Текст книги "Катон (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)

Знайте же, что: закалка духа – дисциплина и закалка тела – упражнения и тренировки – есть две стороны воинского мастерства. А относительно ваших сомнений по поводу кажущейся бесплодности нашего похода я вам задам лишь один вопрос, и вы сами решите, так это или нет. Что лучше, спрашиваю я вас, держать противника в страхе и обращать его в бегство одним своим появлением на арене войны, или рубиться в бесчисленных сражениях с врагом, осмелевшим и уверовавшим в собственную безнаказанность?

Таков мой ответ на словесные лужи недовольства, которые вы тут распле-скали.

Имейте в виду, слова и призывы могут быть разными, и пока это только слова, не всегда можно различить, где в них дурное, а где хорошее. Но когда они проверяются делом, то истина означает жизнь и победу, а ложь – смерть или рабство".

Простые доводы Катона показались солдатам убедительными, они успокоились и последовали за командиром.

И в дальнейшем при возникновении конфликтных ситуаций Катон никогда не прибегал к окрикам и к действиям с позиции силы, а старался обходиться разумным словом и убеждением. И кто бы ни спорил с ним, он всегда выходил победителем и смирял гонор оппонента: сказывалась дискуссионная школа философа.

К середине лета фракийцы собрались с силами после прошлогоднего поражения от легионов Марка Лукулла, и война возобновилась. Претор, объединив большую часть своих подразделений в одно войско, не медля, выступил навстречу врагу.

В этом походе участвовал и Катон. Его солдаты легко шагали по крутым тропам горной страны и свысока подтрунивали над остальными, которые уже к полудню едва волочили ноги. "Из-за этих катоновцев у нас такие длинные переходы", – ворчали солдаты других легионов. "Ах, опять эти катоновцы пришли первыми и заняли лучшие места в лагере!" – раздавались возгласы каждый вечер. "Мы же не катоновцы", – возражали на понукания командиров легионеры. Подобные фразы слышались настолько часто, что скоро появились и другие, произносимые в противоположной тональности: "Мы – катоновцы!" Марк, следуя своей репутации философа, старался игнорировать эту неожиданную славу, однако порою маска невозмутимости соскальзывала с его лица, и тогда на нем можно было увидеть лукавую улыбку: гордость солдат доставляла ему удовольствие. Замечая нечаянные проблески радости на обычно суровом лице молодого трибуна, другие легаты завидовали ему, но, скрывая это, презрительно фыркали и говорили. "Невелико искусство – маршировать. Вот посмотрим, каковы его молодцы в бою". А Катон был уверен, что в бою его легионеры отличатся еще больше, чем в походе, тем не менее, неоднократно напоминал солдатам о скептицизме чужих офицеров и этим разжигал их воинственность.

Наконец произошла встреча с врагом. Несколько дней противники медлили, примериваясь друг к другу, и дело ограничивалось незначительными стычками, а потом произошло большое сражение. Римляне одержали верх, и существенный вклад в победу сделали катоновцы. Сам Марк заслужил славу и как легат, и в качестве воина. Он бился в первых рядах, воодушевляя солдат ярым словом и личным примером. Благодаря своей выносливости, Катон провел в рукопашной схватке весь день. Утром он вместе с гастатами отражал неистовый поначалу, как всегда у диких племен, натиск фракийцев, в полдень в ряду принципов добился перелома в ходе битвы, а когда солнце покатилось вниз, возглавил погоню триариев и принципов за отступающим врагом. В многочасовой сече он сразил нескольких неприятелей и сам был украшен двумя ранами в грудь. Это принесло Марку лавры, хотя ему все же было далеко до Катона Старшего, о котором говорили, будто в семнадцать лет он уже получил семнадцать ран. Вообще, Марк не обладал особой реакцией и гибкостью, необходимыми для фехтовальщика, его способности были весьма посредственными, но, как и когда-то в постижении наук, он достиг высоких результатов в технике рукопашного боя благодаря упорству, то есть за счет тренировки и воле к победе.

Потерпев неудачу в открытом бою, фракийцы разделились на мелкие группы и ушли в леса, откуда совершали набеги на римлян и их союзников. В ответ Рубрий предпринял карательный поход в глубь вражеской страны.

В условиях, когда легионерам в основном приходилось иметь дело с плоховооруженным населением мелких городов и деревень, слава катоновцев, казалось бы, должна была померкнуть, поскольку исчезло пространство для применения доблести. Однако этого не произошло, солдаты Катона снова смогли отличиться и заявить о себе как об особом подразделении. Правда, вначале они действовали так же, как и остальные римляне, то есть, захватив какое-либо поселение, грабили, насиловали и убивали. Но, после одной такой "победы" над стариками, женщинами и детьми, Катон собрал легион возле своей палатки и выступил перед солдатами с речью.

"Мужественные воины, сегодня мы с вами совершили великое дело, одер-жали громкую победу! – напыщенно, словно министр при дворе азиатского царя, начал он, и солдаты насторожились. – На ваших лицах я вижу недоумение. Вы сомневаетесь? Напрасно, победа действительно была громкой, даже более громкой, чем добытая в самой жестокой сече. Наверняка вся округа слышала, как визжали под вашим натиском неуступчивые враги с длинными косичками, как грохотали костями старики, повергнутые на землю вашей мощью. Вы, бесспорно, достойны самых сильных слов, ведь вас не устрашили даже малолетние карапузы, грозно размахивающие хворостинами, коими до вашего появления пасли гусей! Нет, что ни говорите, я преклоняюсь перед вами и, думаю, маны предков, которые сейчас реют над нашими головами, источают такое же ликование. Представьте, сколь счастливы они сознавать, кто стал продолжателем их славных дел и увенчанных лаврами родов, сколь горделиво они взирают на боевые знамена, когда-то со славой пронесенные ими над Карфагеном и Сирией, которые теперь победно торчат над задранными подолами растерзанных фракийских девчонок!"

Тут ропот солдат перешел в сплошной гвалт. "Катон, если мы провинились, пусть лучше над нами свистят розги, чем твои насмешки!" – выкрикивали они.

"А провинились ли вы? – переспросил Марк. – Вы не уверены? Что же это за невидимая для вас вина, которая навлекла на ваши головы гнев командира? Давайте разберемся. Обратимся вновь к примеру предков, чья доблесть бесспорна, ибо подтверждена делами и засвидетельствована историей. Римляне воевали в Италии, и побежденные италики сделались нашими верными союзниками, а теперь и гражданами; мы победили испанцев, и те встали на нашу сторону в борьбе с пунийцами; даже африканцы-нумидийцы обратили свои копья против африканцев-карфагенян и вступили в войско Сципиона; а Филипп Македонский в одном ряду с нами и с теми же пунийцами сражался против Антиоха. Но скажите, могут ли стать нашими друзьями фракийцы? Нашелся один, да и тот устроил грандиозное восстание и по-своему был прав, ибо вообразите себя на месте фракийских мужчин, которые завтра, когда мы снимемся с лагеря, выйдут из леса и вернутся сюда, в свое родное село, увидят отцов, матерей, жен и детей в том состоянии, в какое вы их ввергли. А какие чувства по отношению к вам изнасилованная фракийка воспитает в своем сыне, может быть, даже зачатом от кого-то из вас? Увы, мы сами сеем зло, а потому пожинаем ненависть.

Об этом можно говорить долго, но умным достаточно и сказанного, а бестолкового и тысяча ораторов не вразумит. Поэтому речь я завершаю, но зато кое-что вам покажу".

Катон сделал знак, и его помощники вывели из палатки понурого солдата и растрепанную женщину. Лицо римлянина было изуродовано царапинами и кровавыми подтеками, один глаз отсутствовал, а его место занимало взбухшее кровавое месиво. Женщину тоже расцвечивали синяки, но ее глаза были целы и злобно сверкали на римлян.

"Как вы думаете, – снова обратился Марк к легионерам, – что тут произошло, почему эти несчастные имеют такой вид? Гадать тут нечего, сразу все ясно: наш Силлий явил доблесть не там, где следовало, и эта фракийская крестьянка доступным ей способом указала на его заблуждение. А ведь молодчина эта девица, согласитесь. Смотрите, как она защищала свою честь: она вырвала бесстыжий глаз, недобро позарившийся на ее красу, и еще откусила насильнику половину уха. Царапины зарастут, но эти две отметины, как два позорных клейма, останутся навсегда. И хотя она изуродовала нашего соотечественника, кто сможет упрекнуть ее?"

"А теперь приведите Вентурина", – распорядился Катон, и на возвышении появилась еще одна пара: сияющий молодой легионер и изящная девушка, льнущая к нему на ходу и стремящаяся положить голову на крутое мужское плечо.

"В чем дело, Вентурин? – спросил Катон. – Почему целы твои уши и весь ты так обласкан?"

Сбиваясь и смущаясь, Вентурин рассказал, что во время разорения поселка он увидел красивую девушку, которая пыталась защитить свою мать от солдатских побоев, и вступился за несчастных женщин. После того как он вызволил их обеих из рук злоумышленников, они привели его в хижину, там долго благодарили, угощали, и в итоге благодарность дочери переросла в чувство более нежное. Когда рассказчик дошел до этого места, в толпе наступило веселье, послышались шуточки, он совсем застыдился и смолк.

"Вот вам иллюстрация к нашему сегодняшнему разговору, – сказал Катон, – а теперь, я думаю, надо этих женщин освободить из плена и хорошенько наградить. Мужчины свою награду уже получили, причем каждый – по заслугам".

С этого дня великодушие для катоновских солдат встало в один ряд с такими характеристиками как боевая доблесть, выносливость и дисциплина. Сам трибун зорко следил за поведением воинов, отмечал их за добрые поступки и наказывал за дурные. Поскольку все поощрения и наказания раздавались в строгом соответствии с законом справедливости, Катонова система оценок развивала лучшие свойства людей и гасила, искореняла – худшие. В результате, к концу летней кампании уже не только римляне, но и фракийцы знали, кто такие катоновцы. И не было для врага слова страшнее этого в бою и желаннее – в случае поражения.

С приближением зимы Рубрий возвратился на территорию провинции и распределил легионы по зимним лагерям. Наиболее отличившимся офицерам он предоставил отпуск. Среди них был и Катон.

"Поезжай домой порадовать жену и друзей своими успехами", – посоветовал, расставаясь с Марком, Рубрий.

"Поеду, только не в Рим, а в Пергам", – загадочно ответил Катон. Столь необычный маршрут для путешествия был выбран Марком по совету Атенора. Философ покинул его еще весною, так как дальняя дорога из Рима в Македонию оказалась ему не по силам. Он остался в Греции, где встретил давних друзей, а Марку посоветовал познакомиться с Афинодором по прозвищу "Горбун", который жил в Пергаме и был известен как радикальный стоик. Еще в Коринфе Атенор написал пергамцу письмо, где расхваливал Катона, но ответа не было до сих пор. Наведя справки, Марк узнал, что знаменитый стоик живет затворником и отвергает любое общение, а в особенности – с властителями и государственными деятелями, что многие цари добивались его внимания и дружбы, однако безуспешно. Трудности лишь раззадоривали Катона, потому он, не доверяясь больше письмам, решил ехать в Пергам и скрестить умы в очном поединке с суровым философом.

В Фессалонике Катон нашел попутное торговое судно и вместе с несколь-кими постоянными спутниками отправился в плавание. Навигационный сезон уже закончился, морской лик принял неприветливый оттенок и хмуро морщился холодными ветрами. Бурей путешественников отнесло к Эвбее, через несколько дней им удалось добраться до Хиоса и потом, уже на другом корабле они прибыли в Элею. Переход до Пергама занял еще один день, и под вечер Катон и его друзья достигли цели.

Пергам являлся административным центром провинции Азия и в нем во дворце, построенном царем Эвменом, располагалась резиденция римского наместника. Туда и направились путешественники. Сам претор отсутствовал, усмиряя очередной бунт изнуренного поборами откупщиков населения где-то на краю провинции, но их принял легат, который дал все необходимые сведения о "философе-чудаке", как он назвал Афинодора, и предоставил ночлег.

Утром легат настойчиво приглашал Катона в прогулку по городу.

– Да плюнь ты на этого грека, – говорил он, – а если у тебя есть модная ныне тяга к греческой премудрости, то пойди в библиотеку. Пергамские цари ублажали ученых и собрали аж двести тысяч книг, причем в роскошном оформлении на обработанной коже, которая так и называется – пергамент. Это не то, что твой скрипучий папирус.

– Я же не под голову их кладу, – удивился Катон, – меня интересуют мысли, а не качество материала, на каком они изложены.

– Тебе не угодишь. Что ж, ступай к греку, он с тебя гонор собьет.

Философ снимал небольшой домик в возвышенной части города в пустынном уголке за храмами. У него был один раб, который и перекрыл путь Катону, загородив собою дверной проем. Марк велел доложить о себе, но его имя не послужило ему пропуском.

– Тогда передай своему хозяину, что римский стоик будет ждать его здесь, пока он не соберется с силами и не отважится вступить в беседу, – сказал Марк и, отойдя на три шага, сел на узел с дорожной поклажей. Его обступили друзья и слуги.

Два часа Афинодор испытывал терпение римлянина, а потом сам вышел на улицу. Это был старик очень похожий на Атенора, такой же сухой и косматый только большего роста. Он сильно сутулился и издали его действительно можно было принять за горбуна.

– Приветствую тебя, чужеземец, – не очень радостно произнес он.

– Я передал свой привет еще утром, – так же по-гречески сказал Катон.

– Я не спешил, поскольку считал, что уж если я действительно понадоблюсь римлянину, то какой-нибудь центурион схватит меня за шиворот и швырнет к ногам представителя могущественного народа. Ведь вы, римляне, сильны...

– Да, – подтвердил Катон, – и я пришел доказать тебе это, ибо, говоря о нашей силе, ты, тем не менее, в нее не веришь.

– О! – с вялой старческой усмешкой воскликнул грек. – Я понял тебя, римский стоик.

– Ты поторопился заявить это.

– Куда ж мне, старику, торопиться? Наоборот, ты, молодой человек, торопишься. Но, прежде чем ты продемонстрируешь силу своего ума, ведь именно об этой силе ты говорил, я уже заранее тебе отвечу.

Катон открыл рот для хлесткой отповеди этой самоуверенности, но Афинодор сделал знак, призывающий его оставить доводы при себе и последовать за ним в дом.

Марк поднялся с места и вошел в жилище старца, по комфортабельности напоминающее знаменитую диогеновскую бочку.

– Посмотри, в сколь чистом и светлом мире я обитаю, – торжественно произнес грек.

Марк обежал взглядом голые глиняные стены, деревянную мебель и оста-новил взор на тюфяке, валяющемся в углу и застланном засаленным пестрым покрывалом, когда-то, наверное, весьма дорогим.

– Это место слуги, – пояснил старик, – а я сплю вон там, – указал он на деревянную скамью.

– А теперь взгляни сюда, – торжественно призвал хозяин лачуги и отдернул штору с окна.

Марку предстала широкая панорама расположенного внизу у подножия крутого холма, на котором стояла хижина, города и прилегающих окрестностей. Он невольно прильнул ближе к окну и залюбовался великолепным зрелищем.

– Вон мельтешат точки на пыльном лоскуте среди домов, – сказал Афинодор, – это народное собрание на главной городской площади что-то решает и творит суд над кем-то, а вот там нечто вроде тли, осыпавшей жучка, – это рынок, где торговцы сбирают серебряный навар со своей многотрудной жизни. Сколько улиц, площадей, дворцов, храмов – не счесть, но как мал прославленный Пергам в сравнении с широкою равниной, простершейся за его стенами! А горы вдалеке и вовсе представляются титанами: любая из них раздавит и бесследно похоронит под собою все это скопище движущихся точек со всеми следами их чесоточной непоседливости. Но и равнину, и горы сразу забудешь, когда посмотришь вверх. Как захватывает дух от созерцания синей глубины и простора небес! Обрати внимание, как близко отсюда до неба: облака пролетают прямо над нами и, кажется, вот-вот сядут на крышу. Я уже много лет смотрю на мир из этого окна, и что же мне может сказать человек, пришедший оттуда, из этого города, похожего сверху на кляксу помета, оброненного парящим в небесах орлом. Чем он может удивить меня, какую силу он способен явить мне?

– Орел летает высоко, да питается падалью, – сказал Катон, – а человек, если крепка его рука и верен глаз, пустит стрелу и здесь же, на земле, пообедает надменным обитателем небес.

Афинодор напрягся, но промолчал и вопросительно посмотрел на римлянина.

– Не в том смысл человеческого бытия, чтобы высоко парить, а в том, чтобы дела его были высоки, и достигали небес, – продолжил Марк.

– Слова хорошие, но как быть, если все дела людские – прах и нечисть? – скептически поинтересовался грек. – Увы, молодой человек, руками гору не создать, ее можно лишь измыслить. Только разум способен возводить безупречные конструкции идей и возносить их на должную высоту.

– В том-то и беда, что одни работают головой, а другие – руками, и в итоге имеем, с одной стороны, бессильный ум, а с другой – безумную силу, тогда как нужно разум соединить с силой и наполнить мудростью человеческую деятельность.

– Опускаясь в низину бытия, идея неизбежно терпит потери: слова обесценивают мысль, а действие искажает до уродства словесную заданность. Снизойдя в мир, мудрость неизбежно попадет в грязь, будет осмеяна и поругана.

– Неизбежно – значит, всегда? Но ведь Космос исполнен блага и развивается, устремляясь к совершенству. Каким же путем, по-твоему, совершенствуется ойкумена?

– А таким, что все больше людей приобщается к философии и покидает презренный мир вещей, восходя к Вселенной разума.

– А ведь четыреста лет назад Греция была куда добродетельнее, чем теперь?

– Да, бесспорно, в то время порок еще не овладел Элладой.

– Но тогда философов было гораздо меньше.

– Молодой человек, твоя резвость достойна похвалы. Вы, римляне, народ вообще резвый, даже слишком резвый. Однако не пытайся подловить меня на противоречии. Я прожил жизнь здесь и прожил жизнь там, – указал он пальцем вверх.

– Почтенный Афинодор, стараясь уличить меня, ты попал пальцем в небо.

Афинодор поспешно опустил палец и холодно посмотрел на оппонента.

– Если некогда был золотой век, о коем независимо друг от друга сохранили память все народы, – продолжал Катон, – то откуда пошла порча? Не от самих ли людей?

– А от кого же еще?

– От дурных людей?

– Правильнее сказать: от дурного в людях.

– Это одно и то же, ибо дурные люди – те, в ком плохое взяло верх над хорошим и подавило его.

– Что дальше?

– А если зло в жизнь принесли дурные люди, то кто должен восстать против них, как не люди добродетельные? Добродетельны же, как учит философия, только мудрецы. А ты призываешь мудрецов улетучиться из жизни в мир бесплодных мечтаний и оставить землю на растерзание негодяям. А уж те своего не упустят, они не грезят о заоблачных странах, а денно и нощно куют цепи зла здесь, на земле.

– Ты все перепутал, юноша. Глобальный разум ведет мир к общему благу, а о его путях не нам судить. Мы слишком ничтожны, чтобы объять весь космос, по отдельной части нельзя воссоздать целое.

– Космический разум нам, конечно, не охватить своим рассудком, но кое-что мы о нем все же можем сказать.

– Что же? – громко, совсем не по-стоически удивился старец.

– А то, что он не может быть глупее нас. Ведь так?

– Пожалуй. Но это словесная эквилибристика, из нее не извлечешь прока.

– Не торопись с выводами, премудрый Афинодор. Лучше ответь, человек станет разводить домашних животных просто так, без конкретней цели по их употреблению?

– Не тяни коня за хвост, продолжай!

– Но Демиург, будучи умнее нас, тем более не станет создавать бесполез-ных тварей. А подумай, зачем ему люди, зачем рассеивать среди них высшее знание и взращивать мудрецов, если он не рассчитывает их использовать?

– Но, собирая по крупицам мудрость, мы спасаем ее от грязи и возносим к небесам.

– А какой прок сеять, если семена, не дав ростка, возвращаются обратно к сеятелю?

– Никакого. Но это в твоем варианте, а не в моем. Я же дал урожай в образе учеников, среди которых, кстати, и твой друг Атенор Тирский.

– Однако эти ученики, следуя твоей логике, тоже должны покинуть брен-ную землю.

– Правильно, чтобы дать новый урожай.

– Но это всего лишь обедняет почву, то есть человечество, и ничего не дает ему взамен.

– А что же, по-твоему, должна взрастить мудрость?

– Я уже говорил: разумное действие. Именно через это действие мудрых, а значит, добродетельных людей космический разум и ведет человечество в лоно всеобщего совершенства.

– Платон пытался воспитывать сиракузских тиранов, да едва ноги унес.

– Тиранов нельзя воспитать, они уже в силу своего общественного положения злодеи. Тиран – это материализовавшееся, олицетворенное в конкретном человеке общественное зло. А зло невозможно облагородить, его необходимо искоренить.

– Хорош! Поучаешь Платона. А я-то думал, что только меня...

– Ты же и сказал, что он ошибся, а я только пояснил, в чем состояла ошибка. Причем Платон и сам пришел к тому выводу, о котором я говорил, потому и создал образ идеального государства без тиранов и монархов вообще.

– Остер! Да только словами подменяешь суть. Расправа над тираном сама по себе есть зло. Ты, конечно, станешь утверждать, будто это малое зло в сравнении с творимым тираном, однако зло не измеряется количеством...

– Поскольку это нравственная, то есть качественная характеристика, – за-кончил его мысль Катон. – Нет, Афинодор, я достаточно знаю стоическое учение, чтобы не затевать подобный спор, хотя люди, несведущие в науках, именно так и понимают дело. Я же скажу, что зло свершилось с тираном как раз тогда, когда он влез на трон. После этого он уже стал лишь вместилищем для зла, и, свергая тирана, народ творит насилие не над человеком в короне, а над самим злом. А что может быть большим добром, чем уничтожение зла? Ведь добро только тогда и проявляет себя, когда борется со злом!

– Ты вроде бы и стоик, Марк Катон, а в то же время весь стоицизм перевернул с ног на голову. А куда же у тебя делась стоическая невозмутимость, пронизанное небесными токами мудрости спокойствие философа?

– Стоическая невозмутимость никуда не делась, просто я ее из состояния прозябания в небесных сферах свел на землю к людям, дабы мудрец мог достойно противостоять злодеям, сохраняя спокойный ясный ум в самых сложных ситуациях, когда враг стремится подавить его волю воплями ненависти и отравить сознание ядом цинизма своих преступлений. Кстати, и Панеций, и Посидоний давно отказались от беззубой безмятежности. Да и мой Атенор в этом вопросе соглашался со мною.

– Неужели не спорил?

– Поначалу спорил. Еще как!

– И каким же образом ты переложишь свою дерзкую теорию на практику?

– Несколько месяцев я командовал легионом; это более четырех тысяч солдат. Благодаря нашей, стоической, мудрости из разнузданных своевольных наемников, относившихся к войне как к узаконенному грабежу, я сделал доблестных воинов, уважительных друг к другу, беспощадных к врагу в битве и великодушных к побежденным.

– Однако, при всем том, они воюют, а значит, убивают.

– Моя роль в государстве пока невелика, оттого и дела затрагивают лишь частности. Именно потому я пришел к тебе.

– Какая же тут связь?

– Мне мало своей учености для борьбы со злом, слишком укоренившимся в нашей цивилизации. Нужна еще и твоя мудрость.

– Моя мудрость – для твоего легиона?

– Нет, для ойкумены.

– Эк куда хватил! Разве возможно обустроить этот паршивый мир?

– В одиночку нельзя, вдвоем – тоже, а вот если все наше философское племя восстанет на борьбу со злом, то ему не устоять. Ведь что такое низменная алчность в сравнении с мудростью! Но до сей поры побеждает алчность потому, что, в то время когда мудрость взирает в небеса, она шарит загребущими руками по земле.

Помолчав, Катон добавил:

– Но помимо глобальных целей, меня привлекло сюда и желание совершить конкретное доброе дело, а именно, очистить преступника от злодеяния убийства.

– Кого же? – искренне удивился Афинодор.

– Тебя.

– Я никогда никого не убивал, даже мухи.

– Ну да, конечно, ведь зло малым не бывает, и убийство мухи тоже есть убийство, – усмехнулся Катон. – И все же ты – убийца: мухи ты не тронул, зато убил самого себя.

– Римлянин, ты предался эйфории от своего сегодняшнего успеха и у тебя помутился рассудок.

– Да нет же, я в здравом уме и даже помню, как ты подводил меня к окну и показывал толпу на форуме и тлю-торговцев на рынке. Давай взглянем туда еще раз. Видишь, там все та же суета: вершится неправый суд и жиреют богачи, обирающие бедняков. А почему?

– А почему?

– Да потому, что одни из них – фанатичные жрецы зла, а другие и рады бы служить добру, да не видят его, не знают, где оно пребывает. А добродетель, то есть мудрость, заточена в этом вот склепе на радость всем негодяям Пергама и целой ойкумены. Жива она, нет ли – поди, разбери. Там, среди людей, ее нет, и для них она не существует. А где она есть, где можно узреть ее следы? Только в этом саркофаге, сюда, как на кладбище, можно придти и полюбоваться ею, почтить ее память, принести цветы похвал. А кто упрятал сюда несчастную добродетель, кто поверг ее в могилу, кто убил ее? Афинодор! Значит, Афинодор – убийца, значит, Афинодор – злодей! Но мудрец, уничтоживший мудрость, уже не мудрец, следовательно, ты убил самого себя.

– Ты победил меня, римлянин.

– В таком случае я тебя в качестве трофея забираю с собою.

– Делай, как знаешь. Мне теперь постыла эта конура. Только скажи, как тебе такое удалось, где ты почерпнул это знание, недоступное нам, грекам?

– В истории своего народа, во всей его жизни. Так что тебя победил не я, а великий Рим – соперник достойный, и поражение от него простительно.

Обратный путь компания Катона проделала без приключений. Море выглядело неласковым, но оставалось спокойным, наверное, подражая невозмутимости плывших по нему стоиков, а может быть, оно просто заслушалось их необычными речами.

Хотя философы и сумели усыпить природные стихии, перед людскою молвою они оказались бессильны. Перелетев море, она оповестила население Фессалоники о том, что Катон везет с собою знаменитого нелюдимого и несговорчивого стоика, потому в порту путешественников встречала толпа греков и римлян, которая приветствовала этот подвиг Катона больше, чем все его боевые успехи.

Марк и сам был горд таким достижением и ставил его выше побед Лукулла и Помпея. "Один добровольно пришедший к нам философ стоит дороже ста тысяч рабов, захваченных в войнах", – говорил он друзьям.

В лагере солдаты приняли Афинодора с таким почтением, что он воскликнул: "Да, это настоящие катоновцы!" Легионеров развеселило это слово в устах грека, который не знал, что именно так их все здесь и называли.

Вскоре судьба пообещала Катону еще одну радость. Цепион направлялся к Лукуллу вместе с вновь набранным пополнением азиатскому корпусу римских войск. Из-за ненастья, затрудняющего мореплавание, римская эскадра следовала вдоль берега и через некоторое время должна была зайти в Фессалонику для пополнения продовольственных запасов. В назначенный день Катон прибыл в столицу провинции, однако брата не дождался. Оказалось, что шторм задержал флотилию на неопределенный срок. Марк вернулся в лагерь, а через несколько дней был вынужден во главе четырех когорт выступить к фракийской границе, чтобы отбить вражеские вылазки. Пока Катон усмирял фракийцев, Цепион посетил Фессалонику и, не застав брата, отправился дальше. Встреча не состоялась.

Когда Катон возвратился в лагерь, и там ему сообщили, что эскадра с воинами уже покинула македонскую столицу и ушла в направлении на Геллеспонт, он испытал сильнейшую досаду. Это чувство было вполне понятно, но к нему примешивалось еще нечто необъяснимое: на Марка будто пахнуло неким космическим дыханьем и захолодило сердце. Нет ничего тягостнее, чем ощущать неведомую опасность, которую ждешь отовсюду и ниоткуда конкретно, ждешь всегда и одновременно надеешься, что грядущее мгновение окажется чистым. Три дня Марк пребывал в этом гнетущем состоянии, против которого был бессилен даже стоицизм, а потом ему принесли письмо. Увидев две сложенные и опечатанные навощенные дощечки, он сразу почувствовал и боль, и опустошающее успокоение: беда пришла и можно избавиться от гнета неизвестности.

Печать ему не была известна, но принадлежала римскому всаднику. С не-спешностью обреченности Марк раскрыл дощечки и узнал, что Цепион тяжело заболел и был оставлен римлянами в городе Эне.

Назначив легатом Сициния, который уже давно ввиду необходимости принял образ катоновца, Марк впервые изменил своему обычаю по суше передвигаться только пешком, вскочил на коня и помчался в Фессалонику. Там он испросил у претора отпуск, но, прибыв в порт, понял, что плаванье невозможно из-за волнения на море. На большом судне, подобном тем, на каких пунийцы некогда выходили в Атлантический океан, еще можно было бы попытаться сразиться со штормом, но таких кораблей в гавани не нашлось. Тогда Марк начал опрашивать владельцев всех болтающихся у причалов или втянутых на сушу посудин, предлагая им за поездку в Эн любые деньги. За этим занятием Катона застали друзья, отставшие от него в пути, которые тут же принялись ему помогать. Увы, смельчаков не находилось. Однако если смелость имеет границы, то жадность беспредельна, потому деньги Катона все-таки нашли себе жертву. Некий лоснящийся от нездорового пота и скользкий от хитрости финикиец после долгих и весьма плодотворных для него торгов решился пуститься в путь за серебром или смертью. Но, уже дав согласие, он еще некоторое время набивал себе цену и капризничал, а потом вдруг заявил, что приближается вечер, а потому поездку нужно отложить до утра или заплатить двойной тариф за ночное плавание. Катон немедленно утроил го-норар, и уже в сумерках суденышко ринулось навстречу волнам. Посудина была настолько мала, что Марк смог взять на борт только двух друзей: Мунация и Фавония, а также лекаря Клеанта и двух слуг.

Торговец быстро смекнул, что у Катона случилось большое несчастье, а где беда, там всегда есть возможность поживиться такому смышленому человеку, как он. Поэтому, едва они вышли из гавани, финикиец начал изображать колебания и нудно зудеть о необходимости возвратиться в Фессалонику. Этим маневром он добился удвоения ранее уже утроенной суммы оплаты, но затем притих, так как Фавоний – горячий юноша, старающийся подражать Катону во всем, но только не в обуздании эмоций, – схватил торговца за шиворот, тряхнул его сильнее шторма и пообещал сбросить в воду при следующем звуке. Финикиец сообразил, что, если его утопят, сорвется выгодный контракт, и в дальнейшем вел себя пристойно.