной. В этой ситуации он принял другое решение и взялся за рулевое весло, а его спутники на время подменили гребцов.

Плавание продолжалось днем и ночью. Буря порою угасала, а затем опять возобновлялась, не желая оставлять море в покое. Лишь на третью ночь судно достигло мыса Афон, но с изменением курса волна стала встречной и понесла его обратно. Путешественники прибегли к лавированию, стараясь обхитрить волны, и через несколько часов борьбы все же обогнули возвышающуюся над водою громаду Афона. Но особенно стихия потрепала их возле Фасоса. Здесь корабль лишился нескольких весел, получил течь и, попав в какое-то течение, неуправляемый, понесся к Самофракии. Началась паника. Тогда Катон заставил всех без исключения членов экипажа и пассажиров вычерпывать быстро прибывающую в трюм воду, и за этим делом люди на время забыли о страхе. Через несколько часов стало очевидно, что корабль летит прямо на скалы острова, выступающего из мглы брызг и утреннего сумрака в образе гигантского чудовища.

– Скоро мы попадем прямо в "Святая святых", – угрюмо пошутил Фавоний.

– А ты бывал в "квартале Великих богов"? – спросил Катон, стараясь удержать дух спутников под контролем с помощью разговора.

– Не приходилось. Впрочем, не долго осталось ждать столь знаменательного события. Смотрите-ка, гора сама идет нам навстречу.

– Прямо-таки летит! – хмуро подтвердил Мунаций.

Катон лихорадочно думал, что можно предпринять, но даже разуму философа была непосильна задача, поставленная разгневанной природой.

– Ты стал шибко умным, – невесело пошутил Мунаций, – похищаешь у Эллады ее мудрецов, вот Эгей и взбунтовался.

Тем временем каменное страшилище продолжало надвигаться на путешественников. У помощника финикийца отказали нервы, он с воплем бросился за борт и тут же погряз в пучине, забитый пенными гребнями.

Катон велел срубить мачту. Опустив ее в воду, путники попытались использовать это длинное бревно с размотавшимся парусом в качестве руля. Маневр имел некоторый успех, и судно отклонилось влево, однако обойти остров все равно не представлялось возможным. Даже если бы удалось избежать скал, суденышко через несколько часов непременно потонуло бы, так как весь его корпус был расшатан ударами волн и пропускал воду сотнями щелей. Когда море вокруг закипело на острых рифах, Катон и его друзья перенесли мачту на бак и стали отталкиваться ею от смертоносных глыб, возвышающихся над водою. Борьба – лучшее средство против страха. Торговец уже несколько раз простился с жизнью, а римляне, забыв об опасности, неистово бились со стихией. Дважды им удалось избежать рифов, но тут гигантская волна швырнула кораблик далеко вперед и разбила о торчащие из воды камни. Носовая палуба, где находились Катон, Фавоний, Мунаций и Клеант, села на плоский участок рифа, а другие части судна, размолотые водоворотом, смешались с бурлящей водою и унеслись прочь.

Несколько часов Марк и его товарищи просидели на обдуваемых холодным ветром камнях, а к полудню неуверенно проглянуло солнце, и море, словно смутившись пред оком небесного владыки, затихло. Друзья разорвали на полосы свою одежду, связали ими доски палубы и на этом убогом плоту пустились к берегу. Выбравшись на скалу, они сверху долго осматривали место катастрофы, но никого из своих попутчиков не увидели. Тогда Катон поднял измученных товарищей и в поисках пристанища повел их в глубь острова.

– Господин Порций! Господин Порций! – вдруг раздался слабый, но радостный возглас на ломаном греческом языке.

Друзья обернулись. Из расщелины к ним навстречу карабкался потный толстый человечек.

– А, финикиец! – снисходительно поприветствовал его Марк и подал ему руку, помогая выбраться на поверхность. – Ты жив.

– О господин Порций! Разве могу я умереть прежде, чем вы расплатитесь со мною! Сумма ведь немалая... Теперь вы должны компенсировать мне потерю судна и рабов, а судно было высшего класса... о рабах уж и не говорю... все молодые сильные красавцы!

Даже в столь тягостный час друзья усмехнулись специфическому жизнелюбию этого жалкого существа.

– Зачем же я тебе буду платить? – сделал удивленное лицо Марк. – Ты ведь теперь мой раб.

– О господин, ты же великодушный, ты философ, ты не позволишь себе такого безобразия.

– Я-то не позволю, да ты сам записался ко мне в рабы.

– Как так?

– А называешь меня господином.

– О господин, ты только заплати, а я назову тебя хоть богом!

– Ты неисправим. Ладно, ступай за мною. Только перестань ныть: за каждое твое слово я буду вычитать из гонорара по денарию.

– О Баал! Я молчу, молчу, как рыба, как мой несчастный Адгербал, кормящий теперь этих прожорливых рыб.

– Шестнадцать денариев долой.

– А-а-а, – простонал торговец и умолк.

Катон и его спутники добрались до главного города Самофракии с одно-именным названием, там купили себе новые плащи, наняли корабль и уже по довольно спокойному морю пустились в Эн.

Прибыв на место, Катон узнал, что Цепион уже мертв. Увидев бездыханное тело, он испытал странное чувство отчуждения: ему никак не верилось, что этот труп и есть его брат. "Верните Цепиона!" – хотелось ему крикнуть. Но до Аида не докричишься, лишь дурные испарения преисподней доходят до нас в виде тягостных предчувствий и кошмарных сновидений. Марк беспомощно обвел взором окружающих и только ценою какого-то сдвига в мозгу, отозвавшегося страшной головной болью, осознал, что простертое пред ним холодное тело – это все, что осталось от брата. Смерть внешне не сильно изменила облик того, что когда-то было Цепионом. Лишь неестественно раскрытый рот свидетельствовал о мучительных предсмертных конвульсиях. Однако последний миг короткой жизни запечатлелся на этом лице выражением страдания и протеста, больно контрастирующим с его привычным добродушием.

Марк приник к окаменевшему телу, и ему почудилось, будто на какой-то миг оно потеплело, откликаясь на его чувство. Друзья за его спиною в растерянности переминались с ноги на ногу, не зная, как быть. Катон оставался без движения, и казалось, что лежат два бойца, пронзенные одним и тем же вражеским копьем. Фавоний первым не выдержал напряжения и тронул Марка за плечо. Тот не шевелился. Он заглянул к нему в лицо и увидел слезы, текущие из немигающих глаз, то был единственный признак жизни. Тогда друзья тихонько вышли за дверь.

Наступил вечер. Марк лежал все в той же позе, обхватив труп. Прошла ночь. Ничего не изменилось.

– Вот тебе и стоик, вот тебе и рассудочный, сухой человек! – приглушенно воскликнул Фавоний, возвращаясь к товарищам после очередной попытки привести Марка в чувство.

– Неужели ты до сих пор не знал его? – кинул ему упрек Мунаций.

Наконец друзья решились действовать. Они вошли в комнату покойника, силой подняли Катона, и стали внушать ему, что труп уже начал портиться, а потому нельзя долее медлить с длительным и громоздким обрядом погребения.

– Надо все сделать как следует, дабы душа его могла упокоиться, – пояснил Мунаций.

– Душа, – растерянно повторил Марк, – она как раз сейчас разговаривала со мною. Слова не звучали, но на меня снизошла благодать и всего охватило какое-то особое ликование... причем оно являлось общим. Даже при жизни у нас не было такой близости и взаимопонимания... Но мы оба сожалели о том, что не удалось встретиться в Фессалонике... Мы ведь уже тогда знали, что то была последняя возможность...

– Марк, там к тебе прибыли посольства от многих окрестных городов с выражениями соболезнования и с дарами, – сказал Фавоний.

– Нужно их принять, Марк, – настойчиво произнес Мунаций.

– Все прошло... Это тело уже пусто. Вы спугнули душу, – с болью произнес Марк. – Идемте.

– Постой, я сделаю стяжку и подвяжу ему челюсть, – сказал Клеант.

– Не мучай его.

– Будет лучше, – стоял на своем грек.

– Марк махнул рукою и пошел на улицу. Однако через несколько часов он убедился в правоте Клеанта: повязка сотворила чудо, и когда ее сняли, лицо покойника источало торжественное умиротворение.

– За одно это тебе можно было бы дать свободу! – воскликнул Катон.

– Увы, ты уже явил мне свою милость, – заметил грек.

– А сейчас я явлю тебе доверие, – пообещал Марк и командировал Клеанта в воинский лагерь за деньгами, необходимыми ему здесь в большом количестве.

Эн хотя и находился на территории Фракии, сохранял с римлянами мир, необходимый ему для морской торговли, служившей главным источником его доходов, да и население Эна большей частью состояло из греков, так как этот город был основан выходцами из Эолии. Поэтому местные власти сочувственно отнеслись к горю Катона и всячески помогали ему в организации похорон.

В эти дни Марк выказал себя полной противоположностью знаменитому предку. Катон Старший был бережлив до скаредности и жаден до жестокости, а его правнук расточал деньги, не считая. Погребенье было обставлено с наивысшей роскошью, а главную площадь города украсил памятник из белого фасосского мрамора стоимостью в восемь талантов серебра. При этом Марк не принял денег от сочувствующих городов и общин, а из даров взял только благовония, которые сжег в большом количестве во время кремации, однако прежде в полной мере заплатил за них.

Видя головокружительную щедрость римлянина, финикиец взыскал с него огромную сумму за свое потонувшее корыто, верно рассчитав, что в такой момент он не станет торговаться. Заграбастав монеты, торговец тут же повернулся к Катону спиной, вполголоса обозвал его болваном и удалился с сознанием своего абсолютного превосходства.

Марк никому не доверил транспортировку праха Цепиона на родину и оставил урну на хранение надежным людям, сказав, что сам доставит ее в Рим по окончании службы.

Возвратившись в Фессалонику, Катон задержался в порту и долго глядел на тот пирс, по которому всего месяц назад ходил Цепион, жизнерадостный, молодой, полный сил и надежд. Хотя им и не удалось здесь встретиться, он отчетливо представлял себе брата, разгуливающим по этим камням, и будто бы даже видел, как, дойдя до края, тот характерным движением встряхивает головою, поправляя волосы, разворачивается и смотрит в сторону живописных гор. Сколь естественной была картина, нарисованная фантазией с помощью красок памяти, и какой уродливой выступала действительность! Он никогда не увидит здесь Цепиона. Возмутительным, чудовищным тут было слово "никогда", именно оно, встав в обычную фразу, внесло в нее боль и отчаянье, изуродовало ее провалом потусторонней пустоты. Фраза: "Это не повторится никогда", – является формулой жизни, придающей ей ценность, притягательность, неизъяснимую прелесть и в то же время окрашивающей ее мрачным цветом угасания. Время есть поле битвы жизни и смерти, а миг настоящего – это линия, точка фронта, где идет отчаянная рукопашная схватка, и где смерть всегда побеждает, отвоевывая у жизни и поглощая все большее пространство. Человек умирает в каждое мгновение, он постоянно плавно иссякает, а смерть лишь подводит итог. Страшно это непрерывное паденье в пропасть преисподней, но человек не в силах его остановить. Однако гораздо ужаснее преждевременная смерть. Сколь непрочен человек!

Катон изнемогал под гнетом мыслей о несправедливости мироздания, от-крывшейся ему в смерти тридцатилетнего брата, человека обаятельного, доброго, никому не причинившего зла, к недостатком которого можно было отнести лишь самые безобидные человеческие слабости. Правда, Марку уже довелось видеть гибель людей в расцвете сил, причем массовую гибель. Это произошло на войне. Но то была смерть в борьбе за большое дело, смерть за Отечество – высшая ценность римлян в те времена, когда Рим оставался Римом, как, впрочем, – и афинян, и спартанцев в эпоху расцвета их цивилизаций. Там люди, погибая, возводили себе великий памятник в образе славы Родины, сияющий на пьедестале ее могущества. Поэтому та смерть не была страшна для таких людей, как Катон. И совсем иное дело – умереть в мирное время от случайной болезни. Со смертью без цели, с бесславной смертью Катон примириться не мог.

Вновь и вновь в его памяти всплывало лицо невинной жертвы злобного циника-случая или беспричинного гнева небес, и он опять терзался сознанием бессилия перед несправедливостью – своим главным врагом, с которым вел войну с детства, с которым безуспешно сражался всю жизнь, и, проиграв ему в жизни, победил его самой смертью.

Цепион всегда был самым близким человеком для Марка. Несмотря на то, что они отличались по характеру, темпераменту и интересам, их объединяло природное сродство, позволявшее находить взаимопонимание на уровне интуиции, склонностей, привычек, симпатий и антипатий. Кроме того, братья гармонично дополняли друг друга: Катон был разумом их дружбы, Цепион – плотью, а душа являлась общей. Теперь Марк словно лишился земной опоры и повис в холодном, умозрительном мире своих идей. То, что при жизни он менее всего ценил в брате, сейчас казалось едва ли не самым дорогим. Цепион при желании понимал философию Катона, но она его мало занимала, в первую очередь, он был земным человеком. Он любил природу и являлся ее гармоничным продолжением, любил жизнь и ценил ее в самых мелких проявлениях. Перед важным сражением он мог сказать: "Эх, сейчас бы миску смачной похлебки уписать!" Прежде это раздражало Катона, но теперь ему недоставало простых жизненных элементов, подобных такой незатейливой и теплой фразе. Оказалось, что человеку нельзя все время летать в сферах высокой мысли, а порою необходимо приземляться и делать привал.

Вновь и вновь Марк вспоминал их совместные странствия по Италии во время спартаковской войны. Перед глазами плыли поля Пицена, лесистые склоны Апеннин, сухие пыльные степи Апулии, пейзажи Лукании и Бруттия. Сколько картин родной страны, сколько живописных сцен! И все они оставили столь яркий след в памяти потому, что он видел их не только своими глазами, но и жизнелюбивым взором Цепиона. Брат хорошо разбирался в сельском хозяйстве, знал наименования всех растений и деревьев и о каждом мог многое рассказать. Общаясь с ним, Катон врос в землю его ногами, и вот теперь судьба вырвала этот корень, и он оказался лишенным питательных соков родной почвы. Мир поблек и как бы потерял цвет, вкус и запах.

Обокрав Марка, эта смерть в то же время дала ему новое понимание жизни, она не изменила его ценностных установок, но сделала его добрее. Он стал по-иному смотреть на людей, ибо, чем они были в своих страстях, тщеславии, самомнении у края разверзнутой пасти смерти? Сколь жалкой и презренной выглядела их злоба и корысть, которыми они пожирали самих себя, на фоне всесильного необъятного Ничто, готового поглотить их всех!

Дальнейшая служба Катона проходила спокойно. Значительных боевых действий в тот год не было, так как фракийцы вели себя тихо, и Марку даже удалось объехать Грецию, исполняя какое-то не очень обременительное поручение претора. Но то, что раньше стало бы для него событием, теперь прошло почти бесследно. Достопримечательности исторической земли не затронули его одетую трауром душу, тем более что вся слава Эллады осталась в прошлом, и потомки знаменитых героев и мудрецов производили удручающее впечатление в своем ничтожестве, куда их низвергла утрата гражданских доблестей. Начавшийся с гордой позы самосознания и самоутверждения индивидуализм эпохи эллинизма, обрубив общественные связи, эти кровеносные сосуды человеческой души, не дал людям взамен ничего, кроме высвобождения низменных частнособственнических инстинктов. И итог произошедшей трансформации личности вызывал тошнотворное ощущение у стороннего наблюдателя, каковым являлся Катон, выходец из иной цивилизации, прошедшей лишь половину гибельного пути. Правда, он встречался с некоторыми философами и немного поспорил с ними, но все они показались ему менее интересными, чем Афинодор.

К концу года, когда завершилась служба Катона в Македонии, он обрел прежнее равновесие духа. Особенно благотворно подействовала на него сцена прощания со своими солдатами, с "катоновцами". Легионеры не только говорили ему добрые слова, они плакали и бросали ему под ноги плащи. Марк старался не наступать на них, но воины всю дорогу из лагеря устлали своими одеяниями и проводили его, как императора. В то время разве что Помпей мог рассчитывать на подобные проявления солдатской любви и признательности. Но чувства, выраженные по отношению к Катону, имели особую ценность даже в сравнении со славой выдающихся полководцев, поскольку были напрочь лишены какой-либо корысти ввиду незначительности положения Марка в государственной иерархии.

2

Катон вновь почувствовал в себе необъятные силы и поверил, что в рим-ском государстве еще многого можно добиться доблестью, правдой и разумом. К нему вернулась жажда деятельности. Однако в Риме он пока не мог занять достойное место, и помехой ему являлся возраст. Марк был военным трибуном, прошел две войны и теперь мог претендовать на квестуру. Но по закону квестором можно было стать не раньше, чем в тридцать лет. Поэтому у Марка оставалось еще почти три свободных года. Он решил посвятить их изучению окраин государства и, в первую очередь, Азии, так как, по его мнению, именно этому региону было суждено сделаться ареной предстоящих битв.

Еще в Риме перед отъездом Катона в провинцию один из его друзей, но не почитателей Гай Курион поинтересовался, чем тот собирается заняться по окончании службы, и тут же сам посоветовал ему совершить путешествие в Азию.

– Может быть, – ответил Катон.

– Правильно, это смягчит твой нрав, – поддержал Курион.

Но, конечно же, не ради "смягчения нрава" решил Катон отправиться во вторую часть света. Там он рассчитывал получить знания, полезные для дальнейшей государственной деятельности, а также пополнить свой философский багаж.

Однако прежде Марк предпринял попытку получше ознакомиться с Грецией и с обычной для него свитой человек в двадцать выступил в поход. В Фессалии караван застигла буря. Одного из слуг убило молнией, а, кроме того, от неизвестной болезни пали все лошади. Неподалеку находился какой-то город, и Марк послал туда своих людей, чтобы купить новых лошадей или хотя бы мулов для перевозки поклажи. Но те вернулись ни с чем, поскольку у местных жителей было нечто вроде неприсутственных дней.

– Как же называется этот негостеприимный город? – спросил Катон.

– Фарсал, – ответили ему.

– Несчастливое место, – заметил Марк.

Налегке Катон, его друзья, в числе которых был Афинодор, и рабы дошли до ближайшего прибрежного поселения, переправились на Халкиду, а там наняли большой корабль и отбыли в Азию.

Долгое время Азия представлялась римлянам периферией цивилизованного мира, и они заботились лишь о том, чтобы на ее широких просторах не возникло могучего государства, способного составить им конкуренцию. Первое столкновение Рима с азиатской державой произошло, когда Антиох вторгся в Грецию. Выбив его из Европы, римляне нанесли ему ответный визит и отбросили сирийцев за Таврский хребет. Создав в Малой Азии форпост против возможных нашествий из глубины материка в лице Пергамского царства и союзных греческих городов, римляне возвратились в Италию. Это произошло примерно за сто двадцать лет до путешествия Катона. Но едва у Рима появились в Азии союзники, возникли и связанные с ними азиатские интересы. В последующие годы римляне были вынуждены так или иначе вмешиваться в дела этого отдаленного региона, правда, предпочитали обходиться дипломатией. Через шестьдесят лет после войны с Антиохом они получили в наследство от угасшей царской династии Пергамское государство и образовали там провинцию. С этого времени присутствие римлян в Азии неуклонно наращивалось, однако большей частью за счет торговцев и других предпринимателей. Постепенно жители Малой Азии убедились, что шустрые дельцы ничуть не лучше вражеских солдат, а экономическая экспансия по сути не отличается от военной. Поэтому, когда понтийский царь Митридат объявил войну Риму и вторгся в провинцию, местное население его поддержало. Быстро преуспев и даже захватив часть Греции, Митридат так же быстро был разгромлен римлянами и потерял все завоевания, поскольку, как и другие азиатские монархии, понтийская – не могла воспитать людей, способных на равных состязаться с гражданами республики. Однако у римлян, занятых междоусобицами, по-прежнему не доходили руки до Азии. Это позволило Митридату собраться с силами и развязать новую войну. Тогда же возросло могущество Армении, и царь Тигран значительно расширил свои владения за счет западных земель пришедшей в упадок державы Селевкидов. На Востоке же из бывшей сирийской сатрапии возникло царство парфян. Под водительством талантливого полководца – проконсула Луция Лициния Лукулла – римляне вновь разгромили Митридата и вторглись в пределы поддерживавшей его Армении. Тигран имел подавляющее преимущество в численности войск и потому при виде легионов Лукулла изрек остроту, предна-значенную для того, чтобы украсить труды историков. "Чего они хотят? – теат-рально вопросил он, умиляя толпу придворных. – Для посольства их много, а для войска слишком мало..." Однако уже следующий час принес истории более конкретную информацию. Армяне потерпели сокрушительное поражение и бежали, кто куда горазд. Самого "царя царей" едва успели унести с поля боя его наложницы. Лукулл продолжил покорение вражеской страны, но тут проявилась застарелая болезнь Римской республики.

Лукулл был представителем аристократии и в этом качестве его недолюб-ливали солдаты. Когда же противники нобилитета, придя в себя после кровавой бани, устроенной им Суллой, пошли в контрнаступление и в консульство Помпея и Красса взяли убедительный реванш, их эмиссары подняли бунт в армии Лукулла. Поводом для возмущения послужили снег и лед, встретившие легионеров в такой северной стране как Армения. Проконсул был вынужден отступить на юг. Но неповиновение усиливалось. Лукулла называли диктатором и тираном, ибо он тяжко провинился перед задававшими тон в политике ростовщиками и торговцами, ограничив свободу их творчества на истерзанной войнами и поборами земле Малой Азии. В одночасье Лукулл сделался жестоким злодеем. Никто так не силен в очернительстве, как представители деловых кругов, поскольку в процессе своей деятельности они слышат от людей такое, что способны составить самую обширную и богатую коллекцию ругательств и поносных слов. Та же кампания велась и в Риме, только чуть более изощренно. Так, например, по городу распространили слух, будто Лукулл полученные в качестве добычи деньги скрыл от солдат и пустил в рост в столице. В этом его обвиняли профессиональные ростовщики. В конце концов войско возвратилось в Малую Азию, и плоды многолетних трудов и побед были утрачены. А из Рима прибыл консул Маний Ацилий Глабрион, чтобы принять командование от Лукулла. Правда, процесс "освобождения от власти тиранов" зашел в армии так далеко, что новый консул даже не отважился показаться в лагере.

Тем временем Митридат возвратился в свое царство, отвоеванное для него римскими борцами за свободу и демократию, и вместе с ним в Малую Азию вернулась война. Киликия, несмотря на римское присутствие, по-прежнему кишела пиратами. В Сирии, избавленной Лукуллом от армян, не было иноземного властителя, но не было и собственного. Страны Ближнего Востока представляли собою конгломерат мелких княжеств, союзов городов и отдельных общин, где бродили в поисках легкой добычи всевозможные авантюристы со своими дружинами или, точнее, бандами, среди которых были даже арабы, и собирали дань с городов, не способных себя защитить.

Таков был мир, в который попал Катон. Здесь привыкли бояться силы и презирать слабость. Именно эта парная категория: сила и слабость – была определяющей для азиатов того времени. Такие качества как благородство, честность, справедливость, скромность, ум, образованность представлялись тончайшими, почти неуловимыми, а самое главное, бесполезными нюансами личности. Если в какой-либо местный город являлся могущественный гость, ему прислуживали, льстили, устраивали овацию, если приходил человек, не располагающий возможностями грабить и насиловать, его не замечали или издевались над ним.

Каждый гражданин Рима был силен уже одним своим именем, потому всем заезжим римлянам тут угождали, всячески изъявляли им любовь и до поры до времени скрывали зависть и ненависть. Однако всегда передвигавшийся пешком, просто одетый, просто себя державший Катон, который никогда не открывал двери ногами, не стучал кулаком по столу и не грозил морем крови, вызывал у азиатов недоумение, граничащее с презрением. Глядя на смирно сидящего среди вороха дорожной поклажи в ожидании места в гостинице философа, они восклицали: "Надо же, и среди римлян встречаются такие недотепы!"

Обычно Марк утром посылал вперед к месту следующего ночлега двух рабов, в обязанности которых входило разыскать кого-либо из друзей рода Порциев или найти место на постоялом дворе. Только если не удавалось ни то, ни другое, люди Катона обращались за помощью к местным властям.

Когда народ рассудителен и деятелен, его возглавляют лучшие из граждан, там же, где население активно лишь на собственных дворах и огородах, руководящие посты захватывают худшие его представители.

Отцы азиатских городов являли собою сгусток черт людей, порожденных бредовым временем заката цивилизации. Уже по внешнему виду и количеству слуг они устанавливали материальное состояние хозяина, и эта информация полностью определяла их отношение к гостю. Потому не было для них объекта потешнее Катона. Обычно местные магистраты встречали его крайне пренебрежительно, но если ему ненароком удавалось обнаружить перед ними ученость, это бесполезнейшее, в их понимании, качество, то они принимали напыщенный вид и разыгрывали комедию почитания философа. Выказывая карикатурное преклонение, они всяческими проволочками испытывали терпение римлянина и, вдоволь поиздевавшись, в конце концов отправляли его в какую-нибудь убогую лачугу. При общении с этими избранниками народа Марк часто вспоминал жилище Афинодора на высокой горе и готов был признать правоту переубежденного им тогда мудреца, однако подавлял в себе все признаки недовольства и раздражения, сохраняя любезность и невозмутимость.

Вовсе анекдотический случай произошел в Антиохии. Этот крупнейший город Сирии славился культурными ценностями и даже имел свою философскую школу. Поэтому Катон стремился сюда с особым чувством и надеялся на взаимопонимание с местными ценителями мудрости. Однако действительность превзошла все ожидания. На подступах к городу клубилась праздничная толпа, вдоль дороги стоял почетный караул из облаченных в парадные одеяния юношей, а навстречу Катону плыла вереница убранных венками жрецов и представителей власти. После всего, что Марк натерпелся от азиатов, он был рад доброму приему, но только не такому официальному и помпезному. Встретившись взглядом с дородным с масленой физиономией распорядителем торжеств, он нахмурился, досадуя на свой авангард за то, что посланные вперед слуги не помешали демонстрации столь нелюбимой им пышности, и впервые почувствовал растерянность.

"Эй, ты! – вдруг грубо крикнул ему обладатель масленой физиономии. – Скажи, где вы оставили Деметрия и скоро ли он будет здесь?"

Друзья Катона разразились хохотом, а сам он от неожиданности сконфузился и в этот момент даже не сообразил, что сказать.

Деметрий был богатым вольноотпущенником, ходившим в советниках у Помпея. Знаменитый полководец тогда заинтересовался Востоком и разослал по Азии доверенных людей для сбора информации и подготовки своего появления на этой арене грядущих событий. В Антиохии имелся собственный вполне законный правитель, являвшийся отпрыском некогда славной династии Селевкидов, однако юридическое обоснование власти не имеет никакого значения, когда за нею не стоит реальная сила. Царек же, увы, не мог защитить горожан от набегов грабителей. Поэтому антиохийцы заискивали перед всяким властителем в надежде, что тот обеспечит им мир. Именно этим объяснялась грандиозность приема, устроенного ими приближенному могущественного Помпея, хотя сам по себе он был лишь денежным мешком с сопутствующими ему самодовольством, хитростью и наглостью. Главным своим достижением Деметрий считал то, что отстроил себе дворец, затмевающий роскошью и подавляющий громоздкостью римский дом Помпея, и скупил сады в окрестностях Рима; и если бы ему сказали, что истинный дом Помпея превосходит его хоромы в миллионы раз, ибо им является его Отечество, вольноотпущенник лишь вытаращил бы глаза и расхохотался.

"Несчастный город!" – воскликнул Катон, когда "масленый" уже отвернулся от него, высматривая на дороге желанного гостя.

Антиохийские философы, как и вообще все поклонники мудрости, встре-ченные Марком в Азии, отличались от прочих соотечественников лишь эрудированностью и софистической риторикой. В катящемся вниз обществе невыгодно постигать основы мироздания, поскольку все законы предвещают его дальнейший упадок. В этих условиях раскрывать людям глаза на действительность опасно, а самому себе – неприятно. Поэтому ученые деградирующих цивилизаций, как, впрочем, и художники, суть подменяют изощренной формой и до бесконечности блуждают в густой чаще темных словес, выдумывая все новые и новые формулы абсурда. Естественно, что Катону, четко видевшему свою дорогу в жизни, азиатские круговращения мысли на одном истоптанном месте понравиться не могли, и он рассорился с местной интеллектуальной элитой. Здешние философы были принципиально неспособны понять его стремление к поиску истины и, защищая свое право на ограниченность, объявили его туповатым прямолинейным ортодоксом. На том они и расстались.